По улицам двигались толпы. На всех перекрёстках стояли бочки с вином и пивом, столы ломились от пирогов, чанов с жирными щами, варёной требухи и солёной рыбы.

В тот день, 21 декабря, вся Москва была сыта и пьяна.

Семь триумфальных ворот, через которые должен был пройти государь, охранялись сильными караулами преображенцев и дворянских дружин. Все арки вызывали восхищение толпы. Но ни одна из них не могла сравняться по богатству и красоте с воротами, построенными на «лепты» гостей. Огромная дуга из меди и серебра от множества драгоценных камней горела, как солнце. Пучки ослепительных лучей заливали шитое бисером и жемчугом полотнище, на котором, под знаками рака и льва, символами июня и июля, в пылающей колеснице стоял во весь рост кричаще размалёванный царь. На престоле восседала непомерной толщины, словно изнывающая от водянки, женщина, изображавшая «Правду», а чуть в стороне высилась юная, с елейным ликом девушка, с зажатым в руках белым крестом — «Христианская вера». На заднем плане громоздились московские улицы, ни малым намёком не напоминая те доподлинные тупички и переулочки, по которым проходили живые толпы. Хоромы, церкви, дворцы подавляли своей величественностью и мощью. О покосившихся курных избёнках, которыми полна была столица, живописцы благоразумно забыли. Над выдуманной этой Москвой верхом на орле парил царевич Алексей, разящий молниями окровавленного шведского льва. А внизу стояли коленопреклонённые человечки. На них сыпалось зерно, золото и серебро.

Князь-кесарь был гораздо скромней:

   — Неча зря казну тратить, коли война ещё не избыта. А порадую я Москву возвеличением титула государева, ибо верю, то таковым наградит его Русь, когда швед будет вконец раздавлен нашими ратями.

И он вывесил перед домом светящуюся надпись:

Царёвы люди бегали по городу и батогами бодрили народ.

   — Урра! Урра государю всея Руси! Урра!

   — Шибче! — прикрикивал и Фёдор Юрьевич. — Так ли радуются великим победам? Веселей!

   — Урррра! — подхватывали хмельные толпы.

Где-то далеко, должно быть у городских стен и валов, раздалась команда. В то же мгновенье Москва содрогнулась до самых недр своих. Грохнули пушки. Над головами людей легли густые облака дыма. Смятенно и оглушительно закружились колокольные перезвоны.

Пальба, благовест, трубы, литавры, барабанный стрекочущий бой, песни, свист, дикие крики «ура», возгласы дьяконов — всё смешалось и переплелось.

В город въезжал царский поезд.

Стройно, с высоко поднятыми головами первыми показались части семёновцев, особенно отличившиеся под Полтавой. За ними тянулись отбитая у шведов полевая артиллерия, знамёна и пленные. Последними чётко отбивали шаг остальные роты семёновцев.

Сразу же позади войска с оглушительным гиком и свистом неслись северные олени, запряжённые в какие-то странные, словно бы игрушечные сани. На санях, обряженных в вывернутые оленьи шкуры, мычали, кувыркались и плясали самоеды. Где-то добытый Петром француз, пожалованный в шуточные самоедские короли, почти до бесчувствия пьяный, то и дело сморкался в шведское знамя и хлестал им своих «верноподданных».

   — Дансе! Дансе, пепль!

Пленные, не выдержав поношения, ударили челом через генерал-фельдмаршала Реншельда прекратить «забаву».

   — Невместно-де им, — растолковал Голицыну толмач, — позор нести, со скоморохами по Москве идучи, да зреть, как над знаменем их измываются.

Князю этого только и надо было. Движением руки остановив музыкантов, он обратился к толпе:

   — Видали вы, люди русские, эдаких господарей? Челом бьют — невместно им со скоморохами по Москве шествовать. А королю своему, скомороху, Карлу Двенадцатому, не зазорно им было служить? А на наши пречестные знамёна не зарились?

Он повернулся к пленным и во всю глотку захохотал. Тотчас же, поняв немой приказ, дружно начали гоготать и фыркать семёновцы. В передних рядах тоже кто-то хихикнул. Другой заржал. Третий — тучный бородатый монах — залился тоненьким лаем. Все стоявшие подле него невольно схватились за животы и в свою очередь захохотали.

Смех, как моровое поветрие, овладел толпой. Хохотали солдаты, музыканты, духовенство, песенники, — хохотало всё, что стояло вблизи Голицына: и самые дальние уголки площади, и улицы, и переулки.

В хвосте шествия, держась за бока, гоготал государь. Гнедой конь, на котором он скакал под Полтавой, точно понимая хозяина, рвался вперёд, к шведской колонне, как там, в великом Полтавском бою. Справа, припав к гриве аргамака, корчился в судорогах смеха генерал-фельдмаршал Меншиков. Слева, придерживая готовые треснуть скулы, мучительно охал и всхлипывал генерал-майор князь Долгорукий.

Только шведы, мертвенно стиснув губы, шагали молча.

У ворот своих усадеб, подле бочонков с вином, стояли вельможи и торговые гости. Когда приближался царь, они бежали навстречу и с низким поклоном предлагали откушать горяченького. Пётр и ближние его никому не отказывали и, когда добрались ко дворцу, уже едва держались в седле.

Царевич встретил отца на улице. Пошатываясь от выпитого для храбрости ковшика романеи, он приложился к Петровой руке и принял поводья. Государь, спрыгнув наземь, обнял сына и трижды чмокнул его в губы.

   — Поздорову ль, Алёшенька?

