Семья
Осень – зима 1941

– Картофельный пирог? Забавно!

– «Забавно»? Надо сказать, Долли, у тебя весьма странное чувство юмора. Ничего смешного не вижу в картошке, хоть убей.

– Так ты никогда и не отличалась чувством юмора, милочка!

Пятнадцать, отметила про себя Вилли. Она сидела за столом в утренней гостиной, оплачивая счета. Тетушки всегда проводили утро в этой комнате: так ее назвали потому, что по утрам сюда не добирались солнечные лучи – в их поколении это считалось вредным для цвета лица. Правда, не сказать, чтобы кожа тетушек стоила такого беспокойства: массивные щеки тети Долли, свисающие, как уши спаниеля, имели лиловатый оттенок, напоминающий любительские акварели шотландских гор, а кожа тети Фло, по меткому замечанию кого-то из детей, была похожа на галету, присыпанную угрями, – все благодаря умыванию холодной водой без мыла, как утверждала тетя Долли. Вилли удалось ненадолго прервать поток взаимных жалоб, сославшись на необходимость сложных подсчетов – это ввергло их в почтительную тишину. Фло вязала крючком одеяло из остатков шерсти, а Долли чинила жилетку. Каждое утро они проводили здесь, в рукоделии и ссорах – в основном на тему еды. Они всегда были в курсе меню на день, случайно услышав разговоры хозяйки дома с миссис Криппс или увидев записи.

– И все же интересно, из чего пекут картофельный пирог? – размышляла вслух Долли.

– Ты знаешь, велика вероятность, что из картофеля.

– Ради бога, не пытайся иронизировать – тебе совершенно не идет. Я имею в виду: если это пирог, значит, должно быть тесто? Или он как запеканка, с толченым картофелем сверху?

– Мне казалось очевидным, что здесь используется тесто. Ну кто, скажи на милость, кладет толченый картофель поверх обычного? Я другого не понимаю – зачем вообще пирог?

Вопрос прозвучал так обвиняюще, что Долли резко возразила:

– Это не я придумала, а Китти! После того как мистер Черчилль снизил цену на картофель, она изобретает все новые и новые способы его применения.

Теперь за все в ответе мистер Черчилль, подумала Вилли. За все хорошее, разумеется, – в плохом виноват Гитлер. Можно подумать, что оба ведут персональную войну с каждым жителем Англии.

– Впрочем, немного тертого сыра можно добавить, для аромата.

– Сильно сомневаюсь. У нас только вчера была цветная капуста в сырном соусе, а макароны с сыром обычно подают по воскресеньям. Разве ты забыла, что норму сыра ограничили?

Разумеется, Долли помнит об этом! Неужели Фло думает, что она сошла с ума на старости лет?!

И так они пререкались по стандартной схеме: обиды, суровые обиды (только что достигли), плавно переходящие в миролюбивую ностальгию о еде до войны – и снова к размышлениям о ближайших перспективах. Живут, будто никакой войны и нет, подумала Вилли: забрось их хоть на необитаемый остров – и там говорили бы о еде. Распорядок дня у них размеренный: все утро шили, затем долгий перерыв на второй завтрак. Если погода хорошая – прогулка по саду, чай, снова шитье до шестичасовых новостей, содержание которых вызывало впоследствии ожесточенные споры, немного отдыха, затем переодевались к ужину в шерстяные платья и жутковатые на вид, заостренные туфли с марказитовыми пряжками и ровно в десять вечера удалялись к себе, в общую спальню. Бабушка жалела своих сестер, поскольку те так и не вышли замуж, а в их поколении это считалось большим несчастьем. К тому же они были так добры к своему бедному папе, когда тот впал в буйный маразм. Бриг относился к ним как к недвижимости, приобретенной в браке; временами, если не мог найти слушателей, рассказывал им свои скучные истории.

С другой стороны, отметила про себя Вилли, ее жизнь тоже не особенно изменилась. В начале войны она представляла, как будет заниматься полезным и интересным делом – в Военном министерстве или в крупном госпитале. Однако ничего не вышло. Во-первых, Роли, неожиданный ребенок – ему уже два, но присмотр все еще требуется. Да и без него хозяйство так расширилось, что было бы несправедливо сваливать все на плечи Дюши, а Рейчел призвали на помощь в семейную контору, где она теперь работала четыре дня в неделю. Ни Сибил, ни Зоуи не годились на такую тяжелую, монотонную работу. Вещи, которые следовало выбросить, надо было чинить. Урезание нормы кокса и угля означало, что приходится жечь дрова, и Вилли с помощью Хизер два раза в неделю пилила бревна, которые притаскивал из леса Рен на стареньком пони. Питьевую воду нужно было таскать из родника в тележке, поскольку бензин шел на еженедельные поездки в Баттл за продуктами. Накапливалась куча стирки, а сушка белья зимой оборачивалась кошмаром, ведь центрального отопления не было – Дюши считала его вредным для здоровья. Вилли натянула веревку в бойлерной; снимать белье вменялось в обязанности Тонбриджу – на пилку дров он не годился, – и веревка всегда была полна влажного белья, от которого поднимался пар. Кроме того, немало времени отнимала заготовка овощей и фруктов. Здесь миссис Криппс помогали Зоуи с девочками. Раз в неделю по вечерам Вилли вела курсы по оказанию первой помощи, и еще два вечера помогала в госпитале, поскольку там вечно не хватало медсестер. А теперь еще и Сибил нуждалась в помощи, причем дело осложнялось тем, что приходилось хитрить и изворачиваться. Она не готова была смириться с тем, что уже не способна присматривать за Уиллсом самостоятельно, и теперь кто-то должен быть под рукой, чтобы освобождать ее под предлогом чая, прогулки с Роли, игры, которую затеяли дети. Сибил была непреклонна: лишь однажды она раскрылась перед Вилли – через неделю после поездки в Лондон. Дом большей частью был закрыт, поскольку Хью пользовался лишь кухней и спальней. Всюду царил ужасный беспорядок. Уборщица, которую Сибил наняла на три раза в неделю, явно не утруждалась: чистила ванну, заправляла постель и мыла посуду. В день приезда Сибил полдня закупалась едой и пыталась открыть гостиную, так что к вечеру совершенно выбилась из сил, да еще забыла рагу на плите, и ужин сгорел. Хью повел ее в ресторан, но она слишком устала, не было аппетита; после этого он каждый вечер водил ее ужинать. Однако дни, проведенные в поисках подарков на Рождество – «ведь другого шанса не будет» – и попытках отмыть дом, ее окончательно вымотали. Вилли подозревала, что хуже всего сказалось вечное напряжение, старание не выглядеть слишком усталой в глазах Хью. Сибил рассказала ей, что нанесла тайный визит доктору Баллатеру. Тот был очень добр и выписал ей таблетки, которые, по его словам, «обязательно помогут». Правда, в Лондоне так и не удалось их принять – от них кружилась голова, и она боялась, что Хью заметит.

– Иногда мне хочется, чтобы все поскорее закончилось.

И прежде чем Вилли успела ответить или даже обдумать ответ, она добавила:

– Понимаешь, я не хочу волновать бедного Хью до тех пор, пока… Ты мне поможешь? Мне и просить-то некого, кроме тебя.

Не в силах нарушить обещание, данное Хью, Вилли была вынуждена дать точно такое же Сибил.

После этого она лишь однажды пыталась намекнуть Хью, что Сибил наверняка осознает, насколько серьезно больна. Он вроде бы согласился, но тут же принялся утверждать, что она надеется на выздоровление и ее ни в коем случае нельзя выводить из заблуждения. Он прав, вне всяких сомнений. Чертовски тяжелое положение: приходится торчать в Лондоне, тогда как больше всего ему хочется быть здесь, с Сибил. Однако Вилли понимала, что для обоих выходные превращаются в испытание. В конце концов, она позвонила Эдварду и попросила встретиться с ней в Лондоне за ланчем. Он организовал встречу в клубе на следующий же день.

– Случилось что-нибудь? – спросил он, поцеловав ее. – По телефону у тебя был серьезный голос.

– Боюсь, что да.

Он махнул официанту и заказал два больших джина.

– Похоже, они нам понадобятся. – Он явно нервничал.

– Я хотела поговорить о Хью и Сибил, – начала она и, к своему удивлению, заметила, что его лицо на секунду расслабилось.

Она пустилась в объяснения: у Сибил рак – то, чего они все боялись после первой операции. Она знает, и Хью знает, но оба скрывают друг от друга.

– Все это так печально, так глупо и бессмысленно, – закончила она. – Но он хочет быть с ней, и, конечно…

– Мне звонил Старик, – перебил ее Эдвард, – по другому поводу. Сказал, что мы получаем очень много государственных заказов, народу не хватает, работает только одна пилорама, и бедняга Хью просто зашивается. Старик попросил меня приехать и помочь. Я подал рапорт, пока жду ответа. Бедный Хью! Невыносимая ситуация…

– Может, поговоришь с ним? Пусть, наконец, объяснятся начистоту.

– Я бы мог, но он ведь упрямый как осел. Мне никогда не удавалось его переубедить. А остальные знают?

– Думаю, подозревают, но вслух стараются не упоминать. А после того как я пообещала Сибил не говорить об этом с Хью, с остальными уже как-то неудобно… Больше всего я беспокоюсь за старших ребят – за Полли и Саймона, для них это будет ужасный шок. Конечно, Полли боготворит отца, это послужит им обоим утешением.

– Повезло ему.

Зная, что Луиза держится с отцом грубо – еще одна причина быть ею недовольной, – Вилли быстро добавила:

– Лидия тебя просто обожает. Тебе надо как-нибудь вывезти ее погулять – вот она обрадуется! У нее же скоро день рождения – уже десять! Растет…

– Да, славная малышка, – рассеянно отозвался он. – А что слышно от Луизы?

– Всего одно письмо из Нортгемптона – исключительно про свои театральные дела. Она занята лишь собой – абсолютная эгоистка! Живет так, будто никакой войны и нет! На следующий год ей пора взяться за серьезную работу. Ты должен ее приструнить – я на тебя рассчитываю.

– Боюсь, здесь я буду совершенно бесполезен, – покачал головой он. – Выпьем кофе в курительной?

После ланча он сказал, что ему пора возвращаться в Хендон, посадил ее в такси – хотя и предложил подбросить до Черинг-Кросса, а сам поехал на Слоун-авеню, где договорился встретиться с Дианой.

Однако Вилли вовсе не собиралась возвращаться в Суссекс. Поскольку у нее не было времени связаться с Лоренцо, она решила нанести визит Джессике: по крайней мере, там узнает хоть какие-то новости о нем. Звонить ему домой не стоило: большой риск нарваться на Мерседес, которая, похоже, вечно торчала дома и поднимала трубку после второго гудка. С той прекрасной поездки она виделась с ним всего один раз, хотя иногда получала от него письма. Однако ее романтическая привязанность, как ни странно, лишь крепла в разлуке: ей казалось, что теперь она знает его лучше и любит еще больше. Разговор в поезде бесконечно приукрашался и дополнялся в воображении; она знала, что он скажет и почувствует, как будет слушать ее признания и отвечать на них. Иногда она ужасно скучала по нему – но что делать, такова трагическая судьба: запутанный узел прежних связей, которые невозможно разорвать.

Интимные разговоры «велись» чаще всего вечером в спальне, перед сном…

Иногда он заходил еще до того, как она успела раздеться, и тогда она стеснялась снимать перед ним одежду. Конечно же, он страстно ее желал, и провоцировать его было бы жестоко! Иногда он ждал, пока она ляжет в постель, садился на краешек, целовал ей руку и смотрел с восхищением. Конечно же, они станут обсуждать безнадежность своего положения. Сперва он будет колебаться, но в конце концов признает, что ей было бы хуже, чем ему. Ревность и взбалмошность жены гарантировали бы ему всеобщее сочувствие света, тогда как ей не досталось бы ни капли жалости: Эдвард считался безусловно красивым, обаятельным и щедрым мужем, подарившим ей четверых детей, двое из которых совсем крошки. В любом случае выхода не было: чувство благородства и самопожертвование никогда этого не позволят. В итоге они решат просто наслаждаться краткими мгновениями, отпущенными им судьбой, что выльется в нежные взаимные признания. Вечер закончится репризой начала: никто в мире не смог бы выносить Мерседес, а Эдвард будет потрясен и раздавлен, если узнает, что у нее чувства к другому мужчине. Благодаря сценам ревности – разумеется, безо всякого на то основания – и физической близости, которую Вилли считала своим супружеским долгом, большую роль в их отношениях играло теперь сострадание: им было безумно жаль друг друга, и чувство беспомощности, невозможности облегчить душевные муки друг друга заставляло их страдать еще больше. В конце концов, обессиленная эмоциями, она откинется на подушку – и он, конечно же, сразу все поймет… Прощальный поцелуй – хоть и в лоб, но весьма дерзкий – и он исчезнет, а она заснет, усталая, но восхитительно умиротворенная…

Такси остановилось. Она заплатила пожилому водителю и вышла. Вот он, маленький домик в готическом стиле, где умер милый папа и где впоследствии ей пришлось провести бесконечные часы, зараженные невыносимой скукой общения с матерью. Жалюзи в столовой закрыты – неужели ее нет? Вот досада – такси уже отъехало, поскрипывая. Да нет, кто-то дома: на лестнице послышались шаги, но к двери никто не приблизился. Вилли раздраженно позвонила еще раз и, словно по наитию, подняла голову: в окне спальни мелькнуло лицо Джессики и тут же исчезло. Прошла целая вечность – хотя в доме был всего один лестничный пролет – и дверь наконец открылась.

– Вилли! – воскликнула Джессика излишне громко, словно объявляла ее со сцены. – Какой приятный сюрприз! А я и не знала, что ты в городе! – На ней был халат, ноги босые, а волосы распущены, хотя она всегда закручивала их в узел. Она выглядела испуганной и поразительно молодой, отметила Вилли; ее глаза, обычно такие усталые и мутные – блестели…

– Я разбирала мамины бумаги и вещи, утомилась и решила принять ванну.

– Какое странное время ты выбрала!

Они зашли в холл, однако Джессика явно не желала задерживаться. Обняв Вилли одной рукой, она потащила ее в гостиную.

– И то правда! Я принимаю ванны в любое время, кроме вечера: боюсь, что меня там застигнет налет. – Она закрыла дверь гостиной и повела Вилли в дальний конец комнаты. – Можем и в саду посидеть.

Обе выглянули наружу: давно не стриженный газон, усеянный пожухлыми листьями, птичья кормушка на столбе, пьяно покосившаяся набок, черные стены, гниющие астры – нет уж, спасибо.

– Боюсь, садовник из меня неважный, да и времени нет. Присаживайся, дорогая, выкури сигаретку и расскажи, что привело тебя в Лондон. Написала бы заранее – я бы тебя покормила.

Пока Джессика прикуривала для нее сигарету, в наступившей тишине послышался звук закрываемой двери – входной двери.

– Кто там?

– Никого. Наверное, кто-то бросил письмо в почтовый ящик.

– Я приехала поговорить с Эдвардом; сразу уезжать как-то не хотелось, вот я и решила забежать к тебе, посплетничать.

– Ну, какие же сплетни без чая! Пойду заварю.

Кухня располагалась внизу, в полуподвале, большая и темная. Вся мебель и предметы интерьера были внушительных размеров: огромный буфет с громоздкими, как булыжники, ящиками, на полках – монументальные расписные блюда; большая плита и обширный стол, на котором стоял поднос с двумя чашками кофе, хлебницей и двумя тарелками с остатками бобов.

– Знаю, знаю, я – неряха, – затараторила Джессика и быстро убрала поднос в раковину. – Я так беспокоюсь за Анджелу, – добавила она. – Я ведь даже не в курсе, что там у нее происходит…

Заваривая чай, она продолжила развивать тему. С Анджелой почти невозможно связаться – приходится оставлять сообщения на Би-би-си; одному Богу известно, получала она их или нет, поскольку едва отвечала. Телефона у нее на квартире нет. Единственный раз, когда Джессика поехала к ней, ее не было дома.

– Я хотела увезти ее на несколько дней после того, как… но она не захотела. Девочка стала такой жесткой и неотзывчивой! – пожаловалась Джессика. – И конечно же, роман с замужним – это безумие!

Воцарилось молчание. Обе думали об одном и том же (правда, с разных позиций).

– Но ведь они больше не видятся… – возразила Вилли.

– Милая моя, это невозможно! Они же работают в одном отделе! Разумеется, ей нужно было попросить о переводе, или вступить в армию, или еще что-нибудь…

Когда тема Анджелы исчерпалась, они перешли к Реймонду, затем к Луизе и Кристоферу. Последний, по словам Джессики, чувствовал себя совершенно несчастным.

– Месяцами работает на строительстве взлетной полосы под Нанитоном – ужасно тяжелая, примитивная работа. Даже поговорить не с кем – все остальные только ходят по пабам и гоняются за девчонками.

– Может, ему заняться чем-то другим?

