Глава восемнадцатая
Итак, куда привела нас судьба Найрна? Для истории он погибает при разрушении школьной башни. Но, едва исчезнув из истории, он обретает новую жизнь в поэзии – большей частью в различных балладах, что исполнялись задолго до того, как были записаны на бумаге. Он раз за разом появляется всюду, от вульгарных уличных виршей до элегантных куртуазных баллад, без каких-либо вводных комментариев, как будто за сотни лет его имя и сказка о нем стали настолько общеизвестными, что никаких пояснений не требуется. Он – «Неудачливый бард», «Бродяга», «Заблудший», менестрель-попрошайка с вечно настроенной не в лад арфой, вызывающий скорее смех, чем отторжение. Он – «Проклятый», трагический персонаж назидательных сказок, бард, достаточно одаренный, чтобы предстать перед Тремя Испытаниями Костяной равнины, но такой глупый, что терпит поражение во всех трех.
И он же – «Неприкаянный» и «Непрощенный».
Как поэтический образ, он не представляет интереса для историка, в чьих глазах то, что исчезло, уходит в примечания и сноски, а раз умерший остается мертвым навсегда. Но если историк в настроении строить гипотезы и склонен различать и чувствовать в песнях и символах прошлых столетий следы реальных событий, картина исчезновения Найрна принимает весьма интересный, пусть и совершенно фантастический, оборот.
Явного следа, ведущего из истории в поэзию, он нам не оставил. В абсолютно прозаических записях школьного эконома он признан погибшим в конце состязания бардов и более не упоминается ни Дауэром Реном, ни кем-либо из более поздних Ренне или Реннов на протяжении столетий. Что до Деклана, он, храня верность королю Оро, еще некоторое время после состязания преподавал в своей школе, пытаясь, по всей вероятности, воспитать более подходящую кандидатуру на должность королевского придворного барда. Блассон Персер из Уэверли, по словам придворного летописца, «…радость немалую королю музыкой своею доставляет, однако ж к любым иным силам барда, в коих король столь отчаянную нужду испытывает, глух».
Основатель первой школы бардов в Бельдене умер во сне черед двенадцать лет после состязания. Из школьных средств было исправно уплачено за «гроб из лучшего дуба и ясеня с петлями и оковкой чистого золота для погребения первого королевского барда Бельдена», а также за «похороны и все, что для пира поминального потребно». Эти суммы, вместе со стоимостью трехдневного пребывания в школе придворной знати, были вычтены из «средств, полученных от королевских посланников в виде весьма прещедрого в пользу школы от короля пожертвования».
Далее в повествовании придворного летописца появляется странная подробность: он отмечает, что позже один из посланников жаловался королю, что «самоцветы с арфы Деклана украдены были пред тем, как оную арфу во гроб его положили». Король, продолжает летописец, «интерес немалый к сему выказал, но всякие следствия и обвинения супротив школы настрого воспретил». Так все и кончилось ничем – по крайней мере, для короля Оро. Самоцветы отправились странствовать своим путем, а придворный бард короля Блассон занимал эту должность почти тридцать лет, пока сам король Оро не вдохнул «воздуси чужих земель», таких далеких от его родины, в последний раз в жизни.
И вот, через двести двадцать девять лет после разрушения верхушки школьной башни и исчезновения Найрна, его имя вновь появляется в счетных книгах школы. И слова, сопутствующие ему, наконец-то открывают нам путь из истории в поэзию. В скрупулезных записях Аргота Ренне внезапно появляется следующее: «…принимая во внимание нестареющее морщинистое лицо, беспросветно темные глаза и тот факт, что ему было ведомо мое имя, Ренне, хотя он и пробыл камнем всю нашу жизнь, а наипаче всего принимая во внимание его поразительный вопрос касательно существования древнего «Круга Дней», тайного конклава, на краткое время возникшего во времена Деклана, я убежден: это тот самый бард, ищущий смерти, а именно – Найрн».
«Круг Дней» – вот оно, связующее звено, которого нам не хватало!
Вошел в сапогах и штанах к ней, как был,
А вышел в платье одетым,
И снова исчез среди пестрой толпы
С прощальным подарком – монетой.
