8. В ГОСТЯХ У КУПЧИНЫ
В пещере, много лет тому назад вырытой беглыми, сидели подле Купеля Фома, Кисет, Яценко и ещё кое-кто из споручников атамана.
Яценко одолевала дрёма. Глаза слипались, хмельная голова то и дело бессильно падала на плечо. Но он превозмогал себя: очень уж хотелось послушать диковинные рассказы Купеля.
Лесной смолистый дух и обильная пища благотворно подействовали на беглеца. Его щёки округлились, заиграли здоровым румянцем, глаза обрели обычное своё выражение незлой усмешки, на лбу снова кудрявился задорный чуб.
Сон брал своё. Один за другим растягивались на земле казаки, будто затем, чтобы удобнее слушать, и тут же засыпали. Клевал носом и атаман.
Купель поглядел на него:
— Спи, брателко.
Памфильев встряхнулся.
— Чего-то не спится...
— А коли не спится, слушай дальше.
— Ты мне про паренька... Кажись, на пареньке остановился?
— На ём, окаянном! На ём, будь он проклят!
— За что мальца так честишь?
— Каин он! — скрипнул зубами Купель. — Потому нашего убогого звания, брат наш выходит, а братьям смерти ищет.
Немного успокоившись, Купель приступил к подробному рассказу. С каждым новым его словом Фому всё более охватывало непонятное чувство тревоги.
— И очи, сказываешь, такие... вроде пустые? И нос широкий, маленький? И губы тонкие?
— Так. То ись в самый раз ты его понимаешь.
— А как звать его? — спросил Памфильев.
— Звать? Стой... погоди... Работные его быдто Ваською кликали.
— Вась-ко-ю?!
Мирно потрескивала лучина в светце, озаряя приколоченный к изголовью Купеля образок Егория Храброго. По осклизлой стене пещеры, точно выполняя неприятный урок, ползали мокрицы.
— Ты чего это за щёку ухватился? — чуть приподнялся Купель.
— Зуб схватило, — солгал атаман. — Маета с ним. Ноет и ноет...
И, ткнувшись лицом в землю, глухо застонал.
Отдохнув, ватага двинулась дальше. Станичники шли не сплошным строем, а разбились на небольшие отряды и связь между собой держали через сторожевых казаков. На полпути обе части соединились и устроили привал.
С часу на час сюда, в условленное место, должны были подоспеть уральцы, донцы и калмыки.
Сам Памфильев, поручив Кисету атаманить над ватагою, ушёл в Нижний. Там на канатной фабрике работал один из его споручников, Сенька Коваль.
В изодранном подрясничке, из-под которого проглядывали вериги, опираясь на посошок, Фома отправился не прямо к товарищу, а в кремль. Привратник беспрепятственно впустил его. Без конца крестясь и кланяясь на все стороны, атаман засеменил в Спасо-Преображенский собор. В соборе шла ранняя обедня. Служил архиепископ Питирим, недавний раскольник, променявший нелёгкую жизнь гонимого на безмятежное житие гонителя староверов.
В конце литургии Питирим, как делал это всегда, выступил с громовою проповедью.
Пастырь говорил о новых временах, о великом радении государя, денно и нощно пекущегося о благосостоянии царства, о благоволении его к несокрушимому подпорью престола — к церкви, дворянству и купечеству, и, между прочим, словно вскользь, упомянул про православных братьев славян и крест Господень, попираемых злыми гонителями Христа — богомерзкими турками.
Фома заметил, как молящиеся многозначительно переглянулись между собою. Стоявший подле благообразный старик, должно быть из купчин, стал на колени, громко шепча:
— Господи, Господи, воззри на истинных чад своих!
Взгляд старика уходил куда-то далеко в пространство. Купчина словно о чём-то мечтал. Может быть, о бренности тела и суете сует. А может, и о том, что выгоднее поставлять в новой войне на армию — рыбу или канаты... Как осудить чужую душу, особливо если на лице разлита умилённая благодать, а от всего существа так и веет добром?
Помолясь, купчина приложился к образу Иверской Богородицы, творению государева иконописца Симона Ушакова. Фома взглянул на икону и невольно опустился перед ней на колени — до того поразили его живость лика и великая скорбь, которую излучали глаза Богородицы. «Инда сейчас уста отверзнет, — умилился он. — Пошлёт же Бог человеку эдакий великий дар малеванья!»
