Матушка проснулась среди ночи и растолкала отца Тимофея.

   — Хулил, сказываешь, царя?

   — Не то чтобы хулил, а всё же...

   — Сотворишь ли, Тимофей, по моему, бабьему, хотенью?

   — Да что с тобой, Грушенька?

   — Богом молю: не ходи завтра на службу в монастырский собор. Душа моя что-то скорбит.

Отец Тимофей растерялся.

   — Преосвященный сам повелел. Как же можно?

   — А ты занедугуй.

   — Неправды сотворить?

   — И сотвори.

   — Грех. Не могу грешить, Аграфена Григорьевна.

   — Ну и добро! — крикнула матушка. — И иди! Токмо знай... я Надеждой клялась перед Богом, что ты не будешь завтра служить.

Так бы и начала Аграфена Григорьевна — всё бы сразу вышло по её хотению. Она не успела ещё досказать, как отец Тимофей был уже сражён. Пусть, ложно объявившись больным, он совершит грех; за грех он ответит. Сам за себя, не рискуя и волосом дочери.

Утром, обрядившись в лисью шубку и сунув под тёплый платок непослушные кудерьки, Надюша отправилась в монастырь.

   — Горло у батюшки перехватило, — объявила она послушнице. — Быть — будет в соборе, а служить не сможет.

Было ещё очень рано. Утро стояло свежее, безветренное. Далеко, на краю ясного неба, пробивалось солнце. Заиндевелые ивы, примолкшие над прудом, казались в прозрачном воздухе вырезанными чьей-то искусной рукой из лёгкой и нежной кисеи.

Девушка расстегнула шубейку, сняв варежки, приложила длинные тонкие пальцы к груди. Зарумянившееся лицо её озарилось улыбкой. Чуть выдавшийся вперёд округлый подбородок, придававший всему лицу выражение детского простодушия, задрожал от взволновавшего всё существо беспричинного счастья. Ну до чего же, Боже мой, хорошо жить на свете!

Надюша бросилась к пруду и тряхнула деревцо. Лёгкие, как пух одуванчиков, закружились снежинки. Среди серебряных ив, в бирюзовых отблесках бугристого льда девушка сама казалась сверкающим, сотканным из первой пороши, инея и голубых лучей, нежным призраком юности.

Из-за поворота дороги показалась чья-то кряжистая фигура. Вглядевшись, Надюша узнала Ваську Памфильева. Она смутилась и робко прильнула к иве.

Памфильев несколько раз приходил в гости к отцу Тимофею. По всему было видно, что дом этот пришёлся ему по сердцу. В последнее своё посещение он притащил с собою целый ворох гостинцев. Были там и орехи, и миндаль в сахаре, и сушёные сливы, и печатные пряники. У Надюши даже глаза разбежались. Во всё время, пока Памфильев сидел у них, она восторгалась сластями и на него почти не обращала внимания. Но когда он покинул их домик, то, что раньше не замечалось, приобрело вдруг какую-то неприметную значительность. Надюша вся передёргивалась, вспоминая, как хищно загребает он скрюченными пальцами воздух, как упивается и почти священнодействует он, когда что-нибудь ест, как смеётся коротким деревянным, нарочитым смешком и как при этом его маленький, сдавленный в висках, лоб словно совсем исчезает, и кажется, будто реденькие жёлтые брови сливаются с такими же жёлтыми реденькими волосами на голове... Всё, всё в нём было ей неприятно. Даже шапка, нагло надвинутая на глаза.

   — Почему, батюшка, думаю я нехорошо про купецкого прикащика? — спросила она отца.

   — Очи у него недобрые, — сухо обронил отец Тимофей. — Ежели не страшился бы я Бога прогневить, подумал бы, что Господь, когда даровал ему жизнь, забыл душу живую вдохнуть...

Сейчас Васька ещё издали заприметил Надюшу, свернул к ней.

   — Не в собор ли, ягодка?

   — В собор.

   — Чай, рано?

   — Потом на крылос не проберёшься.

Памфильев выставил свою крепкую грудь, тряхнул головой:

   — Со мной, ягодка, не токмо на крылос, на алтарь смело ходи! Меня, как я тут самого барона Шафирова и иных прочих знатных людей человек, сам епископ возле себя поставит.

   — Ишь ведь ты, важный какой! — рассмеялась Надюша.

   — А то не важный? Всей крестьянской округой командую. Везде тут самый первый я у вас человек.

   — Ан не везде! — шлёпнула девушка его по плечу и пустилась наутёк. — Ан я первая!

Ваську так и подмывало погнаться за Надюшей, но он только погрозил ей пальцем и степенно, как полагается солидному человеку, зашагал к монастырю.

Обмотав шею тремя жениными платками, отец Тимофей тоже отправился с Аграфеной Григорьевной к литургии.

На монастырской площади толпился народ. Какой-то старец, без шапки, лысый, с вылезшей синею бородёнкой, высоко поднятый четырьмя крестьянами, что-то сурово выкрикивал. Иерей сразу узнал старика. «Пророк раскольничий, Никодим, — не без почтительности шепнул он жене. — Хоть и старой веры, а честной жизни муж». Матушка испуганно поглядела и торопливо зашагала дальше.

   — Гошударь-то наш, — обличительно шамкал Никодим, — Пётр Алекшеевич не проштой человек. Антихришт он. Вон он кто.