Неизвестный автор.
Из «Баллады о Бродячем барде»
Второй раз в жизни опозоренный Найрн тайком бежал, спеша скрыться от всех и вся, с глаз долой, и чувствуя себя ничтожным, точно земляной червь. Нет, еще ничтожнее – ведь даже черви под ногами были созданиями добрыми и полезными, и жизнь вели бессребреническую и плодотворную. А вот ему не было места нигде – что нужного или желанного он может хоть кому-нибудь предложить? Ничего. Спотыкаясь о корни, наталкиваясь в темноте на деревья, он мрачно размышлял о том, что стихи кое о чем умолчали. Даже поверженный герой в когтях дракона мог испустить дух, зная, что стремления его были достойны, храбрость непоколебима, он сделал все, что мог, и погибает с честью. Однако бард, потерпевший неудачу во всех Трех Испытаниях Костяной равнины, подобного утешения был лишен. Список его поражений был точен, и приговор суров. Вот только в стихах ни слова не говорилось о неистребимом привкусе в горле – таком, точно он наелся сухой и горькой золы вчерашнего костра. Стихи и не заикались об ощущении, будто даже кости горят от стыда, и во всем теле нет укромного уголка, куда можно забиться и спрятаться. И Найрну, в отличие от героя, было не найти освобождения даже в смерти от драконьих когтей, разрывающих сердце.
И это было еще не самое худшее.
Самое худшее открылось после, с течением дней, недель, месяцев. Арфа звучала не в лад, и уши больше не различали той точки, когда натянутая струна зазвучит верно. Пальцы словно превратились в туго набитые колбасы – проворства и гибкости в них осталось не больше. Из памяти исчезали строки, куплеты, а то и целые песни. Если на деревенской улице ему и подавали монетку-другую, то только из жалости к дурачку, с трудом извлекающему из скорбной головы обрывки танца или баллады. Играя против Уэлькина, он будто сжег себя дотла, и от всей его музыки осталась лишь пара крохотных, медленно дотлевавших угольков.
Ни о чем таком поэт не упоминал.
Не предупреждали стихи и о постоянном одиночестве, о необходимости прятаться, менять имя, постоянно кочевать с места на место, только уже не из любопытства, без той радости, что приносили прежние странствия. Теперь он шел вперед, чтоб убежать от самого себя, но всякий раз уносил себя с собой. Все это он узнал за первые месяцы новой жизни – немилосердно погожее лето начала его изгнания и яркую, красную с золотом осень. Остальное сделалось ясно лишь годы, а то и века спустя.
В те долгие первые месяцы его неотвязно мучил один и тот же сон – одни и те же жуткие разрозненные видения из башни. Надежда, что башня однажды вернется, что он сможет войти в нее снова и изменить, исправить прошлое и будущее, держала его у границ равнины. В маленьких деревушках на опушках лесов можно было найти какую-нибудь бездумную работу, разжиться толикой денег и продолжать путь – но лишь туда, откуда, стоит повернуть голову, увидишь необъятный зеленый простор от края до края света, покатые холмы, кривые деревья, торчащие там и сям над волнами зелени, одинокие и загадочные, точно стоячие камни. Казалось, глядя на все это, он слышит в ветре отголоски музыки – быть может, доносящейся из Школы-на-Холме, а может, звучащей в памяти самой равнины – и вот-вот вспомнит все, что когда-то любил.
Ночью, если случался поблизости стоячий камень, он устраивался спать, прижавшись к нему. От не подвластных времени монолитов веяло холодным уютом, и это, вопреки всякому здравому смыслу, внушало надежду, что каменный столп каким-то чудом сольется с его сновидениями и снова воздвигнет вокруг него стену из камней, бесконечной спиралью уходящих ввысь, – то самое место, в образе, имени и силе которого он так безнадежно запутался.
