Глава девятая

Поселок Солнечный вопреки своему названию встретил майора Воронова проливным дождем. Пронизывающий ветер гнал по улице желтые и красные листья, от луж поднимался пар, от которого разбитые тротуары казались укутанными туманной дымкой. Сильно пахло яблоками. От их мощного сладкого аромата начинала кружиться голова. Через заборы были видны яблони во дворах. С части из них урожай уже был заботливо собран, но кое-где ветви были еще увешаны налитыми плодами, которые, падая, устилали землю хрустящим под ногами ароматным разноцветным ковром.

Дом, где жил Антон Попов, Воронов нашел довольно быстро. В местное отделение полиции он, по некотором размышлении, решил не обращаться и обойтись собственными силами. Покосившийся деревянный домик выглядел уныло и даже обреченно. Жалобно скрипнула калитка, лениво забрехал облезлый, клочкастый, сразу видно, что старый, пес, привязанный к ветхой будке грязной перетертой в нескольких местах веревкой.

У входа в дом стояли корзины с собранными яблоками, глянцевыми, мокрыми от недавнего дождя, как будто забытыми и никому не нужными. На веревках висело промокшее, спутанное ветром белье, которое постирали, но отчего-то не убрали, отдав на откуп осеннему ливню. На двери висел большой амбарный замок.

Воронов остановился, в нерешительности почесав затылок. Хозяев явно не было дома, и он прикидывал, что лучше – пойти по соседям или все-таки отправиться к местным полицейским за подмогой и информацией. Снова заскрипела калитка, и во двор заглянул невысокий хлипкий мужичонка лет шестидесяти.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он неожиданно густым басом, отчаянно не вязавшимся с его обликом. – Вот я сейчас полицию вызову. Шарят и шарят по дворам охламоны. Чисто стервятники. Узнали, что в доме беда, и слетелись, чтобы падалью поживиться. Ну-ка убирайся отседова, а то шмальну сейчас, не доводи до греха.

Мужичонка действительно вытащил из-за спины охотничий дробовик, и Дмитрий примирительно поднял обе руки, словно сдаваясь.

– Я не стервятник, я из полиции, – сообщил он и, достав из кармана удостоверение, протянул его мужичку. Тот подошел поближе, уткнулся в протянутый документ носом, видимо, плохо видел, забормотал под нос, чуть ли не по слогам.

– Во-ро-нов Дмит-рий, – прочитал он и секунду-другую постоял, видимо, обдумывая прочитанное. – Уп-рав-ле-ни-е УВД по городу. – Он снова замолчал, немного подумал и поднял на Дмитрия слезящиеся светлые глаза: – Так это ж от нас далеко.

– Шарик маленький, – сказал Дмитрий, убирая удостоверение обратно в карман. – Земной шарик, я имею в виду. Так что все относительно близко, хотя страна у нас действительно большая.

– Так ты из того города, где Тоху убили, – понял вдруг старичок. – Матерь его ищешь? Так в больнице Аннушка. Как про сына-то весточку получила, так и слегла. Увезли ее по «Скорой» в ЦРБ нашу, говорят, гипертонический криз. А я так думаю, удар у ей случился, а врачи просто лечить не хотят или нечем им. А в область переводить – связи нужны, а откуда у Аннушки связи. Вот ты скажи, могут у простого человека нужные связи быть или не могут?

Дмитрий признался, что про связи не в курсе, и поинтересовался у мужичка, как того зовут.

– Иван Савельевич я, сосед ихний, – он кивнул головой на запертый дом. – Я к Аннушке как раз в гости зашел, наливает она мне иногда, жалеет, добрая она, Аннушка-то. Вот я зашел, она мне борща налила, хлеба отрезала, самогону налила, а сама во двор пошла белье развешивать. Говорит: «Некогда мне, Савельич, с тобой балабонить, мне еще яблочное варенье готовить». Тоха у нее очень яблочное уважал, вот она и затеялась, чтобы к его приезду успеть. А тута из полиции нашей и пришли с сообщением, что Тоху убили. Аннушка как услышала, так и упала, где стояла. Вот мы ее в больницу-то и отправили, я дом запер, теперь хожу, проверяю, чего тут и как.