– Так ведь это Реймонд его заставил, в виде наказания. Ты же знаешь, он хочет, чтобы Кристофер пошел добровольцем. Мальчик был бы счастлив работать на ферме, но Реймонд считает это унизительным занятием. Жаль, что он так боится отца, лучше бы сбежал с официанткой – хороший был бы урок Реймонду!

Повисла пауза. Вилли понимала, что ей пора, иначе опоздает на поезд.

– Ты видишься с Лоренсом? – спросила она, вставая.

– Так, иногда.

– Я думала – раз вы близко жи…

– Ты забываешь о Мерседес – она не слишком-то гостеприимна! Бедный Лоренс! Не понимаю, как он это терпит! У нее отвратительный характер, к тому же она подозревает всех встречных и поперечных женщин в попытке его увести. Бедняга работает как вол, приходит домой, а там она – визжит как попугай и бьет тарелки! Если бы ты ее видела, ни за что бы не подумала…

– Я видела ее во Френшэме, – холодно перебила ее Вилли. – Я же тогда была с тобой.

– Ах да, конечно. В общем, он – просто святой! Я ему все время говорю – взял бы и вправду изменил с какой-нибудь соблазнительной «сопрано».

– Ты же сказала, что вы редко видитесь?

– Я сказала – иногда. Вызвать тебе такси?

Однако Вилли решила прогуляться.

– Передать ему привет?

– Да. Спасибо за чай. И оденься как следует, простудишься.

Еще раньше, когда Джессика наклонилась к ней, помогая прикурить, Вилли заметила отсутствие бюстгальтера. Просто неприлично – в ее-то возрасте! Визит не принес удовлетворения, к тому же раздражало отношение Джессики к Лоренцо: та вела себя так, будто он – ее личный друг, а Вилли с ним едва знакома. С другой стороны, надо же соблюдать тайну – что поделаешь, такова цена, которую им с Лоренцо приходится платить, а значит, вполне естественно, что Джессика остается в неведении. В конце концов, пусть себе хвастается поверхностной близостью с ним – это подразумевает лишь ее наивность и его осмотрительность. Вилли подозвала такси. Пожалуй, следующее приглашение Клаттервортов может и не включать Джессику – в доме и без того полно народу.

Лидия и Невилл вызвались присмотреть за младшими: им давно хотелось поиграть в больницу, а пациентов не хватало. Теперь же у них были Уиллс, Роли и Джульетта, лежавшие беспокойным рядком на сырых раскладушках, оставшихся от эвакуации детского приюта. Местом действия выбрали павильон теннисного корта, подальше от дома: поскольку игра планировалась долгой, велика вероятность, что кто-то из пациентов начнет пищать и привлечет внимание взрослых. Невилл был за доктора, Лидия – медсестра. На двух остальных кроватях ожидали операции любимый мишка Лидии и ее клоун.

– Жаль, нельзя оперировать живого человека, – посетовал Невилл. – Хотя, пожалуй, это неразумно.

– И ужасно! – опасливо добавила Лидия.

– Да не особо. Люди состоят из кожи, крови, костей и всякого такого. Но у нас все равно нет наркоза, так что не выйдет.

В качестве анестетика мишке и клоуну дали приличную дозу бренди и привязали их к кровати – Невилл читал, что так делали в старину. Обездвижить остальных тоже не составило труда: они с Лидией так часто посещали курсы первой помощи в качестве пациентов, что были хорошо знакомы с шинами и повязками, и теперь всех троих обработали на совесть. Правда, сперва больные протестовали, однако Лидия ловко утихомирила их лекарством, которое приготовила собственноручно: микстура от колик, две таблетки аспирина, бренди, стащенное у Брига, и солидная порция малиновой краски, чтобы выглядело натурально. Уиллсу явно понравилось: он повторял «Исё», пока не свалился, тяжело похрапывая во сне. У Джульетты большая часть лекарства стекла по подбородку, но она любила старших брата и сестренку и готова была послушно лежать с вытянутой ногой до тех пор, пока с ней разговаривали и давали ей игрушки. А вот с Роли пришлось повозиться. Ему категорически не понравилась повязка на руке, а шины на ногах лишь усугубили дело. В конце концов сняли повязку с руки и дали ему леденец, который он теперь обиженно посасывал.

Мишку оперировали первым. Толстенькие мохнатые лапки надежно зафиксировали, и Лидия понарошку дала ему чайную ложку бренди. Встав на колени, Невилл примерился и сделал уверенный разрез на животе ножом для резки хлеба. Раздалось слабое потрескивание, и из «раны» высыпались опилки. Невилл запустил руку в дыру и вытащил – этот фокус он выучил в школе – маленькую бумажку.

– Без него будет лучше, сестра.

– Что это?

– Его аппендикс. Их часто удаляют.

Лидия взяла бумажку. Сверху было написано: «Апендикс», и дальше что-то скучное, кажется, про историю.

– Сестра, зашейте его, – скомандовал Невилл, – а то истечет кровью.

Лидия послушно достала иголку с ниткой, однако потрепанная шкура поддавалась плохо: чем больше она стягивала ткань, тем больше опилок высыпалось из дырки.

– Ты заставляешь меня делать самое трудное! – пожаловалась она, но Невилл уже деловито отпиливал ногу клоуну.

Тут заплакал Роланд. Не получив внимания, он возмущенно завопил. От его криков проснулся Уиллс; потянувшись к братику, он упал с кровати. В считаные секунды все трое зашлись плачем.

– Дайте им еще лекарства, сестра, – распорядился Невилл, заворачивая обрубок клоуна в свой носок.

– Оно кончилось. Ой, бедный Уиллс! Он свалился на голову и поранился!

– Так зашей рану.

– Не могу – все нитки ушли на медведя! Что-то мне совсем невесело! Ой, бедный Роли – у него ноги посинели! Ты слишком сильно затянул бинты. Ну помоги же!

К счастью для пациентов, тут появилась Эллен. У нее и раньше имелись сомнения насчет детей в роли нянек, и она давно уже разыскивала их, когда услышала разноголосый вой. Схватив Уиллса, она велела Лидии немедленно привести мать, а Невиллу – снять шины с Роли.

Конечно же, разразился ужасный скандал. Выспрашивали про «лекарство», о котором Лидия сдуру проболталась – после Невилл с ней ругался из-за этого, – и обоих отправили спать без ужина. Мама зашила пострадавших, однако клоун так и остался хромым.

– Так нечестно! Мне даже не понравилась игра! – плакала Лидия. – Невилл заставил меня делать все самое тяжелое – доставать бренди, зашивать… И вообще, это был мой мишка и мой клоун!

– Ты же отдала клоуна Уиллсу, – напомнила Вилли.

– Да, но потом забрала обратно, потому что Уиллс его не любил! Я всегда забираю подарки, если они не нравятся. Невилл достал из медведя «апендикс» – обычный листок бумаги. Очень глупо – люди не ходят с бумагой внутри!

– Я знаю! – встрял Невилл. – Если б я вытащил настоящий аппендикс – это такой червячок, если хочешь знать, – ты бы визжала на весь дом! И вообще я спас твоему дурацкому медведю жизнь!

Едва он увидел Сид, как сразу все понял: загадка, мучившая его семнадцать лет, внезапно разрешилась самым удивительным образом.

Рейчел привезла ее в пятницу вечером: у Сид ужасный грипп и совсем некому ухаживать, пояснила она, и в ее голосе было столько нежности, что Арчи, чрезвычайно чувствительный к мельчайшим нюансам интонации, мимики, жестов, насторожился. Невольный взгляд на Сид – и все встало на свои места. Так, значит, дело было не в нем: все гораздо серьезнее и не имеет к нему ни малейшего отношения. Страдания, обиды, чувство потери – все это вмиг исчезло, испарилось с такой быстротой, что у него даже голова закружилась, а на душе вдруг стало легко, будто свалился пресловутый камень. Он наблюдал за Сид: маленькая усталая женщина в твидовом костюме, коротко стриженная, тщательно завязанный галстук. Хозяйка дома встретила ее поцелуем, бережно усадила в кресло у камина, пока Рейчел занималась напитками. Его представили. Вернулась Рейчел с подносом. Джин, сигареты, разговоры, члены семьи сновали туда-сюда, и на этом фоне прошлое обретало перспективу. Приехал Хью из Лондона, сообщил, что Эдвард будет утром. По субботам с ними ужинали мисс Миллимент и Хизер, «леди-садовник», как называла ее Дюши. Обсуждая с мисс Миллимент французскую живопись – Ван Гога и его жалкие попытки задобрить грубого Гогена; Синьяка, с которым он встретился пару раз, – он украдкой разглядывал бледное лицо с карими, широко посаженными глазами, крупный рот, легкие тени озорства, неуверенности, усталости, сменявшие друг друга, отчего она становилась похожа то на обезьянку, то на беженку, то на изможденную женщину средних лет. Он исподтишка косился на Рейчел: теперь ее имя навсегда обрело двойной смысл. С момента открытия она словно резко постарела, перестала быть той неземной, откровенной, невинной девушкой, которую он так любил, и превратилась в обаятельную, измученную заботами женщину на пятом десятке. Странно, что всего этого он не замечал до сих пор. Впрочем, то было безболезненное крушение иллюзий. Ее подлинная сущность подействовала на него успокаивающе: все то же милое, доброе, бескорыстное создание с теми же честными, красивыми глазами – однако теперь он знал ее секрет. Получается, что именно благодаря ему она раскрыла свою истинную природу – ведь она ничего не утаивала от него, в этом он не сомневался. Был тихий июньский вечер, они гуляли в саду… До того рокового поцелуя она не знала, что совсем не хочет этого, – и отпрянула с неподдельным отвращением; эту минуту он так и не смог забыть. Тогда он решил, что она просто испугалась, схватил ее за руку, стал умолять, уговаривать, в то же время испытывая (он ясно помнил) чувство триумфа – значит, он у нее первый! Он завоюет ее, приручит дикого зверька нежностью и терпением – достойная победа, ведь она старше и так желанна… Однако она велела отпустить ее таким холодным, искренним тоном, что он утратил самообладание. Ему тогда было всего двадцать два. На следующее утро она послала за ним и сказала, что никогда не выйдет за него.

– Теперь я знаю точно. Наверное, и раньше подозревала…

Значит, есть кто-то другой, сказал он тогда. Нет, ответила она, никого. Он принялся горячо объясняться в любви – по молодости лет ему казалось, что это все изменит, – обещал, что будет ждать сколько нужно, пока она определится.

– Я определилась, – ответила она. – Пожалуйста, не настаивай – только себе хуже сделаешь. Бедный Арчи! Мне так жаль!

В тот же день он уехал из дома и вскоре отбыл во Францию – подальше от Руперта, его семьи, беспечного круга друзей. Отец оставил ему небольшую сумму, и он поселился в Провансе: давал уроки английского и рисования, продал пару-тройку картин; словом, как-то справился. Однажды Руперт с Изобел провели с ним несколько дней.

После смерти Изобел Руперт приехал к нему на неделю – странно притихший, опустошенный – даже смеяться не мог без слез. Бесконечно слонялся по студии, натыкаясь на вещи, постоянно вертел в руках карандаши и сигареты. На следующий день Арчи повел его на трехчасовую прогулку, а по возвращении поставил перед ним огромную миску рагу.

– Ты обращаешься со мной как с собакой! – воскликнул Руперт на третий день такого режима. Посмеявшись над собой, он неожиданно разрыдался. Его наконец прорвало, и он проговорил всю ночь, до первых петухов.

Назавтра вместо прогулки они отправились на пленэр.

– Арчи, ты – настоящий друг, – сказал Руперт. – Лучше, чем я тогда. Наверное, тебе и правда нужно было уехать.

Помолчав немного, он добавил почти робко:

– Но ведь все уже прошло, да? Ничего, что я спрашиваю?

– Нет, – ответил Арчи, и это была правда – в каком-то смысле: уже отболело. Бывало, он не вспоминал о ней целыми днями; лишь пару раз, когда балансировал на грани влюбленности в других, «вмешалась» она, и он отступил. Тянулась череда девушек: позировали, спали с ним, готовили, чинили одежду и временами составляли приятную компанию, однако он так и не зашел дальше привязанности и вожделения.

Осенью 1939-го Арчи вернулся в Англию, чтобы поступить добровольцем на флот. Они с Рупертом здорово напились тогда, в Веймуте, и отлично повеселились, а потом разошлись в разные стороны: он – в береговые войска, а Руперт – на эскортный миноносец. Когда он узнал о Руперте, то сразу написал его матери, к которой очень тепло относился. Та пригласила его в гости, и после ранения он решил принять приглашение. Он знал, что Рейчел до сих пор не замужем, и немного волновался: как-то они встретятся? Что он почувствует? На следующий день он усмехался над собственным волнением – чувства почти не изменились. Достаточно ей было протянуть руку, взглянуть с милой откровенностью, заговорить с легкой растяжкой, так похожей на Руперта, – и он снова оказался в плену ее красоты и поразительной скромности, трогательной, как и прежде. Если она и переживала из-за прошлого, то виду не подала. Они почти не оставались наедине: этому препятствовали работа в Лондоне – «на подхвате», как она выразилась, и домашние обязанности – Рейчел всегда что-то ненавязчиво доделывала за других. Это она сказала ему, что Клэри отказывается верить в смерть отца, и попросила быть с ней помягче. В другой раз она упомянула, как глубоко мисс Миллимент интересуется живописью и как ей нравится об этом беседовать: «Руп говорил, что она поразительно сведуща и восприимчива». Потом еще Бриг, которому так приятно, когда ему читают «Таймс»… Их редкие разговоры всегда сводились к кому-то другому. Впрочем, он поймал себя на том, что с удовольствием считывает различные намеки, и мало-помалу плавно встроился в жизнь семьи. Раненая нога все еще болела, особенно если напрягать, но врачи предупреждали, что выздоровление займет много времени. В октябре он робко намекнул хозяйке, что ему пора двигаться дальше – «Милый мой, но куда и зачем?» В отличие от Казалетов, его семья была немногочисленна, родственники почти не поддерживали отношений. После смерти отца мать ударилась в учение Гурджиева, не обращая внимания на остальных, а единственная сестра, сильно старше, вышла замуж за канадского доктора, они виделись всего лишь раз за последние двадцать лет. У нее было пятеро детей, неотличимых друг от друга, как набор гаечных ключей; на Рождество приходили открытки с фотографией семьи. Нет, ехать ему было решительно некуда. Даже больше того – он почувствовал все возрастающее желание остаться, и не без причины: он твердо решил предпринять еще одну попытку сделать ей предложение. Однако чем больше он думал об этом, тем больше сомневался: когда она откажет – если откажет (он вовсе не был уверен), – это будет означать конец всем надеждам на любовь, семью. Проще отложить объяснение, пустить ситуацию на самотек. Он говорил себе, что нужно дать ей время привыкнуть, узнать его получше, что еще слишком рано – словом, банальные вещи, в которые хочется верить самому.

И вот теперь все кончено. Он мог оставаться, сколько пожелает, – это уже ничего не изменит. В тот вечер он разгадал секрет, совершенно неочевидный для остальных членов семьи. Это была ее личная, сокровенная тайна. Бедняжка, нежно подумал он: как ей, должно быть, трудно скрываться – ей, всегда такой открытой, такой бесхитростной!

Похоже, Сид давно приняли в семью: после ужина она извинилась перед хозяйкой за то, что не сможет остаться и сыграть сонаты, на что та велела ей немедленно отправляться в постель с чаем и грелкой. Рейчел тут же вскочила и поспешила на поиски всего необходимого.

В ту ночь, лежа в постели, он попытался разобраться в себе. Любовь – чувство мучительное, болезненное – и, как видно, не только для него. Судьба Руперта гнетущей неизвестностью висела надо всеми: над его странной, мрачной дочерью, над его женой, которую Арчи когда-то считал ужасной ошибкой. Он помнил, как Руперт сказал однажды, под конец своего визита после смерти Изобел: «Наверное, придется жениться ради детей – найду какую-нибудь тихую, домашнюю девушку». В свой медовый месяц он привез к нему невероятно хорошенькую ветреную кошечку, в которую был явно влюблен до безумия. «Это Зоуи», – представил он ее так, словно явил миру богиню, королеву, самую красивую женщину на свете. Арчи сразу же все разглядел: ее самовлюбленность, детский эгоизм, стремление всегда настаивать на своем. Теперь же она изменилась: утратила яркость, казалась не уверенной почти во всем, кроме ребенка. Он сделал комплимент хорошенькой малышке и был тронут, когда Зоуи возразила в ответ: «Она еще и умница – вся в Руперта. У нее будет хорошее образование и настоящая карьера – не то что у меня». В отличие от Клэри, она не могла разговаривать о Руперте: однажды попыталась, но ее глаза тут же наполнились слезами, лицо исказилось, и она молча выбежала из комнаты. А мать… Когда она упоминала Руперта – только наедине с ним, – то делала едва заметное усилие, чтобы оставаться спокойной. Живого или нет, Руперта здесь очень любили. Кажется, я потерял двоих единственно дорогих мне людей, думал Арчи.

