7. КОТ И МЫШИ
Вечером к Головкину вошёл караульный офицер:
— Объявились.
— Кто такие?
— Кочубей с Искрой. А с ними ахтырский полковник Осипов, поп Святайло с сыном, сотник Пётр Кованько да писарей двое.
Канцлер самодовольно улыбнулся и хлопнул по плечу недавно прибывшего из Москвы Шафирова:
— Ловко я их улещил? Ай да судья! Попался… Теперь попался!
Чуть свет Головкин и Шафиров отправились к Кочубею. Встреча была такая тёплая, что судью прошибла слеза. Канцлер тискал его в объятиях, с братским сочувствием заглядывал в глаза.
— Постарел ты, постарел… Садись! Насупротив меня садись, Василий Леонтьевич.
На столе появились яичница с салом, тягучая, из подвалов Кочубея, сливянка. Наливая, Головкин подмигнул Петру Павловичу. Василий Леонтьевич перехватил этот взгляд, и ему стало не по себе.
— Добрая настоечка, — облизнулся Шафиров. — Даже пить жалко.
— Господи! — заторопился судья. — Пейте на здоровье. Я вам целый бочонок в Москву пришлю. У меня своя ведь, не купленная. Моя Любовь Фёдоровна большая на это мастерица…
— Будем ждать, Василий Леонтьевич, — ответил Шафиров.
Тон его был вежливым и улыбка — приятная. Но Кочубея снова покоробило. «И чего тянут? — с тоской подумал он. — Чего не спрашивают про дело?»
Пётр Павлович словно прочитал его мысли.
— Сливянка сливянкой, — сказал он, — а государственность — государственностью.
— И мне так думается! — обрадовался Василий Леонтьевич.
Он сразу же перешёл к челобитной. Канцлер и Пётр Павлович почтительно склоняли головы и не перебивали судью ни единым словом. Только Шафиров время от времени грозно хмурился:
— Злодей-то какой! Гнус-то какой!
— Вот оно как, паны мои! — рассказывал Кочубей. — В князья метит гетьман. Так и договорился с Вишневецким и княгиней Дульской: Польше — Украина, а ему княжество Черниговское… Бачили вы князя черниговского — Иуду Степановича?
— Ай-ай-ай! Воистину не Иван, а Иуда Степанович, — кивал головой Пётр Павлович. — Ну и гетман!
— Ей-богу, чистую правду выкладываю! — всё больше горячился судья. — Сам он мне похвалялся и на свою руку тянул.
— Да быть не может того! — рявкнул вдруг Головкин. — Да что же сие?!
Кочубей обмер:
— Богом клянусь! Вот вам… Где тут икона? И ещё говорил, что король шведский прямо к Москве пойдёт ставить другого царя. А на Киев Станислава Лещинского напустит, с генералом шведским Реншельдом. И ещё слух ходит, будто государь в Батурин едет, а там…
Оба сановника встали и перекрестились.
— Не смущайтесь, Василий Леонтьевич, — подбодрил Шафиров замявшегося было Кочубея. — Вы как на духу.
— Да будь я не судья, ежели гетьман не отобрал триста девяносто верных ему сердюков и не наказал им убить… государя.
— Спаси и помилуй! — воскликнул канцлер.
— Спаси и помилуй! — эхом отозвался Шафиров.
И снова что-то кольнуло в грудь Василия Леонтьевича.
— Я царю, как отцу, как Богу… — забормотал он.
Шафиров добродушно изумился:
— А мы разве инако думаем про вас, пан судья?
Дружески пожав руку Кочубею, они вышли. Василий Леонтьевич хотел проводить их до ворот, но у крыльца ему преградили дорогу два солдата.
— Ты не гневайся, — объяснил Головкин. — То не в бесчестие тебе. Не ровен час, вдруг какой-нибудь наёмник гетманский к тебе со злом придёт.
— Разве что так! — горько мотнул головой Кочубей и вернулся в хату.
На соседний двор, куда вошли вельможи, тотчас же привели Искру.
— Так по уговору с Лещинским и Вишневецким да ещё с княгиней Дульской, — в лоб спросил полковника Шафиров, — умыслил гетман на здоровье царского величества?
Искра задержался с ответом. Рой мыслей закружился у него в голове. Сказать или отречься? Примешивать к делу замысел на царя иль умолчать?
Ехидная улыбка сузила глаза Петра Павловича:
— Может, запамятовали, пан полковник?
— Верно, запамятовал. Клятву дать не могу. — Полковник опустил плечи и по-стариковски закашлялся. — Я невеликая птичка. Вот Василий Леонтьевич тот больше знает.
— А отец Никанор и казак Яценко на Москве про тебя инако говорили, — рассердился Головкин. — Да и кому неведомо, что ты и умом и духом крепче судьи.
— Я простой человек… Я всё через Кочубея узнавал.
Поднявшись и не глядя больше на Искру, вельможи ушли. За ними так же, как до того Кочубей, поплёлся уже по-настоящему разбитый и опустошённый полковник. Но и перед ним у крыльца выросли два солдата с фузеями наизготове.
Запёршись в горенке, Головкин и Шафиров начали составлять донесение государю.
— А ведь на правду похожа челобитная Кочубея, — совестливо вздохнул канцлер.
— Похожа, очень похожа, — подтвердил Пётр Павлович.
— Как же быть? Неладно что-то выходит…
— Неладно — и я говорю. А только Кочубею крышка.
— За что же?
— За то, что гетман силён, всю старшину в руках своих держит, а Кочубей баба.
Головкин недоумевающе переспросил:
— Выходит, верного слугу царского, Кочубея, на плаху, а врагу честь оказать?
— Ну уж и честь! Мы ему такую честь и такую волю пропишем, как кот мышонку. Пускай покель бегает около наших зубов. А срок придёт, когда деваться некуда будет, мы его — ам! — и готово.
— Так-то так, а всё же жалко, — поморщился Головкин.
— Золотые слова говорите. Как не жалко! Да уж такое дело. Государственность. Жертв требует государственность. Ничего не содеешь. Так уж, видно, Богом положено.
И Шафиров уселся за столик и деловито взялся за перо.
