Луиза
Январь 1940
– А, Луиза! Добро пожаловать! В этом семестре ты будешь самой старшей.
Мисс Реннишо стояла в холле в своем обычном твидовом костюме с узором, напоминающим вспаханное поле, невосприимчивая к ледяным порывам ветра, которые сопровождали каждого входящего. Снаружи вся парковка была забита машинами; шоферы вытаскивали из багажников громоздкие кожаные чемоданы. Вскоре появился и Бракен с ее старым чемоданом, принадлежавшим еще отцу и перевязанным ремешками, потому что заcтежки почти не держали.
В холл выбежала сестра-близнец мисс Реннишо – как ни странно, на добрых два фута ниже ростом своей внушительной сестры – и что-то тихо пробормотала.
– В верхнем ящике стола, Лили. Не перестарайся, – ответила та.
Луиза взяла чемодан.
– Спасибо, Бракен.
– Пожалуйста, мисс.
Он коснулся фуражки и растворился в темноте. А, все равно, думала Луиза, вяло поднимаясь по лестнице за Блейком, школьным садовником, который нес ее чемодан. Ее отвели в ту же комнату, что и прежде, – мансарду на верхнем этаже с двумя маленькими слуховыми окнами. В тот первый, ужасный семестр она делила комнату с Норой, а потом, когда та выбыла из-за войны, с занудой Элизабет Крофтон-Хей, которая вечно болтала о балах, выходах в свет и тому подобных вещах. Другой излюбленной темой для разговора был Айвор Новелло; Элизабет смотрела «Танцующие годы» четырнадцать раз, однако настоящего интереса к театру не питала. Она тоже выбыла, и в этом семестре ожидалась новенькая, но пока никто не приехал, и Луиза поспешно заняла лучшую кровать у окна. Комната ничуть не изменилась: две железные кровати с голубым покрывалом; два комода с маленьким зеркалом на стене; два узких шкафчика и два стула с плетеными сиденьями. Темно-синий линолеум был так отполирован за долгие годы, что шерстяной коврик возле каждой кровати скользил по комнате от малейшего прикосновения. Она присела на кровать, не снимая пальто: было слишком холодно, даже мебельная политура не пахла. Внезапно накатило ощущение полного безразличия. Впрочем, чувство тоски по дому исчезло давно, где-то в середине прошлого семестра. До того она боялась даже думать в том направлении – сразу начинало болеть где-то внутри, хоть и не всегда. (Такое частенько случалось в первом семестре; бывало, она месила тесто или сидела в столовой, кругом болтали, и только она успевала подумать, что все не так уж и плохо, как отчаяние накрывало с головой – приходилось все бросать, бежать в спальню, сворачиваться калачиком на постели и плакать.) Однако мало-помалу она начала привыкать: перестала бить чашки и ощущать тошноту; иногда по целым дням не вспоминала о доме. Правда, настроение от этого не улучшилось. На Рождество она поговорила с Полли (в конце концов, та находилась в том же положении: после стольких лет тревожных ожиданий всяких ужасов война нисколько не изменила привычного, монотонного течения жизни – по крайней мере, пока). Полли тогда призналась, что хоть и успокоилась, лучше все равно не стало. Впрочем, добавила она, как-то не верится по-настоящему, что война будет мрачной и скучной. А Клэри вставила: на месте финнов они бы точно испугались – у нее совсем нет чувства такта. Вообще-то, есть и другие поводы для беспокойства: прослушивание, например. Ей удалось убедить родителей дать ей шанс всего на одну пробу – если провалится, то и дело с концом, научится печатать и пойдет работать в контору. Они согласились лишь потому, что план отправить ее во Францию учить язык в семье провалился (куда уж теперь, когда война началась), и мать не придумала другой альтернативы; она слишком молода – в марте ей исполнится семнадцать, – чтобы вступить в армию или еще какой-нибудь ужас, слава богу! Это просто невыносимо: долгие годы тебя держат за ребенка, заставляют учить уроки, и вот когда появляется заветная мечта, ее отбрасывают в сторону как эгоистичную и легкомысленную! Женская служба ВМС или Территориальный корпус наверняка мало чем отличаются от школы-интерната. Значит, если удастся поступить в театральную школу, ей дадут отсрочку на год, а за год многое может случиться. Конечно же, она эгоистка; это выявил еще «святой» семестр с Норой. Обе мисс Реннишо принадлежали к «Высокой церкви», и посещение служб являлось практически обязательным, хотя с ними можно и не ходить, а выбрать другую церковь, где не кадили фимиам. Нора восприняла эти правила с присущим ей пылом и потащила Луизу за собой. Раз в неделю она преклоняла колени в маленькой будке, и хотя поначалу было сложно придумать, в чем исповедаться (однажды Луиза даже присочинила кое-что), мало-помалу становилось все проще; с каждым разом ее характер «ухудшался». «Я горда, мстительна, честолюбива», начала она как-то раз, однако отец Фрай быстро ее раскусил и заявил, что Гамлет только желал быть таковым; в любом случае для исповеди это слишком общие фразы. Тогда ей пришлось спуститься с небес и признаться, что она не хочет чистить туалеты или мыть полы на дежурстве в школе, и они снова вернулись к гордыне. Когда она пожаловалась Норе, что не становится от этого лучше, скорее наоборот, та назидательно заметила: человек не может расти над собой, пока не осознает, насколько он слаб и ничтожен. Она даже придумала устраивать по вечерам «тренировочную» исповедь. Справедливости ради Нора и в себе выискивала бесконечные недостатки – или грехи, как она их называла; и каждый раз Луиза понимала, что это про нее. Однажды они увлеклись и чуть ли не устроили соревнование, кто хуже. Повседневная жизнь превратилась в минное поле. Минутная слабость – и все, считай, нагрешил. «Вот почему это так важно и так захватывает!» – воскликнула Нора, хотя Луиза вовсе не разделяла ее энтузиазм. Теперь она чувствовала, что совсем не любит Бога (хоть и верит), он ей вообще несимпатичен – но это, конечно, грех такого масштаба, что Норе лучше не рассказывать. Правда, отец Фрай выслушал на удивление спокойно, сказал только, что в ее возрасте чувствовал то же самое. Это замечание одновременно успокоило и задело ее легкой ноткой пренебрежения.
А потом Нора уехала работать в детский приют тети Рейчел – эвакуированных вернули в Лондон. Элизабет Крофтон-Хей оказалась вовсе не религиозна, хоть и посещала церковь каждое воскресенье. Поначалу было интересно наблюдать за тем, как она наводит макияж, стирает чулки мылом «Люкс» и носит ожерелье из жемчужинок, которые ей дарили крестные по одной на каждый день рождения. Однако куда более интересный опыт – семестр во Флоренции и долгий уик-энд в Сандрингеме – почему-то не вдохновлял ее на разговоры, и Луизе быстро наскучила вечная болтовня об Айворе Новелло.
Она подошла к двери посмотреть, с кем будет жить. На клочке бумаги значилось: «Луиза Казалет и Стелла Роуз». Почему-то сразу представилась высокая блондинка с прямыми волосами, струящимися по спине, как на иллюстрациях к сказкам. Стелла – подходящее имя для героини. Луиза решила распаковать чемодан и поискать толстый свитер.
Стелла прибыла лишь к концу ужина: она опоздала на поезд и пропустила школьное такси – пришлось ждать следующего. Ей подали ужин; мисс Реннишо предложила Луизе составить новенькой компанию, и они одни остались в большой столовой.
Стелла совсем не была похожа на принцессу: курчавые черные волосы, кожа оливкового цвета без малейшего румянца, узкие зеленовато-серые глаза, высокие скулы, выступающий нос и бледный, удивительно изящный рот с крохотной родинкой чуть пониже губ. Тут Луиза осознала, что Стелла разглядывает ее с не меньшим любопытством. Обе смущенно улыбнулись.
– Ты не скучаешь по дому?
– В смысле?
– Ну, первый вечер в чужом месте…
– Да нет, что ты! Я, наоборот, рада: когда отец узнает, что я опоздала на поезд, он такое устроит!
– А твоя мама?
– Она волнуется, когда он волнуется, так что в результате выходит то же самое. Как тут вообще?
Луиза честно ответила: не так уж плохо, однако Стеллу ответ не удовлетворил. К тому времени, как была съедена яблочная шарлотка, она дотошно расспросила Луизу обо всем и выяснила, что существуют три типа работы – готовка, стирка, уборка; каждую неделю они меняются. Готовке их обучают две поварихи, низенькая мисс Реннишо учит прибираться, а старая ироничная ирландка, мисс О’Коннелл, заправляет прачечной. Работа начинается с утра, потом перерыв; в пять, после чая, продолжение и так до самого ужина.
– Хуже всех мисс О’Коннелл: однажды она заставила меня три раза гофрировать стихарь – как только я заканчивала, она все сминала, окунала в крахмал и велела переделывать.
Стелла уставилась на нее и вдруг расхохоталась.
– Понятия не имею, о чем ты говоришь!
– Ну, ты же знаешь, что такое стихарь? Это белая накидка, которую священники носят в церкви.
– Ах да, – поспешно отозвалась та.
– Ну а гофрировочный утюг…
Тут в дверь просунулась мисс Реннишо-маленькая и сказала, что Стелле звонит отец. Та скорчила гримаску ужаса, однако видно было, что она и вправду напугана. Проворно вскочив, Стелла выбежала вслед за мисс Реннишо; последняя вернулась через минуту и велела Луизе убрать остатки еды в кладовую. Выполнив поручение, Луиза принялась околачиваться в коридоре. Из кабинета доносился голос Стеллы между паузами.