Тут он почувствовал, что нога отчаянно разболелась, и выбрался из постели на поиски таблеток.

– Слюнтяй! – пробормотал он вполголоса: Рейчел никогда ему не принадлежала, а значит, он ее и не «терял». Что касается Руперта – почему он не верил, как его дочь? Да потому, что Франция превратилась в немощную, продажную истеричку: Даладье и Блюма приговорили к пожизненному заключению за «поражение», за смерть двоих немецких офицеров расстреляли две сотни заложников, режим Виши нес ответственность за арест и депортацию тысяч евреев… В любом мятеже Петен обвинял британских агентов, устраивались повальные обыски с целью выявить «нелояльных» этой слабоумной марионетке. В такой атмосфере иностранцу выжить трудно, даже с хорошим французским; ему понадобится очень серьезная поддержка и защита местных, а цена лояльности и без того слишком высока, – однако находились и такие люди. По сравнению с этим получить ранение на мостике торпедного катера – сущая ерунда, думал Арчи, засыпая.

Эдвард проснулся рано, щурясь от безжалостно яркого света, – здравствуй, похмелье. Это все пойло, которое ему пришлось купить в «Кокосовой роще». Раз уж тебя заставили взять целую бутылку, приходится пить больше обычного – ведь ты же за нее заплатил, черт возьми! Он вывез Диану потанцевать: бедная девочка застряла в деревне со своей чванливой золовкой и трехлетним Джейми – веселого мало. Однако в начале вечера накатила усталость: он только что вернулся на лесопилку и был совершенно сбит с толку царящим там беспорядком. В самый продуктивный сезон Хью так и не удалось починить вторую пилораму. Да, блиц натворил дел – один из ангаров практически уничтожен, но все-таки… Со всех сторон сыпались заказы на твердую древесину – их фирменную, – однако им пришлось изготавливать фанеру. Станки не сильно пострадали, но Хью совершил ужасную ошибку – оставил все как есть после бомбежки, чтобы оценщики ущерба могли видеть полную картину повреждений – плохая идея, учитывая зимнюю непогоду! Впрочем, что толку обвинять беднягу: один, без поддержки семьи – не считая Рейчел, которая совершенно не разбиралась в делах, зато отлично управлялась с работниками, плюс болезнь Сибил – ему и так досталось. Хью и в лучшие времена артачился, но раньше им со Стариком хотя бы удавалось сообща настаивать на необходимых моментах. Однако хуже всего то, что наряду с упрямством Хью стал ужасно нерешительным, все больше походил на Рупа: вечно повторял, что подумает, когда решение нужно было принимать вчера. Два дня спустя дело не сдвинулось с места, и Эдвард даже позволил себе вспылить. Словом, полный упадок и неразбериха. С тех пор как призвали Стивенса, в бухгалтерии воцарился хаос. Кран вечно ломался, потому что Хью не мог выбить из производителей запчасти – дефицитные, разумеется. Грузовики тоже в плохом состоянии, некоторые нуждались в замене. К тому же работник, умевший чинить моторы, погиб осенью при бомбежке. Ночные дежурства на случай пожара – отдельный кошмар: людям, проработавшим весь день, приходилось еще и по ночам не спать. Поскольку девяносто процентов заказов шли от государства, бумажная работа возросла втрое. К концу дня ему даже захотелось поехать домой и провести тихий, спокойный вечер в семейном кругу. Однако он чувствовал себя виноватым перед Дианой, которая зависела от него все больше и больше. Этот ее муж служил в десантных войсках, им не давали отпуска месяцами.

Поскольку квартиру Дианы разбомбили, они поехали на Лэнсдаун-роуд – формально закрытый, но кое-какая мебель еще оставалась. Он знал, что ей здесь не нравится, и все же отель гораздо рискованнее. С той самой ужасной ночи с Луизой он стал панически бояться, что их с Дианой где-нибудь заметят. Одно дело – ночной клуб: туда ходили почти все, кого он знал, – и как правило, не с женами, ведь война разбросала всех по разным углам. А вот отель – другое дело.

Она крепко спала рядом. Ужин прошел отлично. Подали устрицы и даже настоящее масло к хлебу.

– Я знаю одного парня, – рассказывал он, – который брал булочку, вынимал из нее мякиш, запихивал туда масла, сколько влезало, и уносил домой к завтраку.

– Но это же ужасно! Все на тебя смотрят – официанты, посетители!

– А ему наплевать.

– Кстати, о масле: зря Геринг сказал «пушки вместо масла» – уж кто бы говорил! Выглядит так, будто все масло достается ему…

– …а все пушки – нам. Ты расстроилась из-за квартиры?

– Ну, знаешь… Все-таки дом. Правда, она мне никогда не нравилась, но там остались все мои вещи. Мне кажется, я годами кочую с места на место.

– Айла все еще непреклонна?

– Архетипичная золовка – не одобряет по умолчанию. Нюхом чует лакомый кусочек, но никак не докопается.

– Не представляю, за что тебя можно не одобрять.

– Уж она найдет! К тому же ты действительно лакомый кусочек. Даже не знаю, смогу ли там оставаться дольше.

– Ангус хочет, чтобы ты ехала к родителям?

– А, он всегда этого хочет. Я там просто не выдержу! Жуткое викторианское поместье в глуши, даже в августе зверский холод. А теперь еще они отказались от спиртного из-за войны.

– Боже правый! – Он был шокирован. – А это при чем тут вообще?..

– Они считают, что так патриотично, – пожала плечами Диана. – С другой стороны, мальчикам надо где-то проводить каникулы. Придется ехать, иначе я их вообще не увижу – у Айлы, как ты знаешь, места на всех не хватит.

Это было первое упоминание об отъезде, однако он не придал ему особого значения. После ужина поехали на Риджент-стрит, в клуб «Кокосовая роща». Было еще рано, около одиннадцати. Они припарковались рядом со входом.

– Виски или джин?

– Пожалуй, джин.

Он заказал бутылку и тоник, однако джин оказался таким противным на вкус, что они решили добавить лаймовый сок и содовую. В ожидании напитков пошли танцевать. Обнимая ее, он испытывал удовольствие, привычное и волнительное одновременно. На ней было лиловое платье под цвет глаз (хоть он этого и не заметил), шелк приятно облегал крупное тело и обнажал красивую грудь ровно столько, сколько нужно. Они медленно танцевали под «Все это – ты». «Мое дыхание весны», – подпевал он тихонько, глядя ей в глаза и улыбаясь, она сияла в ответ.

Когда музыка смолкла, она взяла его за руку и сказала:

– Милый, я так счастлива!

– А я всегда счастлив рядом с тобой, – ответил он.

Содовую все не несли, и он подозвал официанта; впрочем, их это не особенно беспокоило. Глотнув джина, она поморщилась.

– Вот сейчас напьемся и свалимся под стол!

– Разом, как две большие кегли. Боюсь, им это не понравится.

Закурив, лениво разглядывали танцующих. В толпе выделялась юная пара: гвардеец и высокая, довольно неуклюжая, рыжеволосая девушка в белом.

– Платье дебютантки, – определила Диана.

Однако их внимание привлекло совсем не это: молодые люди были так влюблены, что не могли глаз оторвать друг от друга. Опьяненные желанием, они еле двигались; иногда он склонял голову и касался губами ее белого плеча, та прикрывала глаза, и они вновь смотрели друг на друга, не отрываясь.

– Как трогательно, – заметил Эдвард – он и впрямь был тронут.

– Бедняжки, – отозвалась Диана. – Им, наверное, некуда идти.

– Да уж найдут куда, если захотят.

Она покачала головой.

– Они слишком молоды и слишком хорошо воспитаны. Наверное, он сделал ей предложение, а ее родители велели подождать – даже если его могут убить.

– Думаешь, пригласить их с собой на Лэнсдаун-роуд?

– Нет, конечно! Мне просто их жалко, вот и все.

Пауза.

– А что, ты собираешься туда?

– Увы. Я знаю, что там неуютно, зато безопасно.

– В смысле – никто нас не найдет, кроме твоей жены?

– Она за городом, клянусь!

– Но я хотела с тобой поговорить, – непоследовательно возразила она.

– Валяй.

– Не здесь – это серьезно. Мне нужно принять важное решение.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Я же тебе уже сказала – я не могу дольше оставаться у Айлы. – В ее голосе прозвучала нотка раздражения.

Он не понял, почему об этом нельзя поговорить здесь и сейчас, однако догадался, что спрашивать не стоит.

– Ну что, поедем?

Когда они уходили, юная пара все еще танцевала, прервавшись лишь на краткий промежуток, пока оркестр отдыхал.

– За столом он не сможет ее обнимать, – задумчиво произнесла Диана у двери.

Лэнсдаун-роуд, давно закрытый, годился разве что для спартанской ночевки, но никак не для задушевных разговоров: в доме было пыльно и холодно.

– Разве ты не живешь здесь на неделе? – спросила Диана, пока он включал электричество.

– Нет, я сейчас остановился у Хью. Глупо держать оба дома открытыми, к тому же бедняге чертовски одиноко. Ну вот…

Однако свет лишь подчеркнул атмосферу запустения. Молча поднялись наверх.

– А, черт! Забыл включить газ.

К тому времени, как он зажег газовый камин и нашел белье, которое она застелила, между ними возникло напряжение. Она села у камина, запахнувшись в меховой жакет.

– Рюмочку?

– Нет, спасибо.

– А я, пожалуй, выпью.

На случай налетов он держал в кармане пальто фляжку с виски. На стакане в ванной остались следы зубной пасты: последний раз он был здесь чуть ли не месяц назад, в ту ужасную ночь… При мысли об этом становилось так тошно, что он приучил себя вообще не вспоминать. Сполоснув стакан, он налил на два пальца и разбавил водой.

– Может, переберемся в постель – там удобнее, – предложил он и сразу понял, что поспешил. – О чем ты хотела поговорить?

– Не то чтобы я хотела об этом говорить – скорее, поставить тебя в известность: думаю, у меня будет ребенок.

– О боже…

– То есть я не думаю – я уверена. Так что сам понимаешь, в чем проблема…

Однако он ничего не понял.

– Извини, милая, я плохо соображаю.

– Айла сразу поймет, что ребенок не от Ангуса! Я не видела его с начала лета, а сейчас почти ноябрь. Срок – два-три месяца.

– Вот оно что! Теперь понимаю. А ты не можешь ей сказать, что виделась с Ангусом в Лондоне?

– Они регулярно переписываются – она сразу выяснит. Если Ангус узнает, разведется в ту же секунду.

– А ты не можешь что-нибудь… предпринять?

– Ты имеешь в виду аборт? Но где? Не забывай, что я живу в глухой деревне, никого не знаю.

– Я мог бы порасспрашивать… Кого-нибудь да найдем.

– Я вовсе не хочу, чтобы меня резал подпольный мясник-коновал! – вспылила она. – Мое тело, не твое!

– Милая, я просто хотел помочь. Мы ведь оба женаты – тут уж ничего не поделаешь…

– Да? Наверное…

И она заплакала.

Он обнял ее одной рукой и полез за платком. В голове промелькнул сценарий развода, и он внутренне сжался. Этот кошмар затянется на годы, и еще неизвестно, чем кончится. В то же время нельзя оставлять Диану в таком положении. Ах, если бы он встретил ее пораньше! Сейчас уже поздно все рушить: идет война, да и Роли всего два годика – нет, никак нельзя. Кажется, он в тупике: куда ни кинь, все выйдет подлость. Остается разве что успокоить бедняжку. Он гладил ее, бормотал нежности. Сказал, что не может видеть ее в слезах, заставил выпить немного виски, и она перестала плакать, сделала над собой явное усилие – это его растрогало. Он раздел ее, неловко, неуклюже путаясь в застежках бюстгальтера; под конец она ему помогла. В постели он старался дать ей как можно больше и, как ни странно, от этого любил ее еще сильнее. После они долго разговаривали и прикончили виски. В конце концов он вспомнил, что сестра Вилли должна кого-то знать – ее дочь недавно попала в затруднительное положение.

– И он явно заслуживает доверия, иначе она не отпустила бы к нему Анджелу…

– Бога ради, только ей не говори! Она сразу расскажет Вилли…

– Я скажу, что для моего юного друга с аэродрома. Придумаю что-нибудь, не волнуйся.

– Это, наверное, ужасно дорого.

– И об этом не беспокойся.

– Знаешь, я почти уверена, что Джейми – твой. Так ужасно – рожать детей без отца!

До этого она ни разу не упоминала об отцовстве Джейми, хотя он и подозревал. Под влиянием алкоголя, усталости, эмоций она снова расчувствовалась. Он нежно поцеловал ее и сказал:

– Джейми прекрасен, потому что он твой. Ты ведь знаешь, что я его люблю. А теперь давай поспим немного.

И она тут же отключилась. Кровать была слишком узкой для двоих, и ему пришлось поворочаться, устраиваясь. В конце концов ему удалось подремать урывками.

Утром, в холодном свете дня – бр-р, до чего же холодно! – он решил заварить чай – больше к завтраку ничего не было. Пришлось спускаться на два лестничных пролета и рыскать по кухне в поисках чая и жестянки с сухим молоком. Он понятия не имел, как их смешивать, и прихватил с собой вместе с кувшином воды. В висках пульсировало, во рту было мерзко, отчасти из-за того, что он забыл вытащить вставные зубы. Почистив их как следует – и живых, и мертвых, – он принял микстуру для желудка и разбудил Диану.

Чай оказался довольно противный, но все же лучше, чем ничего, заметила она.

Высадив ее у коттеджа в Уодхерсте, он сказал:

– Я позвоню тебе в понедельник вечером, около пяти.

– Лучше полшестого – Айла уйдет на собрание.

– Ладно. Пока!

Он поехал дальше, размышляя, как бы потактичнее расспросить Джессику про врача. Тут требовалось немало деликатности: он ведь не должен знать про Анджелу – хотя, разумеется, Вилли ему все рассказала. Кроме того, Джессика весьма сообразительна и вряд ли поверит, что это нужно для друга. Он уже начал раскаиваться в том, что предложил эту идею. Ничего не поделаешь, надо идти до конца.

Однако ему не пришлось врать и изворачиваться: в понедельник утром позвонила Диана и сообщила, что Ангус погиб при бомбежке Портсмута.

– Бедняжка! Как ты…

– Не знаю. В шоке… Мы не очень-то ладили, и все же это ужасная потеря. Он так любил армию, а умер гражданской смертью – какая нелепость! – Ее голос слегка дрожал. – Его собирались послать за море – он так ждал! И налет-то был не особенно сильный!

Он молчал, не зная, что ответить.

– Бедная Айла просто в отчаянии… В общем, можешь больше не волноваться: теперь она захочет мне поверить. – Пауза. – Ладно, я отключаюсь – не знаю, что еще сказать.

В тот же вечер он написал ей письмо. Он не привык писать, однако ему хотелось выразить сочувствие. Он понимал, как ей трудно жить с золовкой, вечно притворяться под грузом чувства вины – да еще и беременность в придачу; плюс денег и так не хватало, а теперь останется лишь пенсия вдовы. Ему не удалось выразить все это в письме; он написал только, что ему очень жаль и что он готов помочь всеми возможными способами, что любит и постарается держать связь. Конечно, толку от этого мало: от чувства вины спасет лишь прощение того, кому ты навредил – а уж он-то знал, каково с этим жить – когда надежды нет и не будет.

На станции, как всегда, было полно народу. Ночлежники уже устроились на своих местах – каждый вечер одних и тех же. Самые удачливые примостились возле торговых автоматов – удобнее причесываться утром, глядя в маленькое зеркальце. Многие женщины спали в бигуди. Расстилали газеты, сверху – одеяло и подушку (если имелись), и сами ложились прямо в одежде, укрываясь вторым одеялом. За долгие недели они, должно быть, привыкли к потокам теплого бурого воздуха, которые гнал перед собой поезд, вырываясь из туннеля с нарастающим гулом, постепенно переходящим в механическое тиканье. Секундная тишина, затем шипение открывающихся дверей, людской поток в обе стороны, усталый голос: «Осторожно, двери закрываются!» – и, конвульсивно дергаясь, поезд исчезает в туннеле. Это происходит каждые три-четыре минуты, но все уже давно привыкли и не просыпались. Когда она вернется с ночного дежурства в полседьмого утра, они уже будут снимать папильотки, бросая их в жестяные коробки из-под печенья или бумажные пакеты, краситься возле автоматов или с помощью собственного зеркальца из сумочки, пить чай из термоса, почти не разговаривая друг с другом. Мужчины, большей частью старики, чьи редкие изжелта-седые волосы треплет воздушный поток из туннеля, будут все еще спать на спине с открытым ртом, – их туалет не займет много времени.

Снаружи темно и ужасно холодно. Анджела всегда была худенькой, а после аборта совсем потеряла аппетит и отощала еще больше, так что холод чувствовался сильнее. К счастью, ей нужно всего лишь перейти дорогу – и она уже на работе, в студии Би-би-си. В «Службе радиовещания для зарубежных стран» она была самым младшим диктором. Сюда ее устроил Брайан – он вращался довольно высоко в административных кругах, – и она знала, что он использовал для этого свои связи.

