Горящая свеча на столе, заваленном книгами, скудно освещала комнату. По углам стояли мрачные тени, прятавшие в себе скелеты человека и различных животных, какие-то аппараты и железные части их. В горне едва мерцал слабый огонёк. Один угол совершенно был освобождён, и в нём была поставлена кровать, на которой, раскинувшись, лежал Яглин, побледневший и с повязкой на левом боку. Его глаза были закрыты; казалось, он спал.

У стола сидел старик с раскрытой перед ним толстой книгой, в которую он иногда заглядывал. Возле него, в глубоком кресле, помещалась девушка и внимательно слушала то, что говорил ей отец.

— Весь мир окружён пнеймою и воздухом, — говорил старик, устремив вдаль свои умные глаза. — Из этих двух вещей, говорили древние греки, всё произошло, даже боги, и туда же возвращается, и даже самая псюхэ, душа, или жизнь, — не что выше, как воздух. Диоген из Аполлонии говорит, что воздух, благодаря своей жизненной силе, — начало всего сущего, поэтому душа есть первичное, основное начало — архе! Человек — более умное существо, так как он дышит чистым воздухом, а животное — менее, так как голова его ниже и оно дышит менее чистым воздухом, который с кровью проникает в тело. Эмпестокл из Агригенты учил, что начало всех вещей — единая однородная материя, из которой образовались четыре стихии: огонь, воздух, земля и вода. Они состоят из неделимых частиц. Из них всё возникает и к ним всё возвращается по началам любви и враждебности. В мире поэтому ничего не возникает и не исчезает, так как эти элементы вечны и неизменны. Изменяется в них только форма, и всё это только смешение и изменение смешанного. Из сочетания этих частиц образуются все предметы. Всё состоит из бесконечно малых, только умом познаваемых частиц, разделённых ничтожными пространствами…

Всё это Яглин слышал как сквозь сон. Монотонный голос старика звучал как ручей, не понижаясь, не повышаясь, убаюкивал Романа, а тому не хотелось поднять свои отяжелевшие веки и открыть глаза. Ему было удивительно хорошо, и он лежал не шевелясь.

Но вот больной открыл глаза и сразу узнал и эту комнату, и этого старика, и эту девушку, с вниманием слушающую своего отца. Светильник освещал одну половину её лица с опадающими на лоб чёрными кудрями и породистыми чертами.

Яглин невольно залюбовался молодой девушкой.

«Славная, хорошая!..» — шептал он про себя, и мысль о том, что из-за этой девушки он рисковал своею жизнью, отходила от него куда-то далеко.

Он пожирал жадными взорами её лицо, шею, роскошный стан и невольно пошевельнулся. Но вдруг его точно что-то кольнуло в бок — и он тихо вскрикнул.

Вирениус и Элеонора тотчас же повернулись в его сторону.

— Он пришёл в себя, — сказала девушка и, встав, подошла к постели раненого.

Вирениус последовал за нею.

Яглин превозмог свою боль и встретил Элеонору улыбкой на своём бледном лице.

— Вам лучше? — наклоняясь к нему, спросила она.

— Да! — ответил Роман. — Как я сюда попал?

— Тише, — сказал Вирениус. — Вам не надо много говорить. После вы все узнаете, а теперь обопритесь на меня, я вас приподниму и осмотрю вашу рану.

Старик продел руку под спину Яглина, и тот при помощи Элеоноры был приподнят на постели.

Тут только Роман увидел, что вся его грудь была обвязана повязками, а в левом боку опять почувствовал боль, от которой тихо застонал.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Вирениус, а сам в это время проворно разбинтовывал его.

Наконец все повязки были на полу, и Яглин увидал у себя на левой стороне груди небольшую затягивающуюся рану.

— Хорошо вас угостили, — произнёс Вирениус, указывая на рану. — К нам вас привезли совсем истекшего было кровью, и вы, пожалуй, померли бы, если бы вот не эта штука, — и он указал на лежавший на столе небольшой кусок дерева, представлявший собою первобытный турникет, которым задерживали истекающую из раны кровь.

— Вы мне спасли жизнь, — с чувством сказал Яглин, глядя благодарным взглядом на лекаря и его дочь.

— Пустое! — почти сурово ответил Вирениус. — Никто вам не спасал жизни. Врач есть только слуга природы — и спасла вам жизнь та же природа при помощи вашего крепкого здоровья.

И он отошёл в сторону, чтобы взять со стола кусок чистого полотна для перевязки раны.

— И вас, — сказал Яглин Элеоноре, глядя на неё благодарным взглядом.

Она покраснела и отвернулась в сторону.