– Иван Савельевич, а вы знаете, зачем Антон отправился к нам в город? – поинтересовался Воронов, радуясь, что собеседник оказался словоохотливым, да и семью покойного Попова, похоже, знал достаточно хорошо. – Вы же верно подметили, что далековато мы от вас находимся. Что это ему у нас понадобилось?

– Того не ведаю, – старичок пожал плечами и зябко поежился. – Может, ко мне пойдем? У меня, правда, выпить нечего, но чаю согрею. В такую промозглость, как нонешняя осень, чай – первейшее дело, хотя с Аннушкиного самогону-то теплее бы было. Хотя ты ведь на службе. Поди не пьешь?

– Не пью, – подтвердил Воронов, не уточняя, что спиртное не берет в рот не только на службе, но и в принципе. Слишком много мутного и темного в его жизни было связано с алкоголем. – А за чай спасибо. Пойдемте.

Он был рад тому, что разговор продолжится в теплом доме, где большая, явно недавно побеленная печь щедро делилась жаром и запеченной в ней картошкой. Картошка оказалась вкусной. Рассыпчатой, посыпанной крупной солью грубого помола и политой растительным маслом с ароматным запахом семечек. Она показалась успевшему проголодаться Дмитрию лакомством, достойным настоящего гурмана.

– Ты ешь, ешь, – Иван Савельевич быстро, но без лишней суеты подкладывал Воронову в тарелку новые картофелины. – В нашей землице картошка знатная растет. Я, как жена моя померла, один живу. Разносолов у меня нет, но не бедствую. Картошка своя, огурцы мне Аннушка в кадушке засолила, вот из больницы вернется, капусту заквасим. Проживем. Хотя без Тохи-то тяжело ей будет. Хоть и неровная у него судьба, да все ж сын. Царствие ему небесное. Эх, жаль, что помянуть нечем. Не по-людски.

– А соседка ваша знала, куда и зачем сын ее уехал? – спросил Воронов.

– Да куды там, – старик махнул рукой, с сожаленьем посмотрел на стол без бутылки, нацепил на вилку соленый рыжик, отправил в рот, прожевал молча. – Тоха сказал, что дело у него, мечта всей жизни вот-вот сбудется. Аннушка-то обрадовалась, что он работу наконец нашел, да лишнего спрашивать и не стала.

– Что, у вас в поселке с работой плохо? Раз Попов без работы сидел.

– Да с работой нонче везде невесело. А его чаще не брали, что судимый. Хотя он работящий парень был, Тоха-то. И непьющий. То есть за столом употреблял, компанию поддерживал, но так чтобы запойно, то нет. Не водилось за ним такого.

– Судимый? – в деле появлялись новые обстоятельства. – За что? И как давно вернулся?

– Да почитай уж двадцать лет, как вернулся. Дело-то давнее, – старик подцепил еще один гриб. – А за что? За драку. Подрались они, ну он в пылу ссоры себя-то и не помнил. За нож схватился.

– Убил?

– Нет, бог миловал, не допустил такого греха на душу. Ранил только. Так что дали Антону немного, три года. Да и вышел он раньше, за примерное поведение помиловали. Но след остался. И в биографии, и в душе.

– А враги у него были?

– Враги? – старичок засмеялся неприятно, скрипуче, как будто пенопластом по стеклу провел, Воронова даже передернуло от неожиданности. – Враги-то, милый ты мой, у всех есть. Человек, пока живет, обязательно врагов плодит. Без этого уж никак.

– Таких, чтобы убить? Попова ведь убили, вот я и спрашиваю, был ли кто-то, кто мог желать ему смерти. Например, отомстить за что-то.