Глаза Петра, тёмные, хмельные, повлажнели. В голосе звучала сердечность:

   — Экий же ты хворенький у меня! С чего бы сие?.. Кажись, отец подковы ломает.

Взяв сына под руку, он отправился в хоромы.

Войдя в сени, царь недоумённо огляделся.

   — Где же?..

   — Занедужила, — угадав вопрос, шепнул Алексей.

Пётр бросился в опочивальню. Обложенная подушками, с мокрым платком на лбу, но розовая и как будто даже цветущая, Екатерина лежала на широчайшей кровати и приглушённо стонала. Подле неё с ворохом игрушек в прозрачных ручонках сидела двухлетняя дочка Петра, царевна Анна.

   — Матка! — крикнул государь и, даже не поглядев на ребёнка, заключил Екатерину в объятья.

Но лекарь не разрешил тревожить больную и чуть ли не силой вытолкнул Петра за дверь. Царь послушно ушёл. За ним побежала, стуча коготками по полу, и Лизет Даниловна. Собаке, видимо, очень хотелось броситься с визгом на хозяина и бурно выразить радость встречи, но она только виляла хвостом и с грустью заглядывала в возбуждённое лицо государя. «Нет, сердится! — казалось, можно было прочитать в её умных глазах. — Нельзя его беспокоить... Не до веселья ему...»

Пётр вышел в соседнюю горницу и хмуро повалился на лавку.

Тем временем Меншиков успел уже переговорить с Евстигнеем.

   — Всё исполнил, — шептал дьякон, — как ты повелел. Кейзерлинг сидит у Монсовой и... того... хе-хе! Не чают дождаться нашего государя.

   — Верно ли?

   — Как нынче четверток, Александр Данилович.

Светлейший побежал к Петру.

   — Садись, — указал ему царь на стул. — А то бы шёл в трапезную...

   — Успеется, — вздохнул Меншиков. — Не до пиров.

   — Неужли плохо так? — испугался царь, неправильно истолковав слова «птенца».

Меншиков истово сплюнул через плечо.

   — Сухо дерево, завтра пятница... Не допусти того Бог. Здорова будет царица!

Сердечный тон «птенца» тронул Петра.

   — Садись, — повторил он, — и расскажи чего-нибудь. А я послушаю.

Фельдмаршалу стало не по себе. «Окручинить или не говорить?» — заколебался он. Ему боязно было огорчить государя. Но как упустить так долгожданную минуту?

   — Почему ж примолк? — спросил государь. — Говори.

   — Чего говорить! И без того нерадостен ты, что ж тревожить тебя...

Царь вздрогнул, схватил стоявший перед ним кубок, повертел в руке и поставил на место. Достал трубку, набил её табаком и снова сунул в карман.

   — Да не тяни же!

   — Вон оно дело какое, Пётр Алексеевич. Я про Монсову... Да уж не соображу, как и начать...

Занесённый кулак государев мгновенно помог ему «сообразить». Он торопливо выложил всё. Царь был до того поражён, что не хотел верить его словам.

   — Как? Мне предпочтён презренный раб? Кейзерлинг? Она... с ним... ночи проводит?

По ногам Петра пробежала дрожь. Голова запрыгала.

   — Она с ним побрачиться мыслит, — торопливо заканчивал свой рассказ Меншиков. — Вот и цидула тебе от неё...

Не дочитав письма, Пётр, как был без тёплой одежды, выбежал на двор. Меншиков едва нагнал его, укутал в шубу и усадил в сани.

   — Гони! — хрипло выкрикнул государь. — На Кукуй!

Невдалеке от усадьбы Анны Ивановны он на полном ходу выпрыгнул из кошевы. Он задыхался. Ему хотелось ломать всё на пути, вздыбить самую землю.

   — Уйди! — схватил он Меншикова за горло. — Уйди! Убью! — и свободной рукой ударил его по переносице.

Хлынувшая кровь окончательно помутила рассудок царя. Швырнув фельдмаршала наземь, он ринулся к дому. Шуба свалилась в сугроб, стремительно, мельничными крылами резали воздух длинные руки, пена пузырилась по углам губ, злобно топырились, словно готовые оторваться, заиндевелые тонкие усики.

Размазывая по лицу кровь и спотыкаясь на каждом шагу, Меншиков догнал Петра у самых дверей.

Всё было так, как говорил Евстигней: дверь с чёрного хода не заперта, в сенях — ни души. У порога в приёмный зал безмолвно ждал сподручник дьякона — мажордом.

   — Где? — едва слышно спросил Меншиков.

   — В трапезной, — так же тихо ответил мажордом.

Моне сидела, прижавшись к Кейзерлингу, и поила его с ложечки каким-то сиропом. Вдруг ложечка выпала из её руки: она увидела в зеркале безумное лицо государя.

Далеко в сторону отлетел стол. С грохотом просыпались бутылки, чашки. Зазвенели вышибленные оконные стёкла, треснули рамы. Схватив немку, Пётр поднял её и стукнул грудью о край стола. Меншиков облапил посла и вынес в соседнюю горенку.

Неожиданно царь прекратил расправу.

   — Пантрет! — топнул он ногой. — Живо! Ворочайся! Еле живая Анна Ивановна поползла в опочивальню и вернулась с украшенным бриллиантами портретом царя.

Пётр вырвал из её рук знак былой своей милости и передал Меншикову:

   — За верные службы жалую вас, светлейший, сим пантретом моим. А тебя, — повернулся он к Анне Ивановне, — лишаю всего: и поместий, и хором, и холопов. А ежели где увижу на улке, псами затравлю, так и знай...