8. У ПАНОВ
У гетмана собрались гости: Чечел, Кенигсек, Войнаровский, сотник Орлик — все свои люди, за «верные службы государю» весьма почитаемые князем Голицыным, восседавшим по просьбе гетмана за столом на хозяйском месте.
Чтобы оказать Дмитрию Михайловичу высшую честь, ему прислуживал известный среди казачьей старшины своей непомерной кичливостью, мокрый от пота, огненно-красный Орлик.
В полночь, изрядно упившись, князь собрался домой. Он поднялся, и тотчас же что-то неожиданно стукнулось об пол и покатилось.
Чечел ахнул:
— Батюшки мои! Перстень!
Ловко изогнувшись, Орлик подхватил перстень и в восхищении замер. Огромный чёрный бриллиант горел и переливался, как морская волна на закате солнца.
— В самый раз, — умилился сотник, осторожно примеряя кольцо на княжеский палец.
Хозяин поспешил переменить разговор. Его охотно поддержали остальные, сразу почему-то позабыв о перстне. Не вспоминал о нём и Дмитрий Михайлович. Осушив «посошок», он простился со всеми и уехал.
— К бисовой бабке, — подмигнул ему вслед Мазепа. — Подавись ты перстнем моим, только сиди в дураках, как до сей поры сидел.
Орлик отпустил челядь, собственноручно запер все двери и спустился в подполье.
— Прохаю, паны!
Из подполья поднялись Фома Памфильев и какой-то сухожилый, с гладко выбритым каменным лицом человек.
Все поднялись им навстречу. Гетман, пренебрегая своим высоким положением, как равному подал руку Фоме:
— Давненько не видались! Нехорошо забывать друзей. Да. Друзей забывать.
Орлик куда-то скрылся и тотчас же вернулся с бутылкой вина:
— Выпей с дорожки, пан атаман.
— Какой я пан! — грубо отстранил руку сотника Памфильев. — И пошто я один должен пить?
— Да ты у нас первый из первых гостей.
— Ишь ты! — буркнул Памфильев и хмуро потупился. — С коих пор первый стал?
С каждой минутой ему становилось всё тяжелей. «К чему лебезят? — невольно думал он. — Или дураком почитают и сим обмануть хотят?» От этих мыслей атамана охватывала злоба. Заискивающие, но всё же самодовольные лица окружили его. «Ай и попал же ты, Фома, к своякам! И впрямь, должно быть, чистый дурак, коли с панами связался». Захотелось вдруг стукнуть изо всех сил по столу, обругаться самой забористой бранью. «А та мымра сухопарая чего очи таращит? — с ненавистью стискивал он кулаки. — Хрястнуть бы тебя по рылу аглицкому, чтобы люлька в глотку залезла».
— Верно, вы познакомились уже в подполье? — с тревогой поглядывая на Фому, спросил Иван Степанович и кивнул в сторону сухопарого.
— Как бы не так! Обзнакомишься с ним, коли он перво-наперво по-нашенски не говорит. Даже чихнуть не может по-нашенски, всё в платок нос свой тычет. А второе — больно спесив. Одно знает, сопит да люльку тянет.
— Они все такие, — успокоил Памфильева хозяин. — Только с лица спесивы. А так — добрые люди.
— Да кто он такой будет, никак не пойму?
— Секретарь, — услужливо разъяснил Чечел. — Английского посла секретарь. Вильсон прозывается. Ну, вроде дьяк приказа посольского.
— Во-он чего! — протянул атаман. — Какого же ему рожна от нас надо? Иль правду болтают, что Расеей владеть будут ляхи да шведы да со всего света иные люди?
Хозяин и гости замахали руками:
— Как можно! Что ты говоришь, атаман!
Прежде чем приступить к сидению, Орлик обошёл все покои, — только после этого выступил наконец Мазепа. Он говорил не торопясь, взвешивая каждое слово, и обращался главным образом к Памфильеву.
— А что я задумал князем черниговским быть, не верь. То Кочубеевы выдумки. Ты кому веришь: Кочубею или мне?
— Покель тебе, — честно ответил Фома. — А там поглядим.
— Кохаю правду, — сердечно улыбнулся гетман. — А погодишь, и вот что будет: как подойдут шведы к Украине, так донцы и запорожцы ударят в тыл царёвым войскам, а ватаги, с тобой во главе, крестьян замутят.
— Неплохо так, — согласился Фома.
— А когда замутят крестьяне, — говорил дальше Иван Степанович, — в ту пору англичане с флотом подойдут к Архангельску.
— Чего? — вскочил атаман. — Аглицкий флот?
— А как же иначе? Кто же на Севере вступится за убогих?
— Ну а ежели они в Архангельск войдут и больше не выйдут?
Все посмотрели на Памфильева как на сущего простофилю.
— Да зачем им Архангельск? Охота им была на край света забираться! Мало у них своей воды!
— Лес, лес, — посвистел носом Вильсон. — Нам Архангел не надо. Нам соль. Соль и договор лес, — сказал и снова плотно сомкнул резко очерченные губы.
Памфильев напрягал весь свой ум, чтобы разобраться в хитросплетениях панов. Но это плохо давалось ему. Ясно было только, что Мазепа затевает какую-то каверзу. Захотелось поскорее уйти к своим, чтобы там, в лесу, обо всем пораздумать как следует. А гетман продолжал так же размеренно и настойчиво излагать свои планы. Он принялся восхвалять Англию, её короля, «коего великим коханьем народ кохает», и вдруг ударил себя по лбу:
— Ба! Я и забыл, старый дурень. Вот же ж… от народа английского — убогим человекам московским.
