19
Пассивная жизнь на базе, как здесь говорят, развратила Сенькова, он неплохо отдыхал, да и когда еще так повезет — ни фига не делать? Кормежка, как дома у мамы, после — свободное время. С Мироном близко не сошелся, парень он замкнутый, все больше читал или гулял в одиночестве. А с доктором Егоровым в шахматы играл на террасе, потеплей одевшись, здесь же холоднее, чем в городе во время дождей. Ну, выведывал секреты о постоянных жителях базы, наблюдал, анализировал всех и каждого, только ничего подозрительного не обнаружил. Но заметил, что обитатели базы не любители посплетничать, будто им неинтересно перетирать соседа! А если и говорили о ком-нибудь, плохо не отзывались, хотя мнение высказывали, но то же самое говорилось и в присутствии обсуждаемого. Это просто нонсенс. Как в секту попал, где все живут по строгим канонам, только богу не молятся. Короче говоря, Сеньков ждал понедельника.
Вдруг мимо них промчался Мирон, бросив неизвестно кому:
— Я в город.
— К Лайме поехал, — сделал вывод Егоров. — Эх, любовь…
Удобнейший момент настал, а Сеньков очутился перед нелегким выбором: за Мироном проследить или внимательно, без спешки исследовать его комнату? Пока думал, Егоров убил фигуру, усугубив положение на доске, впрочем, Алексей играл в шахматы неважно, регулярно проигрывал доктору.
— Сдаюсь, — поднял он руки и на этот раз.
— У тебя, Алексей, рассеянное внимание, шахматы этого не любят. Еще партию?
— Не-а, — отказался тот, — пойду к себе, замерз.
Разумеется, отправился в комнату Мирона, у которого не было привычки запирать на ключ дверь, а логика подсказывала: раз не закрывает, скрывать ему нечего. Но не исключен второй вариант — он уверен, что к нему никто не войдет, кстати, позитивное мнение о людях характеризует личность как морально положительную.
Сеньков осмотрелся, решил проверить сначала компьютер… а где ноутбук?
М-да, Зина предпочитала слишком яркие цвета. Вероника из обширного гардероба еле выбрала наряд, чтоб ни цветом, ни экстравагантным кроем не напугать народ. Темно-зеленое платье (непонятно, как оно оказалось среди кричащих расцветок) с открытой спиной и скромным декольте. К тому же длинное, оно удачно прикрывало босоножки цвета «мокрый асфальт». Вероника промучилась, подбирая, чем бы прикрыть всю эту красоту, иначе заболеет по второму кругу. Кроме серого пиджака, худо-бедно сочетавшегося с босоножками, ничего и не нашлось, не умирать же, замерзая? Да плевать на эклектику, пусть попробует кто-нибудь сказать, мол, милочка, у вас со вкусом нелады. Вероника сестра своей сестры, ротик откроет, примерно как Зинка.
Волосы вымыла и расчесала — прическа готова, вот и преимущество от завитков, не надо к парикмахеру бежать, деньги платить, Вероника еще рисовать их не научилась. А макияж нанесла тщательно, как обычно наносила, идя со Стасом на вечеринки… Стас!
— Ай, я забыла, что у меня есть Стас!
В ожидании Ревякина Вероника проверила смс-сообщения — есть и от него. «Вероника, ты уже дома?» Он совсем плохой, перегрелся на солнце или объелся лобстеров? У нее же подписка о невыезде!
Следующая: «Почему молчишь? Я скучаю». Приехал бы сюда с ней, не скучал бы, ох как не скучал бы!
Еще: «Ты обиделась?» Конечно! Да Вероника книгу может теперь написать «Экономия нищего бюджета». Прислал на похороны десять тысяч, думает, засыпал рублями с ног до головы? Засыпал. Если его подачку разменять по копейке, как раз до колен хватит горку насыпать.
