13. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Молодые временно оставались жить у Надиных родителей. Отец Тимофей и Аграфена Григорьевна не могли нарадоваться на зятя. Васька нянчился с женой, как с ребёнком, а за обедом прямо изводил её:
— Ну, ягодка, ещё ложку хлебни.
— Не могу больше, — счастливо улыбалась молодая.
— Ну за батюшку, ягодка... Ещё за матушку... Ага...
— Ой, не могу!
Чуть вечер, они запирались в горенке и там, тесно обнявшись, просиживали до глубокой ночи. Родители не смели шевельнуться, чтоб не спугнуть покой робяток. А к тестю Памфильев относился с такой любовью, что отец Тимофей называл его не иначе как «любезным сынком».
— Бог-то, Аграфена Григорьевна! Внял Бог молениям нашим, послал утешение. Теперь и помирать можно.
— Сподобились, — истово крестилась матушка. — И не чаяли великих сих радостей...
Побездельничав с месяц, Васька начал подумывать о каком-нибудь деле. Он стал наведываться в Китай-город, завёл дружбу с прасолами, кое-чем приторговывал. Действовал он осторожно — прежде чем купить что-нибудь для перепродажи, семь раз примеривался и потому никогда в убытке не был.
Домой, однако, он приходил всегда удручённый и робкий.
— Уж не хвораешь ли? — заботливо спрашивали его родные.
— Снова проторговался, — печально опускал Васька голову. — Не везёт...
Отец Тимофей только посмеивался:
— Тоже выдумал горе... Теперь не везёт, завтра пошлёт Господь. То, может, у меня рука тяжёлая. Ну-ка, мать, пожалуй со своей руки сынку на разживу.
Так, понемногу, то со своей руки, то с матушкиной, то так просто, как Богу будет угодно, отец Тимофей отдал зятю все свои сбережения, до последнего гроша. Потом незаметно ушли на рынок салоп Аграфены Григорьевны, серебряные чарочки — всё, что имело хоть какую-нибудь ценность.
Ни священник, ни матушка не обращали ровно никакого внимания на разорение. А о том, что зять просто-напросто их обворовывает, им и в голову не приходило.
— Покудова священствую, с голоду не помрём, — говорил отец Тимофей жене. — А там, Бог даст, и Васенька приспособится к делу.
— Полноте, Тимофей Егорьевич! Лишь бы жили они в мире и добре, нам на утешение.
— Ладная ты у меня, Аграфена Григорьевна. Истинно так живёшь, как Христос учил мир.
Однажды Памфильев вернулся совершенно подавленный. На тревожные вопросы семейных он долго не отвечал и только, когда заплакала Надюша, сам смахнул слезу.
— Вернее верного дело нашёл...
— Чему же кручиниться?
— Заплачешь, коли из-за сотни рублёв я, может, всю жизнь должен Надюшу в нищете содержать.
Отец Тимофей задумался. Сто рублёв!.. Где их добудешь?
— А ежели к батюшке, отцу Егорию, обратиться? — несмело предложила Аграфена Григорьевна.
— Отродясь у него такой казны не бывало! Давеча токмо я вам говорил, что в его казне сорок семь рублёв денег. На пропитание себе оставил. Осенью на покой хочет уйти...
Заметив, как горько вздохнул после этих слов Васька, Надюша внезапно поднялась:
— Я пойду к дедке Егорию!
Старичок священник сдался не сразу. Надюша больше недели на коленях уговаривала его, от всего доверчивочистого сердца клялась, что скорее сама умрёт с голоду, чем оставит его без куска хлеба, и наконец добилась своего. Отец Егорий отдал всё, что имел.
Поняв, что ничего больше выжать ему не удастся, Памфильев начал рыскать по городу в поисках доходного дела.
Далеко от дома он, впрочем, не уходил. Ещё с первых дней женитьбы он стал относиться к Надюше, как к собственной своей вещи. А всё, что принадлежало ему, он ревниво охранял от чужого глаза. Никто не смел прикасаться к его добру, будь то деньги, последняя тряпка или человек. Надюша была пригожа, ласкова, здорова, работяща — «значит, — рассуждал он, — сё товар, коему цена есть». И потому он трепетал, боясь утратить товар, как трепетал над каждой своей деньгой.
Если Надюша, провожая его, спрашивала, когда его дожидаться обратно, он и вовсе шалел. Лицом он себя не выдавал, — так же нежно, как всегда, целовал жену, почтительно прикладывался к матушкиной руке и ласково обнимал тестя, — но, выйдя за дверь, багровел от ярости. «Не инако ждёт кого Надька. По роже вижу! — злобно думал он. — Дай токмо к делу настоящему встать и своим домом обзавестись, я тебе покажу, каков я есть».
Как-то Васька завернул в кружало, стоявшее в Мещанской слободе подле ветхой, готовой развалиться церковки. В кабаке было пусто и полутемно. За прилавком дремал целовальник.
Вдруг что-то ёкнуло в сердце Памфильева. Он вспомнил, что слишком далеко зашёл от дома и уже с полдня не видел жены. Как живой стал перед ним какой-то офицер в щегольском драгунском мундире.
— Не инако к ней пробирался! — крикнул Васька, позабыв, что его могут услышать.
— Чего? — встрепенулся целовальник.
— Да вот... Жду, жду человека, а его всё нету.
Целовальник, оказавшийся словоохотливым, подсел к гостю и незаметно рассказал ему со всеми подробностями, когда открыл кружало, сколько приносит оно доходов и какой он выстроил себе дом.
— Да, — завистливо запыхтел Памфильев. — И лёгкое дело, и ладное.
Хозяин степенно разгладил бородку:
— Ужи лёгкое! Нет, друже... Дело сие затейливое. Тут, брат, наука целая, как с гостем обращенье держать.
Васька важно надулся:
— Мы обращение не хуже иных которых понимать можем. Сами служивали сидельцем у целовальника. Не слыхивал ли ты про Луку Лукича? Видный был человек. У него я учился.
— Как же-с, как же-с, — сладко зевнул целовальник, пристально вглядываясь в гостя. — Знавал... и про Васю наслышан.
По тому, с каким выражением произнёс собеседник: «и про Васю наслышан», Памфильев неожиданно узнал, с кем сидит.
— Свят, свят!.. Никак, Лука Лукич?
— Он самый.
Такого несчастья Васька не ожидал. «Не выпустит! Всё востребует... И дёрнуло же меня сболтнуть, кто я ныне и где обретаюсь!»
Целовальник налил по чарочке и поднёс гостю.
— Со свиданьицем.
Лука Лукич знал, как действовать. Ни о какой тяжбе он, конечно, не думал: «Себе дороже станет. Где там искать управы на то, что было да быльём поросло? А вот кружало всучу тебе, куманёк...»
В последний год, когда во всех трёх Мещанских слободах пооткрывались новые кабаки и дело стало приносить убытки, целовальник только и думал о том, как бы сбагрить кому-нибудь своё кружало.
— По обрядке судя, ты, Вася, вроде человеком почтенным стал?
— Хучь покудова и бедным, Лука Лукич, а человеком.
— И дельце завёл?
— Покель приглядываюсь.
— Чудак-человек! Зачем приглядываться, когда оно само в руки даётся.
— То ись?
— То ись... Про кружало я. Задаром отдам, потому как я тебе заместо отца был. И опричь того, я в кумпанейство вошёл. Фабрику открываем.
Хорошенько пораскинув умом, Памфильев решил, что лучше не дразнить старика и кончить с ним миром. До хрипоты поторговавшись, они ударили по рукам.
