Двадцать восьмого февраля, в канун Евдокии, в Суздальский монастырь приехал епископ Досифей.

Был поздний вечер. Монахини собирались ко сну. Одно за другим слепли оконца келий. Монастырский двор погружался во мрак. Епископ прикатил неожиданно, и потому его никто не встретил. Но он ни на кого и не пенял.

Пообчистившись, Досифей снял клобук, расчесал пятерней седые редкие волосы и направился в покои игуменьи Марфы.

   — Преосвященный! — ахнула игуменья, увидев гостя.

В углу, под теплившимися лампадами, неподвижно сидела пожилая рыхлая черница. Вздрагивающими руками она прижимала к груди какой-то узелок. В кручинных глазах стояли слёзы. Епископ скорбно преклонил голову и почтительно, стараясь не топать, подошёл к ней.

   — Благослови, владыко, — тяжело поднялась черница, собрав пригоршней руки у живота.

   — Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков... Поздорову ль, преславная?

   — Поздорову. И туга у меня нынче великая, и великие радости.

На оплывшем лице черницы мелькнуло что-то похожее на улыбку. Развязав узелок, она достала из него кусок светлого бархата и блестящую, шмуклерской работы, ленту для отделки платья.

   — Царевна Марья Алексеевна давеча тайно доставила от... дитятки моего... от Алёшеньки.

Она задержалась, чтобы перевести дух, и, неожиданно качнувшись, грузно рухнула на пол. Досифей и игуменья бросились к ней:

   — Царица! Евдокия Фёдоровна! Очнись!

   — Горько мне! — зарыдала опальная царица. — Не могу я боле без Алёшеньки жить.

Но припадок отчаяния длился недолго.

   — Видели? — разложила она на столе бархат и прильнула к нему щекой. — Сынок прислал. Вспомнил...

Глаза её уставились в одну точку. Лицо стало серым и неподвижным. Сквозь стиснутые зубы с присвистом вырывалось дыхание. Чуть колебался двойной подбородок.

   — К ангелу... Алёшенька...

В дверь постучали. Переглянувшись с епископом, Марфа нерешительно шагнула к порогу. В келью протискались двое: один высокий и широкоплечий, с несуразно маленькой, но красивой головою, стройный и бравый, в офицерском наряде; другой — кареглазый, морщинистый, с заботливо подстриженной каштановой бородой, в потёртой, но чистенькой рясе священника.

   — Майор! — вспыхнула Евдокия Фёдоровна.

Досифей пристально поглядел на игуменью, но Марфа сделала вид, что не понимает его немого вопроса.

   — Сей майор, — будто оправдываясь, обратилась черница к епископу, — поставлен царём охранять меня. Чтобы я никуда не убегла.

   — Слыхали про Глебова-майора, — вздохнул Досифей и, чтобы переменить разговор, приветливо кивнул священнику:— А ты каково жительствуешь, Тимофей? Матушка твоя как?.. Дочка? Надежда, сдаётся, по имени?

   — Надежда, ваше преосвященство! — просиял отец Тимофей. — Растёт, слава Богу. Скоро невеститься будет.

Епископу не было никакого решительно дела до семьи иерея, но так как сам Тимофей был ему очень нужен, старался расположить его к себе. И Досифей не ошибся. Священник, которого предупреждали друзья о крутом нраве преосвященного и о каких-то тайных замыслах противу царского здоровья, сразу изменил о нём своё мнение. «Высокого сана муж, — благодарно подумалось ему, — а куда как прост. Дважды только и зрел меня, и на вот — помнит ведь, что дочка у меня. Имя даже Надюшино не позабыл».

   — Херувим, истинный херувим дочь у него, — сочла нужным вставить игуменья. — Каждый день к нам приходит. Умилительно ласковая отроковица. Дай Бог каждому родителю.

Иерей был покорен окончательно.