Памфильев давно не молился по-настоящему, в церкви. Правда, он добросовестно каждый день, утром и перед сном, клал положенное число поклонов, блюл посты, но всё это делалось больше по привычке, чем по внутреннему убеждению. С тех пор как умерла Луша, в душе его что-то надломилось, сердце томило чувство, близкое к сомнению. «Бог, Он завсегда Богом останется — не любовно, как в юности, а сурово думал он иногда. — Токмо, не в хулу и не в осуждение Ему, примечаю я, что не любы Ему люди. Непрестанно и без малого передыха испытует Он людей великими испытаниями».
Купчине пришлось по сердцу скорбное, преисполненное молитвенного созерцания, лицо Фомы.
— С Матушкой-Заступницей беседуешь, отче праведный?
— С нею.
— Похвально, отче! — Старик слезливо заморгал и приложился к образу. — Коль преславен Твой лик, Владычица Пресвятая!
Скрипучий голос купчины и топырившаяся козлиная его бородёнка, как бы всем говорившая: «А смотрите-ка на нас, какие мы есть хорошие люди», — сразу вывели атамана из забытья. Он торопливо отодвинулся за гробницу Минина-Сухорука и злобно сжал кулаки.
Молящиеся подходили к кресту. Фоме становилось скучно. От нечего делать он тронул пальцами бархатный покров, перевёл взор на огромный венок «избавителю Москвы и издыхающей России оживителю» и горько вздохнул. «Супостатов-ляхов одолел, а мы, убогие русские, всё в беглых по своей матушке-Расее ходим».
— Изыдем, отче, — проскрипел над самым его ухом голос купчины.
«Фу, привязался! — глотнул слюну атаман. — Дался же я ему...»
— Ушицы, отче, отведаешь у меня. Отменная ушица... Уважь! Чать, много знаешь про святые места? Чать, и в Киеве бывал, и в Соловецкую обитель хаживал?
— Как не хаживать, — сумрачно ответил Фома. — Сподобился. Всего нагляделся. Особливо в Соловецкой обители.
Зазвякали вериги. Над головой тихо плыл перезвон. За воротами, в ложбинке, резвились воробьи. Бархатным синим покровом раскинулось небо. Далеко по краям его чуть колебалась светлая бахрома облачков. С Волги доносилась тягучая бурлацкая песня. В придорожных лужах купалось разбитое в мелкие куски солнце.
— Благодать! — вздохнул старик. — Воистину, всякое дыхание хвалит Господа.
Фома молчал. С каждой минутой купчина всё больше противел ему. Он едва сдерживался, чтобы не уйти или, что того хуже, не обругать его. «Прямо тебе репейник!» — пыхтел атаман, но, чтобы не навлечь подозрения, терпеливо шёл дальше.
— А вот и моя кельюшка, — осклабился купчина, сворачивая в переулок. — Видишь? Вона, при канатном дворе.
Откушав ухи и позабавив хозяина небылицами, атаман как бы безразлично бросил:
— Канатами промышляешь?
— Божьим благоволением. Малость канатами, малость рыбою. Всё больше Осподнему делу служу: на воинство поставляю.
— Похвально, отец... А трудно это ремесло — канаты вить?
— Ежели в охотку, сходи погляди.
Только этого и хотелось Памфильеву. Посидев ещё немного, он натруженно встал и зашаркал к выходу.
На обширном, заваленном пенькою дворе стояли три сарая. Это и была канатная фабрика. Атаман переступил порог, и тотчас же рот и нос его забило едкой пеньковой пылью. Он оглушительно чихнул. Работные расхохотались:
— Иль наш дух покрепче ладана?
Коваль узнал гостя и громко, чтобы слышно было старшему мастеру, крикнул:
— Нешто святые любят в пекло ходить?
Ну, ты! — погрозил кулаком мастер. — Языком больно стал...
В сарай вошёл хозяин, не глядя на гостя, направился к мастеру. Тот низко поклонился и доложил о ходе работы. Купчина недовольно покачал головой.
— Какая же тут работа? Улита — и та быстрее тащится.
Красный от волнения старший, не смея возражать, беспрерывно кланялся и вздыхал.