– Да, папа, я знаю… Да, ты прав… Я же извинилась! Не знаю… Так получилось… Да, ты прав… Ну папа, это же не конец света!.. Прости… Я не знаю, что еще сказать…
Казалось, разговор продолжается вечно. В голосе Стеллы зазвучали слезы, и Луизе стало ее ужасно жалко. Наконец та вышла, комически закатывая глаза к потолку и пожимая худенькими плечами.
– О господи! – выдохнула она. – У мамы жуткая мигрень, из-за телефонных звонков отложили ужин, меня никуда нельзя выпускать, потому что я безответственная эгоистка, и он уже готов приостановить мое содержание на целый семестр.
– Мне показалось, ты…
– Плакала? Пришлось изображать, а то бы он никогда не закончил. Ох уж эти предки! У тебя тоже со своими проблемы?
– Да нет… То есть бывает…
– Скорей бы вырасти!
– И не говори!
Так возникли первые ростки взаимного расположения. Еще больше Луизе понравилось, что Стелла, в отличие от остальных девушек, совсем не стремилась стать дебютанткой. «Я даже толком не знаю, что это означает!» – объявила она с очаровательным презрением. Вместо этого она планировала заниматься чем-нибудь серьезным, хоть пока и не определилась, чем именно. Тут разговор повернулся к амбициям Луизы и предстоящему прослушиванию. На Стеллу это произвело должное впечатление.
– Можешь тренироваться на мне, – предложила она. – Обожаю, когда для меня играют, поют и всякое такое.
– Пожалуй, я даже могла бы поступить в театральную школу вместе с тобой, – предположила она позднее. – Наверное, мне бы понравилось.
Это заявление шокировало Луизу легкомысленным отношением к священному искусству.
– Ты не можешь просто взять и решить стать актрисой!
– Почему нет?
– Да потому что это не профессия, а призвание! Для начала нужно иметь хотя бы каплю таланта.
– Как у тебя?
– А я и не утверждала, что у меня есть талант.
– Но ты так думаешь! Может, на самом деле ты мечтаешь прославиться? А мне все равно; я бы хотела попробовать интереса ради. Когда что-то интересует, неважно, хорошо у тебя выходит или плохо; главное – процесс.
– М-м…
– Ты со мной не согласна?
– Я просто не думала об этом.
Подобные разговоры часто велись в тот семестр, самый холодный на памяти обеих мисс Реннишо. Все ложились в постель с грелками и в толстых носках, а после вечернего обхода тайком закрывали окна – мисс Реннишо верила в целебную силу свежего воздуха при любой погоде. В гостиной растапливали камин, у которого могло греться с полдюжины девочек за раз. Несмотря на урезанные нормы продуктов, питались полноценно. Постепенно менялись рецепты. Поначалу казалось, что особой разницы нет: четыре унции масла подавались на отдельных блюдечках, а вот сахар и бекон объединяли. Готовили на маргарине и сале. До конца семестра норму мяса не ограничивали, однако цены поднялись, и теперь их чаще учили готовить рагу, печь пироги, использовать потроха (последние были крайне непопулярны). Луиза перестала ходить на исповедь, однако боялась совсем забросить церковь, опасаясь недовольства мисс Реннишо, так что службу посещала исправно. В следующее воскресенье Стелла пошла с ней: стояла, сидела и преклоняла колени, как и все, однако при этом молчала.
– Я не знаю слов, – пояснила она на вопрос Луизы. – Да и неважно, я все равно больше не пойду; только хотела посмотреть, на что это похоже.
– А разве твоя семья не ходит в церковь?
– Никогда, – ответила Стелла таким сдержанным тоном, что Луиза сочла за благо закрыть тему.
Ненасытное любопытство Стеллы, казалось, простирается на все сферы жизни: она забредала на чужую территорию: «Давай посмотрим, куда ведет тропинка»; исследовала содержимое чужих ящиков, когда они дежурили на уборке («У Барбары Кастэрс есть коробочка с искусственными ресницами – черными, совсем не то, что ее настоящие, белесые; а Соня Шиллингсворт хранит фотографию парня, и это явно не ее брат», на что Луиза, шокированная, всегда попадалась в одну и ту же ловушку: «Откуда ты знаешь?! – А у нее их нет, я спрашивала»). Вечно совала пальцы в банки и кувшины, проверяя содержимое на вкус, экспериментировала с баночками кольдкрема и лосьонами – даже помаду пробовала и тут же поспешно стирала. В то же время она могла быть удивительно закрытой и на все вопросы уходила в глухую оборону. С ней оказалось ужасно весело: через пару недель она уже легко копировала любую ученицу – не только голос, но и походку, манеру держаться и тому подобное. При этом она была превосходной зрительницей: плакала над Джульеттой и смеялась до слез над скетчем об учительнице танцев.
– Луиза, ангел мой! Обожаю людей, которые умеют меня рассмешить! Или заставить плакать… Ты здесь единственная, кто на это способен.
Она искренне сочувствовала равнодушию родителей Луизы к ее карьере.
– Хотя знаешь, с другой стороны, бывает и хуже, когда родители за тебя решают, кем ты будешь.
– А твои тоже за тебя решают?
– Не то слово! Иногда мать хочет, чтобы я поступила в университет и стала учительницей или работала в библиотеке, а отец – чтобы я удачно вышла замуж. А иногда наоборот. Они часто ссорятся на эту тему, потом мирятся и обвиняют во всем меня.
– А твой брат?
– С ним даже вопросов не возникало: Питер всегда собирался стать музыкантом. Сразу после школы он поступил в Академию. Правда, закончить не успеет – его призовут. Ему дали отсрочку на первый год, потому что у него двойная стипендия. Остался только один семестр.
– Может, к тому времени война закончится.
– Не закончится.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю, и всё. Папа говорит, Гитлер становится невероятно могущественным. К тому же он безумен.
Луиза давно заметила, что Стелла часто цитирует своего отца как последнюю инстанцию в разговоре. Иногда – например, сейчас – это раздражало.
– Во всяком случае, пока ничего особенного не происходит. Все наши эвакуированные вернулись обратно в Лондон; налетов, которыми нас так пугали, тоже нет. А еще мой папа говорит, что с каждым месяцем у нас все больше и больше самолетов, кораблей и тому подобного, и немцы не посмеют нас атаковать. Так что твой папа может и ошибаться.
Однако выражение лица Стеллы – даже самая ее поза – говорило о невозможности такого предположения, и Луиза закрыла тему. К этому времени они так привязались друг к другу, что могли часами спорить, не одобрять друг друга, не соглашаться, но никогда не ссорились.
– Как же мне повезло, что ты здесь! – восклицала Стелла. Иногда за этим следовал список достоинств Луизы: неглупая, много читает, определилась с карьерой и вообще «человек серьезный». Луиза, краснея от удовольствия, отрицала свои добродетели, сознавая, что на самом деле слишком мало читает и напрягает мозг. В ответ она предпринимала контратаку, перечисляя таланты подруги, которые ей казались более существенными, поскольку давались легко: Стелла могла сыграть что угодно без нот, бегло говорила по-французски и по-немецки, обладала превосходным слухом и фотографической памятью – ей достаточно было прочитать рецепт один раз и запомнить каждую деталь.
Иногда говорили о том, как здорово, что они встретились, и Стелла приводила в пример других девушек, ужасно скучных, по ее мнению, и даже перечислила семь стадий дебютантки:
– Сперва все такие заядлые наездницы с блестящими румяными личиками, в твидовых пиджаках, рассуждают об охоте и копытах. Затем жеманятся, затянутые в тюль и кружева; маленькие жемчужные ожерелья и тугая завивка. Потом в белом атласе сияют и рыдают на собственной свадьбе. Затем в кашемировом костюме держат на руках отвратного младенца, жемчуга уже покрупнее, – а, да, забыла первый выход в свет с этими идиотскими перьями в волосах и в длинных перчатках. Потом, уже заметно разжирев, в сложносочиненной шляпе на выпускном ребенка. И наконец, совершенно увядшие, в бежевых кружевах на первом балу дочери… – Все это изображалось в лицах, с характерной мимикой; жестами обрисовывались соответствующие одеяния, пока Луиза не обессилела от смеха.
– Генриетта не так уж плоха, – возражала она.
– Да брось! Она спит исключительно на спине, чтобы лицо оставалось гладким.
– Ты-то откуда знаешь?
– Мэри Тейлор рассказывала: у той вечно кошмары, и Мэри приходится ее будить.
– Ну, есть еще Ангельские Близнецы.
Анжелика и Кэролайн Редферн были похожи как две капли воды: пепельные блондинки с бархатными карими глазами и длинными, изящными ногами. В школе они считались шикарными.
– А, эти! Они производят впечатление только вдвоем – как парные статуэтки для коллекционера имеют бо́льшую ценность, чем поодиночке.
Отсмеявшись, Луиза отметила, что Стелла балансирует на грани самодовольства.
– Мы-то сами тоже не подарок.
– А я и не утверждала обратного! Зато мы стараемся чего-то добиться, растем над собой.
Почему-то за Стеллой всегда оставалось последнее слово. Кстати, и за Норой тоже. Видимо, я просто слабохарактерная, начала сомневаться Луиза. Да ну, глупости! В то же время она понимала, что Стелла – ее лучшая подруга, и поскольку, в отличие от нее, ни разу не училась в школах и пансионатах, это был новый увлекательный опыт, который омрачала лишь мысль о предстоящей разлуке: Стелла планировала остаться и завершить обучение.