– Был, – признал старичок. – Правда, давно. То уж быльем поросло. Но если тебе интересно, историю ту давнюю, через которую Антон и в тюрьму попал, я тебе расскажу. Погоди, чаю плесну только.

Под горячий ароматный чай, в котором плавали листики мяты и пахло густым ее ароматом, сосед Поповых рассказал внимательно слушающему Дмитрию о событиях более чем двадцатилетней давности.

С самого детства у Антона Попова был закадычный друг. Звали его Василием Лукьяновым. Мальчишки жили недалеко друг от друга, ходили в одну группу детского сада, а затем и в один класс, были не разлей вода, играли в одни игры и увлекались одним и тем же. Вдвоем собирали сначала пробки, мода на которые появилась в те годы, затем марки, затем значки. Вместе остывали к одному занятию и перекидывались на другое. И, как можно было ожидать, влюбились в одну и ту же девочку.

Была она на год младше, чем Попов и Лукьянов, много лет бегала вместе с ними по дворам и лазала в колхозный сад за яблоками, но внезапно, в одно лето вытянулась и расцвела, так что оба парня оказались жертвами попавшего в них своей стрелой Амура.

Антон к тому моменту уже учился в институте, в Солнечный приехал только на каникулы, и тут из-за девушки мужская дружба дала трещину. Парни рассорились настолько, что как-то перед дискотекой в поселковом клубе подрались, решая, с кем из них пойдет танцевать их зазноба. В порыве драки откуда-то взялся нож, которым Попов и ударил Лукьянова в живот. Рана, к счастью, оказалась несмертельной, но достаточной для того, чтобы против Антона Попова было возбуждено уголовное дело.

Состоялся суд, на котором Лукьянов, уже выписавшись из больницы, свидетельствовал против своего бывшего друга. Антона осудили и отправили в колонию, хотя его мать несколько раз ходила домой к Лукьяновым, унижалась, умоляя, чтобы они забрали заявление против сына. Тогда адвокату удалось бы добиться для Антона более мягкого наказания. Но и сам Василий, и его родители стояли насмерть, считая, что наказание должно быть максимально строгим. Услышав приговор, Антон заорал, что после того, как выйдет на свободу, Лукьянова из-под земли достанет и ему отомстит.

– И как? Отомстил? – с интересом спросил Воронов.

– Так некому к тому моменту уже мстить-то было, – спокойно сказал старик и, тяжело вздохнув, начал собирать пустые тарелки. – Антона отправили в тюрьму, а Ваську забрали в армию. Тогда как раз война была, афганская, ну и попал Лукьянов в самое пекло под Кандагаром и там погиб. В поселке много судачили, что нельзя было другому яму рыть, что он Тохе судьбу поломал, и это ему самому боком-то и вышло. Еще на Аннушку косо смотрели, мать Васькина орала, что та ведьма, на Ваську порчу навела. Но Аннушка – человек светлый, не могла она так поступить. Это уж бог сам распорядился, зная, что нехорошее у Васьки нутро, черное. Прости меня, господи, что я так о покойнике.

– А девушка в итоге кому досталась? – поинтересовался Дмитрий. – Она-то в конфликте между Поповым и Лукьяновым на чьей стороне была?

– Да ни на чьей. Она про это все и знать не знала. Она ж школярка была, выпустилась да в Москву уехала, в институт поступать. Потом перед первым сентября за вещами зимними домой вернулась и на дискотеку эту злосчастную пошла, где Антоха с Васькой из-за нее сцепились. Они на суде-то слова не сказали, почему между ними ссора вышла, чтобы зазнобу свою не тревожить. Ее и в милицию не вызывали и не спрашивали ни о чем. Конечно, она на каникулы-то домой приезжала, но в зимние вроде в первый год как раз заболела, мать к ней сама ездила. А к лету уж и Ваську похоронили, и вокруг Тохи шум поутих. Так что я даже не уверен, что она в курсе, что все эти, как говорят, разборки из-за нее были. Да и потом сюда она больше не вернулась, мать забрала в Москву жить, так что Антон, когда вернулся, ее уже не видел.

