Мартовский туман сплющил Янни-саари. Строения нахохлились, стали как бы тучнее и ниже. Маленькими смешными уродцами, точно отражения в стеклянном шаре, снуют по крепости люди. Под ногами противно чавкает грязь. Болото, кое-где покрытое ещё побуревшим снегом, дымится едким паром. Грязные воды Невы, Мойки, Охты, Мьи, Ижоры ползут куда-то в тёмную даль, в пугающую неизвестность.

Людям всё здесь кажется чужим, враждебным. Ни полей, ни лугов, которые так любы русскому глазу, ни тихого говора ручейка, ни кручинной песни. И лес не свой, хотя растут в нём как будто родные сосны, берёза да ель. Нет, не тот это лес, если не видно и не слышно в нём ни ласкового костра, ни захватывающего дух разбойного свиста.

Да и откуда быть тут ватаге, когда на каждом шагу стережёт западня? То ли дело российские лесные трущобы! Здесь тропинка глухая, там родничок, тут, глядишь, ненароком наткнёшься на раскольничий скит, где уж всегда, как Бог свят, и покормят и приветят убогого человека. А в Санкт-Питербурхе какие же леса! Куда ни сунься, всюду опушка в воду глядит. Разве рекой бежать? Тоже никак не с руки: Бог его ведает, куда приплывёшь, с кем встретишься. Всюду рыщет зверем несытым швед. Попадись ему — и перекреститься не даст. Нет, некуда бежать из Санкт-Питербурха. Загнали людей в неведомые края, а никакой корысти не видно.

   — Оно, может, мы и не разумеем, — вздохнёт иной раз кто-нибудь из работных. — Может, и есть кому радости от места сего проваленного, токмо нам про то не объясняют начальные люди. Тёмные мы. Кто с нами будет лясы точить?

Глухо протискивается сквозь туман церковный благовест.

Работные облегчённо вздыхают и распрямляют натруженные спины.

   — Робята, бросай топоры... К вечерне благовестят.

Но из дымчатого полусумрака тотчас же появился обер-комендант крепости, генерал-поручик граф Роман Вилимович Брюс.

   — Почему не работают.

Сержант, точно виновный в том, что день слишком быстро угас, ответил робко:

   — К вечерне благовестят.

   — Не болтать! За работу!

В то же мгновение во всех концах крепости, от надсмотрщика к надсмотрщику, покатилось безрадостное, протяжное:

   — За-а ра-бо-ту!

Измученные, голодные люди, подгоняемые бичами, снова вернулись к больверкам.

Головкинский и Зотовский проклятые больверки! Трижды переделывали их заново. То инженер не принимал работу, то недоволен был Брюс, а то вдруг, когда всё уже налаживалось, ни с того ни с сего трескались стены, оседала земля. Как тут добиться толка, ежели не только тяжёлые камни — ноги вязнут по колено в топи!

Генерал, при свете факелов, обошёл крепость и, ёжась от сырости, направился домой.

Весть о скором прибытии государя застала Романа Вилимовича врасплох. Всего лишь три недели назад Пётр писал, что будет в своём парадизе не раньше середины лета. К тому времени Брюс рассчитывал закончить постройку собора, больверков и заново отделать деревянный дворец — небольшие брусчатые хоромы из двух светёлок и крохотных сеней между ними.

Он хоть и добросовестно производил работы, хоть и беспощаден был к людям, но меру знал и больше того, что человек может сделать, не требовал. И вот, словно шквал, налетела недобрая весть: едет. Как будто нарочно до срока, чтобы насмеяться. А Брюсу хорошо знакома была Петрова насмешка. При одном воспоминании о ней чесалась спина, будто по ней только что гуляла дубинка...

На улице совсем стемнело. По крыше застрекотали частые капли дождя. В горнице становилось холодно, неуютно. Генерал, не снимая грязных сапог, повалился на постель, укутался в ватное одеяло. Он старался заснуть, но это не удавалось ему. В голову лезли разные дурные мысли.

   — Э, кат! — вскочил он разгневанно. — Не служба, а кабала!

И выбежал из домика, изо всех сил хлопнув дверью.

Работные едва держались. Топоры, лопаты, молотки падали из онемевших рук. Раскисшая грязь всасывала ноги по щиколотки. От дождя и пота худая одежонка промокла до нитки. Усталость была так велика, что тело почти не чувствовало ударов бичей. Есть и то не хотелось.

   — Так-то вы, идолы! — налетел комендант на первого подвернувшегося работного. — Я тебе покажу, как тешить лень!

Работный тупо воззрился на Брюса:

   — С зари ведь не отдыхамши...

Генерал даже повеселел от возможности излить на чьей-нибудь голове свою желчь:

   — Да не из бунтарей ли ты будешь, что смеешь голос иметь свой? На конька его!