Звонок… Это Петя. Вероника и ему покажет, что почем. Подумаешь, его все боятся! Иван Грозный нашелся.
Дверцу джипа ей открыл здоровенный… даже сравнить не с чем, Ревякин рядом с ним просто подросток. Вероника увидела чудовище и хотела домой убежать, потом вспомнила, что дом-то не ее, не Зинкин, квартира Петина. Она залезла на заднее сиденье, поздоровалась, но там был еще один мужчина — не в западню ли она попала? Как увезут, убьют, закопают…
— Вероника, — начал Петя, — это вышибала из клуба, где Лайма танцует.
Танцует! Вероника не поправила его: если стриптиз ему кажется танцем, то пусть Лайма танцует, но спросила:
— И что? Кстати, где твоя тень — Сема?
— Сема приедет на место. А вышибала сам тебе расскажет.
Тот как по команде старательно изложил, вначале Вероника ничего не понимала, только в конце въехала:
— С двадцать девятого на тридцатое сентября у нас был целевой заказ. Поздним вечером пришла Зина, она подруга Лаймы и часто бывала у нас. Среди клиентов был ее знакомый, Зина долго сидела за его столиком, потом ушла к Лайме. Этот знакомый вот, на фотографиях, я узнал его.
— Георгий? — вырвалось у нее.
— Да, это Гоша Зеркаль, — сказал Петя, забирая две фотографии. — А тридцатого твою сестру нашли убитой ранним утром. Вчера ты с ним была в ресторане…
— О, я забыла, что за мной следят твои люди.
— Охраняют, — внес уточнение Петя, покосившись на нее, она показалась ему немножко взвинченной. — Если б мои люди не отбили тебя, неизвестно, где бы ты была сейчас.
Что правда — то правда, но это не означает, что ее можно обманывать. Вероника приготовила обвинительную речь, но Петя сделал предупредительный жест, она поняла: разговаривать будем не при постороннем человеке. Ехали и дружно молчали, пока не высадили вышибалу. Петя дал ему стодолларовую купюру, а когда водитель тронул машину с места, Вероника осведомилась:
— За что ты ему заплатил?
— За информацию. (Кто б ей платил за болтовню по сотне баксов! Она бы продемонстрировала красноречие не хуже тележурналистов.) И свидетельство, чтоб ты не думала, будто мы его подговорили.
— А я так и подумала. Раз ты ему заплатил…
— Зря. Ты должна верить мне.
— Почему это?
Тут ее как понесло! Базарная баба и та делает паузы для партнера, чтоб было за что зацепиться. Вероника же трещала как из пулемета времен Гражданской войны — быстро и громко (голос-то сиплый, поэтому старалась, чтоб до ушей дошел). Даже чудовище с переднего сиденья обернулось, с удивлением и бесцеремонностью глядело то на совершенно пассивного Ревякина, то на раскрасневшийся громкоговоритель.
— Кому я должна? Что я должна? Вы все меня обманываете, все хитрите, потому что вам нужны эти чертовы гектары, которые будут когда-то там, может быть, в другой жизни дефицитом. Ах да, тебе еще и твои миллионы. Ну, извини, не знаю, где Зинка их заныкала. Я спокойно строила себе альпийские горки, фонтанчики, сажала водяные лилии и камыши, но вдруг почему-то должна искать чьи-то миллионы и гектары! На гектары мне плевать, гектары в карман не влезут, но если б нашла твои миллионы, Петя, я прикарманила б их и унеслась отсюда подальше, клянусь. Чего вылупился? — рявкнула Вероника чудовищу с переднего сиденья.
— Шеф, ты в порядке? — спросило чудовище.
— Я привычный, Кнопка.
— Клички, о боже! — уже с меньшим запалом продолжила Вероника. — Кнопки, Скрепки, Гантели… Ты понимаешь, что вся эта ваша возня от меня далеко? Почему вы меня с Зиной идинфи… иденти…
— Идентифицируем, — подсказал Петя с сочувствием.