По толпе пронёсся одобрительный шепоток.

   — Ныне по городам вежде жаштавы, а нашего правошлавного хриштианина в рушкой обрядке не пропущают, и бьют, и мучают, и штрафы берут.

Немецкое платье, впрочем, никого здесь в толпе не касалось.

   — Пущай хоть в смертную рубаху обряжаются вельможи и купчины, — сплюнул какой-то сгорбленный крестьянин. — Нам бы только дозволение вышло полотно по-старому ткать.

Замечание горбуна будто взорвало толпу.

   — Какой он царь! — донёсся с противоположной стороны площади яростный женский крик. — Мужей наших в солдаты забрал, деток малых без кормильцев оставил...

   — Всех крестьян со дворами разорил!

Досифей с удовольствием слушал донесения черниц о возмущении и поучал их:

   — Алексея, его имя пронесите в народе... И ещё норовите к царице снарядить челобитчиков.

На площади стоял уже сплошной рёв. Люди старались перекричать друг друга и ожесточённо размахивали кулаками. Невесть откуда взявшиеся чернецы набрасывались на монашек, понося имя царевича. Истошно плакали дети, отчаянно дрыгал ногами в воздухе потерявший голос Никодим. А над всем этим, не утихая, отплясывали соборные колокола.

Глебов, приблизившись к площади, нерешительно остановился. По службе он обязан был немедленно вызвать отряд. Но ему этого вовсе не хотелось. Он благоразумно соскочил с возка и попытался улизнуть.

Один из чернецов заметил его и догнал. Волей-неволей майору пришлось действовать.

Монахиня, подслушавшая разговор чернеца с офицером, бросилась к Досифею.

   — Проваленные! — заворчал тот зло. — Всюду носы суют. Теперь всё пропало. Надо кончать. И кто упредил их — не ведаю...

Он взял посох и, выйдя за ворота, угомонил толпу, в которой уже прошёл слушок о приближающемся отряде.

В соборе началась служба. Перед выносом даров молельщики вдруг шумно расступились и пали ниц. В храм, сопутствуемая десятком инокинь, в старинном царском облачении, вошла Евдокия Фёдоровна. Досифей благодарно перекрестился на образ. «Слава те, Господи, вняла слёзному прошению моему».

Холодея от страха за мужа, Аграфена Григорьевна увела его в правый притвор.

   — Да ты дай хоть взглянуть на её облачение, — чуть слышно просил отец Тимофей.

   — Знаю тебя! Как кто-нибудь что сотворит, ты сразу на дыбы. Стой тут. В храме везде место свято.

Матушка как будто угадала недоброе. Да и весь собор насторожился, когда из алтаря донёсся дребезжащий тоненький возглас Евстигнея:

   — Благочестивейшего, самодержавнейшего...

За щупленькой фигуркой протодиакона медленно вынырнул преосвященный.

   — О супруге его, благочестивейшей государыне, — заревел он октавой и, чуть переждав, будто собираясь с силами, отчаянно возгласил: — Ев-до-ки-и Фё-о-до-ров-не!

Стоявший на клиросе Васька рванулся к епископу:

   — Екатерине Алексеевне! — заорал он. — Екатерине! О единой царице нашей Екатерине Алексеевне, с государем в храме Господнем венчанной!

   — Евдокии! О государыне Евдокии! — по-сорочьи застрекотали со всех сторон монашки.

   — Екатерине!

Евстигней счастливо ухмылялся про себя. «Молодец Васька! Здорово он исполнил слово моё. Небеспременно светлейшему расскажу».

   — Не хотим Евдокии! Екатерину хотим! — выли вместе с Васькой чернецы.

Люди бросились к клиросу. Началась свалка. Заваривший кашу Памфильев, решив, что он исполнил положенное, незаметно юркнул в ризницу.

Аграфена Григорьевна силою увела мужа домой.

   — Быть беде! — заломил руки отец Тимофей. — Не чаял я, не гадал, что преосвященный будет так гласно на рожон лезть. И не думал я, что он ворог лютый царю.

Прибитая горем матушка вышла из горницы.

«Пошто несло меня вечор в монастырь? — мучился иерей. — Видели ведь люди, как я с преосвященным беседовал. А вдруг Евстигней нарочито Москвою подослан?.. Да ежели и не так — всё едино могут меня потянуть».

Отец Тимофей бился лбом об пол и проникновенно молился. Не за себя — за себя он никогда не боялся. Когда что-либо касалось лично его, он с убеждением твердил: «Да будет воля Твоя. Естество моё бренно. Душу бы токмо вечную сохранить от погибели». Весь страх его был за Надюшу. Мысль о том, что, может быть, вместе с ним заберут дочь и жену, была невыносима. «Господи Боже сил! Пожалей их. Меня погуби, а им продли жизнь».

Словно сквозь мучительный бред он услышал голос дочери. Сразу стало легче. Он вскочил с колен.

   — Погоди, ягодка! — глухо рассмеялся кто-то в сенях.

Священник узнал голос Васьки и потемнел. «Чего ему надо от нас? Уж не женихаться ли вздумал?» Отец Тимофей решил сказаться больным, чтобы не впускать незваного гостя, но тут же устыдился своей мысли и, открыв дверь, поклонился Памфильеву.