Пётр кручинно, словно отдавая последнее целование, приложился ко лбу Александра Даниловича:

   — Прощай, Алексаша.

   — Бог не выдаст, — ободряюще улыбнулся князь, — свинья не съест.

Простившись с Меншиковым, Пётр почувствовал ещё большую тяжесть. «Вот я и один, — криво ухмыльнулся он и беспомощно огляделся. — Один как перст».

Царь действительно чувствовал себя одиноким. Положение его было очень опасно. Потеря такого союзника, как Август II, расстроила его планы. Верным другом оставалась только одна Саксония. Но какую помощь могла оказать эта разорённая, бессильная страна? «Только и славы, что союзница, — злобился Пётр. — Корысти ни на клюв воробьиный».

Впрочем, государя терзало не только одиночество в войне с Карлом XII. Не меньше томило его положение дел внутри государства.

С каждым часом становилось несомненней, что гетман — доподлинный враг и только ищет случая, чтобы нанести России смертельный удар... А тут ещё бесконечные донесения о рекрутах-нетчиках, о поджогах дворянских усадеб, о крамольных набегах ватаг.

Пётр шагнул к двери и нетерпеливо кликнул писаря.

   — Где вы шляетесь, черти! — набросился он на ни в чём не повинного приказного, примчавшегося в горницу по первому зову. — Пиши, мымра!

Писарь согнулся в три погибели и принялся строчить под диктовку:

«Псковскому обер-коменданту Кириллу Алексеевичу Нарышкину. Понеже мы получили подлинную ведомость, что неприятель уже отсюда в пяти милях обретается, и намерение его конечно иттить через Ригу ко Пскову, и для того из уезда хлеб и фураж весь забери в город, сколько возможно, и сие немедленно учини, понеже время сего требует».

Отпустив писаря, царь выглянул во двор. За окнами взад и вперёд вышагивали караульные. Тишина. Только у сарая, зарывшись по пояс в солому, безусый рекрут, напыжившись, дует в самодельную сипошь. Томительно-долгая нотка словно на брюхе подползает к Петру. Царь отрывается от окна и начинает ходить вдоль стен, вначале медленно, потом всё быстрей и быстрей. Непомерно длинные руки болтаются в воздухе, вихляется голова, а тонкие ноги спешат, гонят куда-то. Сухие глаза отливают стальным холодным блеском. Нижняя пуговица кафтана держится на одной ниточке, вот-вот оторвётся.

С разбегу Пётр падает на стул, до боли сжимает в ладонях виски.

   — Алексашку, что ли, вернуть? — вслух спрашивает он себя и сам же себе отвечает: — Нет, ему нельзя... Он в Дзенцолы уехал.

На дворе кручинные нотки сипоши. Дозорные. Тишина.

«...Куда же пойдёт Карл? — снова пробуждается главная думка, всегда, даже в глубоком сне, не дающая покоя. — На Лифляндию? На Смоленск? На Украину?» Царь изо всех сил старается уяснить тайные замыслы шведов. Он знает, что сомнения — главный враг военачальника, и потому во что бы то ни стало хочет докопаться до истины.

«Быть ему на Украине! — решает он наконец после долгих рассуждений. — Ох уж Мазепа! Как бы не заплакать нам от тебя!»

Кликнув приказного, Пётр снова усадил его и принялся диктовать распоряжение ближним.

Смеркалось, когда к государю ворвался бригадир Мюленфельд:

   — Швед идёт!

   — Ка-ак?!

   — Он уже за Неманом, ваше величество!

По приказу Петра бригадир скорым маршем отправился с двухтысячной армией к мосту. Среди мёртвой тишины грянул пушечный залп. Пренебрегая опасностью, Пётр бросился к мосту.

Ему преградил путь офицер:

   — Ваше величество! Мюленфельд просил доложить, что наши пушки не стреляют. — Он помялся и нерешительно поглядел государю в глаза. — Точно не знаю. А только сдаётся мне, что бригадир... изменник.

Раздался новый залп. По улицам метались люди, нагруженные домашним скарбом. Крики женщин и ребят, заливчатый плач, грохот пушек слились в один непереносимый рёв. Где-то вспыхнуло зарево, за ним другое. И вот уже со всех концов загорелись пожары.

К Петру прискакал верховой:

   — Мюленфельд перешёл к врагу, ваше величество!

Через два часа Карл, во главе своей конницы, насчитывавшей каких-нибудь восемьсот человек, занял Гродно.