– Я ведь должен тебе как-то компенсировать, – сказал он в их последнюю встречу. Довольно странно с его стороны всерьез сравнивать хорошую работу с отвергнутой любовью и абортом. Она вовсе не собиралась беременеть, но когда обнаружила, сразу же объявила ему, надеясь, что это перевесит чашу весов в ее пользу – он уйдет от жены, о которой едва отзывался – и то пренебрежительно, и женится на ней. Однако он пришел в ужас и столь яростно протестовал против ребенка, что она заявила: будет рожать, и плевать – женится он или нет! Тогда он пообещал, что они поженятся, только придется подождать, и она успокоилась. И тут – непонятно как – обо всем узнала мать. Анджела попыталась ее успокоить: мол, ничего страшного, все будет хорошо, как только он получит развод. И тогда мать пошла к нему. Правда, до встречи с ним Анджела ни о чем таком даже не подозревала. Глупая, он и не собирался на тебе жениться, втолковывала мать: у него жена и дети, он ни за что их не оставит, а обещание дал лишь потому, что беспокоился за тебя.

После этого у них состоялась единственная встреча. Она просила, чтобы он пришел к ней в студию на Ноттинг-Хилл-гейт, но он отказался, назначил свидание в Кенсингтонских садах у статуи Питера Пэна.

– А вдруг дождь пойдет? – спросила она (по телефону).

– Не пойдет, – заверил он.

Дождя не было. День выдался ясный, погожий, хотя мягкие лучи солнца уже не грели. Листва на деревьях начинала желтеть, а трава – всю ограду, окаймляющую тропинки, забрали на переплавку – смотрелась свежо, чуть подернутая инеем от ранних заморозков. Она знала, что приехала слишком рано, и старалась идти как можно медленнее. Несмотря на все произошедшее, она испытывала радостное предвкушение встречи. За время пути от станции по тропинке вдоль озера она прошла все возможные стадии: страх – ужас – догадки (что-то он скажет?) – и наконец сладкие грезы (конечно, он скажет ровно то, что она хочет услышать!). Я запомню этот день навсегда, думала она, я иду навстречу судьбе. Разница в возрасте не играет никакой роли (он и сам так сказал в начале знакомства!), он станет меньше пить, ведь он будет счастлив с ней – уж в этом она не сомневалась! Если он не хочет детей – и не надо. Она сделает все так, как он хочет, и с радостью.

Он опоздал – всего на несколько минут. Она увидела его издали – он шел той же дорогой, – но заставила себя не двигаться с места, пока он не подошел ближе. Не утерпев, она вскочила, ей хотелось броситься к нему в объятья, но он лишь мимолетно поцеловал ее в щеку и предложил сесть.

Едва он заговорил – сразу дав понять, что встреча ему в тягость, – она почувствовала, как сердце, радостно трепыхавшееся в горле, медленно оседает в груди, проваливается вниз холодным камнем.

Ему очень тяжело говорить, однако другого выхода нет. Разумеется, во всем виноват только он. Увлекся – это прозвучало чуть презрительно, с ноткой легкого отвращения. Жена страшно переживает – да, знает, он ей сам рассказал, – но все поняла и готова простить ради детей и сохранения брака. Он слишком стар для нее. Она еще так молода, только начинает жить и обязательно встретит славного юношу, достойного ее (эхом отозвались слова Руперта – как давно это было…) Они больше не увидятся: он обещал ее матери – и тут правда вышла наружу. Она чуть не задохнулась от возмущения. Какое унижение – ее обсуждали чужая жена и собственная мать, словно ребенка! Это уж слишком! Неожиданный гнев вывел ее из ступора, в котором она молча слушала до того. Да как он смел видеться с ее матерью за ее спиной! Нет-нет, все было не так, она сама пришла! Гордость не позволила ей спросить, откуда мать вообще могла узнать об этом, если не от него самого. Лишь потом сообразила: он сам позвонил матери! Он договорился о прослушивании – не нужна ей никакая работа, – пусть хотя бы попробует! «Это шанс заняться чем-то интересным, иначе застрянешь на всякой ерунде». Он восхищается ее мужеством; кстати, собирается уехать с женой на недельку – этого требует ситуация. Под конец он велел ей беречь себя; кажется, хотел снова поцеловать в щеку, но она отвернулась. Коснулся руки извиняющимся жестом, поднялся со скамьи и быстро пошел прочь, не оглядываясь. То есть она так думала – гордость опять не позволила ей смотреть ему вслед – одного взгляда искоса достаточно.

Она чувствовала себя жестоко преданной, однако, что самое ужасное, все еще отчаянно тосковала по нему. При этом она нисколько его не «уважала», по собственному определению, временами даже ненавидела; и все же какая-то часть ее души безнадежно цеплялась за прошлое.

Она получила эту работу лишь благодаря тому, что ей было все равно: ни страха, ни переживаний – спокойствие, хладнокровие, собранность. С неделю она наблюдала за дикторами, усваивала азы, затем начала работать сама. С той встречи прошло два месяца – день за днем, ночь за ночью. Все окружающее, кроме работы, требовало чрезвычайных и притом бессмысленных усилий: поездки, приготовление пищи, принятие решений, общение с людьми. Она готова была спать сутками, по выходным и вовсе не вылезала из постели.

За эти два месяца она видела его лишь однажды: он садился в такси. Ее он не заметил. Она стояла и смотрела ему вслед. Сердце дрогнуло, но как только машина исчезла за поворотом, она поняла, что все это время оно болело, не переставая.

Показав пропуск в холле, она вошла в лифт, спустилась на четыре этажа вниз и прошла по душному, звуконепроницаемому коридору. Считалось хорошим тоном приходить на смену чуть раньше, чтобы коллеги могли уйти вовремя. Она явилась в середине классического концерта.

– Я все записала, – отчиталась предшественница. – Фух! Слава богу – домой! Вчера сломался бойлер, у Мартина грипп, да еще крыша протекает с последнего налета.

Ее звали Дафна Миддлтон, она была замужем за продюсером. Они едва знали друг друга: смену Дафны передвинули совсем недавно.

– Кстати, у тебя случайно нет знакомых, кому нужна комната? Моя квартирантка неожиданно заявила, что съезжает. Мартин в отчаянии – девчонка довольно смазливая, – а я только рада, но вот беда – деньги нужны.

– К сожалению, нет.

– Ну нет так нет, я всех спрашиваю. Она съезжает через месяц, а сейчас получила неделю отпуска – угадай, с кем она собирается его провести! Ни за что не поверишь – с тем продюсером, Брайаном Прентисом! Он ведь женат! Некоторые мужчины просто свиньи! Все, мне пора бежать.

Совпадение…

Наверное, все совпадения кажутся их жертвам сверхъестественными, хотя на секунду она усомнилась – а вдруг Дафна знает о ней с Брайаном и специально хочет уколоть побольнее? Да ну, не может быть. Она никогда не уезжала с ним на неделю, никому ничего не рассказывала – и он, разумеется, тоже. До этого момента ей казалось, что хуже просто некуда, однако спасла работа – напряженная, непрерывная: нельзя допускать тишину в эфире более пятнадцати секунд, иначе немцы перехватят частоту. К шести тридцати утра она все еще испытывала гнев и горечь, но уже не любовь. Жизнь казалась пустыней, зато теперь она была свободна.

Неожиданно она почувствовала, что ужасно проголодалась, и поспешила в столовую, где с аппетитом съела омлет из яичного порошка с беконом и помидорами.

– Миссис Криппс велела тебе передать.

Она поставила дымящуюся чашку на маленький столик возле дивана. Он поднял голову, оторвавшись от созерцания собственных рук поверх одеяла.

– Кристофер, это я, Полли, – тихо напомнила она.

– Я знаю.

По его лицу заструились слезы. Он часто плакал – беззвучно, часами. В перерывах смотрел затравленно, явно чего-то боялся, но никто не понимал, чего. Сперва она решила, что самое лучшее – ничего не замечать, весело болтать с ним, как прежде, однако это оказалось слишком трудно – при виде глухого, непробиваемого отчаяния (или чего бы то ни было) ей самой хотелось плакать. Тогда она попробовала еще больше провоцировать его на слезы, чтобы он выплакал свою боль, запертую внутри, но и это не помогло.

Его подобрала военная полиция в Феликсстоу: сочли дезертиром, ушедшим в самоволку. Потом выяснили, что он не ориентируется в пространстве – даже имени своего не помнит. Осмотрели одежду и нашли ярлычок с фамилией на воротнике, так что удалось установить личность. Реймонд с Джессикой приехали к нему в больницу. Судя по всему, он узнал отца: выскочил из постели и попытался сбежать, но так ослабел, что рухнул прямо на пол. Родителям пришлось дать согласие на лечение электрошоком. Через месяц его отправили в деревню к родственникам, на поправку. Миссис Казалет в нем души не чаяла, и Джессика, навещавшая сына каждые выходные, была ей очень благодарна за возможность держать его подальше от Лондона – ему всегда нравилось у бабушки.

Хотя что-то непохоже, с грустью отметила про себя Полли. Кажется, ему вообще ничего не нравилось. В погожие дни он сидел на лужайке перед птичьей кормушкой, тщательно укутанный, и смотрел на птиц. Один раз, когда малиновка отогнала остальных, он даже улыбнулся, однако бо́льшую часть времени все равно плакал. Приехал доктор Карр, но и его он испугался.

– Наверное, он боится докторов, – предположила тетя Рейч.

– Скорее, мужчин, – откликнулась тетя Вилли, и Полли склонна была с ней согласиться.

Когда стало слишком холодно, его посадили в гостиной. Бабушка, не позволявшая зажигать огонь в камине раньше ужина, теперь растапливала его по утрам, чтобы в гостиную то и дело заходили домашние под предлогом поддержания огня, но все равно было холодно. Он носил свитер с воротником, принадлежавший Руперту, – темно-синий, причудливо оттенявший круги под глазами. Вилли брила его через день. Иногда Клэри с Полли выводили на прогулку по саду, он послушно плелся за ними. Девочки и так и сяк пытались втянуть его в разговор, но добивались лишь нервных кивков. В обед он старался съедать хоть немного из того, что ему давали.

Как-то раз Хью привез из города собаку – здоровую черно-белую дворнягу с явной примесью колли. Он нашел ее у развалин дома, застывшую в ожидании.

– Посмотрим, что из этого выйдет, – сказал он Полли. – Ты ведь знаешь, он всегда любил животных.

– Папочка, как ты здорово придумал!

Они с Клэри вымыли собаку, что значительно улучшило ее внешний вид, и привели к нему.

– Ее ужасно напугала бомбежка, – сказала Полли, каким-то чутьем догадавшись, что это привлечет его внимание.

Он взглянул на собаку, неподвижно застывшую в нескольких метрах. Та поглядела на него, затем медленно подошла и села, прислонившись к его ногам. Кто-то хлопнул дверью, и пес затрясся мелкой дрожью. Кристофер положил ему руку на голову, животное глянуло на него и постепенно успокоилось.

– Какой славный песик! – воскликнула Лидия на следующее утро. – Как его зовут?

– Оливер, – ответил Кристофер.

– Это твой?

– Да, теперь мой.

– Милый, ты – умница! – похвалила мужа Сибил. – Как это никто из нас не догадался!

– Да он просто попался мне на глаза, бедняга. Ужасно всего боится: не выносит самолетов и вообще громких звуков. Вот я и подумал, что они могли бы друг другу помочь.

Ах, если б я мог подарить собаку тебе, чтобы ты поправилась, думал он, глядя на ее желтоватое лицо, раздутый живот и опухшие лодыжки.

– Принести тебе обед? – предложил он. – И я бы с тобой перекусил.

– Ну что ты, милый, я просто разленилась.

И она выкарабкалась из постели, села у туалетного столика и принялась через силу причесываться.

– Сибил, милая! – Он сделал глубокий вдох и приготовился смотреть правде в лицо.

Она нервно обернулась.

– Что? – Тон у нее был обороняющийся, и он пал духом.

– Я тут подумал… Интересно, как ты будешь выглядеть с короткой стрижкой? Так, знаешь, разнообразия ради.

– Тебе же всегда нравились длинные волосы?

– Да, но вкусы меняются.

Ей так будет легче, подумал он, и был прав. Позвав Вилли с ножницами, Сибил велела ему остаться, чтобы следить, насколько коротко он хочет, и вскоре пол был усеян длинными прядями.

Он украдкой поднял с пола локон и спрятал, однако обе успели заметить: Вилли с состраданием, а Сибил со страхом, но поскольку мысль о том, что он знает, была невыносима, она от нее попросту отмахнулась.

А вот Полли знала. Окруженная всеобщим заговором молчания, она несла это знание в одиночку и уже сама боялась и словом обмолвиться. С отцом нельзя – тогда он начнет переживать и за нее. С матерью тоже нельзя – это предательство по отношению к отцу. С Клэри невозможно – у нее и так свое горе. Все остальные сохраняли такой равнодушно-веселый вид, что она просто не знала, как к ним подобраться.

Она пыталась отвлечься, ухаживая за Кристофером. Тот медленно шел на поправку. С тех пор как в доме появился Оливер, он постепенно перестал плакать. Пес не отходил от него ни на шаг. Кристофер даже начал гулять в одиночестве: по его словам, Оливеру необходимо больше двигаться. Он часто бродил по лугам, бросал собаке старый теннисный мячик, и та неутомимо за ним гонялась. Выходит, он в Полли особо и не нуждался. День за днем тянулись унылой, бесконечной чередой: подъем в жуткой холодине, завтрак, уроки, мама, Кристофер, домашняя работа, штопка и глажка, присмотр за Уиллсом или Роли. Настоящее казалось серым, будущее – черным. Она жила в тумане надвигающегося ужаса.

Однажды сумрачным ноябрьским днем мисс Миллимент зашла в классную комнату за учебником греческого для Клэри, включила свет и обнаружила Полли, сидящую за столом. Та вскочила на ноги.

– Я забыла сделать затемнение, – сказала она, и по голосу стало понятно, что она плакала. Мисс Миллимент выключила свет, и Полли опустила жалюзи. В комнате было ужасно холодно: маленькая керосинка давно погасла.

– Ты не замерзла тут? – спросила мисс Миллимент.

Полли вернулась к столу и пробормотала, что не заметила холода.

– Я вижу, тебя что-то беспокоит. – Мисс Миллимент присела за стол.

Повисло молчание. Полли смотрела на нее в упор – та не отвела взгляда, – и тут ее прорвало:

– Мне надоело, что со мной обращаются как с ребенком! До смерти надоело!

– Да, пожалуй, это бывает утомительно – особенно когда взрослеешь. Люди часто говорят, – продолжила она после паузы, – как прекрасна молодость. Боюсь, они просто забывают, каково это на самом деле. Я помню, было ужасно!

– Правда?

– К счастью, все мы вырастаем, хотим мы того или нет. Ты скоро минуешь эту утомительную промежуточную стадию, и им придется признать, что ты выросла.

Она подождала немного и добавила:

– Пройдет. Нет ничего вечного.

Девочка покачала головой и отвернулась.

– Смерть длится вечно.

Ее тихое отчаяние обнажило такую глубину несчастья, что мисс Миллимент была одновременно шокирована и тронута.

– Ты имеешь в виду дядю? – спросила она, отчасти надеясь на это.

– Вы прекрасно знаете, что нет!

– Да, милая, знаю, прости.

– Дело не в том… – ее голос дрогнул, – что они не хотят разговаривать об этом со мной – они и друг с другом не говорят! Все притворяются, будто ничего не происходит! Получается, что они лгут друг другу! А маме и так тяжело, ведь ей становится хуже! Это все папа виноват! Он должен сам начать разговор, и тогда она выскажется! Если бы я умирала, я бы этого хотела! – Слезы текли по ее лицу, но она не обращала внимания. – Просто ужасно, глупо, бессмысленно!

– Пожалуй, здесь я с тобой соглашусь – я бы тоже этого хотела, – задумчиво кивнула мисс Миллимент (на секунду в ее голове пронеслась постыдная мысль: когда придет ее время, некому будет ни лгать, ни говорить правду). – Но мы ведь с тобой – не они. Как бы мы ни переживали за близких, мы не можем поменяться местами. Каждому дано по силам его, иногда больше, иногда меньше – у всех по-разному. Порой это очень нелегко принять – я думаю, ты и сама уже понимаешь.

– Но мне ведь тоже тяжело притворяться!

– Значит, ты понимаешь, каково твоему отцу.

Помолчав, она добавила:

– Когда человек умирает, у него есть право выбора, как ему поступить. Ты же со мной согласилась только что, правда? Пойми, ты притворяешься не перед собой – и они тоже. Перед собой мы все честны. То, как они ведут себя друг с другом, – это целиком и полностью их дело.

Маленькие серые глазки смотрели на нее с проницательной добротой, и Полли стало теплее на душе оттого, что ее понимают.

