Куда подевалась Васькина прыть и радужные надежды на будущее! Всё пошло прахом с того дня, как ватага обобрала его. Крадучись, точно вор, подходил он к двору Шафирова, а встретившись с мажордомом, и вовсе растерялся. Раньше, бывало, дворецкий встречал его низким поклоном, как высокого гостя. Теперь же он как бы и не заметил его, а на заискивающий вопрос о здоровье чванно отвернулся.

Не смея присесть, управитель прождал в сенях битых три часа.

Наконец из покоев выплыл сам барон.

   — Бог посетил меня! — пал ему в ноги Васька. — Помилуй меня, благодетель!

Устроившись на предупредительно подставленном кресле, Шафиров выслушал печальную повесть. Васька не вставал с колен и усердно бухался лбом об пол. Голос его то достигал крайних верхов, преисполненный благородного гнева, то падал, немощный и жалкий, чтобы тотчас же разлиться неуёмным рыданием.

«Тон музыку делает, — твердил он про себя пришедшую на память иноземную поговорку, услышанную когда-то от того же Шафирова. — Я его тоном возьму».

Наконец Васька умолк.

Придраться к нему и возбудить против него дело было нельзя. Сам губернатор подтвердил, что караваны были ограблены разбойными ватагами, а, по свидетельству пленных солдат, подобранных облавой, управитель сражался со всем достодолжным усердием.

   — Что ж! — грузно встал Шафиров и обхватил коротенькими руками свой тучный живот. — Одно могу сказать: сукин ты сын, а мне больше не управитель. Иди отсюдова.

Всё тело Памфильева налилось радостью: главная беда миновала, застенка не будет.

Он благодарно припал губами к ноге барона.

   — Ну, иди, — уже мягче повторил Пётр Павлович. — Там видно будет. При нужде помогу.

Последние слова мгновенно вернули мажордому прежнее уважение к опальному управителю. На лице его, только что выражавшем одно лишь презрение, зазмеилась дружественная улыбочка.

Когда грузная фигура вице-канцлера скрылась за дверью, дворецкий повёл Памфильева к себе в горницу и за чаркой вина принялся на все лады утешать его.

Прощаясь, мажордом вспомнил:

   — Тут я как-то на крестинах пировал. Так батюшка в беседе сказал, будто знает тебя. В Суздале-де обзнакомились.

   — Тимофей?

   — Как будто бы Тимофей... В Тагане служит, у Воскресенья на Гончарах.

   — Радость нечаянная! — перекрестился Васька. — Слава Тебе, Боже, что не до конца оставил меня!

Разыскав домик священника, ютившийся в тихом Гончарном переулке, Памфильев робко постучался в оконце.

Выбежавшая на стук Надюша с криком вернулась в комнаты.

   — Васенька жив обернулся!

Поднялся переполох. Все бросились навстречу гостю.

   — Жив? — обнял его отец Тимофей. — Ну и слава Те, Господи...

Матушка не верила глазам, охала, крестилась, ощупывала Памфильева и снова крестилась.

Ваську ввели в дом и как родного усадили в красном углу. Хорошенько закусив, он начал прикрашенный всякими небылицами рассказ о своих приключениях.

Отец Тимофей старался верить его словам, но вместо восхищенного удивления, какое испытывали Аграфена Григорьевна и Надюша, против воли начинал ощущать в сердце сомнения и какую-то неприятную тяжесть.

Священник видывал на своём веку много разных людей. К нему на исповедь приходили и работные, и крестьяне, и купчины, и беглые. Не раз глухой ночью пробирались в его маленький домик тёмные люди. Всем им иерей глядел прямо в глаза, ко всем относился одинаково, без зла и презрения. «Все во гресех зачаты, всем один судия — Господь», — рассуждал он с врождённою мягкостью и усердно предстательствовал за чад духовных перед Всевышним. А вот Памфильеву он, как ни корил себя, не мог спокойно, без странного, близкого к омерзению чувства смотреть в глаза.

   — Эка невидаль, без казны остался! А в твои годы и вовсе не страшно, — стараясь отогнать от себя неприязнь к гостю, сказал отец Тимофей. — На то и посылает Господь испытание, чтобы могли люди друг другу в беде помогать. — Он улыбнулся обычной своей доброй улыбкою и поглядел на жену: — Я так разумею... Раз Василий Фомич ныне пребывает в печали, то Христос велит нам помочь ему в беде. Подсобить должны мы Василию Фомичу.

Васька гордо вскинул голову:

   — В нищих ещё я не хаживал! Я к слову сказал...

Но неотступные просьбы всей семьи всё же заставили его сдаться:

   — Беру до поры до времени. Даст Бог, на ноги встану — верну... Хучь и трудно одному на ноги-то встать. Круглый я Сирота. Ни родителев, никого. Была надёжа семью найти тихую, и ту Бог отнял, лишив достояния.

Все поняли, о чём говорит Памфильев. Покрасневшая Надюша спряталась за спину матери.

   — Худо мыслишь о нас, Василий Фомич, — оскорбился священник. — Никогда и никто в моём доме мамоне не поклонялся. Мы Богу служим. Был бы человек пригожий, а до одёжки его нам дела нету. А чтобы поверил глаголам моим, я...

   — Да ты успокойся! — перебила его матушка. — Нешто Василий Фомич обидеть хотел? Сядь, посиди. А я за кваском схожу.

«Дьявол! — заклокотало в груди Памфильева. — Нарочито с разговору сбила».

Ему ни с того ни с сего вспомнился Шафиров. Это было давно, в Санкт-Питербурхе. Жили они тогда в новом дворце Меншикова. Как-то вечером к Петру Павловичу зашла фрейлина царицы, Марья Даниловна. Барон без всяких церемоний облапил её, но Гамильтон, к ужасу Васьки, закатила Петру Павловичу такую пощёчину, что на щеке его обозначился отпечаток всех пяти пальчиков. «Ну, ты!.. Хоть и прикидываешься тихоней, а все знают, что блудней тебя девки нету!» — обозлился Шафиров. Она спокойно ответила на это: «Кто европейское обращение понимает, тому и я книксен сделать могу... Встаньте на колени, как подобает царедворцу, со всей галантностью». И Шафиров подчинился — кряхтя, спустился на пол, после чего фрейлина милостиво протянула ему руку для поцелуя.

«Куй железо, пока горячо! — тряхнул головой Памфильев. — Покудова в обиду ударился поп, мы с ним и прикончим», — и неожиданно, точь-в-точь как Шафиров, плюхнулся к ногам опешившей Надюши:

   — Будь ангелом-хранителем безродного сироты!

Безысходная печаль, слышавшаяся в голосе Васьки, тронула мягкосердечного священника до глубины души.

   — Решай... Решай, дочка! — привлёк он к себе девушку. — Тебе жить. Решай.

Девушка приникла к его груди.

Священник принял это как знак согласия.

   — Ну, мать, снимай образ...