– Хотя кто его знает… Вообще-то я ненавижу готовить и не собираюсь заниматься домашней работой. Да и что толку учиться, как разговаривать со слугами, если скоро их вообще не будет?
– Не говори глупостей! Слуги всегда будут!
– Неа. Они уйдут заниматься какой-нибудь военной работой и не вернутся. Ты бы вернулась?
– Это другое дело.
– Ты рассчитываешь на старую классовую структуру общества.
– Ну и что? Она же существует.
Однако тут Луиза нечаянно затронула новую, доселе скрытую «жилу»: Стелла пустилась рассуждать о политике.
– На чем, по-твоему, основана классовая структура? Людям не дают возможности получить хорошее образование – в результате они способны выполнять только тяжелую, монотонную работу – либо рассчитывают на тех, у кого есть призвание, типа медсестер – те все равно будут заниматься любимым делом, как бы скудно ни платили. Вот так бедных, малообразованных людей и держат на своем месте, не давая никуда расти.
Они лежали валетом на постели, завернувшись в одеяла, и поедали шоколадные конфеты. Какое-то время обе молчали. За окном бушевала непогода: барабанил дождь, пронзительно завывал ветер, словно в такт хаотичным мыслям Луизы.
– Ты никогда об этом не задумывалась, да? – спросила Стелла.
– С этой стороны – нет.
– У тебя в семье не обсуждают такие вещи?
– Да не особенно. – Луиза вспомнила, как отец ругался на лентяев, не умеющих работать. – Папа однажды рассказывал, что во время всеобщей забастовки водил автобус.
Стелла лишь рассмеялась.
– Вот я и говорю – консерватор до мозга костей.
– А мама работала в Красном Кресте и еще в благотворительных обществах.
– Благотворительность – лишь очередной способ удерживать людей в самом низу социальной лестницы.
Луиза умолкла. Речи Стеллы ее изумляли. Ей не хватало ни знаний, ни опыта, ни логики, чтобы возражать, отрицать или добавить что-то свое.
Позже, когда они почистили зубы и легли и к ним заглянула мисс Реннишо пожелать спокойной ночи (оказывается, на дорогу упало дерево), Луиза спросила:
– Но если ты не хочешь, и никто другой не станет, кто же тогда?..
И Стелла сразу поняла, что речь идет о домашнем хозяйстве.
– Не знаю. Наверное, никто. Да и вообще, бо́льшая часть домашней работы бессмысленна – смотри, сколько времени мы тратим на ненужную полировку серебра.
Ответ Луизу не удовлетворил, однако она не стала возражать, не будучи уверенной в теме. Все это было так ново, так интересно и волнующе, что она решила разузнать побольше, только вот у кого?
Обе планировали уехать домой на выходные, но в пятницу Луизе позвонила мать.
– Боюсь, выходные откладываются: бабуле внезапно стало плохо, и я везу ее в больницу.
– А что случилось?
– Я же сказала – плохо себя чувствует. В последнее время она стала забывчивой, а теперь вообще утратила связь с реальностью, и слуги с ней не справляются, так что я перевожу ее в лечебницу возле Танбридж Уэллс: мне говорили, там очень хороший уход. Папы тоже нет – ему никогда не дают отпуск, так что давай перенесем на следующие выходные.
– Но я могу спокойно остаться дома и без тебя! К тому же вряд ли это займет больше одного дня.
– Боюсь, что больше: сперва нужно съездить во Френшэм забрать ее от тети Джессики, затем отвезти в лечебницу, потом закрыть ее дом в Лондоне, разобраться с бедной Брайант – та практически на грани нервного срыва. Бабуля заказывает безумное количество еды для званых ужинов, а потом никого не зовет, поскольку никого уже не помнит, и в результате винит во всем бедную Брайант.
– Боже правый! Да она совсем с катушек съехала!
– Она просто сбита с толку, – возразила мать с нажимом.
Когда Луиза рассказала обо всем Стелле, та предложила:
– Может, тебе поехать к нам? Только мне нужно спросить разрешения.
Так и получилось – после долгой возни и суеты. Сперва мать Стеллы дала согласие, а потом мисс Реннишо заявила, что надо получить разрешение от матери Луизы. Последняя потребовала телефон миссис Роуз…
– Господи, ну зачем все это? – воскликнула Луиза. – Почему они обращаются с нами как с детьми?
– И не говори. А если бы мы были мальчиками, то через год уже считались бы годными ехать во Францию и умирать за нашу родину. Ну я, по крайней мере. – Стелла в свои восемнадцать была на год старше Луизы.
– А твоя семья часто говорит о политике? – спросила Луиза в поезде.
– Они говорят обо всем на свете; они так много болтают, что им не хватает времени выслушать ответ, а потом жалуются, что никто никого не слушает. Не переживай – мы найдем чем заняться.
Роузы жили в просторной, темной квартире на Сент-Джонс-Вуд. Лифт, похожий на клетку, издавал при движении загадочные звуки. Дверь украшал цветной витраж с железной решеткой. Им открыла низкорослая приземистая женщина. Вид у нее был такой, словно ей все надоело, и она от этого безумно устала: черные глаза с темными кругами и поджатые в трагическом смирении губы. Завидев Стеллу, женщина улыбнулась и энергично похлопала ее по спине, затем поцеловала.
– Это тетя Анна, – представила ее Стелла. – А это моя подруга, Луиза Казалет.
– Все наоборот! Сколько раз тебе повторять: представлять надо младшего старшему! – Из глубин мрачного коридора, тянувшегося, казалось, бесконечно, возникла мать Стеллы.
– Совсем ребенок, – пробормотала тетя Анна и, кивнув Луизе, удалилась.
– Как поживаете, Луиза? Я так рада, что вы составите компанию моей девочке. Стелла, проводи Луизу в ее комнату. Обед через четверть часа, и папа тоже будет.
– Это означает «не вздумай опоздать», – вполголоса пробормотала Стелла. – Ты заметила, что они почти никогда не говорят прямо?
Тем не менее она быстро переоделась и торчала в дверях, пока Луиза собиралась.
– Твоя мама – француженка?
– Нет, ну что ты! Она из Вены.
– Фантастическая красавица!
– Я знаю. Пойдем, папа уже пришел, слышишь – хлопнула входная дверь.
Они прошли в большую гостиную, забитую разной мебелью: мягкими креслами, диванами, книжными шкафами со стеклянными дверцами. Почетное место занимал рояль. Целая стена была увешана огромными позолоченными зеркалами; перед ними на столиках с мраморной поверхностью стояли бюсты Бетховена и еще кого-то. Высокие окна полускрыты темными бархатными занавесями, из-под них выглядывали изысканные кружева белого тюля. В сгущающихся сумерках мерцало пламя в камине. В комнате было очень жарко. Стелла взяла ее за локоть и, лавируя между креслами, провела в дальний угол, где стояли миссис Роуз и ее муж-коротышка.
– Папа, это Луиза.
Пожимая гостье руку, он сделал замечание:
– Когда представляешь людей, называй имя и фамилию. Твоя подруга – не горничная.
– Иногда – в школе на дежурстве.
– Хм! – фыркнул он. – Питер опаздывает. Почему?
– У него репетиция, просил не ждать.
– И мы, разумеется, должны подчиниться. Пойдемте, мисс Луиза.
Он вышел в соседнюю комнату, посреди которой возвышался тщательно накрытый стол: белоснежная скатерть, серебряные приборы, массивный, старомодный фарфор, высокие стулья с прямой спинкой и бархатными сиденьями. Занавеси были те же самые. Комната освещалась большой люстрой с пергаментным абажуром на каждой лампочке. Отец уселся во главе стола, мать – напротив, а Луиза со Стеллой по бокам от него. Тут же появилась тетя Анна, за ней – маленькая горничная, почти скрытая огромной супницей на подносе. Миссис Роуз разлила суп по тарелкам.
Луиза не привыкла к супу; пахло сильно, хотя и соблазнительно. В бульоне плавали клецки, и она растерянно уставилась на них, не зная, как подступиться.
Заметив это, мистер Роуз спросил:
– Луиза, вы еще не пробовали Leberklösse? Очень вкусный.
Он зачерпнул полную ложку и отправил в рот. Луиза повторила за ним. Клецка обожгла рот, и она инстинктивно выплюнула ее обратно в ложку. Разумеется, все это увидели, и она покраснела.
– Это все Отто виноват, – ласково успокоила ее миссис Роуз. – Он всегда ест прямо с огня.
Луиза выпила воды.
– Очень разумно с вашей стороны, – прокомментировал мистер Роуз. – Сожжешь язык и перестанешь чувствовать вкус еды.
Какой добрый, едва успела подумать Луиза, но тут он швырнул ложку на стол и чуть ли не закричал:
– В супе нет сельдерея! Анна! Как ты могла забыть столь важный ингредиент?
– Отто, я не забыла, просто не нашла. Остался только с белыми стволами, без листьев. Что мне было делать?
– Сварить другой! В твоем репертуаре четырнадцать супов, бо́льшая часть из которых не требует листьев сельдерея. И нечего на меня смотреть, женщина, это не конец света! Я просто говорю, что так быть не должно.
Он взял ложку и улыбнулся Луизе.
– Вот видите? Малейшая критика – и меня уже считают тираном. Меня! – И он добродушно рассмеялся столь абсурдной мысли.
