Подлечившись, Купель ушёл из Москвы. В ближних лесах он узнал от товарищей, что Памфильев с ватагой орудует где-то невдалеке от Казани.

Путь был опасный. Силы то и дело покидали станичника. Перед самой Казанью он свалился при дороге и уже больше не мог подняться. Ночь была тёмная, где-то далеко поблескивали молнии. В стороне послышался чей-то свист. Купель припал ухом к траве: «Так и есть! Наши!» — и, с трудом приподнявшись, слабым, срывающимся голосом что-то выкрикнул.

Над самым лицом его вспыхнул вдруг огонёк.

   — Кто?

   — А ты кака така птица, что могишь меня спрашивать?

   — Бачите! — расхохотался стоявший над Купелем верзила. — Бачите, с каким гонором чоловик! Не наче сам губернатор... Яценко я, вот кто.

   — A-а, слышал... Выходит, домой меня занесло. И я не кто-нибудь, а Купель.

   — Брешешь! — отскочил Яценко. — Купель давно в Царстве Небесном.

   — Дай токмо малость поотдышаться, я тебе покажу Царство Небесное! Веди к атаману!

Один из дозорных станичников взвалил больного на плечи и понёс.

У костра, в глухой, почти непрохожей чаще, Памфильев отдавал последние распоряжения споручникам:

   — Ежели губернаторский поезд проскочит третью рогатку — пускай его едет. А ты, Кисет, у оврага жди. Как знак подам, с затылка налетай. На кон...

Фома на полуслове оборвал свою речь и схватился за пистоль.

   — Велик ли утёс? — крикнул он в темноту условный окрик.

   — До небес, — ответил вынырнувший из-за деревьев станичник и спустил наземь Купеля.

Ватажники ахнули:

   — С нами крестная сила! Оборотень! Свят, свят, Господь Саваоф!..

   — То я в Царстве Небесном, а то нечистая сила... Никакой я не оборотень! — через силу улыбнулся Купель.

Фома и Кисет бережно перенесли его в берлогу.

   — Отдохни малость, — предложил атаман, взбивая слежавшуюся солому. — Да вольготней раскинься. Я нынче ложиться не буду.

Давно уже Купель не испытывал такого блаженства! Он чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Всё пережитое покрылось густым туманом, начинало казаться каким-то нелепым сном. В логове было уютно и тихо, как в зыбке. В ласковой дрёме смежались глаза. Над головой чуть шевелились вершины берёз.

Казанский губернатор Пётр Матвеевич Апраксин был очень разгневан. Совсем распустились людишки! Ну какая тут работа особенная: уложить возы и собраться в дорогу? А они, словно назло, всю ночь и полный день провозились и снова дотянули до вечера.

Волей-неволей приходилось дожидаться рассвета.

Злой, щедро награждая холопов затрещинами, губернатор вышел посмотреть поданную для него карету.

— Пётр Матвеевич! — взмолилась жена. — Неужто ты на ночь глядя ехать задумал? Право, не ездил бы... До утречка погодил бы...

Ненависть охватила Апраксина. Опять эта жирная стрекотуха! Нет, через меру распустил государь баб. Во всё стали вмешиваться, — куда ни плюнь, всюду на их нос попадёшь.

Давно ли трепетала жена, заслышав лишь издали его шаги? Давно ли лобзала арапник, которым он обучал уму-разуму и покорству?.. О, с каким бы наслаждением он сорвал сейчас с неё парик и вцепился в рыжие волосёнки!

   — Подождал бы до утречка, — продолжала она ныть. — Пётр Матвеевич... Родименький... Мон бесценный ами!

   — Чего? — широко расставил он ноги и скосил глаза. — Утречка дожидаться? А кому надлежит лучше знать, когда надобно к государю явиться? Уж не в государственность ли нос свой тычешь рябой?

Чтобы досадить жене и сделать ей наперекор, губернатор приказал трогаться в путь.

Перед дорогой он запёрся с мажордомом в опочивальне и внимательно ощупал поданный ему камзол.

   — Не годится... Вздулось кругом. Каждый дурак поймёт, что тут деньги упрятаны.

Пришлось снова всё пороть и перешивать.

Пока дворецкий портняжил, Пётр Матвеевич от нечего делать достал из ларька пачку писем и принялся разбирать их. На одном он задержался.

«...Людям твоим не только запросных, но и табельных сборов сбирать невозможно, — писал в цидуле ландрихтер. — Особливо с инородцев, за умножением в дворовом числе многой пустоты...»

Пальцы нервно смяли бумагу. Всего лишь два месяца тому назад Апраксин известил Сенат о «процветании вверенной ему государем губернации» и похвалялся, что народишко жительствует в полном довольстве и тихости. Не перехватил ли он через край? Вдруг, упаси Боже, Пётр прознает правду? Мало ли что он добросовестно каждый год ублажает государя поминками. Царь от гостинцев не отказывается, но нисколько от них не мягчеет. В прошлый раз Апраксин привёз ему сто двадцать тысяч рублей! За такую уймищу денег покойный Алексей Михайлович или тот же Фёдор Алексеевич первым бы человеком в государстве его поставил. А Пётр Алексеевич и спасибо не удостоил сказать. Да что там спасибо. Пусть бы хоть успокоился, и то хорошо. Так нет же! Пяти месяцев не прошло, а он уж снова тормошит. «По пригоде объявления Екатерины Алексеевны царицею русскою, приказываю со всех губернаций собрать по пятьдесят рублёв с каждого города». А как их собрать, коли кругом несусветная нищета?

Мажордом тряхнул камзолом:

   — Готово-с, Пётр Матвеевич! Ладно ли, благодетель?