– Вы хотите сказать, – медленно произнесла она, – что я не должна судить о людях по своим стандартам – то есть по себе?

– Это всегда мешает любить безусловно, не находишь? – сказала мисс Миллимент, словно Полли это пришло в голову первым делом. – Осуждение всегда немножко портит человека.

Легкая улыбка тронула ее губы и тут же исчезла в двойном подбородке.

– Давай-ка перейдем куда-нибудь потеплее. Только сперва помоги мне, пожалуйста, найти учебник греческого. У него темно-зеленая обложка, но буквы так выцвели, что я уже не разберу.

На пороге мисс Миллимент сказала:

– Я очень признательна за твое доверие и, конечно же, никогда его не предам.

Значит, не придется просить ее никому не говорить.

Луиза сидела в своей гримерке (она делила ее с другой девушкой) в халатике, наброшенном на плечи, – было холодно. В комнате с бетонным полом, треснутой раковиной и маленьким окном без занавесок всегда пахло сыростью. Она включила все лампы на столике – они давали хоть немного тепла.

Был перерыв между пьесами, и она писала Майклу.

Неплохо: звучит заинтересованно. Вообще-то, его письма чересчур изобиловали техническими деталями, и читать их было довольно скучно. Ей хотелось, чтобы он больше писал о своих чувствах – и о чувствах к ней, разумеется. Он и писал – совсем чуть-чуть, всего пару предложений после долгих страниц, посвященных пушкам «Эрликон», погоде (вечно ненастной) или рассказам о его капитане.

Квартиру я сняла на краю города у старого работника сцены с дочерью. По пятницам он ужасно напивается и ругается по-шекспировски: однажды обозвал «сметанной харей» и выгнал из дому. Долл просила меня подождать на улице – обещала, что скоро впустит. Я с ними обедаю: почти всегда подают фаршированное овечье сердце с зеленью и картофелем – однако это единственная полноценная еда, так что я не привередничаю. Есть еще очень элегантная чайная, где пончики стоят ЧЕТЫРЕ ПЕНСА за штуку, и то крошечные (правда, вкусные). Я получаю два фунта десять шиллингов в неделю за репетиции и пять – когда мы играем, а жилье стоит тридцать шиллингов, так что мне приходится экономить. Можно, конечно, жить и в отеле, но там обеды по пять шиллингов – это уже нереально. [Она все время хотела есть – трудно было сдержаться и не писать о еде.] Иногда Бэй приглашает меня в гости на чай с сэндвичами или печеньем, а однажды даже подали вареное яйцо».

Тут она задумалась. Пожалуй, не стоит рассказывать ему о трудностях возвращения домой по вечерам, после спектакля: либо тебя преследуют чешские офицеры – их полк разместили возле Стратфорда, и они всегда ходили парами (поговаривали, будто они насилуют девушек), либо облапают престарелые актеры, предлагающие проводить до дома.

«Комната у меня крошечная, бо́льшую часть занимает огромная скрипучая кровать с тонюсеньким матрасом, а одеяло всю ночь сползает на пол. По вечерам я сижу в пальто – отопления тоже нет – и сочиняю пьесу или учу роль. Река довольно живописная, лебеди плавают. Иногда мы репетируем в баре, на террасе с видом на воду».

Она перечитала письмо.

«Переигрывают» [решила пояснить она] – это когда актер уходит в глубь сцены (подальше от зрителей), так что тебе приходится идти за ним или подавать ему реплики, стоя спиной к залу. Пожилые актеры все время так делают – наверное, стараются привлечь внимание. Один из них когда-то выступал в мюзик-холле и на репетициях просто бормочет текст себе под нос. Он довольно толстый и, если не занят на сцене, спит на трех стульях.

Когда же ты теперь получишь отпуск? Мы сможем увидеться? Я задействована только в трех пьесах. Может, оставят подольше, хотя вряд ли, так что мне придется ехать домой [она чуть не написала «и заниматься какой-нибудь скучной военной работой», но засомневалась: а вдруг он с ней не согласен?] и выучиться чему-то полезному.

На этом я заканчиваю [ее потянуло в сон] – и так вышло слишком длинно и скучно.

Внизу страницы она приписала:

Впрочем, она тут же пожалела о своем приглашении: лучше бы он увидел ее в более приличной роли, чем эта дурацкая Этель.

Письма к Стелле были куда откровеннее: в них она подробно обсуждала тему выбора между лапаньем стариков с мерзким запахом изо рта и систематическими изнасилованиями у реки в исполнении юных чехов, наверняка не понимавших ни слова. Эта перспектива ее всерьез пугала: в конце концов, шесть дней в неделю – и даже с учетом двойного летнего времени к пяти было уже темно, и на улицах Стратфорда воцарялась мертвая тишина.

«Ты боишься [писала Стелла в ответ], и я тебя вполне понимаю. Видимо, придется терпеть старых распутников – однажды они тебе и вправду могут понадобиться. Я бы на твоем месте выучила парочку резких фраз на чешском – так, на всякий случай. Бедная Луиза! Какую сомнительную профессию ты выбрала! Актрисы всегда считались легкой добычей, тем более что Европа сильно отстает от нас в плане морали. Хочешь, я приеду? Пустишь меня к себе на скрипучую кровать? У меня совсем нет денег. Отец считает, что нехватка денег закаляет характер – к нему, разумеется, это не относится».

И прежде чем Луиза успела написать ответ, она приехала без предупреждения.

– Йа пришоль отфести тепя к реке и телать фсякие кнусности, – спародировала она, встретив подругу прямо на выходе со сцены.

– Ой, Стелла! Вот здорово! Какая ты молодчина, что приехала! Пойдем ко мне в гримерку, я переоденусь.

– И как ты еще не заледенела в своем шифоне?

– Привыкаю. На сцене довольно тепло благодаря прожекторам. Вот когда ждешь выхода – тогда тяжело приходится.

– Видела пьесу. Ужасно, правда? Бедняжка!

– Я старалась, как могла. – Ее слегка обидело, что Стелла не добавила «Но ты играла хорошо».

– Ты ждешь, чтобы я тебя похвалила? Ну, ты играла неплохо; наверное, лучше нельзя. Это твоя гримерка?

– Только на текущий спектакль. В следующем я в массовке, так что буду делить с другими.

– Влюблена в кого-нибудь?

– Неа. А ты?

Стелла покачала головой:

– Я не из тех, на кого обращают внимание. В один прекрасный день он появится, и я потеряю голову за отсутствием практики – в отличие от тебя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, моя дорогая, что таких, как ты, выбирают гораздо чаще. – Она откинулась на стуле и скрестила лодыжки; толстые серые чулки никоим образом не портили ее изящества.

– Я привезла немного еды. Мы сможем здесь перекусить?

– Нет, нас выгонят в любую минуту. Привратник хочет поскорее запереть двери и отправиться домой.

– Значит, на квартиру?

– Зависит от того, успел ли Фред лечь спать или напился и колобродит. И еще надо спросить разрешения у Долл. Так-то все будет нормально, если только он не наклюкался.

– И что тогда?

– Окажемся на улице.

– А других вариантов нет?

– Разве что к реке, только замерзнем. Ладно, съедим дома тихонько. Это очень героический поступок с твоей стороны – привезти еду.

– Похоже, съесть ее будет еще большим героизмом.

– Эй, девушки, вы скоро там?

– Уже идем!

Луиза набросила полотенце на коробочки с гримом, подхватила сумку, обмотала вокруг шеи шарф, и они вышли на улицу. Было темно хоть глаз выколи.

– Держись за мою руку, – велела Луиза. – У меня есть фонарик, но я и так знаю дорогу.

– Он еще не вернулся из пивной, – сообщила Долл, впуская их. – Я-то не против, – добавила она, когда Луиза объяснила ситуацию. – Идите на кухню, я заварю вам чай. В конце концов, ты же не мужчина!

– Это она кому? – тихо спросила Стелла, пока они относили вещи в комнату.

– Тебе, наверное. А она славная, правда?

– Очень, – искренне отозвалась Стелла. – Только видно, что боится отца.

Когда они спустились, хозяйка уже накрыла на стол: чашки, блюдца, сахарница и кувшин молока.

– Чайник на плите, – сказала она. – Я закрою дверь; будем надеяться, что не заметит.

Она сняла выцветший передник и повесила на дверь.

– Когда он заявится, сидите тихо – сегодня же пятница.

У нее было усталое, доброе лицо человека, который уже ничего не ждет от жизни.

– А что, по пятницам особенно плохо? – спросила Стелла.

– Он напивается. В остальные дни трезвый.

Она заварила чай, и девушки молча принялись за еду: сырные рулетики, яблоки, кусочки шоколада.

– Я уже хочу, чтобы он пришел – посмотреть, как это выглядит, – заметила Стелла, пока Луиза споласкивала чашки.

– Не стоит. Давай лучше поднимемся наверх и ляжем.

– А в доме есть уборная?

– Да, на лестничной площадке.

Он вернулся, когда Стелла еще была в уборной. Луиза понадеялась, что та сообразит пересидеть там, пока Долл проводит его наверх, в постель.

Девочки быстро разделись, Стелла натянула теплые носки.

– У меня вечно мерзнут ноги – родимчик хватит, если дотронуться.

Долго лежали и шептались ни о чем.

– Здорово, что ты приехала. Надолго?

– Нет, только до завтра, до полудня – мне еще надо заехать домой.

На следующее утро поднялись рано. Стелла решила угостить подругу завтраком в «Лебеде», а Долл пообещала накормить их обедом.

– Отлично! Наконец-то увижу ее папашу.

– Ничего интересного – днем он тихий и скучный. Да и вообще, они почти не разговаривают за едой.

– Совсем?

– Ну, там, «передай соль» – и все.

День выдался ясный, морозный – чистое небо, бледно-желтое солнце, иней на тротуаре. Решили пройти мимо театра – Стелла хотела посмотреть на него при свете.

– Говорят, он безобразный – вот я и хочу лично убедиться. Впрочем, что ждать от елизаветинского театра? Мне кажется, здания эпохи Тюдоров выглядят суррогатно, напоминают дома по дороге в Бат.

– А я никогда не обращала внимания на то, как они выглядят.

Рядом со Стеллой она всегда чувствовала себя ограниченной и недалекой, в чем тут же и призналась.

– Это я в Оксфорде начала все подмечать, – ответила та. – Впрочем, есть и оборотная сторона медали, как с хорошим обонянием. От красивых зданий дух захватывает, а уродливых в будущем, надеюсь, станет меньше.

Афиши возвещали о концерте Моисеевича: в программе – Бетховен.

– Прошлый раз я чуть не рассмеялась – до того он был ужасен, – фыркнула Стелла. – Блям-блям-блям! Как будто пытался достучаться до самого Бетховена.

– Как Питер?

– Вступил в летные войска – только что. Каждую ночь моет по двести тарелок; говорит, пальцы распухли, как сосиски, а они еще хотят, чтобы он играл.

– По вечерам? Для солдат?

– Да нет, на концертах. У них там в отряде много музыкантов, даже профессионалов, однако все они – рядовые второго класса в лучшем случае, так что дирижирует командир эскадрильи. Питер говорит, что его заставляют играть много и без всяких репетиций, да еще с такими руками. С другой стороны, могло быть и хуже.

Они шли вдоль реки, в которой отражалось небо.

– Ну и что ты думаешь о войне? Чем дело кончится?

– Да я как-то не задумывалась…

– Я так и знала! Ты не читаешь газеты, наверняка не слушаешь новости и вообще понятия не имеешь, что происходит. Ну ты хотя бы слышала, что «Арк Ройял» затонул? Итальянцы потопили – что еще больше ухудшает ситуацию.

– Я не знала. – Луиза понятия не имела, что это за корабль. – Линкор?

– Авианосец.

Луиза представила себя на тонущем корабле.

– Ужасная смерть…

– К счастью, жертв немного – в Средиземном море тепло. Вот в Атлантике холодно, долго в воде не продержишься.

– Майкл сейчас там.

– Вы поддерживаете связь?

– Он пишет. Ты хочешь сказать… – она запнулась, шокированная; мысль медленно проникала в сознание, – если корабль пойдет ко дну, у людей нет никакой надежды? А как же спасательные шлюпки, плоты и всякое такое?

– Иногда все происходит слишком быстро, или к ним долго никто не приплывает на помощь, чтобы подобрать из воды. Бывает, что лодок не хватает, и люди цепляются за них в воде.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мой кузен служил на эсминце, их подбили торпедой, он рассказывал кое-что.

Она не стала углубляться в подробности: Луиза и без того уже занервничала. Что толку переживать, если от тебя ничего не зависит?

Наконец добрались до «Лебедя», где было решено завтракать: омлет из порошковых яиц, довольно жилистые сосиски и странного цвета кофе.

– А что ты чувствуешь к Майклу?

Луиза серьезно задумалась.

– Ну… Кроме всем известного тщеславия – ты же знаешь, он вечно повторяет, что я очаровательна, – приятное разнообразие, надо сказать… Не знаю. Пожалуй, какую-то ясность вносят письма. Вот смотри: я пишу домой – маме, потому что она этого ждет; иногда просто всем сразу – это одно дело. Потом я пишу тебе – это совсем другое дело: тебе я могу рассказать все, и ты не станешь меня ругать или отсылать домой. Так вот, Майкл где-то посередине – наполовину взрослый, наполовину ровесник. Наверное, это все от того, что он на четырнадцать лет старше.

– Может быть, у тебя комплекс Электры?

– Фу, нет!

И тут Луиза поняла, что одну вещь она так и не рассказала Стелле – и не расскажет никогда.

– Наверное, – добавила она сбивчиво, – мне с ним спокойно.

Ироничная, проницательная улыбка подруги смягчилась, и они закрыли тему.

Луиза спросила Стеллу об Оксфорде; та ответила, что в иных обстоятельствах для нее это была бы идеальная среда.

– А сейчас я просто топчусь на месте, и все, чему я научилась, пригодится мне как шоколадное суфле – помнишь, мы на курсах готовили?

– Мне кажется, все знания рано или поздно пригодятся.

– Ага… Если научишься обращаться с акулами, то непременно попадешь в кораблекрушение? По-моему, жизнь и есть одно сплошное кораблекрушение, а об акулах узнаешь уже после того, как тебя спасли. В общем, отец хочет, чтобы я работала секретаршей у адмирала или еще какого-нибудь почтенного типа, а мать считает, что я должна идти в медсестры.

– А ты?

Та пожала узкими плечами:

– Не знаю.

– Хорошо бы нам вместе чем-нибудь заняться.

– Да, было бы неплохо. Давай кто первый придумает, сразу скажет другому.

После молчаливого обеда, состоявшего из бычьей печени с луком – Фред был бледен, но вполне приветлив; он медленно жевал, глядя на Стеллу с необъяснимым выражением лица, – Луиза проводила подругу на станцию. Чувствуя приближающуюся разлуку, обе неловко замялись и принялись спрашивать друг у друга о семьях. Выяснилось, что у каждой ничего не изменилось.

– Они вообще не меняются, правда?

– Меняются, наверное, только мы не замечаем.

– По крайней мере, тебе не приходится противостоять целой куче народа.

– А я как раз хотела сказать – зато у тебя приятное разнообразие.

После отъезда Стеллы Луизе стало совсем тоскливо. Моя лучшая подруга, с грустью думала она. Точнее, единственная. Может, она просто не умеет дружить? Конечно, у нее есть Майкл. С другой стороны, они не совсем друзья: скорее, играют в некую игру, правила которой он знает лучше ее. К тому же его искреннее восхищение делает эти отношения довольно-таки тепличными. Она надеялась подружиться с Джеем, однако по возвращении из гостей выяснилось, что тот спит в комнате Эрнестины. Он больше не читал ей стихов, не ласкал ее грудь; вообще старался избегать или отпускал насмешливые замечания, как бы ни к кому не обращаясь, явно предназначенные для нее. А Эрнестина, как всегда излишне шумная и болтливая, хвасталась направо и налево – дескать, единственная женщина в труппе, у которой есть любовная связь. Сутки, проведенные со Стеллой, еще яснее дали понять, как ей не хватает подруги. Пожалуй, даже скучную «военную» работу можно потерпеть, если устроиться вместе.

Тут Луиза почувствовала, что в горле саднит. Вечером она слегла с температурой, пропустила три следующих спектакля «Марии Мартен», за что ее в итоге и уволили.

Миссис Криппс и Тонбридж сидели на предпоследнем ряду в темноте; сзади доносилось тяжелое дыхание и прочие красноречивые звуки. Смотрели «Кинг-Конга». Покосившись на Тонбриджа, миссис Криппс поняла, что тот всецело захвачен сюжетом. Ей самой фильм показался ужасно глупым – огромная горилла влюбляется в кинозвезду, бред какой-то! Она бы предпочла настоящее, хорошее кино с Робертом Тейлором или Кларком Гейблом. Или, к примеру, мюзикл с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. И все же, когда он пригласил ее в кино, она согласилась не раздумывая. Ей хотелось свидания, возможности сидеть рядом в темноте и чтобы никто не знал, где они. Она нарядилась в самое лучшее: красное зимнее пальто с лисьим воротником (кончик просовывался прямо в морду и закреплялся зубами), темно-коричневая велюровая шляпка с фазаньими перьями и горчичного цвета лентой (как только она села, ее попросили снять головной убор, и теперь ей было ужасно жарко – на коленях не хватало места для шляпы и меха). К тому же она надела лучшую сатиновую блузку – нежно-голубую, и ей совсем не улыбалось в ней пропотеть. Обезьяна ломала какой-то небоскреб. Она тихонько охнула, в надежде, что он ее обнимет, однако он лишь протянул руку и похлопал ее шляпу. Надо признать, он не особенно торопится, подумала она.