На то, чтобы смириться с истинным положением дел, ушел не один десяток лет. Мало-помалу, с течением времени, за неприкрытой обыденностью жизни, ему почти удалось забыть даже эти стихи. Сыном крестьянина был он рожден, и посему сам сделался крестьянином – поначалу батрачил на хозяев, а после обзавелся собственным клочком земли у края равнины. Выстроил дом, определил арфе место в самом дальнем его углу, взял себе жену, та родила ему детей, и от всего этого можно было ждать вполне предсказуемой судьбы – так любой живой твари на свете сделалось бы легче. Но время шло, и он с леденящим кровь ужасом обнаружил, что пережил всех прочих обитателей своего крохотного мирка, включая собственных детей. И внуков переживет – те уже скоро начнут тревожно поглядывать на него и загибать пальцы, вспоминая, сколько ему лет. Конечно, когда он решил осесть на этом клочке земли, никто из живущих не знал его возраста, и все же… Все это было неестественно. Время не желало писать на его лице историю его жизни, как на лицах других, отчего он казался одновременно и нестареющим, и каким-то незавершенным.
В конце концов он извлек из паутины арфу, вышел за порог и смирился с тем, что он – Неприкаянный. Но как же теперь с этим жить? Не зная ответа и не чувствуя ничего, кроме полного отчаяния, он отправился обратно в школу.
Школа тоже переживала трудные времена. По всему Бельдену цвели города. Уединенная деревушка Кайрай, столь многообещающая тем давним летом, увядала: суровые зимы гнали прочь всех, кроме самых крепких да самых упрямых. Молва о школе разнеслась по всей стране, и, в подражание ей, школы бардов появились повсюду. Школа-на-Холме стала легендой – и, как порой бывает с легендами, по большей части отошла в мир воображения. Таланты из состоятельных семей, вдохновленные ее существованием, отправлялись в более комфортабельные школы поближе к дому; учиться и учить в школу на равнине шли нищие гении, привлеченные сказаниями о Деклане и первом состязании бардов. Когда вернувшийся почти сотню лет спустя Бродяга остановился в темноте, вслушиваясь в музыку, доносившуюся изнутри, школа была почти такой же, какой сохранилась в его памяти.
Он уселся на склоне холма, среди кольца стоячих камней, откуда мог видеть горстку огоньков вдоль берега реки и бесконечное, необозримое море звезд над равниной. Что делать? Он и понятия не имел. Играть на прихваченной с собой арфе он больше не мог, а сверкающие ленты куплетов и строк, что, развернувшись, могли бы вытянуться от края до края равнины, но некогда с невероятной легкостью умещавшиеся в голове, почти позабыл. Назваться? Вряд ли его хоть кто-нибудь вспомнит. А если и вспомнят, то что с того? Даже если поверят…
И тут ему удалось разбудить в себе волшебство. С безмерным удивлением почувствовав переполнившую его силу, он загадал желание. Оставив позади прошлое и видя впереди лишь вечность без будущего, глядя на камни, венчавшие холм, он пожелал стать одним из них – обычным древним, видавшим виды валуном, глубоко ушедшим в землю равнины, не имеющим ни нужды кому-то что-то объяснять, ни воспоминаний, кроме самых простых. Должно быть, пока нежданное, но с такой радостью встреченное превращение трудилось над его сознанием, сердцем, дыханием и телом, он неосознанно оставил себе путь к возвращению: в последний миг он пожалел лишь о том, что этот выход не пришел ему в голову раньше.
Так Найрн на пару сотен лет сделался камнем. Как ни странно, небытие не мешало ему преуспевать. В балладах, в стихах его слава росла, как неистребимый сорняк, и ветры разносили ее семена по всему Бельдену. Он спал мирным сном старого замшелого валуна, полным неспешных сновидений, лишь слегка просыпаясь в самой глубине души, когда ученики присаживались на него поупражняться в музыке – и в то же время против собственной воли жил бесчисленным множеством жизней!