   — Вы сие от доброго сердца, — поклонился он. — А доброму сердцу всегда всё пригоже. Про сие умные люди и притчу сложили.

   — Расскажи, — в один голос попросили епископ и Марфа.

   — Можно и рассказать. Она коротенькая, — провёл отец Тимофей по привычке пальцами по крупному, в веснушках, носу. — Спросили однажды у пса, какова собой кошка. Он ответствовал: «Жестокий зверь, почитай что бешеный. Потому — глаза свирепые, спина дугой, когти — во. Так и норовят выцарапать очи твои. Жестокий зверь». И ещё спросили у солнца — какова собою земля. «Земля? — ответствовало солнце. — Она вельми ласковая и светлая. И всё на ней улыбается. Травка ли, цветик ли, всё благоухает, сердечное. Я и зимой иной раз взгляну, а она всё сверкает. Снег — что твой сахар. Иней на деревах — ну, точно тебе узор из каменьев на чудотворной иконе. Хороша земля, радостна».

Священник тряхнул курчавыми волосами и улыбнулся мягкой улыбкой.

   — Поущение же от притчи сей таково: какими очами взглянешь на мир Господень, таковым он и представится душе твоей.

   — Добрая притча, — похвалил Досифей. — Однако бывают творенья Господни, кои всякие очи радуют. Такова дщерь твоя, Тимофей. На неё кто ни взглянет — полюбит.

Растроганный иерей приложился к руке преосвященного и, отвесив общий поклон, взялся за шляпу.

   — Мне пора. Я лишь с весточкою пришёл. Протодиакон из Москвы давеча приехал. Евстигнеем будто бы звать. С цидулою от духовника царевича Алексея Якова Игнатьева.

Взволнованный новостью епископ немедленно послал за гостем и, о чём-то пошептавшись с игуменьей, взял из рук отца Тимофея шляпу.

   — Куда тебе торопиться? В помеху ль ты нам? Побудь с нами, брат.

Царица кинулась навстречу вошедшему протодиакону и сразу засыпала его вопросами о сыне. Евстигней отвечал толково, с подробностями. Видно было, что он у Алексея свой человек и друг. О государе протодиакон говорил сдержанно, неохотно и не только без лишней нетерпимости, но иногда даже с уважением.

Евдокия Фёдоровна почти не вслушивалась в его слова, Пётр, немецкое платье, иноземцы... да Бог с ними со всеми! Был бы лишь жив и здоров её Алёшенька.

   — Держал? — вскрикнула она неожиданно, смутив всех.

   — Чего держал, матушка? — не без опаски спросил Евстигней.

   — Персты... руку его... Длань Алёшенькину, сказываешь, в своей длани держал?..

   — Как же, матушка, — успокоил гость. — Гораздо прост царевич у нас. И длань подаёт, и челомкается, и за одним столом трапезует.

Опальная царица привлекла к себе протодиакона и звонко поцеловала его в губы.

   — То не его, а сына лобзаю! — стыдливо потупилась она, заметив неодобрительный взгляд Досифея.

На её глаза навернулись слёзы. Ткнувшись подбородком в ладонь, она примолкла и так сидела до тех пор, пока Евстигней не сообщил о женитьбе царевича на принцессе Шарлотте. Епископ с первых же слов протодиакона стал подавать ему отчаянные знаки, но, когда гость наконец догадался, что при Евдокии Фёдоровне не нужно говорить о немке, черница всё уже поняла.

   — Побрачился? — всплеснула она руками. — С немкою? Святые угодники!

Евстигней умолк, но черница так властно топнула ногой, что он вынужден был продолжать.

   — По-Божьи, выходит, живут? — простонала Евдокия Фёдоровна. — Голубками воркуют?