– А что, он так и не женился?

– Нет, – старик пожевал ввалившимися морщинистыми губами. – Все говорил, что другой ему не надо. А раз на этой жениться невозможно, так бобылем и останется. Их тогда обоих сильно на ней переклинило. Васька-то тоже сам не свой ходил, даже у матери ейной фотокарточку выпросил, с которой в армию ушел. Сгинула вместе с ним в войне фотокарточка эта. В общем, любили они ее. Правда любили. Через нее у обоих жизнь-то наперекосяк и пошла. Антоху-то из института выперли, конечно. Не учился он потом больше, не работал. Почитай, и не жил по-настоящему.

– А девушку как звали? – полюбопытствовал Воронов, сам не зная зачем.

– Чудное у нее имя было. Элеонора. Уж зачем ее мать так назвала, председательша наша, я не ведаю. Видимо, потому, что звучало красиво. Так-то для нас всех она была просто Эля. Эля Яблокова.

Москва вызывала раздражение. Вообще-то Нора любила город, который привыкла считать родным, но сейчас ее раздражала и внезапно показавшаяся бессмысленной суета на улицах, обилие машин, и вечные пробки, и серое тусклое небо, пропитанное дождем напополам с бензином, и такие же тусклые люди с мрачными, угрюмыми, невыспавшимися лицами.

«Ничего не поделаешь, придется привыкать к Москве заново» – подумала Нора с некоторым даже болезненным удовольствием. Когда все закончится, когда все, что она задумала, будет позади, все, чему суждено рухнуть, рухнет, а все, чему суждено построиться, окажется возведено, она вернется сюда жить. Сюда, в Москву, где все когда-то начиналось. Провинция, конечно, имеет свое очарование, но с нее достаточно. И этого очарования, и тех запутанных, очень сложных отношений, которые она оставит за спиной. Надо же, ее муж объелся груш. А казалось, что они будут женаты вечно, и в самом страшном сне ей бы не приснилось, что он может пойти наперекор ей. Странно это все. Хотя на муже свет тоже клином не сошелся.

Нора потянулась всем телом, ощущая приятную истому в мышцах. Минувшую ночь она провела с любовником, не очень молодым, но совершенно неутомимым. Ну надо же, знала его столько лет, а никогда не думала, что этот плотно сбитый, начинающий лысеть мужик настолько роскошен в постели. Изобретателен, бесстыден, вынослив. За все двадцать с лишним лет семейной жизни ей ни разу не было настолько хорошо с мужем. Что ж, еще один жизненный урок, еще один щелчок по самолюбию. Интересно, а Эллу, которая тоже рассталась с мужем, кто-нибудь трахает? Скорее всего, эта дурочка наложила на себя самовольную схиму. С нее станется.

Нора самодовольно улыбнулась, ощущая свое превосходство над простушкой Эллой. Так было в юности, и так будет всегда. Потому что это правильно. При мысли о ней брови ее недовольно сошлись на переносице. Известие о том, что подруга-врагиня тоже уехала в Москву, было тревожным. Во-первых, чего это ее сюда понесло, когда она должна сидеть на работе и прикладывать усилия, чтобы показать, какая она незаменимая. И вот на тебе, сорвалась с места, отправилась покорять столицу. Или ей на балет захотелось?

Легкая улыбка тронула тщательно накрашенные полные губы. Пристрастие Эллы к балету, лишь усиливающееся с годами, казалось Норе глупостью, нелепой блажью. Но эту чумичку вполне могло понести на какую-то премьеру. Надо посмотреть афишу, чтобы вычислить, куда может отправиться эта дура, чтобы случайно не встретить ее, если самой Норе тоже захочется выйти в свет.