— Да! Я не Зина! И она была от меня так же далека, как ваши гектары с миллионами! Если б Зинка ожила сейчас, я б ей устроила! Она б у меня добровольно в гроб залезла!
Выдохлась. Жалко себя, родную и любимую, стало до слез. В этом городе наверняка распространилась зараза жалости к себе, не убиенную сестру жалела Вероника, а себя. Когда она это осознавала, ее тошнило от собственной слабости и становилось стыдно. Чего уже там, это отвратительное состояние приносило ощущение неполноценности.
Петя выдержал паузу, а то девушка дышала, как после длительного секса в ускоренном темпе, потом поинтересовался:
— Когда я тебя обманул?
— Когда? — Лучше б не спрашивал, ибо она получила новый заряд. — А с квартирой? Я живу в твоей квартире и ничего не подозреваю! Отмываю ее, скребу, ищу проклятые документы. Мне сказали, что квартира — собственность Зинаиды.
— Значит, тебя обманул тот, кто так сказал.
— Но ты почему молчал?
— Мне есть где жить, тебе негде, а ты — сестра Зины.
— Воровки, между прочим, — неожиданно угомонилась Вероника. — Которая выкрадывала для тебя компроматы, лазая по чужим постелям, фи!
— Гошка, сукин сын, — хмыкнул Петя. — Вот народец паршивый…
— Ошибаешься, Петя, это другой информатор.
Вероника нечаянно, в запале, затронула сферу, неприятную для Ревякина, об этом вслух не говорится, тем более при свидетелях. Благо водитель Ильич и Кнопка — люди, проверенные временем и обстоятельствами. Не хотелось ему раскрывать и Зинаиду, незачем было младшей сестре знать особенности деятельности старшей, но кто-то постарался изобличить ее в глазах Вероники после смерти, а покойников нужно оставлять в покое. Ревякину есть чем парировать, однако он не изменил монотонности, к тому же смутил Веронику откровением:
— Ну, да, было такое. У нас нельзя работать мирно, не дадут. Попробуй вырастить ведро картошки и продать на рынке, тебя не пустят. И когда хотят сунуться в мою сферу, я тоже туда не пускаю. А прошляпишь момент — тебя закопают, поэтому я защищаюсь, как могу, все просто.
— Куда уж проще, — буркнула Вероника. — Порядки у вас… дикарские.
— Так везде. И твои альпийские горки с камышами кто-то подсиживает, а ты борешься с этим своими методами и на своем уровне. Скажешь — нет?
Конечно, не скажет. Мышиная возня, столкновение амбиций, интриги знакомы каждому человеку, правда, смертоубийствами редко заканчиваются. Вероятно, потому, что большие амбиции дерутся за такие интересы, где светят огромные деньги. Поэтому Вероника помалкивала, нечем было крыть, помалкивала и слушала:
— Зина действительно мне помогала, выручала не раз. Склад ума у нее был мужской, характер сильный, смелости хоть отбавляй. Ну и любовь к авантюризму. Мне нужно было знать, что замышляется и кем, она выясняла, а каким образом — это уже ее работа, я туда не вторгался. Ты видела расписки, написанные рукой Зины, видела договор, поэтому должна верить мне, а не Гошкам. Мы с тобой на крючке у следака, подумай, зачем он тебя поселил в мою квартиру.
— Зачем?
— Посмотреть, что мы будем делать, он поставил опыт. Теперь скажи, что хотел от тебя Гоша?
Вероника недолго колебалась, взвесив все «за» и «против». В конце концов, Петя обеспечил ей защиту, у них равное положение — Ларичев, сволочь, обоих подозревает.
— Я записала наш ужин целиком на диктофон, который в телефоне, могу дать прослушать.
Наконец Петя удивлен, а то сидит, как сфинкс на пригорке:
— Ты и меня записываешь?