Полностью прогнала его сон песня, проникшая вглубь камня и нащупавшая внутри человеческую душу. Услышав эту песню, он навострил ухо, а за ним и другое, и, наконец, открыл глаза, чтобы увидеть певицу со столь роскошным голосом, буйным и чистым, как ветры над равниной. Давно забытым привычным движением он выпрямил ноги, поднимаясь из земли, примятой валуном, чтоб угнездиться в ней поудобнее. Песня умолкла на полуслове. Утро пахло весной, сырой землей и свежей травой. Он встал во весь рост, с арфой, о которой давно позабыл, на плече, и заморгал, очищая мозг от камня, под изумленным взглядом темноволосой девушки, собиравшей землянику среди стоячих камней.
От неожиданности она на миг замерла без движения. Найрн кашлянул, прочищая горло. При этом звуке девушка вздрогнула так, точно все ее кости разом рванулись прочь из тела. Развернувшись, она без оглядки кинулась в кусты боярышника и выскочила с другой стороны, всполошив пару зябликов, с отчаянным щебетом взвившихся в воздух за ее спиной.
Найрн постоял на месте, наблюдая за успокаивающимися птицами. Кусты были новыми, незнакомыми. Он обошел их кругом, вновь привыкая к движению. Земли вокруг школы выглядели непривычно ухоженными: цветники, выкошенные лужайки… Вниз по склону холма к мосту через реку тянулась дорога, аккуратно обнесенная низкими каменными оградками. Деревня по обе стороны реки заметно разрослась вдаль и вширь. Сколько новых домов и амбаров успело вырасти здесь с тех пор, как он закрыл глаза! Дома на том берегу разделял надвое отрезок булыжной мостовой. В отдалении, у воды, росло огромное здание – камни, скрепленные известковым раствором, слагались в стены, спиралями тянулись вверх, образуя мрачные недостроенные башни, как две капли воды похожие на полуразрушенную башню школы. Повсюду вокруг Кайрая бурное море трав было разделено, разгорожено, разграничено квадратами, треугольниками, ромбами черной вспаханной земли.
Сколько же времени он пробыл камнем?
Тут что-то вторглось в его мысли. Поняв наконец, что это, он по привычке пошел к задней двери школы – туда, откуда впервые за две сотни лет почуял запах еды.
Чтобы попасть туда, пришлось отворить калитку в заборе, окружавшем изрядных размеров огород. Тут на него легла тень башни, и он попятился назад, опасливо глядя наверх. Вид башни, лишенной верхушки, пробудил воспоминания о падавших с неба камнях. Найрн озадаченно покачал головой, не понимая, какую же башню разрушил. Он-то думал, то была Вьющаяся башня! Быть может, эту зацепило разлетом призрачных камней? Или Вьющаяся башня на самом деле была тенью, призраком древней сторожевой башни на холме? Как бы там ни было, странно, что ее так и не починили. Неужели кто-то действительно помнит о волшебстве, разнесшем ее верхушку? Или она просто стоит над равниной, точно загадка? Точно еще одна тайна прошлого – место, где некогда случилось нечто ужасное или чудесное, только никто не помнит что…
Сквозь распахнутую дверь в кухню он вновь увидел ту же темноволосую девушку.
Она безмолвно смотрела на него, помешивая жаркое, кипевшее в котле над огнем. От запахов лука, грибов и баранины в дымном воздухе все тело внезапно, мучительно встрепенулось, возвращаясь к жизни.
Тут он снова услышал ее голос – слабый, слегка дрожащий.
– Можешь взойти наверх по этим ступеням. Ученики как раз завтракают. Присядь там, я принесу тебе поесть.
Он с благодарностью кивнул, вспоминая нужные слова.
– Спасибо тебе.
– Если… если захочешь сыграть им, они послушают. Музыканты часто платят за еду песнями, а новым песням мы всегда рады.
Он повернулся к знакомым истертым ступеням.
– У меня нет новых песен, – с непривычки его голос, тяжкий, выветренный голос камня, звучал грубо и резко. – Только самые старые в мире.
Она принесла ему огромную миску жаркого, хлеб, сыр и собранную среди камней землянику. Он съел все до крошки, радуясь ее прозорливости, подсказавшей ей, что старый валун, лежавший на холме задолго до ее рождения, может проголодаться сильнее многих. Никто из учеников не заговорил с ним, хотя все то и дело с любопытством поглядывали на него и его арфу. Но он не стал предлагать сыграть в уплату за еду, и вскоре ученики разошлись, оставив пустые миски и кружки в беспорядке разбросанными по столам.