Хотя ей не захочется. Зачем? Если любовник приехал вместе с ней, значит, все самое увлекательное будет происходить здесь, дома. Оглянувшись, не видит ли мама, она погладила себя по высокой груди, ставшей вдруг необычайно чувствительной к прикосновениям. Закрыла глаза, представляя, будто это ЕГО пальцы ласкают ее через тонкий шелк блузки и кружево лифчика. Застонала чуть слышно от пронзившего ее желания. Боже мой, какая она дура, столько лет потеряла на глупую супружескую верность.

И все-таки зачем приехала в Москву Элла? Она должна чувствовать себя плохо. Иначе просто и быть не может. Нора выяснила у сидящей в приемной секретарши, что Элла в последнее время болезненно выглядит. Мол, бледная, и голова у нее кружится. Симптомы были правильные, нужные. Вот только для того, чтобы все и дальше шло по задуманному Норой плану, Элла должна оставаться в их городе и каждый день ходить на работу. Поездка в Москву если и не срывала этот план, то затягивала его реализацию. А это было не нужно и опасно.

Нора снова потянулась, разгоняя кровь по венам. Ну, вернуть Эллу домой дело нехитрое. С этим можно справиться в два счета. Парочка телефонных звонков, и она пойдет в стойло, как послушная выдрессированная корова. Нора сделала зарубку на память – не забыть организовать эти самые звонки. Максимум послезавтра Элла должна уехать из Москвы. Это важно. Такое дело нельзя пускать на самотек. Впрочем, на самотек вообще ничего нельзя пускать, а потому ей самой тоже придется вернуться домой. Маму проведала, на Москву посмотрела, рабочие вопросы решила и назад. Держать все под контролем.

Нора вздохнула. Тяжело все время руководить. Соблазн махнуть на все рукой, забраться с любовником в койку и отдаться на волю чувствам, простым, животным, не требующим участия ума, очень велик, но не получится. Она понимала, что и любовнику нужна только до тех пор, пока есть шанс через нее получить доступ к большим деньгам. Очень большим. Не будет у нее денег, и любовник бросит ее тут же, уйдет, не оглянувшись. Нора была достаточно цинична, чтобы это понимать. Все рассказы о неземной любви и внезапно вспыхнувшей страсти – для наивных дурочек типа Эллы.

Конечно, на этом мужике свет клином не сошелся, но и любому другому она в ее возрасте будет нужна только вкупе с деньгами и никак иначе. А этот уж больно хорош. Нора снова погладила себя по груди, вызывая в памяти картинки ночного безумства, чуть сильнее сжала пальцы, снова застонала, ощущая, как горячая волна заливает низ живота. Господи, да когда же он уже вернется с какой-то дурацкой, так не вовремя назначенной встречи. Мама, конечно, не поймет, если они посреди белого дня запрутся в спальне, но Норе уже много лет было совершенно безразлично, что именно подумает мама.

Ожидание было настолько мучительным, что Нора усилием воли переключила свои мысли на другую тему, неприятную, почти болезненную. Желание сразу пропало, как будто унеслось мутным внутренним потоком. Что делать с дочерью? В последний месяц Нора физически ощущала, как тает последняя близость между ней и ее девочкой. Ее кровиночкой. Ее продолжением.

Впрочем, она никогда не была сумасшедшей мамашкой. Выполняла все, что положено, лечила сопли и ангину, возила на море, вытирала попу, варила супы и кашки. Но всегда признавала очевидное – она рождена не для того, чтобы быть матерью. Нора не признавала точки зрения, что дети – главное предназначение женщины. Если есть семья, нужны дети. Если они рождаются в материальном достатке, значит, их легко можно скинуть на руки мамок-нянек и видеть, только целуя на ночь, как испокон веков было заведено в дворянских семьях.

Если денег не густо, то через сводящую с ума круговерть пеленок, сосок, детской смеси, экземы, бессонных ночей и нескончаемых воплей нужно просто пройти, оставив ее позади. Раз в жизни, два, три, не важно. Пройти и забыть.