– Это всего-навсего сказка, – прошептал он.

Ее лицо блеснуло в темноте – не разобрать, успокоилась или нет.

А что, если он возьмет ее за руку? Один раз не вышло – помешала шляпа. Он попробовал еще раз – кажется, удалось. Правда, шляпа скатилась куда-то вниз, но она не обратила на это внимания. Пухлые мягкие пальцы обняли его ладонь – он мог легко сжать их, даже не чувствуя костей. Вся она была мягкая, сдобная; при мысли о приятных на ощупь округлостях его старый «моторчик» застучал еще сильнее.

– Это всего лишь горилла, – шепнул он; хотел было добавить, что не подпустит к ней гориллу, но передумал – не хотелось выглядеть чересчур сентиментальным.

После фильма она подняла с пола шляпу, и они вышли в холодную, сырую темень. Впрочем, она была только рада: в ее представлениях леди не потеют. Он пригласил ее в лучшее кафе, где пирожные стоили по три пенса за штуку, а блюдо с печеньем (плюс джем и маргарин) – целых девять.

Неплохой фильм, заметил он, и она покладисто согласилась. Он был в штатском: темно-синий костюм в тонкую полоску, широковатый в плечах, и нарядный галстук. В кафе оказалось жарко: окна затемнены, так что свежий воздух не поступал. Зато здесь она могла снять пальто и мех. Печенье оказалось довольно жестким.

– До вашего далеко, – быстро сообразил он.

– Еще бы, – ответила она, потягивая горячий, слабый чай. Если б не война, она отослала бы его обратно на кухню.

Им всегда было трудно поддерживать разговор за едой. Как правило, во время его бесчисленных перекусов она сидела и смотрела, как он ест – и ведь ни грамма не поправился, костлявый, как и прежде!

Чувствуя напряженность, он заговорил о войне: высказал свое авторитетное мнение о японцах и американцах.

– Помяните мое слово, ничего хорошего из этого не выйдет. И не стоило мистеру Черчиллю обещать, что мы их тут же поддержим. «В течение часа», сказал он. По-моему, это уж слишком.

– Пожалуй.

Ей наскучили разговоры о войне и о странах, которые, по ее мнению, лезли куда их не просят.

– С другой стороны, мистер Черчилль знает, что делает.

– И не говорите! – поддакнула она, надеясь, что он последует ее совету.

К этому времени доели печенье и теперь поглядывали на тарелку с пирожными. Дилемма: все разные, и, по крайней мере, одно явно вкуснее остальных. Как истинный джентльмен, он пододвинул ей тарелку.

– Что вы предпочитаете, миссис Криппс?

Она заметила, что он косится на тартинку с джемом, и взяла себе шоколадный кекс. Теперь они могли расслабиться и поговорить о более интересных вещах. Пару дней назад ему пришло письмо: Айлин принесла его на кухню и положила на стол. Раньше он никогда не получал писем. На конверте было напечатано «Мистеру Ф. С. Тонбриджу» и адрес. Как только он пришел ко второму завтраку, она показала на письмо. Он взял его и долго смотрел, не открывая, затем молча положил в карман.

– Надеюсь, вы не получили плохие новости, мистер Тонбридж? – осторожно спросила она за чаем.

– И да и нет, – ответил он.

После она намекнула, что разделенная беда становится легче, однако он то ли не понял, то ли сделал вид.

И сейчас, глядя, как он жует, слегка морщась – видимо, джем попал на больной зуб, – она решила позондировать почву еще раз.

– Да, война – большое зло. Хуже всего то, что она разлучает семьи. Мистер Руперт пропал, миссис Хью целую неделю скучает, миссис Эдвард почти не видит мужа… – Пауза. – И вы, опять же, мистер Тонбридж, наверное, скучаете по жене…

Он проглотил остатки пирожного и откашлялся.

– Миссис Криппс, я не стал бы ничего рассказывать – я не из тех, кто обсуждает личные дела на публике, однако должен признаться честно – я совершенно по ней не скучаю. Наоборот, как гора с плеч свалилась. В жизни бы ее больше не видеть! Она… Поверьте на слово, она оказалась не очень хорошим человеком.

– Какая жалость!

– Не стану рассказывать, что она натворила – это не для ваших ушей.

В конце концов он не удержался и все рассказал о Джордже и о том злополучном дне (хотя и не вдаваясь в подробности).

– А потом я получил письмо – вы, наверное, помните.

Она закивала столь энергично, что из прически выпала шпилька прямо в тарелку, и она поспешно прикрыла ее пухлой рукой в ямочках.

– Так вот, письмо было от адвоката – ей нужен развод. Собирается выйти за него замуж и хочет оставить дом себе.

– Да что вы! Впрочем, он вам, наверное, без особой надобности?

Он подумал о том, сколько лет выплачивал кредит. Ему казалось, что у него есть свой дом… Как же он ошибался!

– Пожалуй, что и нет, – медленно произнес он дрогнувшим голосом, и только сейчас она поняла, сколько он всего пережил: наверняка эта лондонская шлюха над ним издевалась, и ее дружок тоже. Ужасно… Поглядеть на него – тощая шейка, печальные глаза, кривые ноги в гетрах – вот над такими и измываются все, кому не лень.

– В общем, – добавил он, запинаясь, – мне особо нечего предложить…

– Предложить, – эхом откликнулась она, не веря своим ушам.

– Я только надеялся, что мы сможем поладить…

Воцарилось молчание. Оба ждали, что другой продолжит. Она победила.

– Я не в том положении… Я не имею права… – путался он в словах. – По сути, я – женатый человек, но это письмо все меняет. С моей стороны было бы нехорошо просить вас… С другой стороны, я не хочу, чтобы вы считали меня двоеженцем…

– Надеюсь, что нет! – Она не поняла, кто такой «воеженец», но звучало ужасно.

– С другой стороны, никто не знает, как долго адвокаты затянут с разводом? – закончил он с вопросительной интонацией.

– Ну, эти явно не торопятся, – ответила она. Правда, ей не приходилось сталкиваться с адвокатами, и она не представляла, чем они занимаются. До сих пор слово «развод» ассоциировалось у нее исключительно с кинозвездами и прочими бездельниками. Зато она хорошо понимала, что значит «поладить» – это почти как помолвка.

– Я всегда считал вас замечательной, настоящей женщиной, – произнес он, почтительно глядя на ее бюст.

Она не выдержала.

– Фрэнк, если вы хотите со мной встречаться – я не против.

Он побагровел от смущения, глаза его наполнились слезами.

– Мейбл – если позволите…

– Глупенький, – перебила она. – Как же еще меня называть?

Сперва Сибил даже не поверила – решила, что просто выспалась, или от холода проснулся аппетит. Однако и через неделю она продолжала чувствовать себя прекрасно, даже спина не болела – лишь когда она пыталась поднять Уиллса. Правда, еще сохранялась слабость и быстрая утомляемость, но в целом она ощутимо шла на поправку. Такое случалось, и она была уверена, что горячее желание поправиться играет здесь не последнюю роль. Одному Богу известно, сколько она молилась об этом – ради Хью, ради детей, особенно ради Уиллса. Уж она-то знала, каково это – потерять маму в таком возрасте. Слишком рано – он ее попросту забудет.

Забудет, повторила она про себя.

Была пятница, и теперь она ждала приезда Хью совсем с другим настроением. Главное – не перенапрягаться; после обеда она ляжет отдохнуть, а потом Полли принесет ей спасительный слабый чай. В периоды ухудшения ей хотелось лишь горячей воды с лимоном, но где же достать лимоны? Однако за последнюю неделю она уменьшила дозу таблеток вдвое и в результате почувствовала себя бодрее. Впрочем, она все равно часами сидела перед зеркалом, накладывая и растушевывая румяна, пока не добивалась нужного эффекта; затем надела новое платье, которое сама сшила (старые теперь слишком давили в районе талии), а в чулки приходилось закручивать монетку, чтобы не спадали. Жаль, что сейчас не лето – она бы ходила с Хью на прогулки. Хотя погода стояла солнечная, было слишком холодно. Иногда Вилли вывозила ее в Баттл, но это случалось все реже. Дома тоже холодно, даже в постели, спасал лишь постоянный запас грелок.

Зато теперь, говорила она себе, укладывая волосы по-новому, я стану гулять понемногу, каждый день все больше и больше, а когда смогу продержаться полчаса, предложу ему прогуляться – вот он удивится!

Утром она проснулась и поскорее выглянула в окно, желая узнать, какая сегодня погода. Когда она впервые поняла, что умирает, в ней проснулся жадный интерес к погоде и ко времени года. Лето заканчивалось, и она внимательно наблюдала за переменами в природе: увядали розы, у флоксов и дельфиниумов созревали семенные коробочки, листья дуба начинали бронзоветь в слабом солнечном свете. Улетали в теплые края ласточки, ветви старой яблони согнулись под тяжестью розовых плодов, расцвели хризантемы и белые японские анемоны, которые так любила Дюши. Трава начинала поблескивать от инея по утрам. Все это ей дано в последний раз. Она больше никогда не увидит ласточек, цветение роз, нежную молодую зелень, дроздов, клюющих яблоки… Как только она поняла, что времени осталось мало, то заставила себя поехать в Лондон, где закупилась одеждой для Полли, чтобы хватило на будущий год. Рейчел убедила ее заодно нанести визит мистеру Кармайклу. По ее мнению, это был очень опытный и доброжелательный врач. Тот осмотрел ее молча, почти без комментариев. Она спросила, есть ли надежда. «Конечно, всегда есть надежда, – ответил он, – однако на вашем месте я не стал бы на это рассчитывать». Сколько же ей осталось? Трудно сказать; пожалуй, несколько месяцев. Она подумала о Саймоне. «Не переживайте насчет Рождества. У вас ведь сын в школе, да? Если мы сделаем операцию, возможно, вас ждет еще не одно Рождество». Она лишь кивнула в ответ. Он выписал ей лекарство со строгими инструкциями приема. Когда она собиралась уходить, он встал из-за стола, положил ей руки на плечи и сказал: «Мне очень жаль. Вы задали вопрос, и лгать вам было бы нечестно. Я напишу вашему лечащему врачу. Ваш муж…» Он помедлил, и она быстро прервала его, сказав, что муж не должен знать – по крайней мере пока – и особенно – что она в курсе. Он задумчиво посмотрел на нее, размышляя о чем-то, и наконец произнес: «Что ж, вам лучше знать».

Он велел ей звонить и даже дал свой домашний номер – очень мило с его стороны. Наверное, не слишком приятно сообщать людям такие новости, думала она, спускаясь по ступенькам дома на Харли-стрит на пыльную, жаркую улицу. Сообщать пациентам, что они скоро умрут… и только тут до нее дошло. Лишь сейчас мысль о смерти проникла в сознание с отчетливой неизбежностью. Ноги подкосились, пришлось ухватиться за перила. Она поняла, что не сможет вернуться домой с Полли и Вилли, вести себя как обычно, будто ничего не произошло. Она решила уехать на следующем поезде: ей хотелось побыть одной. Как хорошо, что она догадалась отдать Полли ее билет!

Она медленно шла куда глаза глядят, пока не набрела на какой-то паб. Выпить – вот что нужно, когда у тебя шок. К сожалению, было еще слишком рано – все пабы закрыты. Да мне ведь и пить нельзя, вспомнила она. Тем более идти туда одной, без мужчины – само по себе испытание, а заказывать безалкогольный напиток просто глупо. Тут она заметила такси, махнула рукой и попросила отвезти ее на Черинг-Кросс. Проезжая мимо Пикадилли, она увидела кинотеатр и решила зайти. Там будет темно, безлико, и можно сидеть сколько хочешь.

Она посмотрела новостной ролик: диктор вещал в скрытной манере пафосного патриотизма, как будто новости – любые – призваны одновременно вдохновлять и успокаивать зрителей. Затем два мультика – Дональд Дак и Микки-Маус, короткометражка об оружейной фабрике… и опять новости, которые она уже не воспринимала – просто сидела в темноте, глядя на мелькающий экран с кадрами «блица», который диктор чуть ли не с ноткой торжества назвал «усиливающимся».

Выйдя наружу, она подслеповато сощурилась в поисках такси и тут вспомнила о Хью. Сейчас он пробирается с Ист-Энда в их опустелый дом, даже не подозревая, что она в городе, что ей уже вынесли приговор… Любимый мой… Как уменьшить твою боль? Просто не сообщать ему – и всё, решила она, неловко усаживаясь в такси, – иначе он будет обречен на целые недели – или месяцы? (как странно, даже этого не знаешь) – ожидания. Будто стоишь на платформе, думала она, стоя на платформе Черинг-Кросс, ждешь и ждешь, когда же поезд отправится, чтобы попрощаться… Нет, его нужно от этого избавить – насколько сил хватит… Мысли путались, разбегались, в голове царила холодная пустота.

В поезде она заснула.

Этим утром она вспомнила слова мистера Кармайкла: «Всегда есть надежда». Ну конечно же, есть – он просто не хотел ее обнадеживать. Погода была прекрасная: легкая дымка, а над ней солнце цвета стручкового перца. С крыши причудливым кружевом свисали сосульки. Скоро Саймон приедет из школы, скоро будет Рождество. Она связала Хью четыре пары носков и свитер изысканного узора. Для Полли сшила вечернее платье из органди, цвета кофе. Дом постепенно наполнялся маленькими, невинными секретами. Кристофер с Полли мастерили кукольный домик для Джульетты, и Сибил сшила миниатюрный коврик в крошечную гостиную. Полли росла не по дням, а по часам; наверное, поэтому она такая бледная. Надо показать ее доктору Карру – может, пропишет тонизирующее. Можно даже отвезти Саймона в «Хэмлиз», пусть сам выберет подарок, решила она, закрывая форточку, и вдруг вспомнила, как стояла здесь, на этом самом месте, перед рождением Уиллса и любовалась на розы. «Посмотри на все живое, посмотри в последний раз…» Тогда она боялась, что умрет в родах. К счастью, этого не случилось: погиб лишь бедный близнец Уиллса. Впрочем, нечего об этом думать: она поправится и будет жить.

В тот вечер она впервые спустилась к ужину. Правда, по настоянию Хью они ушли к себе рано.

– Милая, ты не устала? – спросил он, пока она раздевалась.

– Разве я выгляжу усталой?

Он склонился над туалетным столиком, чтобы она могла видеть его лицо.

– Ты выглядишь прелестно – и умиротворенно. Прелестно, – повторил он, запустив ей руку в волосы. – Я скучаю по твоей шейке.

– Я снова отращиваю волосы. Хотя длинные седые волосы – это не очень красиво, правда?

– Но у тебя же нет седых волос!

– Когда-нибудь появятся.

Он повернул ее голову к себе и поцеловал в губы.

– Ложись, я тебя укрою.

– Милый, разве ты не видишь, что мне стало лучше? Теперь я могу тебе сказать: мне так долго было плохо, что я уже начала думать… бояться… знаешь, я думала, что, наверное, умру! – Она всхлипнула чуть слышно. – Какое облегчение – все рассказать. Я так долго молчала, но теперь мне лучше – гораздо лучше! Уже целую неделю, каждый день!

Он опустился на колени и обнял ее, укачивая. Когда она подняла глаза, полные слез, он смотрел на нее с невыразимой печалью и легкой укоризной.

– То есть все это время мучилась сомнениями и молчала?

– Милый, я не могла тебе рассказать – не хотела тревожить. И смотри, я оказалась права!

– Пообещай мне, – потребовал он твердым голосом, – что если когда-нибудь у тебя еще хоть раз возникнут подобные мысли, ты мне все расскажешь! Не скрывай от меня ничего!

– Милый, ты же знаешь, я никогда ничего не скрывала – кроме этого. Я просто не могла тебе сказать!

– Неужели ты думаешь, мне было бы лучше узнать – впоследствии, – что ты прошла через все это в одиночку? А что бы ты чувствовала на моем месте?

– Ох, любимый, я бы сразу все поняла!

Она произнесла эту фразу с такой нежной уверенностью, что у него защемило в груди.

– Обещай, – упрямо повторил он.

И она пообещала.

– Помнишь, в Ветхом Завете было написано про тех, кого в горах поразила молния? – спросила Клэри. – И они из безнадежных нытиков сразу превратились в бодрых оптимистов. Такое лечение электричеством от Господа.

Они складывали поленья на крыльце. Кристофер, возивший дрова на тележке, сделал им замечание, что они всё делают не так.