   — Ворковали, матушка... Токмо стал примечать царевич, что княгиня его почала в дому басурманский чин заводить. Щи наши русские — и те, вишь, не по мысли пришлись ей — дух больно-де густ. Солодкий булон завела. Хрен, что ли, зовётся ля Тверёз. Ну, Никифор Вяземский, наставник царевичев, и не утерпел, ударил челом Алексею Петровичу: «Онемечился ты, царевич наш ласковый...»

   — Благодетель! — восхищённо вскрикнула Евдокия Фёдоровна. — Всегда Никифор был благодетелем нашим... Век за него буду Бога молить.

Непрестанно крестясь, Евстигней поведал, как царевич «внял святым глаголам наставника и почал содержать княгиню в чёрном теле».

Постепенно у всех развязались языки. Евстигней и слушавшие его проникались взаимным доверием. Только отец Тимофей с каждой минутой чувствовал всё большую неловкость. А когда Евдокия Фёдоровна неосторожно обмолвилась о «близком часе расплаты с погубителем царства», он решительно встал:

   — Благослови, владыко, на уход. Меня домочадцы ждут.

Преосвященный не задерживал его больше:

   — Изыди с миром. А завтра приходи в монастырь служить при мне.

Когда отец Тимофей ушёл, Евстигней опасливо задёргал носом:

   — Уж не чуж человек ли?

   — Покель не чужой и не свой, — улыбнулся епископ. — А токмо правильный человек. Приобыкнет малость, пользительный будет муж. Честен он и вельми угоден крестьянам.

   — А крестьянишки у вас каким духом живут? — полюбопытствовал протодиакон. — Есть ли упование на них?

   — Сам царь подмогнул, — усмехнулся преосвященный. — Яко гром с небеси, грянул на людишек указ ткать широкое полотно. Станы опутаны паутиной. Уже многие дворы впусте. Из Москвы понаехали прикащики купецкие — так кабалят ремесленников, что страх берёт. А один, Василием Памфильевым рекут, под самым Суздалем строит для знатных людей полотняную фабрику. Иные убогие, чтобы токмо удержаться на месте, сами к тому Василию идут. Куда деваться, коли что ни изба, то хозяин сам-пят да сам-сём? Прикащик и рад. Всех ссудами жалует. Берите-де, потом отработаете. А отработки сии гораздо ведомы народу. Когда отработаешь? Двух жизней не хватит... Ныне токмо свистни — и всё замутится. А ежели такой муж, как Тимофей, на нашу сторону их потянет, то и вовсе всё образуется.

   — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! — размашисто перекрестился Евстигней. — Не зря мы там зашевелились. — Он сощурил раскосые глазки и, попросив у епископа на минутку письмо Якова Игнатьева, обвёл две строчки широким ногтем. — Под притчей сей что разуметь надо? А вот что: князья Щербаков, Василий Долгорукий, Львов, дьяк Воронов, брат государыни Фёдор Лопухин, Вяземский и иные приговорили: поелику царевич здоровьем слаб и, не приведи Бог, преставится...

Евдокия Фёдоровна схватилась за грудь и посинела:

   — Замолчи! Не каркай!

Но Евстигней торжественно продолжал:

   — Токмо и ждёт Россия, когда ты, преславная Евдокия Фёдоровна, сняв ряску, облачишься в царские одежды и на Москве у сына объявишься!

   — А царевичу сие ведомо?

   — Царевич хоть и ведает, но до поры приговорено ему безмолвствовать.

Евдокия Фёдоровна с шумом отодвинула кресло и, тяжело переваливаясь с боку на бок, зашагала по келье.

   — Нет! Недоброе дело! Чую, что вы без ведома Алёшеньки в крамолы затянули его. Именем его действуете, головку на плаху подкладываете. — Она остановилась посреди кельи и метнула земной поклон. — Памятуйте!.. Как есмь я инокиня Елена, тако да пребуду довеку. Не возьму на душу греха непрощёного, не стану играть головкой Алёшеньки.

И, стремясь держаться как можно величавее, инокиня Елена выплыла за порог.