Роман хотел ещё что-то сказать ей, но в это время раздался стук в наружную дверь. Элеонора пошла отворить её, и в комнату вошёл Баптист.

— Вы очнулись? — сказал он, подходя к постели раненого. — Ну, слава богу! А ведь мы думали, что вы помрёте.

— Видно, ещё не пробил час моей смерти, — ответил Яглин. — А что тот?

Но Баптист в эту минуту тихо произнёс: «Тсс!.. Не говорите об этом!» — а затем громко сказал:

— Хорошо, что мы в это время шли по улице и увидали вас. Разбойники, ограбивши вас, разбежались, а вы тут остались истекать кровью. Ну, мы подняли вас и принесли сюда. — Затем, наклонившись к больному, он опять тихо произнёс: — Они ничего не знают… у вас в посольстве тоже… А ему вы хороший удар нанесли: левого глаза у нашего красавчика нет.

В это время подошёл Вирениус и стал с помощью дочери обмывать рану какой-то жидкостью. Затем он присыпал рану каким-то порошком и перевязал её полотном.

— Если бы вы жили пятьдесят — шестьдесят лет тому назад, — сказал при этом Вирениус, — то не скоро поднялись бы с постели, так как тогда вашу рану считали бы ядовитой и залили бы её горячим маслом. Но, благодаря нашему знаменитому Амбруазу Парэ, ран мы теперь не заливаем маслом, и я предсказываю вам, что дней через пять вы будете ходить.

— В посольстве знают, что я здесь? — спросил Яглин Баптиста.

— Да, я сказал об этом вашему толстому товарищу. А тот сейчас же пошёл донести об этом посланнику. Вероятно, они сюда придут навестить вас.

Посидев ещё несколько времени, Баптист простился и ушёл.

— Теперь вы ложитесь и лежите смирно, — сказал лекарь, укладывая в мешок какие-то инструменты и лекарства. — А мне надобно навестить одного больного. С вами побудет Элеонора.

И он вышел, но в дверях столкнулся с двумя посетителями, из которых один был советник посольства Румянцев, а другой — подьячий Прокофьич.

— Романушка!.. Родной мой!.. Да какие же это изверги тебя уходили-то? — вскрикнул последний, неся своё грузное туловище к постели раненого.

Румянцев важно поздоровался с лекарем и с любопытством осматривался кругом.

— Что, Роман?.. Кто это тебя так? — подойдя затем к постели Яглина, спросил он.

— Да кто же их разберёт, государь? — уклончиво ответил Роман Андреевич, не зная, как рассказывать о мнимом нападении на него. — Напали и ограбили почитай всего.

— Вот те и Еуропия! — со значением сказал Румянцев. — Нет, у нас, в Москве, насчёт этого куда лучше.

— Ну, государь, и у нас всяко бывает, — сказал было Яглин, но в это время в разговор вмешался Вирениус:

— Лежите и не говорите. Много говорить вам вредно.

Яглин был, в сущности, доволен этим вмешательством, так как боялся, что при дальнейших расспросах Румянцева может запутаться и выдать себя — ведь ему было неизвестно, что мог рассказать Баптист в посольстве.

— Не велит разговаривать лекарь-то, — кивая головой на Вирениуса, сказал Яглин.

— Не велит? Экий, брат, он у тебя строгий! — сказал Румянцев. — Хорошо, что на тебя набрёл этот приятель Прокофьича да сюда приволок, а то помер бы ты на басурманской стороне без покаяния-причастия. Ну, ну, лежи! Выздоравливай. Когда отпустит тебя лекарь-то твой?

— Говорит, что дней через пять буду на ногах.

— Ну, ну, поправляйся. Посланник скоро ехать хочет. А как без тебя поедешь? — И Румянцев поднялся с места.

— Поправляйся, поправляйся скорее, Романушка, — сказал и подьячий. — Чего валяться-то? Не с бабой ведь… Хоть и есть у тебя поблизости! — И он подмигнул одним глазом в сторону Элеоноры, а затем добавил: — Хорошая девка! А може, у тебя с нею уже спелось? А? Покайся-ка!

— Слушай, Прокофьич! — со злостью сказал Яглин. — Если ты будешь говорить про это, то — ей-богу! — я, как выздоровею, поколочу тебя!

— Что ты, что ты, Романушка! — сказал опешивший подьячий. — Чего ж тут серчать-то? Ведь это я так, в шутку.

Во время этого разговора Румянцев осматривал лабораторию лекаря и особенно долго стоял перед человеческим скелетом, то и дело отплёвываясь в сторону, а затем, напомнив Роману о необходимости переговорить с лекарем насчёт царской службы, вышел вместе с подьячим из дома.

Молодые люди остались вдвоём.