— Что ты! Насчет тебя я получила жесткие указания: в асфальт закатаешь, а я не враг собственному здоровью.
— Правильно, — удовлетворился он, после паузы проворчал: — Мне не нравятся совпадения: Гоша был в клубе, с ним пила Зина, никто не помнит, когда они ушли, а потом ее обнаружили убитой.
— Разведка донесла, что убийца сопровождал Зину, точнее, провожал. Ларичев мне говорил.
— Выходит, они были знакомы…
Теперь пауза длилась дольше обычного, до тех пор, пока чудовище на переднем сиденье не запыхтело:
— Уф, уф, уф. Как стало тихо… рай, ей-богу.
— Скажи ему, чтоб не пыхтел, — прорычала Вероника.
— Не пыхти, Кнопка, — вяло бросил Петя.
Его плечи, руки, губы… Когда Лайма прижимается к Мирону, наступает нечто типа опьянения. Она лишь потрясла файликом, мол, вот наше счастье, и с визгом повисла у него на шее, вдыхая запах кожи, целуя губы…
Но взрыв проходит, наступает утомление и возвращение в этот мир. Мирон одевался, он собирался уйти, уйти с ее добычей, а как: с ней или без нее? И стройный ряд из событий, разговоров, заметок в памяти выстроился вновь в голове Лаймы, от него захотелось избавиться, избавить может Мирон.
— Что ты собираешься делать? — был ее вопрос, это и первая фраза за сегодняшнюю встречу.
— Надо кое-куда сходить.
Лайма не заслужила скупого ответа, она перевернулась на живот, взяла файлик со стола, догадавшись:
— Понесешь это?
Он молчал. Неужели ему нечего ответить? Впрочем, ответ она поняла, нечто внутри сделало перевод молчания, как с французского или английского языка. Ответ, найденный внутри себя, ее ужаснул. Лайма села, опустив голову, потому что вдруг стало нехорошо, она произнесла тихо:
— Значит, ты знал…
— Что? — отозвался Мирон, натягивая свитер.
— Ты знал, кому надо отнести ЭТО, всегда знал.
— Не говори слово «всегда», оно бессмысленное, потому что всегда — не бывает. Не бывает постоянных категорий, они все временные.
— Временные… — задумчиво повторила Лайма. — И мы с тобой временные. Получается, ты знал, когда мы говорили о Зине, и то, что у Сашки бумаг Григория Степановича не было… А откуда ты узнал?
— Не понимаю, что ты несешь.
Лайма села на коленки, своей наготы она не стеснялась, ее тело восхищает не только мужчин, но и женщин, всегда восхищало и Мирона… Всегда ли? Вообще-то не об этом она сейчас думала:
— Ну, вспомни, вспомни… Я приехала на базу и сообщила тебе, что Зину убили, потом… Потом я сказала, что Сашка пропала… А ты о документах… что они помогут тебе выкарабкаться… Да-да, было так! И просил меня узнать у Вероники, где документы. И мне пришла в голову мысль, что они у Сашки, а ты сказал, что у нее их нет… Ой, не так. Ты сказал: «Исключено». Вот как было.
Он присел на кровать, надевал носки, казалось, не очень-то вслушивается, но, как всегда (это все же постоянная категория), наехал на нее:
— Не понимаю, к чему весь этот бред. Я давно заметил: после траха у тебя начинаются завихрения. Крутые.
— Нет, ну как же! — заерзала Лайма. — Исключено! Это живое слово, категоричное, означает, что у Сашки их нет. Не было.
И вдруг она задохнулась, вот теперь из того самого ряда выпрыгнула страшная мысль, которую она прогоняла, и давно.
— Мирон, ты знал, что Сашки нет? Уже тогда знал?
— Заладила: знал, знал, знал… Отстань!
— Позже я тебе сказала про нее, — бубнила Лайма, — а ты не спросил, когда ее убили, мне еще тогда это показалось странным. Человек интересуется: что, где, когда.