– Ему и правда стало лучше, – кивнула Полли. – И все-таки ужасное лечение! Тебя привязывают к кровати и бьют током.

– Это он тебе рассказал?

– Говорит, сперва ему было так плохо, что он даже не обращал внимания, потом ужасно болела голова, но стало гораздо легче. А потом, через несколько процедур, он начал их бояться.

– Зато поправился – уже давно не плачет.

– Это все Оливер. Папа молодец, догадался его привезти. Беда в том, что теперь ему страшно за свое будущее.

– Что ты имеешь в виду?

– Он боится, что отец пошлет его обратно на аэродром копать землю или, еще хуже, заставит вступить в армию.

– Вряд ли они его возьмут – после больницы.

– Мы не знаем наверняка, Клэри. Тем более дядя Реймонд работает в какой-то сверхсекретной организации, а значит, имеет влияние.

– Это неважно. Луиза рассказывала, что у них одного актера не взяли из-за плоскостопия! Сама подумай! Если они к такой ерунде прикопались, как им вообще удалось набрать армию…

Луиза вернулась из Девона «насквозь больная», по выражению бабушки, и доктор Карр посоветовал ей удалить миндалины.

– Кстати, могла бы нам помочь!

– Она ушла в больницу с Зоуи. Я видела, как она утром изображала перед зеркалом Флоренс Найтингейл.

– Думаешь, она влюбилась?

– В того художника? Понятия не имею.

– Она ему много пишет. Говорит, что не будет пока делать операцию – вдруг ему дадут отпуск.

– Может, это и не любовь вовсе. Тут кого угодно захочешь увидеть, лишь бы не вырезали гланды. О боже, дети идут!

Школу, где учился Невилл, закрыли пораньше из-за скарлатины.

– Я все равно не заражусь, – оповестил он домашних. – Я прям терпеть не могу того мальчика, который первым заболел, я его обхожу за две мили!

– Откуда у вас там две мили – школа же маленькая! – возразила Лидия.

Однако они с Невиллом опять поладили и даже вместе устроили магазин: продавали старые вещи, которые никто не покупал, разве что по доброте душевной.

– У меня все закончилось, – пожаловалась Клэри, – не говоря уже о деньгах. Ну зачем мне мой собственный старый жилет – тесный и дырявый?

Кроме одежды, продавали насекомых, которых Невилл именовал «гоночными жуками» – каждого в отдельной коробочке, где они быстро умирали, самодельные рождественские открытки, пачки сигарет, старые игрушки, пустые бутылки, ожерелья из бусинок, сделанные Лидией, домашний шампунь, полученный методом кипячения мыльных стружек и разлитый в аптечные пузырьки с наклеенными ярлычками «ШАМ-ПУНЬ для всех волос». Еще они продавали информационные буклеты: в каждом содержались полезные советы на все случаи жизни. «Как погасить огонь: насыпь мелкий песок в большие бутылки и храни про запас» – это Лидия вычитала в «Домоводстве». «Что делать, если за тобой гонится бык: замри на месте и сними с себя все красное». Их взрослые покупали охотнее всего, и вскоре буклеты закончились. Магазин разместили на лестничной площадке, и Полли с Клэри это ужасно надоело. Невилл с Лидией сидели там часами, клянчили, ныли и всеми возможными способами склоняли проходивших мимо к покупке.

– Это надо запретить законом, – ворчала Клэри.

И вот они вышли на крыльцо, ужасно надутые – их послали помогать с дровами. К счастью, тут появился Кристофер с тележкой и пообещал взять их с собой на погрузку.

– Вот спасибо! – отозвался Невилл. В последнее время он учился выражать сарказм, однако взрослые и ухом не вели.

Дюши пребывала в плохом настроении.

– Не понимаю, как все поместятся, – ворчала она. В утренней гостиной было полно народу: Рейчел, Зоуи, Луиза, тетушки. Ей пришлось готовить тосты на всю ораву, и это ее раздражало.

– Давай я покажу тебе схему, – предложила Рейчел – она боялась, что Сид, которой на Рождество дали отпуск, не пригласят. – Если младших поместить на верхний этаж, в комнату прислуги…

– Там окна не открываются, а детям вредно спать без свежего воздуха! – ответила та, выкладывая на тарелку тосты, которые тут же цапнули Долли с Фло.

– Ты никогда не ела по два тоста за раз, – упрекнула сестру Долли, – всегда говорила, что это портит аппетит к ужину.

Зоуи подняла голову от шитья.

– Я, наверное, поеду навещу маму – она же еще не видела Джульетту.

– На Рождество, милая? Ты уверена, что хочешь уехать на Рождество?

– Думаю, мама была бы рада. Зато у вас освободится целая комната.

По правде говоря, ей не очень-то хотелось уезжать, однако она получила письмо от маминой подруги, которая намекала, что дела идут неважно и что мама хочет увидеть внучку. (Ну еще бы, такое сокровище, подумала Зоуи.)

– Я правда хочу поехать, – сказала она вслух. – К тому же я никогда не была на острове Уайт.

– Остров Уайт? – повторила Долли. – А как ты туда доберешься?

– Поскольку это остров, вполне разумно было бы предположить, что потребуется пароход, – ядовито заметила Фло.

– Фло, дорогая, я еще не выжила из ума! Просто я думала, что гражданским не разрешено выезжать за границу – как-никак война идет! – напомнила она сестре.

– Долли, остров Уайт вовсе не «заграница» – это часть Британской империи.

– Да? А Канада, по-твоему, что? Или Австралия? Или Новая Зеландия? И кстати, Фло, у тебя капелька джема на щеке, справа от бородавки.

Фло вспыхнула от гнева и подняла руку к лицу, но вдруг конвульсивно дернулась, оцепенела и тяжело повалилась набок.

К счастью, Рейчел и Зоуи успели ее поймать и прислонить к спинке.

– Позвоните доктору Карру, – распорядилась Дюши, обнимая застывшее тело. – Все хорошо, милая сестренка, Китти здесь, с тобой… – и осторожно сняла с ее головы красную косынку, странно съехавшую набок. Невидящие глаза все еще смотрели гневно, в уголке рта показались крошки. Вернулась Рейчел, втроем подняли больную и с трудом перетащили на оттоманку у окна. Зоуи отправилась за одеялом.

Долли в шоке застыла на месте. Когда Фло уложили, она выбралась из-за стола и опустилась перед ней на колени.

– Фло! Я не хотела! Ты же знаешь! – Она взяла безвольную руку сестры, обвила пальцами ее пальцы и прижала к своей груди. По ее лицу катились слезы. – Я пошутила! Разве ты не помнишь нашу старую шутку? Когда мама сказала, что у тебя шпинат между зубов застрял, еще викарий был в гостях, помнишь? Ты тогда ужасно расстроилась! А потом мы все смеялись – это так похоже на маму!

Свободной рукой она достала платок и бережно вытерла крошки в углу рта, затем беспомощно взглянула на Рейчел, поправляющую одеяло.

– Она меня не слышит…

– Ее хватил удар. Долли, милая, давай ты лучше…

– Нет! Я ее не оставлю – ни на секунду! Мы всегда были вместе – в горе и в радости, Фло, ты сама говорила, а уж горя-то мы с тобой хлебнули, правда, солнышко мое? Ну посмотри же на меня!

Рейчел попыталась уговорить ее сесть на стул, но та упрямо осталась на коленях до приезда врача.

Фло умерла в тот же вечер от второго удара. Все к лучшему, сказал доктор Карр – вряд ли она оправилась бы от первого. Долли оставалась с ней до самого конца. Ей говорили, что для Фло это большое утешение – правда, никто толком не знал, понимала ли та хоть что-нибудь. Тело собирались увезти, но тут Долли неожиданно встрепенулась и выразила бурный протест: Фло останется у себя в комнате до похорон – в своей постели, дома, с семьей! Два дня подряд она сама убиралась в спальне и застилала постель: горничные боялись мертвого тела со сморщенным лицом и тошнотворного запаха. Однако Дюши сказала: пусть все будет, как хочет Долли, и консультировалась с ней по каждой мелочи, планируя похороны. Все пытались ее утешить, но она беспрестанно обвиняла себя, и уже ничто не могло этого изменить. На траурную церемонию она надела густую вуаль, чтобы спрятать красные глаза. После похорон стали замечать, что она путает имена детей и частенько пускается в бессвязные воспоминания, выставляющие Фло образцом совершенства.

– Надо ей подарить какое-нибудь животное, – задумалась Полли, вспомнив о Кристофере.

– Попугая, – предложила Клэри. – А что, приличная викторианская птичка.

– Или кролика, – вставила Лидия: она ужасно хотела завести зверька, а взрослые не разрешали.

– Нельзя держать кролика в спальне! – осадила ее Луиза.

– Можно, если очень хочется, – вмешался Невилл. – Мы могли бы собирать его катышки и красить их, – вдохновился он, – а Кристофер сделает нам крошечные доски для игры в «солитер», и мы будем их продавать в магазине!

Однако с этим предложением никто не согласился.

– Ты думаешь только о наживе, – упрекнула его Клэри. – И вообще, ты становишься таким жадным и противным, что с тобой неохота даже связываться!

– А мне охота, – заявила Лидия. – Невилл, я тебя люблю. Можешь на мне жениться, если хочешь. В свое время, – добавила она, чтобы никто не подумал, будто она совсем глупышка и не разбирается в таких вещах.

– Только попробуй – я тебя пристрелю! – ощетинился тот. – Или оставлю тебя под бомбежкой! Или отведу к ветеринару!

Совсем недавно Бесси, старую лабрадоршу Брига, отвели к ветеринару, чтобы усыпить.

Однако Лидия не дрогнула.

– У тебя нет ружья – ты еще маленький! И бомбежек у нас не бывает. И ветеринара я знаю – он не станет меня усыплять!

К концу ноября ударили морозы. Стираное белье стояло колом, у мисс Миллимент снова опухли руки и ноги. Замерзали трубы. Клэри с Полли обмазали окна в спальне пластилином от сквозняков и упросили Вилли не говорить бабушке. У Эллен так разыгрался ревматизм, что ей приходилось начинать день с четырех таблеток аспирина и чашки крепкого чая. Ничего, зато немцам будет труднее пробираться к Москве, твердили взрослые, хотя, по мнению Полли, это означало лишь, что война затянется еще больше.

Арчи Лестренджу тоже досталось: однажды утром он поскользнулся и упал возле самого крыльца. Когда он попытался встать, ногу пронзила жгучая боль, и он так и остался беспомощно лежать, пока его не нашла Клэри, выбежавшая за почтой для Луизы.

– Арчи! Ой, бедненький! – воскликнула она, едва не споткнувшись об него.

– Помоги мне встать, ладно?

– На курсах первой помощи всегда говорят: нельзя трогать больного до тех пор, пока не поймешь, что с ним. Что с тобой?

– Чертова нога болит!

– Наверное, ты ее опять сломал! Тебе нужен горячий сладкий чай от шока.

И она убежала прежде, чем он успел ее остановить. По утрам в кухне всегда оставался горячий чай, и она скоро вернулась, за ней – Полли с одеялом.

– А как же мы будем его поить лежа? – засомневалась она.

– Девочки, помогите мне встать, – взмолился Арчи. – Со мной все в порядке, ну правда!

Он еще раз попытался шевельнуться, но безуспешно.

– Не двигайся – только хуже сделаешь! Зови тетю Вилли!

Она приподняла голову пострадавшего и поднесла ко рту чашку. Он послушно глотнул и тут же обжег себе язык.

Подошедшая Вилли распорядилась позвать Кристофера.

– Надо перенести тебя в тепло, – решила она. – Наверняка ты все растряс.

На деле все оказалось гораздо хуже: его отвезли в Гастингс на рентген, где выяснилось, что треснула та самая поврежденная кость. Его отправили домой в карете «скорой помощи» и велели отлеживаться. До инцидента он собирался зайти в Адмиралтейство и поискать кабинетную работу, а заодно и жилье; теперь же оказался приговорен к постели. Дети были в восторге. Он сразу им понравился, как только велел всем звать его просто Арчи.

– Даже Уиллсу можно? – уточнила Полли – иерархия плотно сидела в их головах. Да, кивнул он, всем – даже Оливеру. Они по очереди приносили ему еду, играли с ним в шахматы, домино, «Монополию» и безик, разыгрывали для него шарады, рассказывали о своих рождественских подарках – подготовленных и ожидаемых. Еще они изливали ему душу: Кристофер – о своем пацифизме и жестоком отце, Луиза – о Майкле и желании играть, Клэри – весьма подробно – о предполагаемой деятельности отца, Полли – о матери и о своих прежних страхах (ведь ей стало лучше!), Невилл – о том, что над ним издевались в школе (никто даже не догадывался), Лидия – о том, как ей хочется иметь собаку. Уиллс приносил ему свои игрушки в больших количествах, а также любую вещь, до которой мог дотянуться. Оливер тащил ему кости, свернутые в трубочку газеты – он не обращал внимания на даты, – а однажды даже «изумительно дохлую крысу», по словам Арчи. Миссис Криппс испекла ему пирог с патокой, горничные по очереди убирались в комнате – обе считали гостя красавчиком. Взрослые, разумеется, тоже его навещали. Как-то Сибил заметила, что у него порван халат. Аккуратно залатав прорехи, она предложила осмотреть остальной гардероб на предмет починки.

– Боюсь, там все в лохмотьях, – ответил он. – Теперь, когда моряки больше не шьют паруса, они не очень ловко управляются с иголкой.

Зоуи приводила Джульетту. Ежедневно заходила Дюши, часто приносила блюдечки с ягодами, а иногда – призрачные розы, пережившие холод. Даже Бриг навестил его однажды с устрашающе подробным рассказом о бирманских слонах. Лишь Рейчел ни разу не появилась одна – всегда с кем-то из детей или взрослых. Как обычно, проявляла искреннюю заботу: принесла ему специальную подушку для ноги и лампу поярче, а еще убедила мать, что больному необходимо топить камин, отчего в комнате стало очень уютно. Однажды Лидия с Невиллом жарили на огне каштаны и прожгли ковер.

– Он же все равно с узорами – и совсем не видно, правда же? – заискивала Лидия. – Мы не будем никому рассказывать, ладно?

– Ладно, – пообещал он с улыбкой. Именно за это дети его обожали.

В начале декабря уехала Зоуи. Она все-таки решила съездить домой до Рождества, поддавшись уговорам из больницы – особенно от Родди, который вернулся на восстановление после очередной операции. Она была очень удивлена и растрогана, что на нее так рассчитывают. И потом, Джульетте лучше провести Рождество дома.

Утром, перед самым отъездом, она зашла попрощаться с Арчи. В темно-зеленом суконном пальто с меховой оторочкой и шляпке в тон она выглядела чудесно.

– Ты похожа на героиню русской драмы, – отметил он.

– Это мне Руперт купил. Я его почти не носила, но ведь в поездах бывает ужасно холодно, да и на пароходе тоже.

– Когда ты вернешься?

– Дней через десять, наверное. Во всяком случае, до Рождества.

– Ты оставила номер телефона? Вдруг надо будет срочно…

– Да, но я не жду никаких новостей. Это Клэри считает, что однажды он позвонит или появится на пороге.

– А ты нет?

– Я делаю вид, но… Иногда мне хочется точно знать, что он погиб. Я понимаю, это звучит ужасно – пожалуйста, не говори Клэри! Я не хочу ее разочаровывать. У меня ведь есть Джульетта, а у нее – никого.

– У нее есть ты.

– Ах, Арчи, ты даже не представляешь, какой я была эгоисткой!

– Теперь у нее есть ты.

Не найдясь с ответом, она сменила тему.

– А ты сам-то что думаешь? Каковы шансы?

– Очень невелики.

– Слишком долго для военнопленного?

– Увы.

Повисло молчание.

– Не то чтобы я желаю его смерти – я просто хочу знать наверняка.

– Я понимаю, правда.

Она попыталась улыбнуться, однако попытка вышла жалкой. Он был тронут.

– Поцелуй бедного инвалида, – попросил он.

Она наклонилась и поцеловала его в щеку; от нее пахло геранью, и он неожиданно почувствовал легкое волнение.

– Поправляйся, – сказала она и вышла за дверь.

– Мамочка, я уже не могу ему отказать! Всего на две ночи!

– Я просто не понимаю, почему нельзя было сперва прийти и спросить разрешения!

Так ты бы отказала, подумала Луиза, но вслух сказала:

– Это был междугородний звонок, и я боялась, что он прервется. Я думала – ты и сама захочешь познакомиться с моими друзьями…

Препарировать их, добавила она про себя.

– Дело не в желаниях, – раздраженно выдохнула Вилли, – а в том, куда, скажи на милость, мы его положим? Ты забыла, что приезжают Клаттерворты? В доме и так яблоку негде упасть, и бабушка расстроится.

– Поселим его в комнате Зоуи?

– Там будут Клаттерворты. Право, Луиза, ты такая легкомысленная! Думаешь только о себе!

