Мазепа подошёл к окну и удивлённо поднял плечи. Перед домом собралась толпа чёрного и белого духовенства.

   — Чего им надо? — недовольно обратился он к Войнаровскому.

   — Вас, дядя, хотят видеть.

   — Вся орава?

   — Нет, только выборные.

Разрешив впустить двух попов и двух монахов, гетман вышел к ним. Первым заговорил настоятель монастыря. Он начал издалека, доказывая, что «во всяком государстве, в коем народы не утратили Божьей души, духовенство гораздо полезно для власть предержащих».

Иван Степанович нервно постукивал ногой и почти не слушал. Наконец, потеряв терпение, он жестом остановил настоятеля:

   — Ежели вы обедню сюда пришли служить, так ошиблись местом. Некогда мне. У меня дела по самый кадык. Ежели нужда есть, говорите про нужды.

   — А про нужды глагол имеет брат Никанор, — низко поклонился настоятель.

   — Какой Никанор?

   — Тот самый... Каяться пришёл, пан гетман. Помилуй овцу заблудшую.

Злорадная усмешка скользнула в глазах Ивана Степановича.

Отец Никанор, не в пример настоятелю, был краток:

   — На Украине изрядно плевел, сиречь другое Василия Леонтьевича. Помилуй, пан гетман, мене и отца Святайлу. Дай обетованье, что не ввергнешь в узилище, и мы всеми сонмами духовными будем паки и паки славословить имя твоё. Кочубеево ж имя будем хулить до седьмого колена.

   — Что ж, — раздумчиво пожевал губами Иван Степанович. — За смирение твоё — куда уж ни шло. Да будет судьёй тебе Бог, а я прощаю. Иди с миром отсюда. С миром иди.

   — А Святайло? — заикнулся настоятель. — Мы за двух ратовали...

Никанор так и затрясся от возмущения:

   — У гетмана дела по самый кадык, а мы его беспокоим! Не приставайте.

   — Приставайте не приставайте, — твёрдо объявил Мазепа, — а Святайлу я не отдам. — Он заметил, какое невыгодное впечатление произвели его слова, и уже несколько мягче добавил:— Дружбе с вами рад. Дружбу закрепляю. Каждомесячно вспомоществование из казны моей тому порукой.

Нежданно-негаданно свалившаяся милость обезоружила духовенство. Никто больше не стал говорить. В конце концов что такое Святайло? Человек. А человек от Бога. И без его святой воли ни один волос не упадёт с головы. Совсем другое дело — казна. Она от человека и не так-то легко даётся в руки.

Прямо от гетмана отец Никанор отправился в ближайший храм и там, отслужив молебен «о чудесном избавлении от лютыя смерти», поставил свечу «на исход души иерея Ивана Святайлы».

До звёзд перекликались в Киеве благовесты. Духовенство на все лады благословляло имена государя и гетмана. Непрестанно гремело «многая лета» и гневно звучали слова, обличавшие Кочубея. А Киев стоял пришибленный, настороженный. Не веселили его ни пляшущие перезвоны, ни молебны, ни рвущийся через открытые окна на улицу хмельной хохот московских начальных людей, пирующих у знатных панов украинских.

Кое-где, за семью замками, читали выпущенное гетманом во многих тысячах письмо Левенгаупта.

   — Ой, лихо же буде!

Тёмными переулочками к дому Мазепы кралась Матрёна. Она очень устала. Пот лил с неё. Ноги распухли от многовёрстной ходьбы, ныли и саднили. Несколько раз Кочубеевна останавливалась и поворачивала назад. Глубокая вера в милость гетмана, с которой она выехала из, дому, давно погасла. Она по дороге обдумала всё. Перед нею раскрылся подлинный облик Ивана Степановича. Правы были родители и Искра, когда говорили, что она для Мазепы служит лишь ширмой в злых его кознях. Правда, всё правда! Никогда Мазепа не был искренним с ней. В какую любовь она верила? Вечное лицемерие, игра. «Страшный старик! Как могла я не видеть твоё змеиное сердце? Гетманьшей захотелось быть. Первой панной на Украине... У-у, дура!»

И всё же встретиться надо было. В последний раз. Вывести всё на чистую воду, поблагодарить. За отца, за поруганную честь. За всё, за всё!

Так, колеблясь, пугаясь малейшего шороха, подошла Матрёна к дозорной будке. Старший сердюк вначале отказался доложить о ней гетману. Только услышав её имя, он направился в дом и через минуту вернулся:

   — Пан гетьман хворые нынче. Просили кланяться вам. А только никого не приймают.

Всё складывалось так, как и следовало ожидать. Матрёна молча повернулась и пошла. Один из сердюков залился ей вслед наглым смешком:

   — Не тужи, дивчина! Коли гетьману больше не годишься в холявы, к нам приходи. Нас тут богацько молодесеньких да ласковых...

   — Цыц! — прикрикнул старший. — Не пристало казакам надсмехаться над жиночьим горем!

Но и насмешки и участие были для Матрёны уже безразличны.