Несмотря на это, он – все они – съели по две порции супа, и пока Стеллу расспрашивали о школе, Луиза получила возможность как следует рассмотреть ее родителей. Миссис Роуз, пожалуй, не меньше сорока, однако про нее нельзя сказать «со следами былой красоты» – она до сих пор красива. Вьющиеся с проседью волосы закручены в «ракушку», черты лица крупные, но расположены гармонично, как у кинозвезды. Огромные, широко расставленные карие глаза, большой лоб с «вдовьим хохолком», высокие скулы, как у Стеллы, а вот нос крупный, но не костлявый, с изящно очерченными ноздрями. Когда она улыбалась, величественные черты вспыхивали таким жизнерадостным весельем, что Луиза не могла отвести от нее взгляд.
Когда суповые тарелки уже убрали со стола, явился Питер Роуз. В этот момент отец упрекал Стеллу в том, что она не умеет читать по-итальянски, хотя он столько раз предлагал ее научить.
– Папа, когда ты пытаешься учить, то быстро выходишь из себя и доводишь меня до слез!
Лишь появление Питера предотвратило очередную вспышку гнева. Он проскользнул на свое место, явно стараясь остаться незамеченным, однако все взгляды тут же устремились на него, и мальчика буквально захлестнуло шквальным огнем внимания, вопросов, неодобрения. Он задержался – почему? Как прошла репетиция? Он будет суп – Анна специально для него подогревала – или перейдет сразу к мясному блюду? (Служанка внесла огромное блюдо рагу с острым соусом.) Он не постригся, хотя был записан – придется идти после обеда… Тут посыпались мириады предположений о том, как лучше всего провести послеобеденное время. Ему следует отдохнуть; нет, пусть прогуляется на свежем воздухе; или пойдет в кино, чтобы отвлечься от мыслей о концерте. Все это время Питер сидел, мерцая большими близорукими глазами за толстыми стеклами очков, отбрасывая прядь волос тонкой кистью с белоснежной кожей и нервно улыбаясь. Он выбрал суп, и тетя Анна выбежала из комнаты. Отец немедленно упрекнул его в том, что он занят только собой и своим концертом, и даже не заметил гостью, нарушив элементарные правила приличия. Это просто возмутительно, вещал он громогласно, словно выступал с речью в Альберт-Холле, до чего собственные дети – учитывая, сколько труда в них вложено, – лишены малейшего воспитания. Дочь огрызается, сын игнорирует присутствие юной леди за столом! Может Софи это объяснить? Но его жена лишь улыбнулась и продолжила раздавать рагу. Анна?.. «Отто, они же дети!»
Он повернулся к Луизе, но та смутилась и покраснела. Заметив это, он решил оставить тему.
– Привет! – поздоровался Питер. – Ты – Луиза, я знаю, мне Стелла про тебя рассказывала.
Пока ели рагу с красной капустой (еще одно блюдо, которое Луиза раньше не пробовала) и превосходным картофельным пюре, отец Стеллы расспрашивал ее о планах на выходные.
– Мы пойдем на концерт Питера.
– Вы любите музыку?
– Очень!
– Дедушка Луизы был композитором, – добавила Стелла.
– А как его звали?
– Хьюберт Райдал. Правда, он был всего лишь второстепенным композитором.
– Вот как? Мне бы не хотелось, – промолвил он, яростно жуя, – чтобы твои дети, Стелла, называли меня «второстепенным хирургом».
– Так про него говорят…
Луиза почувствовала, что снова краснеет. Хуже того, на глаза навернулись слезы при воспоминании о том, как она любила дедушку, как его благородное лицо с орлиным носом, белоснежной бородой и печальными, невинными голубыми глазами вдруг сморщивалось от смеха; как он брал ее за руку: «Пойдем со мной, малышка» и вел показывать какой-нибудь сюрприз, тщательно скрываемый от бабушки; как целовал ее, и от его бороды пахло розой…
– Он первый в моей семье умер, – неловко пробормотала она и подняла голову. Мистер Роуз смотрел на нее проницательным взглядом и улыбался странно, почти цинично, если б не было в этой улыбке столько же доброты и понимания.
– Достойная внучка, – сказал он. – Ну а завтра? Стелла, чем вы собираетесь заняться?
Стелла пробормотала, что они планируют поход по магазинам.
– А вечером?
– Не знаю, папочка, еще не думали.
– Отлично, я поведу вас в театр, а потом на ужин. Вам понравится, – заявил он безапелляционным тоном, оглядывая всех и свирепо улыбаясь.
Снова убрали тарелки и подали сыр. Луиза, у которой дома все разнообразие сыров сводилось к «чеддеру» в детской и для слуг, и «стилтону» для взрослых и подростков на Рождество, была поражена богатству выбора. Заметив это, миссис Роуз сказала:
– Наш папа обожает сыр, многие пациенты знают его слабость.
– Норма сыра ограничена, папочка, – заметила Стелла. – Нам в школе выдают только две унции в неделю. Представь, как бы ты на это прожил!
– На концертах в Национальной галерее подают сэндвичи с сыром и изюмом, – вставил Питер.
– Ах вот зачем ты туда ходишь, жадина!
– Конечно! Музыка меня совсем не интересует, я просто обожаю изюм, – заявил он, передразнивая сестру.
Луиза отметила, что никто особенно не ел сыр, кроме мистера Роуза. Положив себе три разных сорта, он нарезал их на маленькие кусочки, щедро посыпал черным перцем и закинул в рот.
За сыром последовали заманчивого вида рулетики из тоненького теста, в которых оказались яблоки и какие-то приправы. Хотя Луиза и чувствовала, что объелась, устоять не смогла, да и выбора особого не было: заявив, что никто не откажется от фирменного штруделя Анны, мистер Роуз велел жене отрезать Луизе огромный кусище.
За десертом разразился жестокий спор: Питер с отцом обсуждали достоинства различных русских композиторов. Мистер Роуз нарочито пренебрежительно отзывался о них как о сочинителях дешевой сентиментальщины и сказок. В итоге Питер так рассердился, что даже начал заикаться, повысил голос и опрокинул стакан с водой.
Лишь после крепкого черного кофе, поданного в крошечных, хрупких чашках красного цвета с золотом, Луизе со Стеллой разрешили выйти из-за стола – и то после долгих расспросов и критики их планов на вечер.
– Мы что, правда пойдем гулять? – спросила Луиза. После сытной еды клонило в сон, и мысль о сыром, холодном воздухе ужасала.
– Ну что ты! Я так сказала для отвода глаз: прогулка – единственная вещь, против которой они не возражают. Просто уберемся отсюда, а потом придумаем что-нибудь.
В конце концов они сели на 53-й автобус до Оксфорд-стрит и провели несколько приятных часов в книжном магазине. После долгого просмотра решили купить книги друг другу.
– Пусть каждая выберет то, что другая, по ее мнению, должна прочесть, – предложила Стелла.
– Но я же не знаю, что ты читала!
– Тогда тебе придется искать снова.
Стелла выбрала «Мадам Бовари».
– Я бы взяла в оригинале, но у тебя, кажется, с французским не очень, – пояснила она. Луиза, пытавшаяся скрыть от подруги тот факт, что ее французский в зачаточном состоянии, не стала спорить. После мучительных раздумий она выбрала «Ариэля» Андре Моруа. Ей было неловко, поскольку «Мадам Бовари» стоила два шиллинга, а «Ариэль» в мягкой обложке издательства «Пингвин» – всего шесть пенсов, однако она понимала, что Стелла обязательно высмеет подобную щепетильность.
– Это книга о жизни Шелли, – сказала она.
– Вот и хорошо: я о нем мало знаю, – отозвалась Стелла.
Решено было надписать книги дома. По дороге придумывали всякие глупости, которые другие девочки из школы могли бы подарить друг другу.
– Помаду, тальк, брелоки для браслета, маленькие записные книжечки, куда записывают дни рождения! – Таковы были некоторые из предположений, пока Луиза не вспомнила Нору и не сказала, что им не стоит считать себя лучше других.
– А почему нет? Так и есть. Было бы с чем сравнивать – ты только посмотри на них!
– Знаешь, учитывая твою демократичность, ты удивительно высокомерна!
– А вот и нет, я просто говорю правду. А ты так недемократична, что привыкла считать людей ниже себя. По-твоему, лучше проявить доброту и солгать!
– Однако между людьми, которые имели возможности, но не воспользовались ими, и теми, у кого их не было, есть разница!
– Да, есть, поэтому я и презираю наших соучениц. Почти все они гораздо богаче нас, и расходы на образование для них ничто, тогда как большинство людей – в первую очередь девочек – не имеет никакой возможности получить хорошее образование. Взять хоть твою семью! Все мальчики отправлены в школу, где их учат латыни и греческому, а у тебя всего лишь гувернантка!
Стелла обучалась в школе Святого Павла, где к образованию девочек подходили серьезно. Было ясно, что она достаточно умна и готова к поступлению в университет.
– Мисс Миллимент старалась, как могла. Она просто слишком добра к нам и позволяет лениться, чем я и пользовалась. – Луиза постепенно начинала осознавать пробелы в своих знаниях: классические и современные языки, политэкономия, текущие события – объем приводил в ужас.
Стелла быстро взглянула на нее и сказала:
– У тебя все будет хорошо – ты ведь стремишься к знаниям и даже сделала выбор профессии.
– Мой отец считает, – заметила она позже, когда они вместе принимали ванну перед концертом, – девочек нужно обучать ровно так же, как и мальчиков, чтобы они не наскучили мужу и детям. Или – в случае, если судьба сложится иначе, – себе.