Губернатор недовольно засопел:

   — Сызнова «благодетель»? Сколько я тебя, азиата, учить буду! Помни раз навсегда: ты не дворецкий, а мажордом, И я не благодетель, а монсынер.

   — Ладно ли, благодетель ты мой, монсынер?

   — Ну, чего вы с невежей поделаете?

Одевшись, Пётр Матвеевич стал на колени перед киотом и, помолясь, зашагал к жене.

   — Прощай, — приложил он руку к груди и шаркнул ножкой.

Губернаторша, подобрав юбки, чуть присела.

«Сущая квашня на дубовых подставах, — брезгливо поморщился Пётр Матвеевич, — И откуда столь сала у бабы берётся?»

В темноте замелькали факелы. Челядь рассыпалась по двору. Первыми выехали возы, нагруженные всякой снедью и вином. За ними на конях потянулись солдаты и вооружённые холопы. Между обозом и караулом катила пузатая карета губернатора.

Жена проводила Петра Матвеевича до угла.

   — Любезный муж, — с мольбой проговорила она, — темь-то какая... Остался бы до утречка, право!

Губернатор, очутившись на улице, и сам готов был уже вернуться. Он бы так и поступил, если бы то же самое не предложила жена.

И кто только её дёрнул за сорочий язык!

   — Гони! — отчаянно крикнул Апраксин.

Лес молчал. Передовой отряд солдат, освещённый факелами, медленно продвигался опушкой.

   — Пусто, — доложил сержант.

Пётр Матвеевич недоверчиво покачал головой. Что-то уж слишком всё было спокойно. Почему именно сегодня такая благодать сошла на лес? То дня не проходило без грабежей, а тут вдруг эдакий мир! Страх нарастал. Снова потянуло домой.

   — Эка баба на мою голову навязалась! — вслух выругался Апраксин. — Дёрнуло же её допрежь меня про утро вспомнить!

Поезд медленно двигался вперёд. Ночь была душная. Парило, как перед дождём. Лицо горело, шея промокла от пота, и по телу бежала неприятная дрожь, будто его обложили мокрым тряпьём.

   — Стой! — крикнул губернатор. — Да стой же!

Выбравшись из кареты, он подозвал к себе ратника:

   — Вот чего. Ты садись в карету, а я до утра на твоём коне скакать буду. Да ещё давай одёжей меняться.

Переодевшись в солдатскую форму, Апраксин достал из сундука своё парадное обмундирование.

   — Теперь облачайся и залазь в карету. И ежели что приключится, молчи, пусть тебя хоть режут. Никакого голосу не подавай.

Спрятав камзол с зашитыми в нём деньгами под седло, губернатор взобрался на коня и сразу повеселел.

Где-то далеко впереди тишину прорезал приглушённый свист. Тотчас же лес содрогнулся от могучего крика «ура».

Пётр Матвеевич хлестнул лошадь нагайкой.

   — Бей их, разбойников!

Грянул залп. Возницы гнали что было мочи коней. Солдаты и челядинцы разбились на два отряда. Один ринулся навстречу ватаге, другой подался в обход.

Первая рогатка была взята легко, почти без боя. Отряд воспрянул духом и пустился дальше. Но у второй рогатки солдат встретили фузейным огнём. Кони шарахнулись в сторону, и тотчас же на них посыпался каменный град.

   — Берегись тропы! — предупредил сержант. — Обрыв там!

Защищённые деревьями от пуль, станичники беспрерывно стреляли.

   — Держись, молодечество! — ревел Кисет. — По кумполу губернацию! Пугай коней!

Он пригнулся и завыл по-волчьи.

Тут за живое задело Яценку:

   — Чи пивень поёт, чи зозуля кукует? Ось я зараз завою, так то буде вивк!

Такого дикого рёва никто отродясь не слыхал. Так жутко и безнадёжно ещё не плакала ни одна потерявшая вожака и падающая от голода волчья стая. Не только кони — люди шарахнулись прочь от Яценки к тропе.

Чья-то лошадь оступилась и полетела вниз. За ней другая, третья. Раздались пронзительные крики, проклятья. Задние ряды повернули назад, но их встретил залпом отряд самого атамана.

Чувствуя гибель, Апраксин достал из-под седла камзол, спрыгнул с коня и на брюхе уполз в чащу.

Никем не замеченный в сумятице, он выбрался на дорогу. Смертельный ужас породил в нём необыкновенную прыть. Ревматические ноги стали крепкими и лёгкими. Сердце колотилось так, что губернатору чудилось, будто в груди его бьют барабаны, по углам губ кипела кровавая пена — а он всё бежал, даже не помышляя об отдыхе.

Отряд Яценки разгружал на дне оврага возы, станичники Кисета волокли связанных пленников к становищу. У кареты Апраксина, с фузеями наперевес, дозорил десяток ватажников. Ряженый всё время порывался рассказать, кто он такой, но на него только махали руками, свистели, хохотали в лицо.

Взвалив отвоёванное добро на плечи пленников и сами достаточно нагрузившись, станичники собрались в путь. Тучи редели. Лес побледнел, заструился вдали молочный туман. Выплывала луна.

Фома подошёл к солдату, которому дозорные, чтобы не трещал попусту, заткнули тряпкою рот, и недоуменно пожал плечами:

   — Да оно не губернация... Да кто ж оно такое будет?

Пленный, едва освободили его от тряпки, пал на колени и рассказал, как очутился в карете.

   — Вот так оказия с человечиной! — посочувствовал кто-то.

   — С Богом! — властно поднял руку Памфильев.

Под развесёлые шутки казаков Яценко кряхтя поставил себе на голову бочонок с вином и, уморительно виляя задом, возглавил шествие.