Ей повезло, что муж любил детей. Если бы он мог, то заставил бы Нору родить целый выводок, но на это она, разумеется, не пошла. Зато и по ночам он дежурил, и по первому воплю вставал, и коляску толкал по засыпанной снегом улице, и пеленки стирал, этого не отнимешь. Так что материнство никогда не доставляло ей особых хлопот, и настоящие проблемы начались только сейчас.

Кто бы мог подумать, что взрослая дочь станет для Норы источником постоянной головной боли. Кто бы мог подумать, что она, вслед за отцом, встанет на сторону Эллы, обвинив мать в предательстве и отказавшись с ней общаться. Нехорошо это, неправильно. Нора ощущала эту неправильность каждой клеточкой своего тела. Конечно, пока еще слухи по городу не поползли, но рано или поздно в ссоре с дочерью ее не обвинит только ленивый. Хотя к этому времени она уже будет жить в Москве, и ей станет наплевать на любые пересуды. Если все получится. Нет, так нельзя говорить. Когда все получится! Иначе и быть не может.

А дочь со временем все поймет. Вырастет из своего юношеского максимализма, поживет без денег, поймет, каково это, и приползет к матери просить прощения и финансовой поддержки. Не на отца же ей рассчитывать, в самом-то деле. Из того бизнесмен как из дерьма пуля. Так что ничего, что дочка сейчас дуется и разговаривает с матерью «через губу». Большое, как говорится, видится на расстоянии.

Раздался звонок, послышались материнские шаги, молодые, не шаркающие, и не скажешь, что ей уже за семьдесят, молодец мамуля, хлопнула входная дверь, послышался знакомый голос, от которого у Эллы быстрее забилось сердце и моментально стали влажными руки. Снова шаги, теперь уверенные, тяжелые, мужские, раздались в коридоре, который вдруг показался Норе слишком длинным. Она в нетерпении повернулась к арке, отделяющей гостиную от коридора. Ее новый мужчина шагнул через порог, раскрыл свои объятия.

– Соскучилась? – спросил он, и она замерла от глубокого, густого тембра его голоса. – Иди ко мне.

Она калачиком свернулась у него на груди, чувствуя одновременно экстаз от его прикосновений и глубокую затаенную боль, от того, что он никогда не будет принадлежать ей полностью, так, как принадлежал муж. Этот мужчина был совсем другой породы – самоуверенный самец, живущий сам по себе и не подчиняющийся ничьим прихотям. Охотник. Игрок. Укротитель. Он – лишь гость в ее жизни. Гость, рассчитывающий на теплый прием и богатое угощение. Транзитный пассажир. Не больше.

Слезы на губах смешались с его теплым дыханием. Он слизнул их и тут же больно укусил ее за губу, заставив вскрикнуть и забиться в его объятиях, то ли от боли, то ли от наслаждения, она и сама не знала. Черное и белое, подлость и счастье, мечты и предательство, боль и удовольствие смешались в ее жизни так прочно, что разделить их уже не представлялось возможным.

«Я живу здесь и сейчас, – сказала самой себе Нора. – И мне все равно, что будет потом. Я приняла решение изменить свою жизнь. Я приняла решение уничтожить Эллу и избавиться от ее присутствия. Я приняла решение и буду следовать ему до конца, чего бы мне это ни стоило. И этот мужчина, который оказался в эти минуты моей жизни рядом со мной, дан мне богом. В наказание или в награду, я узнаю позже. А сейчас я просто не буду про это думать».

– Пойдем в спальню, – хрипло сказала она. – Никогда не понимала, зачем маме комната, в которой невозможно запереть дверь. Пойдем скорее, я слишком долго тебя ждала.

Он засмеялся неестественным смехом, в котором Норе послышалось что-то дьявольское, подхватил ее на руки и зашагал в сторону спальни. Хлопнула за его спиной дверь, и Нора перестала слышать хоть что-то, кроме издаваемых ею самой стонов.