«Что ж, по крайней мере, на это-то я сгожусь», – подумал он, возвращаясь на кухню.
Кухня была пуста. Он отыскал поднос, поднялся наверх за грязной посудой и снова спустился вниз. Покончив с мытьем мисок наполовину, он услышал с лестницы шаги.
Следом за девушкой в кухню спустился человек со стопкой грязной посуды в руках. Найрн оглянулся, и он чуть задержался на последней ступеньке, точно остановленный чем-то во взгляде Найрна. Что до него самого – этого вдумчивого, пристального взгляда нельзя было не узнать даже после стольких лет. Его взгляд совершенно не изменился, хотя лицо было куда старше, чем то, что сохранилось в памяти, а в волосах густо серебрилась седина.
– Рен? – догадался Найрн, принимая миски. – Школьный эконом? Значит, ты все еще здесь, в башне?
Человек с опаской кивнул.
– Да, я – Аргот Ренне. А это – моя дочь, Линнет. А ты кто?
Найрн отвернулся к лохани с водой.
– Никто. Просто прохожий, нуждавшийся в пище.
– Я сказала ему, – пробормотала девушка, – что он может расплатиться за еду музыкой.
Голос ее звучал, точно журчание ручья.
– Еще один арфист вам здесь вовсе ни к чему. Домою посуду и пойду.
– Куда? – резко спросил эконом. – Куда ты пойдешь?
Найрн снова оглянулся на него. Аргот Ренне смотрел на него круглыми от изумления глазами, пораженный собственной догадкой, словно узнал сказку, выбравшуюся из земли и камня только затем, чтобы заглянуть на школьную кухню и вымыть посуду.
– Не знаю, – наконец ответил Найрн, отскребая очередную миску. – Пока что об этом не думал.
– Здесь, в башне, имеется свободная комната. Можешь остаться на время. И подумать здесь.
Найрн покачал головой.
– Нет, – коротко ответил он. – Только не здесь.
– Что ж… – школьный эконом замялся, с трудом подыскивая нужные слова. – Могу ли я… могу ли я тебе чем-то помочь? Прежде чем ты уйдешь?
Найрн сполоснул вымытую миску. Линнет молча протянула руку и приняла ее, чтобы вытереть, и он снова вспомнил голос, разбудивший и вернувший его к жизни, а затем и собственное волшебство, что уложило его в землю.
– Может быть, – хрипло ответил он, – ты сможешь сказать мне, давно ли умер Деклан?
Эконом ответил. Посчитав в уме, Найрн был изумлен.
– И все это время… Понятно, отчего я был так голоден.
Он взялся за новую миску. Следующий вопрос порхал в голове, как бабочка, пока не присел отдохнуть и Найрн не сумел изловить его.
– А существует ли… существует ли до сих пор что-нибудь вроде «Круга Дней»?
Эконом открыл рот, но тут же закрыл его.
– «Круг Дней»… – тихо повторил он, помолчав.
– Ты знаешь, что это?
– Да. Я читал ту старую… Словом, читал о нем. Нет. Даже не слышал, чтобы поблизости было что-то подобное, – задумавшись, он снова ненадолго умолк. – Хотя, может быть, где-то еще? Сейчас в Бельдене столько школ бардов. Думаю, стоит поспрашивать в них.
Найрн оценил эту мысль, отдавая Линнет очередную кружку.
– Да. Пожалуй, так и сделаю. Поброжу по свету… – он подал девушке еще одну миску и улыбнулся ей. Казалось, губы раздвигаются медленно, с трудом, со скрипом. – У тебя самый красивый голос, какой я только слышал, – сказал он, вызвав робкую ответную улыбку на ее губах. – Смотрю на тебя и вспоминаю одну девушку, которую знал когда-то, давным-давно… Та тоже кухарничала, а ее пение было прекрасным, как встающая над миром заря.
Покончив с посудой, он покинул башню и отправился на поиски «Круга Дней».