— Распустились людишки. Наипаче сей рыжий мутит, — указал он на Коваля. — Сладу с ним нету, Трифон Иваныч.
Работа пошла быстрее. В пыли мелькали несгибающиеся от напряжения пальцы. Бежали тонкие серые нитки. Мальчики ловко сортировали их по толщине и соединяли по двадцать — тридцать штук вместе. Женщины ловили мотки и ещё быстрее перебрасывали дальше. Счёт держали надсмотрщики. Клубок набухал толстою прядью и с надоедливым жужжаньем обматывал баран. Скрипучее колесо беспрерывно вертелось перед глазами, вызывая тошнотворную одурь.
Мастер прыгал от станка к станку, примерял пряжу. В толстой железной доске станка чернели дыры и поблескивали изогнутые крючки, приклепленные к рукояткам. Работные, по знаку мастера, ухватились за них и начали вертеть.
— Ходи!
Каждый мускул напрягался, немели руки, рубахи пропитались потом. На одно бы мгновение остановиться, вздохнуть полной грудью. Но прядь бесконечна. Как ни торопись, она всё ползёт и ползёт, обматывает всю твою душу и тело. А тут ещё эти проклятые окрики, подзатыльники. Они вновь и вновь пробуждают сознание, не дают забыться. Точно голос хозяина скрипит колесо, ползёт одноликая пряжа, суровая и тягучая, как подъяремная работная жизнь.
— Ходи!
До позднего вечера пробыл Фома у купчины. Старик не отпускал его от себя, поил, кормил и всё уговаривал «ещё чего-нибудь обсказать про святые места».
Атаман не ломался — ел вовсю и молол всякую ересь. Когда к хозяину пришли гости, он собрался было в дорогу, но старик и тут не отпустил его.
— Божий человек православным не в помеху. Так ли, гостюшки?
Фома сдался на уговоры и присел к столу. День был скоромный. Подали мясных щей, гуся, баранину. Насытившись, гости помолились на образа и приступили к своим делам.
— Возьмём, к прикладу, канаты, — степенно басил криворукий старик, кум хозяина. — Нешто такую брали бы мы цену, ежели бы сим промыслом крестьянишки не занимались?
— Так, так, — вздыхал сочувственно атаман.
— У них и канаты лучше, — продолжал кум, — и цена дешевле. Потому как они сами, своим домом робят...
— Да и за прибытком великим не гонятся. Нешто за ними дотянуться? — подхватил Трифон Иваныч.
Криворукий неожиданно вспылил:
— А дотянемся! Иль пути не показаны государем? Меня хучь возьми. Сколь у меня фабрик нонеча? Одна. А из одноей вскорости три сотворю. В деревнях фабрики поставлю, где крестьянишки канатным промыслом промышляют. Всё рукомесло ихнее закупать у них буду, казной ссужать буду. И не мгнут, как в долги ко мне с ушами влезут... Вот как действовать надобно.
— Сице, сице, — поддакивал Фома.
Со двора донёсся стук молота о чугунную плиту. Фома выглянул в окно. Из сарая, шатаясь и продирая глаза, выходили работные.
— Благодарим Тя, Христе Боже наш, — низко поклонился Памфильев, — яко насытил еси нас земных твоих благ.
— Куда же ты, отче, на ночь глядя? — забеспокоился хозяин. — Остался бы.
— По обету сон приемлю под небом...
На улице Фома подошёл к дожидавшемуся его Ковалю и свернул в переулочек к Волге. На берегу, далеко одна от другой, стояли курные избёнки — обиталища бурлаков, ремесленников и гулящих людей.
— Вот и мои хоромины, — потянулся Сенька. — Второй месяц тут жительствую.
Избёнка была чуть больше свиного загончика. В зыбке, головой к голове, лежали две девочки, дочери Коваля. Младшая вскинулась и заплакала. Ничего не соображая, простоволосая, с измождённым лицом женщина приподнялась и ткнула ребёнку дряблую длинную грудь.
— Так и жительствуем, Фома, — понурился Коваль. — Попотчевал бы, да опричь тараканов в избе не найдёшь ничего... Не взыщи.
Коваль опустился на пол, с трудом разодрал губы в тщетной попытке ещё что-то сказать, но только зевнул и тут же на всю избу захрапел.
