«Эх, кабы доктор Вирениус здесь был, — думал про себя Баптист, сидя у постели Яглина, — он скоро вылечил бы его!»

Впрочем, он напрасно так думал. Здоровая натура Яглина скоро взяла верх над болезнью. Роман пришёл в себя, но был так слаб, что должен был ещё лежать в постели.

Баптист крайне обрадовался, когда Яглин открыл глаза. Этот славный малый очень привязался к молодому московиту и полюбил его, как родного брата.

— Баптист, — тихо позвал солдата Яглин. — Ты говоришь, что она исчезла?

— Тссс… господин. Не надо об этом говорить, — сказал Баптист. — Поверьте, она скоро найдётся. Вы только выздоравливайте поскорее, а потом мы с вами обыщем всю Францию и найдём её, чего бы нам это ни стоило.

Яглин быстро перевёл на него свой взгляд:

— Ты мне поможешь в этом?

— Разве об этом нужно спрашивать? — вместо ответа задал вопрос Баптист.

Потянулись для Яглина томительные дни. Силы прибывали слабо, и он всё ещё не мог покинуть постель. Попробовал он было раз сделать это, но тотчас же покачнулся и упал бы на пол, если бы его не подхватил в ту минуту Баптист.

Все члены посольства ежедневно бывали у него, Прокофьич даже по целым часам не уходил, и Баптисту приходилось без церемонии брать его за плечи и выталкивать вон, когда он видел, что Яглин утомлялся и хотел отдохнуть от болтовни Прокофьича.

— Эх, Романушка!.. Жаль, что мы теперь с тобою не в Москве!.. — болтал Прокофьич. — Там бы ты живо поправился. Есть у меня там одна знакомая Божия старушка… Знатно она всякие болезни заговаривает.

— Что же, колдунья она какая? — с улыбкой спросил Яглин, который во время своего пребывания на чужбине в достаточной мере отрешился от многих суеверных понятий московских людей того времени.

— Ну, колдунья не колдунья, а так, знающий человек, ведомая старушка. Она тебе что хочешь сделает: и обморочит, кого хочешь, и узорочанье может напустить, на кого пожелаешь…

— Охота тебе, Прокофьич, верить во всю эту чертовщину! Обманывают эти люди вас, тёмных людей, и ничего они сделать не могут, ни порчи напустить, ни от неё избавить.

— Не молви этого, Романушка. Об этом и в старых записях говорится.

Спор затянулся бы надолго, если бы Баптист не заметил, что Яглин ослабел, и не выпроводил подьячего.

Роман скоро справился бы со своим недомоганием, если бы его не грызла тайная мысль о том, где Элеонора, что с нею? Мысли, одна другой страшнее, приходили ему в голову, и он не знал, на которой остановиться и — главное — что делать. Порой он хотел вернуться назад в Байону и разузнать обо всём на месте. Но едва ли это привело бы к чему-либо. Баптист говорил же, что и лекарь Вирениус также исчез оттуда. Быть может, он отправился на поиски дочери. Порой же у Яглина мелькала мысль бросить посольство и искать Элеонору по всей Франции. Но тут его останавливала мысль об отце, о невыполненной мести. И он не знал, на что решиться.

Наконец он решил попросить совета у подьячего и, чуть не плача, рассказал Прокофьичу об исчезновении Элеоноры.

— Да, вон оно какое дело! — задумчиво произнёс подьячий. — Дело зело тёмное. Тут как мозгами ни раскидывай, ничего не выдумаешь! — И он в бессилии развёл руками. Наконец, ещё подумав несколько времени, он сказал: — Одно только остаётся: ехать в их стольный город Париз. Там ведь скорее узнаешь, что во всех концах королевства ихнего делается. А назад за каким лядом ты поедешь? Всё равно ничего не узнаешь и никакого толка не добьёшься.

Яглин решил, что, пожалуй, это будет самое лучшее.