И, вытащив из кармана туго набитый кисет, подал его Фоме.
Атаман пощупал кисет — он был наполнен монетами — и с омерзением отстранился. Собравшиеся незаметно переглянулись. Англичанин раздражённо пожал плечами.
— Доброе робишь, атаман, что молчишь, — улыбнулся Мазепа. — Дело такое. Трудное и великое дело. Треба добре обдумать его. Да, добре обдумать.
Фома понял, что пересолил. «Не любят правды паны», — подумал он. И так как ему хотелось выведать всё, он решил покривить душой:
— Злато, оно и убогим и станичникам всегда мать родная. Тут злато?
— Без обману! Самое настоящее, — просиял Иван Степанович. — Английское, королевское.
— Добрый гостинчик! Королю поклон от нас, от станичников.
«То-то же! — торжествовал про себя гетман. — Сразу холоп подобрел, как злато побачил».
Все пересели за стол. Вино подогрело беседу. Стало свободнее и веселее. Иван Степанович достал из столика кипу бумаг и благоговейно разгладил и без того гладкий листок.
— Брат мой, — напыщенно изрёк он, обращаясь к Фоме. — Не раз и не два доказал ты убогим верную свою службу. Потому доверяем тебе разослать со станичниками по всем местностям сию писульку.
Он откашлялся, высоко поднял брови и приступил к чтению:
— «Я, Карл Шведский, объявляю с сим всем и каждем от хвального всероссиского народа: что Королевское шведское войско токмо в том намерении в России прибыл, дабы с помощью Божьего всероссиский народ освобождён был от несносного ига… Таким способом и подобным образом Королевское шведское войско чтитца будет, дабы хвальный всероссиский народ для собственной своей благополучия и безопасности…»
Сложив листок вчетверо, Мазепа передал его Фоме и принялся подробно истолковывать написанную в письме тарабарщину.
Только перед рассветом покинули гости Мазепу. Последним, рассовав по карманам и за пазуху прелестные письма, простился с гетманом атаман. Иван Степанович крепко обнял Памфильева, перекрестил на дорогу и кулаком вытер сухие глаза.
— Прощевай, пан Фома!
— Прощевай, пан гетман.
Вернувшись в покои, Мазепа остолбенел: на столе лежал кисет с золотом.
— Хлуп! Хам! — разразился он бранью. — Ну, добре ж…
На следующий день Голицын порадовал гетмана свежей новостью:
— Готово! Обрядили голубчиков Кочубея с присными в цепи.
Иван Степанович тотчас же поехал домой. Там поджидали его Чечел и Орлик.
— Лихо! — свирепо заорал на них гетман. — Судья уже там, у Головкина. А все вы! Наказал я не допускать Кочубея к вельможам! Ведь теперь их прямо к царю повезут.
Накричавшись, он сел к столу и принялся писать цидулу Шафирову, многоречиво докладывая о ходе крепостных работ и о разных разностях. Только в последних строках он поплакался на сторонников Кочубея, якобы замышляющих на его жизнь. «Гарно бы, — писал он, — в Киев скорей доставить судью. Тогда в страхе, чтоб с Кочубеем лиха не сробили какого, меня, может, тревожить побоятся». А в уголочке, среди поклонов, меленьким-меленьким, бисерным почерком нанизал:
«Ещё прошу принять от щедрот моих на украшение чудотворного смоленского образа пятьсот червонцев».
Цидула была отправлена с самим сотником Орликом, которому гетман наказал «без Кочубея не вертаться домой».
Орлик приехал к Шафирову в час очной ставки Кочубея с Искрой.
Судья и полковник, которых двое суток морили голодом, еле держались на ногах от смертельной слабости.
— Встать! — заорал к великому удовольствию сотника канцлер, когда узники попытались примоститься на краешке лавки. — Вишь, паны какие!
Обида и лютый страх окончательно пришибли колодников.
— Нуте-ка, молодчики, — набросился на них Шафиров, — гляньте-ка друг дружке в очи. Кому похвалялся Мазепа, что на здравие царское помышляет?
— Ему! — в одно время ткнули друг друга в грудь узники.
— Выходит, обоим? — ухмыльнулся Головкин. — Так и запишем, Пётр Павлович: «Похвалялся обоим».
Начав валить друг на друга, узники не смогли уже выпрямиться. Запутавшись, они ссорились между собой и плели такие небылицы, что даже Орлик смутился. По их словам выходило, что гетман чист, как роса, и никогда ничего против царя не умышлял, а во всем виноваты сами они, оклеветавшие Ивана Степановича.
— Того ведь ждёт гетман? — обратился Кочубей к Орлику. — Ну и скажи ему, что каюсь я. — И низко поклонился канцлеру: — Каюсь я. Отпусти домой старика.
— Ради бога! — начал просить и полковник. — Ради деток моих…
— Ладно, — сухо ответил Головкин. — Там видно будет. Ежели гетман помилует, то и государь не без милости.
Окрылённые надеждой узники, позабыв недавнюю жестокую ссору, ушли под руку в хату, служившую им временной темницей.