– Забавно, я думала, твои будут за обедом говорить о политике, и ужасно переживала.
– Сегодня просто не тот день. Папа не хотел раздражать Питера перед концертом.
И вместо этого они поспорили о русской музыке, подумала Луиза, но промолчала. Ей было в новинку подмечать такие вещи и составлять о них собственное мнение: дома все воспринималось как должное. Наверное, это признак взросления – она становится старше и… интереснее?
Похоже, семья расцветала в атмосфере скандалов. Вечером Стелла с матерью устроили сцену по поводу платья, которое та решила надеть на концерт. По сути, это было не платье, а красный свитер и плиссированная юбка в черно-белую клетку. Мать заявила, что наряд слишком неформален для мероприятия. Вскоре повышенные голоса привлекли внимание: открылась одна из бесчисленных дверей в коридоре, и оттуда вышел отец с жалобами на невозможность сосредоточиться в таком гаме. Впрочем, он тут же с удовольствием вступил в перебранку: раскритиковал идею жены насчет бутылочно-зеленого бархата и принялся настаивать на кремовом шелке. На это Стелла возразила, что ему сто лет в обед, и вообще слишком короткий. Оба родителя цитировали вкусы Питера, хотя и не сходились во мнении. Миссис Роуз заявила, что ему будет стыдно, если сестра явится на концерт, одетая как на пикник, а мистер Роуз предполагал, что ему не понравится такое настойчивое привлечение к себе внимания. Стелла возразила, что если наденет шелк, друзья Питера умрут со смеху. Тут подошла тетя Анна и внесла свою лепту, предложив к клетчатой юбке розовую блузку. Это временно объединило против нее остальных; прислонившись к стене, она принялась взволнованно кудахтать. Мистер Роуз разговаривал на повышенных тонах, артикулируя с противной четкостью, как обращаются с идиотами или иностранцами.
– Все очень просто: ты наденешь шелк и сделаешь, как тебе велено!
На это дочь с матерью дружно вскрикнули. Стелла залилась слезами, миссис Роуз, взволнованно дыша, скрылась в своей комнате и вскоре вернулась с бледно-зеленым шерстяным платьем и приложила его к дочери.
– Отто, Отто, разве это не подойдет? – патетически восклицала она, и слезы медленно струились по ее прекрасному лицу.
Мистер Роуз критически оглядел обеих, оценивая подобающую степень мольбы с одной стороны и угрюмое молчание с другой. Подойдет, уронил он наконец. Как ему все это надоело! Ему вообще неинтересно, что там дочь собирается надеть – уже достаточно взрослая, чтобы по своей воле делать из себя пугало, если заблагорассудится! Ему до этого нет никакого дела! С чего вообще они подняли такой шум? Он страдальчески улыбнулся с видом усталого мученика и закрыл дверь, оставив женщин наедине с зеленым платьем. Миссис Роуз снова вздохнула и бодро прошла по коридору к себе, как будто ничего не случилось.
– Слушай, а мне-то что надеть? – опасливо спросила Луиза у подруги.
– А, что хочешь! Тут они возражать не станут.
В это верилось с трудом, однако у нее с собой почти ничего не было, и поскольку лучшее платье она приберегла для театра, оставался лишь твидовый сарафан с кремовой блузкой, которую тетя Рейч подарила ей на Рождество.
При мысли о Рождестве ей стало не по себе, даже взгрустнулось. Праздники провели, как и всегда, в Большом доме, и хотя все старались делать непринужденный вид, привычной атмосферы достичь не удавалось, хоть и нельзя было точно определить, что именно шло не так. Все получили свои носки с подарками, правда, без мандаринов, и Лидия расплакалась – решила, что про нее забыли. Ни мандаринов, ни апельсинов, ни даже лимонов – как следствие, на второй день пришлось обойтись без традиционных лимонных тарталеток. Все это, конечно, мелочи, но в сумме… В доме стало холоднее, начались перебои с горячей водой, поскольку плита поглощала очень много угля, и бабушка заменила все лампочки на тусклые, чтобы поберечь электричество. Пегги с Бертой, горничные, вступили в Женские вспомогательные силы ВВС, а Билли ушел работать на завод. Сад теперь выглядел по-другому: в цветочных клумбах Макалпайн выращивал овощи. Он кряхтел помаленьку, вечно в плохом настроении, поскольку ревматизм разыгрался еще пуще. Бабушка пыталась найти ему помощницу, но первая же ушла через неделю – тот молча ее игнорировал и постоянно жаловался за ее спиной. Из лошадей остались только две старые, так что конюх Рен теперь помогал по хозяйству, рубил дрова, красил крышу парника. Он все еще носил блестящие кожаные гетры и твидовую фуражку орехового цвета, что, по мнению Полли, так не шло его свекольной физиономии, но как-то сник и часто разговаривал сам с собой жалобным тоном. Дотти повысили до горничной, и миссис Криппс пришлось брать на кухню молодую девчонку, толку от которой, по ее словам, ни на грош. Бриг, кажется, еще больше ослеп и теперь заставлял тетю Рейч три раза в неделю возить его в Лондон, в контору. Та шутила, что работает «очень личным секретарем». Тетя Зоуи ждала ребенка, ее вечно тошнило, и она лежала на диване с зеленым лицом. Тетя Сибил – наконец-то она похудела – все время раздражалась, особенно на Полли. Та, в свою очередь, говорила, что она совершенно избаловала Уиллса и вымотала дядю Хью постоянными тревогами о нем. А мать! Иногда Луизе казалось, что Вилли ее по-настоящему ненавидит: не желает слушать ни о школе, ни о подруге, критикует внешность и одежду, которую дочь купила на свое содержание (сорок фунтов в год на всё, повторяла мать жестким тоном). Она не одобряла того, что Луиза отращивает волосы – а как же быть актрисе, вдруг понадобится играть пожилую даму с пучком. Жаловалась, что дочь не делает ничего полезного, пыталась отправить ее в постель в совершенно несуразное время и обсуждала ее с другими людьми – прямо при ней! – словно мелкую преступницу или идиотку: заявляла во всеуслышание, что Луиза не выполняет обещаний, совершенно поглощена собой, ужасно неуклюжа – трудно представить, что она будет делать на сцене! Последнее ранило больше всего. Кульминацией стала сцена на второй день праздников, когда Луиза нечаянно разбила любимый бабушкин чайник: кипяток из горлышка выплеснулся ей на руку, и она уронила чайник на пол. Держа обожженную руку, она в ужасе уставилась на пол, залитый чаем, – повсюду валялись чайные листья и осколки фарфора. Прежде чем кто-то успел что-либо сказать или сделать, ее мать прокомментировала саркастичным тоном, неудачно имитируя свою подругу Гермиону Небворт:
– Право, Луиза, откуда только у тебя руки растут!
К чаю позвали гостей. Луиза вспыхнула и выбежала из комнаты в слезах, на ходу опрокинув книгу со столика.
На лестничной площадке ее догнал ледяной голос матери.
– Куда это ты собралась? Пойди на кухню, возьми веник с совком и убери за собой!
Луиза вернулась, подобрала с пола осколки, смела чайные листья и вытерла лужу, пока ее мать упражнялась в остротах на тему неуклюжей дочери.
– Единственная ученица в школе домоводства, которую оставили на три семестра, потому что за первые два она перебила всю посуду!
В комнате повисло чувство общей неловкости, никто не знал, что сказать. Отнеся веник и прочее на кухню, Луиза отправилась на поиски бабушки, чтобы извиниться за разбитый чайник, но той нигде не было. На глаза попалась лишь тетя Рейч, которая пришивала ярлычки к одежде Невилла.
– Не знаю, ягодка, не видела. А что случилось? Вид у тебя неважный.
Луиза не выдержала и разрыдалась. Тетя Рейч встала, закрыла дверь и усадила ее на диван.
– Расскажи все своей старой тетушке, – попросила она, и Луиза облегчила душу.
– Она меня ненавидит! Прямо по-настоящему ненавидит! Опозорила перед гостями! Обращается со мной как с десятилетним ребенком, от этого еще хуже!
Помолчав, она добавила:
– Даже слова доброго не скажет!
Тетя Рейч сочувственно сжала ей руку; к несчастью, это оказалась больная рука. Взглянув на нее, тетя Рейч достала аптечку, разожгла спиртовку, на которой бабушка готовила чай, растопила парафин и обработала ожог. Сперва было ужасно больно, потом стало легче.
Покончив с перевязкой, тетя Рейч сказала:
– Солнышко, все не так! Ты пойми, у нее сейчас очень тяжелый период, ведь папы рядом нет. В разлуке женщинам тяжелее: они остаются дома и часто не знают, что там с мужьями происходит. Попытайся понять… Когда люди взрослеют, как ты, то начинают понемногу осознавать, что родители – не просто мама с папой, но живые люди со своими проблемами. Впрочем, думаю, ты это уже и сама заметила.
Хотя Луиза ничего такого не замечала, она кивнула тогда со знающим видом. И сейчас, застегивая кремовую блузку, которую ей сшила тетя Рейч, она подумала, что маме действительно должно быть тяжело: ее собственная мать практически сошла с ума, приходится жить на Лэнсдаун-роуд в одиночку – отец организовывает оборону аэродрома в Хендоне. Он провел с ними лишь два дня на Рождество. С другой стороны, дядю Руперта на флоте вообще не отпускали.