– Тогда мы с Клэри и Полли можем спать на теннисном корте, а он – в нашей комнате.

– Ну вот иди и спроси бабушку сама – я не собираюсь покрывать твои эгоистичные промашки!

Она становится все более придирчивой, отметила про себя Луиза, отправляясь на поиски бабушки. Я ведь попросила прощения, а в ответ получила лишь раздраженное «поздно извиняться!». Какой толк в извинениях, если человек их не принимает?

Тем не менее найдя бабушку, она предусмотрительно извинилась за то, что не обдумала все как следует, и это сработало. Та снисходительно отозвалась, что людям свойственно ошибаться, и выразила желание познакомиться с Майклом. Идею теннисного корта она одобрила, только велела взять спальные мешки и проветрить как следует. Дальше настала очередь Полли и Клэри. Сперва те согласились, но когда она захотела убрать из комнаты все их личные вещи, обе воспротивились.

– Черта с два я буду таскать свои пожитки туда-сюда! – бушевала Клэри. – Ему все равно не понадобятся наши ящики. Сама таскай!

Полли тоже не обрадовала перспектива нарушать порядок в своих вещах.

– Вряд ли он вообще что-нибудь заметит, – возразила она. – Мужчины ненаблюдательны.

Однако Луиза поймала себя на том, что осматривает комнату – да и весь дом – новым, критическим взглядом. Потертый линолеум, потрескавшиеся стены, нелепые старомодные обои с тюльпанами и райскими птицами, железные кровати – все это совершенно не годится для Майкла. В конце концов она стащила из комнаты Арчи ковер (с его разрешения) и прикрыла им самые вытертые места на полу. Однако это была лишь капля в море. Мебельные чехлы в гостиной, выцветшие и в заплатках, древний гобелен, протершийся до ниточек. Даже колода карт – и та никуда не годится: лохматые края с загнутыми кончиками от частого использования, джокер помечен какой-то другой, давно потерявшейся, картой. Пергаментные абажуры потемнели от старости, а холл, где обедали дети, – кошмар! Повсюду валялись ботинки, теннисные ракетки, велосипеды и даже садовая мебель – жуткие шезлонги с ржавыми шарнирами, обсиженные гусеницами. Поминутно кто-нибудь спотыкался о кубики Уиллса и Роли (детскую переоборудовали под спальню). Слуховые окна протекали, и в стратегических местах были расставлены эмалированные ведра и миски. Ванная комната повергала в отчаяние: здесь ничего не менялось столетиями. Зеленоватая полоса на эмали – там, куда стекала вода из медного крана; краска на стенах облупилась и чешуйками падала на купавшихся. На зеркале пятна сырости, а фарфоровые краны так оббились, что мудрено не порезаться. Уборная по соседству содержала инструкцию к применению, выцветшую до того, что незнакомый человек вряд ли разберет. Она помнила наизусть: «Резко дернуть вниз, отпустить, подождать и снова дернуть – теперь должно смыть». Должно, но частенько заедало. И зачем она вообще на это согласилась?

Он позвонил совершенно неожиданно, застав ее врасплох.

– У меня будет сорок восемь часов – потом я должен возвращаться в Ньюхейвен. Я подумал – было бы здорово, если б я мог приехать к вам на пару дней, мне как раз по пути. Если твоя семья не возражает, конечно.

На фоне послышался стук молотка, заглушая его голос.

– Да, разумеется!

– Тогда я успею на четыре двадцать с Черинг-Кросс. Минутку! – сказал он кому-то. – Милая, я так соскучился! Все, мне пора бежать!

Опять же, еда… Раньше с этим проблем не было, однако последние два года меню заметно поскучнело. Она решила начать с бабушки.

– Я тут подумала… – вкрадчиво заметила она как бы невзначай, – а что, если запечь гуся в субботу? Так, знаешь, порадовать всех…

Бабушка бросила на нее проницательный взгляд, нисколько не обманутая.

– Ягодка моя, к столу ожидается по меньшей мере семнадцать человек – восемнадцать, если твой отец приедет, – а это уже целых три гуся. Они и в духовку-то не поместятся, даже если предположить, что мы их где-то достанем.

– Тогда фазаны?

– Посмотрим.

– Ну а кролик?

– Будет в воскресенье на обед. Ты же знаешь, миссис Криппс печет отличные пироги.

– А что, если я ей помогу? Я ведь немножко умею готовить.

Это предложение явно понравилось бабушке.

– Пожалуй, хорошая идея – но ты должна четко выполнять все распоряжения, это ведь ее кухня.

– Обещаю.

– Я поговорю с ней – посмотрим, что она скажет. Может, вообще заставит тебя чистить картошку. Все понятно?

Луиза поделилась своими переживаниями с Арчи. Тот, как всегда, выслушал с невозмутимой серьезностью.

– Что ж, я тебя понимаю, однако не вижу особого повода для волнения. На месте Майкла мне было бы куда интереснее повидать тебя и познакомиться с твоей замечательной семьей, чем разглядывать диванные чехлы. Вполне симпатичные, кстати, – добавил он. – Мне вообще нравятся только те вещи, что долгое время были в использовании – в них есть душа.

Такой вариант ей в голову не приходил, и мало-помалу у нее отлегло от сердца.

Впрочем, не только Луиза беспокоилась о предстоящем уик-энде – Вилли пребывала в не меньшем напряжении. Она так долго этого ждала, столько раз планы срывались, что даже сейчас, в субботу утром, она переживала: а вдруг в последнюю минуту все изменится? С другой стороны, вот они приедут – и что?.. Видеть его с женой, к тому же в присутствии Эдварда – он все еще не знал, сможет ли выбраться, хотя непонятно почему, – тоже будет нелегко. Шансы остаться с ним наедине ничтожно малы, а риск, что им помешают, слишком велик – даже поговорить толком не удастся.

Она позвонила Джессике и извинилась за то, что не сможет пригласить ее на уик-энд. К ее удивлению, та ответила, что все равно не смогла бы приехать: она ждала Реймонда из Вудстока, а вдвоем для них, конечно же, не будет места – она все понимает.

– Я передам ему привет от тебя, – пообещала Вилли.

– Кому?

– Лоренцо.

– А-а… Да-да, конечно! – Она фыркнула, словно хотела засмеяться и передумала. – Только не Мерседес.

Субботним утром поднялась суматоха. Клэри с Полли бегали туда-сюда, переселяясь в павильон на теннисном корте. Горничные застилали постели для гостей, прибирались в спальнях, зажигали камины, перемывали сервизы и бокалы. На кухне царила миссис Криппс. К обеду она испекла четыре фунта печенья, два рисовых пудинга, три пирога с рыбой, ощипала и выпотрошила четырех фазанов, запекла пять кроликов на воскресные пироги, сделала две пинты лукового соуса и две пинты хлебного – тут она позволила Луизе помочь. А еще нажарила огромную сковородку мяса для прислуги. Эди начистила пятнадцать фунтов картошки, пять фунтов лука, пять фунтов брюссельской капусты и три фунта моркови, перемыла посуду от завтрака и накрыла на стол в кухне. В детской Эллен гладила одежду Уиллсу, Роли, Невиллу и Лидии. Она ужасно скучала по малышке, но, слава богу, хоть пеленки не надо стирать! Кристофер с Невиллом и Лидией отправились к ручью и набрали три дюжины бутылок, которые пришлось отвозить в тележке по частям. Вскоре им это надоело, и они принялись играть с Оливером.

– Он такой лапочка! Хорошеет день ото дня, – одобрительно заметила Лидия. – Тетя Рейчел говорит, что люди становятся похожи на своих собак.

– Вот и неправда! – возразил Невилл. – Она сказала – собаки становятся похожи на своих хозяев.

– Ну, это скучно. – Лидия погладила черно-белый лоб и коснулась носа цвета винограда. – Было бы гораздо интереснее, если б у Кристофера вдруг стали желтые глаза и черный нос!

– Она же сказала в переносном смысле, – снисходительно вразумлял ее Невилл. – Когда люди так говорят, это значит, что они совсем другое имели в виду.

– Хватит вам уже! Ваша очередь наполнять бутылки – у меня руки замерзли! Прекращайте ссориться и помогите.

– Мы не ссорились! – возмутился Невилл. – Мы просто обсуждали!

Вилли отправилась в Баттл и закупилась всем необходимым для дома, а также забрала из больницы рецепты, сдала их в аптеку и отвезла готовые лекарства обратно. Кроме того, она купила причитающуюся норму свечей для коттеджа и кабинета Брига, уплатила по счету в гараже и у бакалейщика, зашла к настройщику пианино (тот пропустил последний визит). Вернувшись домой, она починила половую щетку и пробки в коттедже – бедная мисс Миллимент весь вечер просидела без света – и, наконец, заставила себя дойти до конюшни – нужно поменять батарейки в радиоприемнике, который Рену подарили на прошлое Рождество. Он принял подарок безо всякого выражения, однако включал и слушал приемник весь день, когда не спал или не сидел в пабе. Утром Макалпайн велел ему напилить дров, но вскоре он утомился и вместо этого занялся покраской ворот. Впрочем, не стал заморачиваться с ошкуриванием и грунтовкой, а просто мазал краской поверх старого слоя, поэтому выходило неладно. Он уже решил бросить, как тут появилась Вилли. Сам он не смог вставить батарейки. Когда-то он был опытным грумом, задиристым и нахальным. Теперь же его услуги больше не требовались, и он погрузился в состояние мрачной никчемности. Миссис Эдвард он все еще уважал – она никогда о нем не забывала, не то что «некоторые» (под этим подразумевались все остальные, кроме Брига; по праздникам он выводил его покататься на поводу – с тех пор, как бедняга совсем потерял зрение). Рена поддерживала ненависть к автомобилям и немцам, а также зарплата, которую он пропивал.

Вставив батарейки, миссис Эдвард предложила ему сигарету. Он принял, коснулся лба нервным движением, похожим на тик, и бережно положил сигарету в карман – оставит до обеда, пояснил он. В доме он никогда не ел: Эди каждый день приносила к воротам конюшни накрытую миску. Когда он до нее добирался, еда уже остывала.

Какой жалкий человечек, подумала Вилли, уходя.

Не стоит ей носить брюки, думал он, провожая ее взглядом. Он сам их не носил и презирал за это остальных, хотя, надо признать, с тех пор как миссис Эдвард начала ездить по-мужски, у него стало меньше проблем с натертой спиной лошади. И все-таки бриджи – это одно дело, а брюки – совсем другое.

Через пять с половиной часов он будет здесь, думала Вилли, взбегая по ступенькам, чтобы ополоснуться перед обедом.

Сибил провела утро с Уиллсом и Роли: те постепенно входили в сознательный возраст и начинали играть друг с другом. Впрочем, смотря что считать игрой – оба то и дело отбирали друг у друга игрушки, впадая в ярость или ударяясь в слезы.

– Обойдешься! Слишком жирно тебе! – заявил Уиллс, отбирая у кузена красный паровозик. Роли не стал сопротивляться – просто сел и заревел, пока его не отвлекли чем-то другим. После обеда – тихий час, а потом Эллен поведет их на прогулку. Сибил тоже выспится как следует, выпьет горячего чаю, а там уже и Хью приедет. Конечно, будет еще куча народу, но она ждала лишь его. Забавно: хотя они женаты уже больше двадцати лет, она ждет его с таким же нетерпением, как и Луиза своего Майкла.

Долли провела все утро в поисках кардигана цвета бутылочного стекла, который связала для нее Фло – лет десять назад, не меньше. Лишь дважды пройдясь по всем полкам и ящикам, она вспомнила, что Эллен забрала его в стирку. Еще она написала письмо в благодарность какой-то шапочной знакомой из Стэнмора, которая прочла о смерти бедной Фло в «Таймс» и прислала очень милое письмо. «Всем нам будет ее не хватать», – писала она крупным, корявым почерком, несколько предложений расползлись на целую страницу. Их дом в Стэнморе давно закрыт. Наверное, она уже никогда не вернется домой… С другой стороны, что там делать – без Фло? Без нее вообще больше ничего не хочется, а приходится жить дальше. Ах, как с ней было чудесно! Долли часто ловила себя на том, что ведет мысленные разговоры с Фло, которая теперь со всем соглашалась, однако беседы получались гораздо короче и совсем не такие интересные. Пару раз она попыталась возразить самой себе, но ей не хватало остроумия Фло. Еще с детства ее приучили стойко переносить несчастье, и она никому не жаловалась, но и поговорить по душам было не с кем. Китти любезно предложила ей сменить спальню, но та и слышать об этом не пожелала. В этой комнате остались все воспоминания – кроме, разумеется, дома в Стэнморе, где они провели всю жизнь: сначала с родителями, потом с отцом, потом сами по себе. Иногда ей казалось, что они так и прожили на заднем плане, на обочине чужого бытия. Радовались на свадьбе Китти, ликовали в классной комнате – папу приняли в Королевское общество, утешали маму – младшего брата Хамфри убили на войне, ухаживали за мамой, утешали папу, ухаживали за папой… Ни одного события в их личной жизни, касающегося непосредственно их самих. А теперь она и вовсе осталась одна… Как хорошо, что Китти удачно вышла замуж и может взять ее к себе. Если б не было войны, подумала она с испугом, ей пришлось бы жить в Стэнморе – одна-одинешенька, только миссис Маркус придет три раза в неделю, да Тревельян по субботам будет стричь газон. Вот кто умел открывать консервы, так это Фло: современная еда – просто спасение, хоть и не всегда легко переварить…

Раздался стук в дверь: ребенок позвал к обеду. Это была Лидия.

– Спасибо, Луиза, спасибо, милая.

– Как она может нас путать – у меня же губы не накрашены! – пробормотала Лидия себе под нос и, пока никто не видит, скатилась вниз по перилам.

Хью с Эдвардом возвращались домой вместе. Диана, к облегчению последнего, уехала в Шотландию – проводить мрачное Рождество со свекрами. Разумеется, она взяла с собой Джейми, и старшие мальчики приедут туда на каникулы. Это все упрощало – правда, временно.

– Наверняка Геринг устроит нам свежий «блиц».

– Вполне возможно, поэтому я и решил взять машину – один из нас сможет вернуться, если понадобится. Впрочем, вряд ли: у них и так полно забот. На русском фронте дела идут неважно. Помнишь, как холодно было в траншеях? Русская зима наверняка в два раза хуже – и это мы еще даже не наступали!

– Я всегда удивлялся, как это Наполеону удалось так далеко зайти. Чем они вообще кормили лошадей, не говоря уж о людях?!

– Не знаю, старик. Наверное, сами ели лошадей.

– С другой стороны, я предпочел бы мороз этой ужасной оттепели, грязи и вони.

– Я тебе не рассказывал – к нам в Хендон притащили разбитый немецкий бомбардировщик. Когда я туда зашел, то почуял тот же самый сладковатый запах, что и в немецких траншеях – совсем не такой, как у нас, – аж воспоминания нахлынули…

– Помню. Колбаса, чеснок, сигареты, отхожее место…

– Наверное, для них мы тоже пахли иначе.

Они переехали через реку и теперь пробирались многочисленными улочками. То тут, то там в плотных рядах таунхаусов зияли прорехи – груды камней, останки стен, иногда уцелевшие камины или смывные бачки.

– Лондон становится довольно-таки обшарпанным, – заметил Эдвард. – Странно представить, что где-то есть города, залитые светом, с целыми зданиями. Я всегда хотел поехать в Нью-Йорк.

– А я – нет. Я просто хочу, чтобы Лондон стал прежним. Однако если американцы вступят в войну с Японией…

– Думаешь?

– Мне кажется, Япония этого ждет – бог знает почему.

– Тогда американцы будут на нашей стороне.

– Рузвельт не хочет воевать с Японией.

– Так и мы не хотим! У нас и своих проблем хватает.

– Однако их помощь нам не помешает.

Чуть позже Хью спросил:

– Ты все еще хочешь вернуться в ВВС?

– Да, но это вряд ли разумно. В конторе одному не обойтись, да еще со Стариком управляться… Чем старше он становится, тем больше стремится во все вмешиваться.

– Ему и правда скоро стукнет восемьдесят один. Кстати, это благодаря ему у нас лучший запас древесины в стране. Помнишь, как мы с ним ругались, что слишком много закупает?

– Помню. Только ему все равно пора уйти на покой.

– Так ведь не уйдет! Я буду рад, если ты останешься – ты мне сейчас нужен.

Покосившись на брата, Эдвард отметил, как тот постарел за последний год.

– Здорово, что Сибил стало лучше, – сказал он.

Хью промолчал. Не расслышал, наверное. Да нет, не может быть! Он снова покосился на Хью. Тот возился с сигаретами, прижимая пачку к культе и пытаясь вытащить одну здоровой рукой.

– Нет, у нее ремиссия, – произнес он бесцветным тоном. – Ее врач объяснил мне – такое часто бывает.

– Боже правый! А она знает?

– Вряд ли. Нет, наверняка не знает.

Эдвард не нашелся что ответить и лишь коснулся жесткого плеча брата. После этого долгое время ехали в молчании.