Тринадцатого августа, в восемь часов вечера, царское посольство покинуло Бордо и село на судно, которое направилось по Гаронне в Блей. В последний прибыли ночью, там, по московской привычке не спешить, отдыхали целый день, после чего поехали дальше.

Власти встречных городов уже были извещены о проезде царского посольства, и повсюду городские старшины являлись к посольству с поклонами. При этом они задавали вопросы второстепенным членам посольства:

— Какие подарки более всего сделают удовольствие посланникам?

Так как хозяйственной частью посольства ведал подьячий, то он всегда отвечал: «Вино и водка», — и им дарили и то и другое.

Так как вина и водки в распоряжении Прокофьича было много, то он всё время был пьян или полупьян. Потёмкин, не знавший про это обилие вина, недоумевал, каким образом подьячий ухитряется напиваться. Но в Блуа это разъяснилось — и Прокофьичу сильно досталось от посланника.

За обедом, данным в честь посольства городским советом, один из членов последнего обратился к Потёмкину с вопросом, почему посольство возит с собою так много бочонков с вином, тогда как последнего всегда можно достать в любом французском городе сколько угодно. Потёмкин сначала не понял было, про какое вино его спрашивают, и лишь тогда, когда советник сказал ему, что и они, со своей стороны, чтобы сделать приятное посольству, подарили ему несколько бочонков вина, догадался, в чём дело.

— Прокофьич, — строго сказал он подьячему, — это ты вина в подарок требуешь?

— Не изволь гневаться, государь, — ответил перепуганный подьячий, — в этой проклятой стороне ничего больше хорошего и нет, кроме вина. Ну и просишь у них всегда его.

— Оттого ты постоянно и пьян ходишь? Добро же.

И дальше Потёмкин поступил чисто по-московски: он попросил присутствующих оставить их одних и, когда все вышли, собственноручно нанёс подьячему несколько ударов палкой.

Но к вечеру этого же дня подьячий всё-таки опять напился пьяным.

На другой день он отправился шататься по городу и вернулся домой с каким-то монахом-доминиканцем.

— Земляка, Романушка, нашёл! — ещё издали крикнул он Яглину. — Из наших краёв… Оно не то чтобы совсем земляк, ну а всё-таки…

Когда они подошли ближе к изумлённому Яглину, монах поклонился и произнёс:

— Битам панув.

— Поляк он, Романушка, поляк, — сказал подьячий. — Ушёл он с Литвы да и постригся здесь в монахи. Хоть и не совсем он земляк нам будет, а всё же соседи…

Новые знакомые разговорились.

Поляка звали Урбановским; оказалось, что он знает Потёмкина, так как во время последней войны с Польшей находился в Люблине во время знаменитой осады этого города, которую вёл Потёмкин. Вскоре после заключения мира между Москвой и Польшей Урбановский уехал из последней в чужие края искать счастья, попал во Францию, где соблазнился привольной жизнью, которую вели там монахи, и поступил в доминиканский монастырь.

— Своди его, Прокофьич, к посланнику, — сказал Яглин, — всё же как будто свой человек.

Урбановского повели к Потёмкину.

— Привёл к тебе, государь, человека одного, — начал объяснять Прокофьич. — Из Ляшской он земли, а живёт здесь. Ушёл со своей родины на чужбину в монахи.

— Поляк? — спросил Потёмкин монаха.

— Поляк, — подтвердил тот.

— Чего же ты ко мне-то привёл его? — спросил посланник подьячего.

— Всё же, государь, как будто свой человек, к тому же недавно из своей земли. Может, что и поспрошаешь его о том, что в их краях да на Москве делается.

— А ведь и впрямь! — спохватился Потёмкин. — Как же я раньше не догадался об этом? Поди-ка распорядись, Прокофьич, чтобы нам подали вина. Ты ведь пьёшь, отче? — обратился он к Урбановскому. — Вы ведь, ляхи, пить-то куда зело горазды.

— Ну и вы, московиты, от нас в этом не отстаёте, — улыбаясь, ответил Урбановский.

Вино было подано — и посланник с Урбановским сели за стол.

Урбановский довольно хорошо объяснялся по-русски, и посланнику легко было говорить с ним.

— Ну, рассказывай, отче, что делается у нас, в Москве? — спросил он, наливая в кубки вино. — Всё ли спокойно в нашем царстве у его царского величества Тишайшего царя?

— Не всё спокойно, — ответил доминиканец, принимаясь за вино. — Слышно у нас было, что ваши монахи в Соловецком монастыре возмутились против царя. Говорят, что не хотят новую веру принимать.

— Какую новую веру? Ах, да: Никоновы новшества. Вишь ведь до чего довёл этот Никон: даже молитвенные люди и те поднялись! Ох, наделал этот патриарх смуты Руси на долгие годы! Не кончится это одним возмущением Соловков: много ещё людей на защиту старой веры поднимется, много раздора-спора будет…

Втайне Потёмкин всё ещё держался старой веры и «никоновской ереси» не признавал, хотя внешне во всём подчинялся и признавал новшества. Поэтому теперь он даже обрадовался в душе, услыхав о возмущении в Соловках. К сожалению, Урбановский не мог дальше удовлетворить любопытства посланника, так как не знал, чем окончилось это возмущение.

Сообщил ему Урбановский ещё о том, что у черкасов в Гадяче была рада, собранная Брюховецким, на которой было положено отойти от царя и отдаться под покровительство турецкого султана.

Про Польшу Урбановский рассказал, что там воцарился Михаил Вишневецкий, избранный сеймом после несчастливо царившего сына Сигизмунда, Яна Казимира. Этот последний король Польши из дома Вазов сложил с себя корону и удалился во Францию. В его свите покинул родину и Урбановский, поступивший в доминиканский монастырь, подобно своему бывшему королю, тоже сменившему порфиру на рясу и сделавшемуся аббатом бенедиктинского монастыря.

Несмотря на скудость новостей, закинутому на чужбине русскому всё же было приятно их слышать.

— Ну а турки как? Не слыхал, отец, ничего? — осторожно задал он монаху вопрос, так как вопрос о турках и представлял собою предмет царского посольства к французскому королю.

Но оказалось, что Урбановский ничего об этом предмете не знает.

Затем Потёмкин послал за Румянцевым, чтобы и тот послушал рассказы Урбановского. В заключение разговора Румянцев отвёл в сторону Потёмкина и сказал ему:

— А знаешь что, Пётр Иванович, я тебе скажу? Взять бы нам этого ляха к себе в посольство.

— Это вместо Романа? — спросил Потёмкин.

— Вместо Романа. Роман-то бог его знает когда оправится, а толмач-то нам нужен. Ведь другого такого, как этот лях, не скоро найдёшь. А Гозен-то только один латинский язык и знает.

Мысль советника посольства показалась Потёмкину целесообразной, и он сделал тут же это предложение Урбановскому. Через несколько дней, выговоренных на размышление, монах пришёл опять к Потёмкину и сказал, что согласен на его предложение.