Концерт ей очень понравился; пожалуй, лучший из всех, которые она посещала: отчасти из-за того, что она знала пианиста (все-таки они обедали вместе), отчасти потому, что в зале было полно родителей, друзей и родственников выступавших, и в воздухе витала особая атмосфера волнения.
Сперва сыграли увертюру, затем рояль передвинули в нужную позицию, и дирижер вернулся с Питером, почти утонувшим во фраке. В программе значится третий концерт Рахманинова с удивительно долгой и необычной прелюдией. Едва начав играть, Питер преобразился: появилась мощь, энергия, блестящая техника. Он целиком погрузился в музыку и даже внушал некоторое благоговение.
* * *
На следующий день отправились за покупками.
– Ты видишь в своих родителях обычных людей? – спросила Луиза.
– Иногда, в обществе. Дома не особенно – наверное, потому, что им очень нравится быть родителями. Они вообще не видят, что я взрослею!
– Но разве ты не замечаешь, как они себя ведут друг с другом?
– Да, но их отношения заключаются в том, чтобы играть маму и папу – этим они и занимаются всю дорогу.
– Грустная перспектива, когда вы с Питером окончательно повзрослеете.
– А, для них никакой разницы не будет. Даже тетя Анна сейчас полностью сосредоточена на роли тети.
– Она всегда жила с вами?
– Нет, что ты! Она приехала на лето. Муж по какой-то причине не смог поехать с ней (дядя Луи – адвокат в Мюнхене), а потом она получила телеграмму «Не возвращайся». А когда она все равно собралась ехать, он позвонил папе, и папа сказал, что она должна подчиниться.
– Так она здесь с прошлого лета?
– С позапрошлого. Ей, конечно, тяжело: ее дочь в том году вышла замуж и вот недавно родила, и тетя Анна даже не видела ребенка.
– Но почему?
– Папа знает почему, но не говорит. Он пытался зазвать дядю Луи сюда, но пока безуспешно. У нее нет денег, поэтому она для нас готовит. К тому же ей есть чем заняться, как говорит папа, и это хорошо.
– Похоже, он не очень-то стремится приехать. Твой дядя, я имею в виду.
Стелла начала было отрицать, но закусила губу и затихла.
– Не хочешь об этом говорить?
– Надо же, как ты догадалась!
– Ладно, пожалуйста.
Сарказм Стеллы ей пришелся не по душе.
Разговор происходил в автобусе по пути к Слоун-сквер. Луиза почувствовала, что вся поездка будет испорчена, если они не помирятся. Едва она подумала об этом, как Стелла положила ей руку на колено.
– Прости, я не хотела. У него там старенькие родители и сестра, которая за ними приглядывает, понимаешь? Так что мы собираемся покупать?
И разговор повернулся к давно обсуждаемой теме. Каждая могла позволить себе лишь один приличный предмет одежды. В школе они весь семестр измеряли друг друга у двери: Стелла перестала расти, а Луиза еще нет.
– Можно купить юбку, если у нее будет приличная кайма.
– Сейчас таких не делают.
Луиза вспомнила свою детскую одежку: платья с огромными оборками; даже лифы выпускались по мере роста.
– Я бы хотела пиджак, который сочетался бы со всем остальным.
– Обойдем сперва весь магазин.
Они задержались, и Стелле пришлось звонить домой и объясняться, почему они не успеют к обеду. Видно было, что она ужасно боится. К счастью, трубку взяла тетя Анна. Разговор велся на немецком, так что Луиза лишь потом узнала его содержание: Стелла сочинила, будто они встретили школьную подругу с матерью и та настоятельно пригласила их к себе домой перекусить.
– Теперь мы остались без обеда, если только не купим что-нибудь, – сказала Стелла. Обе изрядно проголодались, но никому не хотелось тратить драгоценное содержание на еду.
– А папочка угостит нас замечательным ужином, – вспомнила Стелла.
Процесс выбора занял ужасно много времени, поскольку они никак не могли решиться. К тому же обе скрупулезно следили за тем, чтобы у каждой была возможность примерять все, что хочется. В конце концов Луиза купила шерстяное платье цвета бледной листвы, а Стелла – пиджак с медными пуговицами. Подумав, Луиза все-таки решилась взять льняные брюки терракотового цвета, которые присмотрела ранее на распродаже всего за два фунта.
– Это «даксы», – горделиво пояснила она, крутясь перед зеркалом.
Ей очень идет, завистливо подумала про себя Стелла. Ее отца хватил бы удар: он не разрешал женщинам ходить в брюках. На это Луиза ответила, что ее мать тоже сочла бы их смехотворными, зато для актрисы очень удобно. Затем Стелла решила взять обувь, которую давно хотела – алые сандалии на огромной пробковой танкетке.
– Дома не одобрят, – вздохнула она.
На обратном пути купили полфунта шоколада и съели прямо в автобусе.
– Луиза, с тобой так здорово ходить по магазинам! – призналась Стелла.
Покраснев от удовольствия, Луиза ответила:
– И с тобой тоже.
Возвращение в квартиру напомнило вход в чужеземную пещеру: темно, таинственно, позолоченные зеркала, поблескивающие цветные стекла венецианских люстр, эпизодически освещавших длинный коридор. Густые запахи корицы, сахара, уксуса и духов миссис Роуз казались настолько плотными, что их хотелось раздвинуть руками. Из гостиной доносились веселые звуки шумановских «Бабочек».
– Папы нет дома! – объявила Стелла. Непонятно, откуда она узнала, но радость и облегчение были несомненны. – Надо показать маме обновки.
– Прямо все?
– Раз папы нет, то все. Она обожает наряды.
Миссис Роуз лежала на софе, завернувшись в черную шелковую шаль, расшитую яркими экзотическими цветами. Длинная бахрома цеплялась за все подряд: за висячие серьги, которые обычно надевают к ужину, за кольца, края софы и даже обложку книги.
Миссис Роуз приложила палец к губам и произнесла очень тихо:
– Отца нет дома. – В ее голосе прозвучала та же радостная конспирация, что и у дочери. – И чем вас угощали на обед?
– А, ничего интересного – какой-то рыбный пирог. И еще хлебный пудинг. – Стелла опустилась на колени, обвила мать руками, поцеловала и развернула к себе книгу. – Опять Рильке! Ты его уже наизусть знаешь!
Питер закончил играть.
– А мы ели кролика и красную капусту тети Анны, а потом блинчики с айвой, – доложил он. – Ну, показывайте, что купили.
– Устроим дефиле, – предложила миссис Роуз.
– Ну, мы же не столько накупили!
– Если твоей маме не нравятся брюки, может, не стоит показывать? – опасливо спросила Луиза, натягивая зеленое платье.
– Это другое дело. И потом, против брюк возражает папа, у мутти куда более широкие взгляды.
– Иди первая.
– Нет, ты иди – ты гостья.
Впоследствии Луиза отмечала, насколько не похожи Роузы на ее семью. Сама идея дефилировать в обновках перед родными – особенно перед матерью – показалась ей смехотворной. Пожалуй, единственным членом семьи, кого это могло заинтересовать, была тетя Зоуи, которую втайне порицали за слишком серьезное отношение к внешности и одежде.
Миссис Роуз внимательно оглядела каждую вещь.
– Очень миленькое, – отозвалась она о зеленом платье, восхитилась пиджаком Стеллы и загадочно промолчала при виде брюк. Красные туфли Стеллы ей не понравились, однако она честно призналась, что в возрасте дочери тоже купила бы себе такие. Питер вносил свой вклад в показ мод, наигрывая соответствующие музыкальные темы: «Зеленые рукава» и «Военный марш» для Луизы, Шопена и Оффенбаха для сестры.
Затем все разошлись по своим комнатам, чтобы хорошенько отдохнуть перед театром. К восторгу Луизы, выяснилось, что они пойдут на «Ребекку» с Силией Джонсон и Оуэном Наресом.
– И ужин в Savoy, – сказал Питер. – Надеюсь, вы, девочки, не слишком плотно пообедали.
– Не очень, – ответила Стелла.
Когда все стихло, они прокрались в кухню и раздобыли имбирное печенье с молоком, затем улеглись в постель и стали читать друг другу купленные книги, растягивая печенье на подольше.
Лежа рядом со Стеллой, Луиза думала о том, как ей повезло и что война не особенно испортила жизнь.
– Самое лучшее в дружбе, – размышляла она вслух, – ты можешь делать с человеком что угодно, и необязательно разговаривать.
Стелла не ответила – она заснула. Луиза протянула руку и коснулась чудесных, мягких волос.
– Люблю тебя, – тихо прошептала она.