Узника окружил караул. Невесть откуда появились барабанщики. Под проливным дождём, как рассерженные гуси, зашипели факелы. Посыпалась частая барабанная дробь.

   — Веди! — скомандовал Роман Вилимович.

Когда штрафного привели на Плясовую площадь, он был уже так избит, что не мог держаться на ногах.

   — От каждого десятка гнать сюда по работному! — распорядился комендант.

Он присел под навес. Из плац-майорских хоромиц, из дома священнослужителей и из гауптвахты высунулись любопытные головы. Когда подошли представители от десятков, генерал поднял руку. Барабанная дробь резко оборвалась. Два солдата подняли штрафного и усадили на острую спину деревянной лошади. Сержант туго привязал к двум вбитым в землю кольям ступни истязуемого.

В чёрную пустоту снова покатилась барабанная дробь. Протяжно и глухо заныла труба. Шипели и дёргались, вытягивая алые шеи, факельные огни. На деревянном коне извивался и безнадёжно стонал человек.

Вдруг ахнул пушечный залп. Где-то грянуло и замолкло «ура».

   — Господи! Царь! — вскочил обалдело Роман Вилимович и умчался.

Залп разбудил государя, задремавшего на плече Петра Матвеевича Апраксина, брата адмиралтейца.

   — Где мы?

   — Дома, ваше царское величество. В парадизе.

Но государя снова охватила болезненная дремота. Делалось душно и жарко. Он распахнул шубу, широко разинутым ртом глотал сырой воздух.

Когда он выпрыгнул из возка, его сразу забил озноб. Губы высохли и потрескались. Захотелось пить. Приподнятая нога вдруг начала расти и вытягиваться тонким стальным прутом.

Стрешнев и Гагарин повели его под руки к дому. Там, осушив ковш воды, государь ненадолго пришёл в себя.

   — Как говорится, — попытался он улыбнуться, — где Бог сделал церковь, тут и дьявол поставил алтарь. Задорого отдали нам шведы сей край. Одначе лихорадку задаром отдали.

Стрешнев раздел Петра и уложил в постель.

   — Жарко! — лязгнул зубами больной и расстегнул ворот заношенной донельзя рубахи. — Жарко, — повторил он, ткнувшись лицом в подушку, и передёрнулся от ледяной дрожи. — Шубу накинь... Жарко мне!..

   — Чего, государь?

   — Шуббб...

На него набросили несколько тулупов. Брюс умчался за лекарем.

Руки государя лежали на животе мёртвым крестом. В ушах стоял неугомонный режущий звон. Ноги, так недавно казавшиеся тонкими стальными прутами, вдруг скрючились, превратились в набухшие, узловатые коротышки.

Лекарь застал Петра в полном беспамятстве.

Три недели била царя лихорадка, мучили сухой надрывный кашель и скорбут. Но как только спал жар и вернулось сознание, государь тотчас же потребовал, чтоб ему рассказали о ходе войны.

Узнав, что Карл остановился в Радошковичах и как будто застрял там надолго, больной воспрянул духом:

— Ай, дал бы Бог... Нам бы только за зря силы не тратить, избегать бы покудова в драку встревать. Нам бы сил понабраться немного.

Царь снова заснул, а отоспавшись и слегка закусив, в тот же день отправился поглядеть на парадиз.

День стоял тихий, солнечный. Над просохшими наполовину лужами вились первые комариные выводки. Остров был вычищен и прилизан, словно дворики на Кукуе в Москве. Душу Петра заливала горделивая радость:

   — Парадиз-то мой... Так и блещет! И не схож с Москвою.

   — Не схож, — подтвердил сопровождавший государя Апраксин. — Славный град будет. По европейскому чину.

Царь, совсем не желая того, величественно поднял руку:

   — На куски дам себя резать, под мамуру пойду, очи выколю себе, а парадиза моего не отдам никому! Ибо знаю, что без него не быть Московии Россией, сестрой европейским державам.

Апраксин в восхищении замер и сам почувствовал себя вдруг могучим, способным на великие дела.

   — Слышишь ли, морюшко? — крикнул Пётр. — Эгей! Слышишь ли ты Петра, нового своего государя. Э-гей!

Прохожие останавливались и невольно устремляли взгляд туда, на закат солнца, в сторону Варяжского моря, нового моря российской страны.

Неожиданно Пётр обнял Апраксина и пронзительно, по-разбойному, свистнул.

   — А не напиться ли нам по пригоде выздоровления, Пётр Матвеевич? Чтоб чертям тошно стало! Чтоб Карла самого замутило!

Как ни доказывал лекарь, что нельзя ещё пить, как ни грозил всякими осложнениями, Пётр всё же настоял на своём и закатил такой пир, что под конец сам он и все его гости свалились в кучу и лежали до тех пор, пока их не привела в чувство горячая баня.