Как здорово быть свободной, уезжать из дома, знакомиться с другими людьми за пределами ее семейного круга. Подумать только, ведь может произойти что угодно – как здорово! Она не выйдет замуж, а всерьез сосредоточится на своей цели: стать самой лучшей актрисой в мире. Дома будут ей восхищаться! Она прославит фамилию Казалет! Право, ее семья совершенно заурядна, совсем не такая интересная, как Роузы! Плывут себе по течению, ничего с ними не происходит, никогда не выезжают за границу… Может, если б не они, она давно объездила весь свет и получила бесценный опыт. Но нет, куда там! Только и знают что жениться, рожать детей да ездить на работу в контору. Совершенно не интересуются искусством – кроме, пожалуй, музыки… Когда ее мать в последний раз читала пьесы Шекспира? Или еще кого-нибудь? А отец вообще книг не открывает! Поразительно, как он живет такой скудной жизнью? Пожалуй, надо попытаться спасти Полли и Клэри из этой буржуазной пустыни – вот только подрастут… Остальные либо еще дети, либо примкнули к родителям, уже бесполезно и пытаться. С ними даже не поговоришь о чем-нибудь серьезном – о поэзии, о театре, о политике. Вон Стелла сколько всего знает! Небось они и слыхом не слыхивали о классовой структуре или демократии и справедливости. Если все повернется так, как Стелла говорит, их ждет громадное потрясение. Не будет слуг! Что же они станут без них делать?! По крайней мере, она теперь умеет готовить, не то что некоторые. Если случится революция, они, пожалуй, будут голодать. Ей даже стало их немножко жаль. Впрочем, сами виноваты, хотя от этого не легче. С другой стороны, учитывая нереальную скуку их жизни, возможно, их чувства настолько притупились, что они и не заметят перемен. Вместо страстной, безрассудной любви, как у Джульетты или Клеопатры (ведь та уже была старой, когда полюбила Антония!), они просто привязаны друг к другу – вяло, безо всяких эмоций. Так что революция им покажется скорее досадной помехой. У них нет никакого опыта сильных чувств, а у нее будет – в этом и есть смысл.
– Лишь часть смысла, – возразила Стелла, пока они мазали подмышки дезодорантом после ванны. – Нельзя постоянно жить на грани радости или горя. И потом, те, кого ты цитируешь, все равно умерли, – добавила она. – Какой смысл любить так сильно, что приходится умирать?
– Это просто невезение.
– Трагедия – не просто невезение, а грубый просчет, когда человек не учитывает многие факторы, включая собственную натуру. Нет, это не для меня.
Как и всегда в разговоре со Стеллой, возразить было нечего.
Наконец семейство собралось в гостиной на бокал шампанского; к нему подали кусочки соленой рыбы на крекерах. Все выглядели ужасно нарядными: Питер и мистер Роуз в смокингах, миссис Роуз похожа на статуэтку в гофрированном черном шифоне, Стелла в платье из винно-красной тафты с прямоугольным вырезом и узкими до локтя рукавами, и сама Луиза (в душе благодарная Стелле за то, что та заставила ее взять вечернее платье) в старом коралловом атласе, плотно облегающем бедра и собранном сзади наподобие турнюра.
– Каких красивых дам я вывожу сегодня! – воскликнул мистер Роуз с таким энтузиазмом, что все почувствовали себя еще красивее. Питера послали за кебом, надели плащи и пелерины, и женщины с главой семейства вошли в лифт – Питеру велели идти пешком.
– Вы улыбаетесь, – заметил отец Стеллы в лифте. – Чему?
– Я так счастлива! – простодушно ответила та.
– Самый лучший повод, – прокомментировал мистер Роуз. В каком-то смысле он, пожалуй, очень хороший отец, подумала Луиза.
В такси Питер стал дразнить девочек: наверняка влюбятся в Оуэна Нареса в роли де Винтера.
– С чего бы это? – поинтересовалась Стелла, ощетинившись.
– Так он же смазливый, все девчонки от него без ума, и даже пожилые леди – те, что с чайными подносами на коленях.
– Тогда и мне придется быть осторожной, – пошутила его мать, на что мистер Роуз сжал ей руку и продекламировал:
– «Ты не меняешься с теченьем лет…»
– «Такой же ты была, когда впервые тебя я встретил», – подхватила Луиза.
– Продолжай.
Луиза несмело взглянула на него и покраснела.
– «Три зимы седые…» – И она дочитала до конца.
Повисла краткая пауза, затем миссис Роуз прижала пальцы к губам и положила их на руку Луизы.
– Вот это я понимаю – образование. Заметь, Стелла – ты бы не смогла закончить.
– Нет, конечно! Луиза у нас просто умница, она его почти наизусть знает.
Слегка опьяненная успехом, та запротестовала:
– Да я больше ничего другого не знаю – не то что Стелла.
За это Роузы, кажется, начали ценить ее еще больше.
И наконец апофеозом счастья стало восхитительное открытие: у них оказались места в ложе – такого с ней прежде не случалось. Ее семья всегда выбирала бельэтаж, хотя она втайне мечтала о передних рядах партера. Ложа сочетала в себе роскошь и романтику: она сразу почувствовала себя важной персоной. Ее усадили спереди, рядом с миссис Роуз и Стеллой, и положили на бархатную полочку программку. Миссис Роуз расстегнула маленький кожаный чехол и достала хорошенький театральный бинокль, который тут же, в ответ на восхищение Луизы, передала ей.
– Можете посмотреть, как люди входят в зал – иногда это весьма забавно, – предложила она.
Бинокль оказался отменный, видно было выражения лиц входящих: вот они оглядываются, ищут свои места, встречают знакомых, смеются и разговаривают… вон отец пошел…
Как – отец?! Не может быть!
Он только что купил программку, пошутил с девушкой, продающей их, затем подошел к ожидающей его даме и обнял ее за талию. На ней было черное платье, очень открытое – видно ложбинку в декольте, и крупным планом – рука отца на ее груди. Женщина что-то сказала, улыбаясь, он наклонился и быстро поцеловал ее в щеку; затем они прошли в бельэтаж и сели в третьем ряду. Тут все расплылось перед глазами, и Луиза резко отвернулась. На мгновение ей показалось, будто шею сжимает чья-то ледяная рука и сейчас она потеряет сознание. Желание оглянуться еще раз и убедиться – да нет, показалось! – боролось со страхом быть узнанной. Это был он. Она вспомнила, как мать говорила по телефону: «Папе никогда не дают отпуск…» А вдруг он ее увидит?! Люди всегда рассматривают тех, кто сидит в ложах. Правда, бинокля у него нет, и он никогда не берет их в прокате – говорит, от них никакого толку. Луиза медленно оглянулась. Стелла забрала бинокль, но и невооруженным глазом было видно, как они склонились над программкой. Она отвернулась к сцене и подперла голову рукой, скрывая лицо. В антракте можно упросить Питера прогуляться снаружи, так безопаснее. Однако до того придется сидеть неподвижно, пряча лицо, и вести себя, как будто ничего не происходит. Еще одна головная боль: делать перед Роузами вид, что все в порядке…
– Ты вся дрожишь. Тебе холодно? – спросила Стелла.
– Немножко. Можно я позаимствую накидку?
Питер протянул ей мамину шаль, и Луиза набросила ее на плечи, хотя ей было жарко.
– Наверное, я хочу, чтобы поскорее началось, – оправдалась она.
– И ваше желание исполнилось, – прошептала миссис Роуз – свет в зале начал медленно гаснуть.
Остаток вечера казался кошмарным сном, только длился дольше. В первом акте она пыталась сосредоточиться на игре актеров, однако осознание того, что он сидит тут, совсем рядом, смотрит ту же пьесу вместе с неизвестной дамой, в которую, по всей вероятности, влюблен (иначе с чего бы он стал врать матери про отпуск?), слишком сильно поглощало ее внимание.
В антракте решили размяться и пройтись. Сообразив, что они пойдут к бару в бельэтаже, где есть риск столкнуться нос к носу, Луиза отказалась под предлогом тщательного изучения программки. Когда все ушли, она забилась в дальний угол, обдумывая лихорадочные планы побега. Денег с собой нет – значит, такси взять не получится. У тети Анны тоже может не быть денег; ее и самой может не оказаться дома. Притвориться больной? Тогда кто-нибудь один непременно повезет ее домой, а ей совсем не хочется портить вечер ложью. Им вообще ничего нельзя говорить… Разболелась голова, захотелось в туалет, но она не знала, где он находится, и, боясь на обратном пути столкнуться с ним, решила остаться.
Это было ошибкой: весь второй акт Луиза не могла думать ни о чем другом, однако Роузы настояли, чтобы гостья оставалась в первом ряду, и теперь она боялась их потревожить: пропуская ее, мужчинам понадобилось бы встать и отодвинуть стулья. Во втором антракте пришлось рискнуть. Стелла решила составить ей компанию.
В дамском туалете была очередь.
– Потрясающий момент, когда она спускается по лестнице в платье Ребекки, – вспоминала Стелла. – Эта коварная миссис Данверс тоже здорово играет, правда? Луиза?.. Ты чего?
– Ничего, я просто ужасно хочу… – Она кивнула на дверь.
– Извините за беспокойство, но моей подруге стало плохо; кажется, ее сейчас стошнит! – тут же нашлась Стелла.
Легкое недовольство на лицах сменилось неподдельным страхом, и Луизу пропустили в первую освободившуюся кабинку. Облегчившись, она не сдержалась и тихо заплакала. Отыскав в сумке крошечный платочек, она промокнула слезы и попыталась высморкаться с помощью туалетной бумаги, совсем не подходившей для этих целей.
Выйдя из кабинки, она столкнулась нос к носу с незнакомой дамой. На долю секунды обе встретились взглядом: у нее были глаза цвета гиацинта. Мелкий светлый локон спускался на лоб из неожиданно темных волос, закрученных в модную прическу. Женщина улыбнулась – помада цвета цикламена на узких губах – и прошла мимо нее в кабинку. Она никак не могла ее узнать, однако в этих удивительных глазах на секунду мелькнула искорка – удивления? Интереса?
Из соседней кабинки вышла Стелла, и Луиза принялась пудрить лицо.
– Лучше?
– Намного. – Ей не хотелось разговаривать со Стеллой здесь; к тому же она боялась, что отец бродит где-то поблизости. – Иди первая, я догоню.
Очередь продолжала толпиться, и Стелла подчинилась.
Луиза вышла и огляделась: его нигде не было.
– Как ты ловко меня пропихнула без очереди, – восхитилась она, подходя к подруге.
– Я ждала, что ты изобразишь тошноту для достоверности.
На этот раз ей удалось настоять на том, чтобы вперед сел Питер. Миссис Роуз ласково улыбнулась, и Луизе стало еще хуже оттого, что ей приписывают добрые чувства.
К концу спектакля она испугалась, что столкнется с отцом снаружи, где все ловят такси. К счастью, сыграла на руку светомаскировка. Однако тут она вспомнила, что отец частенько заезжал в Savoy после театра – мама обожала танцевать. Думать о матери было невыносимо. Как же так, ведь он ей лжет, а она верит – или нет?.. Может, она давно все знает и несчастлива и потому с ней так сложно ладить? Нет, нельзя об этом думать сейчас, перед всеми.
Наконец добрались до Savoy. Оглядев битком набитый зал – наверняка их здесь нет, – Луиза решила, что худшее позади. Надо взять себя в руки и разыграть спектакль под названием «хорошее настроение»: в конце концов, каждый актер должен это уметь. Она принялась болтать, слишком быстро выпила бокал вина, однако аппетит пропал начисто. Луиза выбрала холодную курицу, как самое простое блюдо. Роузы слегка поддразнивали ее за такой скучный «английский» выбор. Раз или два за вечер она ловила на себе острый, проницательный взгляд мистера Роуза, сводящий ее усилия на нет, однако Луиза упорствовала: если улыбаться почаще, то ей нечего будет предъявить. Когда почти вся курица осталась на тарелке, ей предложили мороженое – тут дело пошло веселее.
Наконец заплатили по счету, поймали такси и покатили домой по темным, неосвещенным улицам.
– Спасибо вам большое, я чудесно провела время, – сказала она.
– Нет-нет, – откликнулся мистер Роуз, и было непонятно, что он имеет в виду: то ли «не стоит благодарности», то ли «он прекрасно знает, что это не так».
И лишь в поезде по дороге в школу Стелла решилась спросить:
– Что случилось?
– Ничего, честное слово!
– Ну ладно, если ты собираешься врать, тогда мне лучше заткнуться. Если не хочешь рассказывать – твое право, хотя я думала, что мы делимся друг с другом всем…
– Я не могу тебе рассказать. Хотела бы, – добавила она, – но это будет нечестно.
Стелла помолчала немного.
– Ладно, если я точно ничем не могу помочь.
– Никто не может.
– Мои родители за тебя ужасно беспокоились. Ты им правда понравилась – такое у нас впервые. Кстати, это хорошо, иначе они бы не отпустили меня к тебе в гости. Мне ужасно хочется посмотреть на твой дом за городом и огромный семейный клан.
– Откуда ты знаешь, что родители обо мне беспокоились?
– Так они сами сказали, да и вообще это было очевидно. Даже Питер заметил, а он у нас не из проницательных.
– А…
Какое разочарование – ее актерская игра с треском провалилась!
– Мама просто решила, что ты заболела, а папа сказал – глупости, тебя что-то сильно потрясло. – Серо-зеленые глаза пристально смотрели на нее.
Луиза укрылась за вспышкой гнева.
– Я же сказала, что не хочу об этом говорить, черт возьми!
В тот вечер она попросила разрешения позвонить матери в Лондон.
– Солнышко, все нормально? Что-нибудь случилось?
– Ничего. Я звоню спросить, как прошло с бабулей.
– Ужасно! Она не хотела уезжать от тети Джессики, а та просто вымоталась. Бабуля взяла привычку вставать посреди ночи и будить Джессику на завтрак. Когда мы ее собрали и посадили в машину, она решила, что едет домой, а в Танбридж Уэллс ни в какую не хотела вылезать. Мне пришлось ее обмануть: я сказала, что мы приглашены на чай. В общем, грустная история… – Мать умолкла, и Луиза догадалась, что она едва сдерживает слезы.
– Мамочка, милая, какой ужас! Мне очень жаль.
– Мне приятно, что ты звонишь. Говорят, она привыкнет мало-помалу.
– А ты как?
– Да я в порядке. Приехала домой и приняла шикарную ванну – не то что у бабушки, выпила джину и теперь собираюсь сварить себе яйцо. А как ты провела выходные у подруги?
– Замечательно. Мы ходили на концерт… и в театр. – Через паузу она спросила небрежным тоном: – А что слышно от папы?
– Ни слова. Похоже, они его совсем заездили. Говорит, назначили ответственным за оборону, так что он почти не выходит с аэродрома. Впрочем, он этого и хотел, раз уж его не взяли на флот, как дядю Рупа.
– Понятно.
– Ладно, солнышко, давай закругляться, а то разоримся. Спасибо, что позвонила, очень мило с твоей стороны.
Нет, она не в курсе. Впрочем, трудно сказать, лучше от этого или хуже. Все прежние чувства к матери теперь сменились острой жалостью. Если отца захватила бесконтрольная страсть – в его-то возрасте! – он может выкинуть что угодно, даже развестись и уехать с этой женщиной! Луиза попыталась вспомнить знакомых разведенных женщин; на ум пришла только мамина подруга Гермиона Небворт. Кажется, у нее был какой-то нетипичный и, видимо, ужасный развод – о нем никогда не упоминали вслух. Из неясных намеков Луиза поняла только, что Гермиона не виновата. Правда, мама совсем не похожа на Гермиону: у нее нет своего магазина, деловой хватки и шикарной внешности в придачу. Если папа с ней разведется – бросит ее, – ей совсем нечего будет делать. К тому же она слишком стара, чтобы строить карьеру. Внезапно Луиза представила себе, как мама превращается в подобие бабули после смерти деда: сидит в огромном кресле, наотрез отказывается получать удовольствие от жизни и причитает, что лучше бы она умерла. И во всем этом виноват будет он! Точнее, уже виноват. Она вспомнила слова тети Рейч о том, что в ее возрасте начинают видеть в родителях обычных людей, и задумалась. Раньше она воспринимала их как взрослых, с которыми приходится так или иначе взаимодействовать, не более того, они просто… всегда рядом. Конечно, временами они делают твою жизнь невыносимой, однако в любом случае за них не приходится нести ответственность. Она вовсе не хочет отвечать за отца, она его просто ненавидит! При каждом воспоминании о встрече в театре перед мысленным взором всплывала рука отца на груди той женщины, и память сразу подсовывала другие моменты, о которых хотелось забыть раз и навсегда. Как бы она ни пыталась засунуть их в дальний угол сознания, отрицать бессмысленно: она ненавидела отца с тех самых пор, когда они остались одни в квартире и он трогал ее грудь. Большей частью она старалась его избегать, не встречаться даже взглядом, отбивала любой комплимент, раздражалась, игнорировала – точнее сказать, пыталась делать вид; по правде говоря, она всегда ощущала его присутствие. Часто причиной ссор с матерью становилась именно ее грубость – как в тот ужасный вечер, когда они отправились в мюзик-холл смотреть замечательное викторианское шоу Риджвея «Поздние радости» с остроумным Леонардом Саксом и странным молодым человеком по имени Питер Устинов в роли оперного певца, который объяснял значение ранее неизвестной песни Шуберта: «Этому бетному сосданию ошень нравятся нимфы»… Все это было чудесно, и они много смеялись, но потом поехали в клуб «Гаргулья», и отец пригласил ее на танец, а она отказалась – заявила, что не любит танцевать и никогда не полюбит. Он явно обиделся, мать пришла в ярость. В конце концов родители сами пошли танцевать, а она сидела и печально наблюдала за ними. Она готова танцевать с кем угодно, только не с ним! Вечер был испорчен.
В течение целого семестра, пока Луиза училась готовить заварное тесто, разделывать курицу, варить бульон, разговаривать с горничной; пока они со Стеллой читали книги, пока она репетировала отрывок для прослушивания, пока они мыли друг другу головы и придумывали кучу дурацких шуток, над которыми смеялись до изнеможения, и Стелла рассказывала об инфляции в Германии и о нечестном Версальском договоре, и почему нет смысла быть пацифистом, когда война уже началась («Понимаешь, это превентивная мера. Возьми хоть альтернативную медицину – если тебе прострелили ногу, пулю все равно придется вытаскивать»), до тех пор, пока у Луизы не начинала кружиться голова от затейливых аналогий – все это время, между делами и дружбой, она постоянно возвращалась мыслями к своей «ужасной тайне» и бесконечно фантазировала, грезила наяву о том, как все исправит. Она поедет к этой женщине и скажет ей, что он женат и потому никогда на ней не женится, что он – лжец и следующей жертвой будет она. Или пойдет к отцу и заявит, что все расскажет матери, если он не пообещает бросить ту (это были главные темы с вариациями). А потом – самая лучшая греза: к ней, держась за руки, приближаются ее родители, улыбаются, счастливые: лишь ей они обязаны своему счастью – ах, смогут ли они ее когда-нибудь отблагодарить! – она просто замечательная, взрослая, умная дочь, всем бы такую. Мать добавит, что она еще и красавица, отец – как он восхищен ее храбростью и чуткостью… Эти грезы походили на украденный, лежалый шоколад: впоследствии ей всегда было немножко стыдно и тошно.
Впрочем, к концу семестра она как-то даже свыклась с этой темой. Предвкушение приезда Стеллы к ней в гости и прослушивания в театральной школе – осталось всего три недели – значительно скрашивали ее существование и навевали мысли о том, что жизнь в целом не так уж плоха.