— Слышь, из тебя сыщик — не одним курам на смех, весь животный мир обхохочется. Ты хоть вдумайся…
— Ты мне не ответил. Хотя не отвечай, я догадалась и так. Сашка впустила убийц, а впустить она могла знакомых… Ты был там, — на этот раз утвердительно сказала она.
— И смотрел, как ее… зарезали. Чем? Твоим ножом? У тебя же есть нож. Или это ты…
Он резко вскочил, протянул руку к потрясенной Лайме, требовательно бросил:
— Дай сюда, дура.
Она спрятала за спину файлик, покачала головой:
— Нет, подожди. Я никогда ничего не требовала, мне ничего от тебя не было нужно, кроме любви, я сама отдавала тебе все… но сейчас… сейчас хочу знать… — И вдруг закричала: — Зачем ты это сделал?
Мирон закурил, мерил шагами комнату, бурча:
— Истеричка. Тупая истеричка. Тебе лечиться надо. У тебя больное воображение, подкрепленное наследственным идиотизмом.
Ее оскорблениями не удивишь, но такой боли Лайма не испытывала ни разу в жизни, а боль плачет, стонет, кричит. Поэтому обрывочные фразы время от времени то взвивались вверх, то падали вниз до шепота, хотя больше произносились на одном протяжном стоне:
— Ну, как же, как же я раньше… это же так просто. Тебя купили. Ты сам сказал, что продашь документы, потому что знаешь кому. Ты продал друзей. Мы все думали: никого на базе из посторонних, но кто-то же поджег… Машину Беляева испортили, повредили мотор, написали: «Уроем!» Кто, кто, кто? — думали все. Собаки-то ночью не лаяли и были здоровы… Сейф Беляева вскрыли — опять: кто? кто? кто? Как пробрались? А это свой человек! Он здесь, рядом! Зина, Сашка… сколько денег давали для тебя… Тебе приказали их убить? Из-за этих бумажек?
Она подняла файлик, без души и сердца, неживой, но с потрясающей силой уничтожающий живых. К тому времени Мирон докурил сигарету, кинул ее в вазу для конфет, пепельницу Лайма держала на кухне, оседлал стул, поставив его очень близко к ней.
— Мне не приказывали. — Что ж, признание состоялось. — Меня попросили достать документы на «Сосны», пообещали очень большие деньги, дали задаток, мне они нужны, ты знаешь. Подловили меня у станции, когда я по совету Егорова отмахивал километры. Короче, я залез в сейф, Беляев все документы держал там, но нужных уже не было. Потом мне говорили, что я должен делать, я делал.
— Боже мой… — дернулась Лайма. — И Григорий Степанович? И его ты?..
— Нет же, нет!
— Он уехал внезапно, об этом на базе все говорили, ему что-то срочно понадобилось в городе, а кто-то сообщил тем преступникам. Ты? За что? Мирон, за что? Он же тебе как отец был, и всем… Таких людей нет больше, чтоб всем вокруг раздавать… ни ты, ни я его не стоим…
— Да! — рявкнул Мирон зло, а злился на себя. — Я позвонил и сообщил, как договаривались, что Беляев уехал в город. Мне сказали, с ним хотят просто поговорить. Слышала? Пого-во-рить! Я не знал, какую западню ему готовили. Потом… потом я уже стал их человеком, сообщником убийства, мне это доступно объяснили. Ты не знаешь, каково это — чувствовать себя причастным к убийству хорошего человека!
— Не знаю. И не дай бог никому узнать.
— Понимаешь, я жил, как хотел, — заорал Мирон, — а после смерти Беляева мне запретили жить по моим правилам. Тогда мною начал руководить страх. Он съедал меня внутри, душил! И вина душила!
Он обмяк, застыл… Даже сейчас, после жуткой правды, которую он долго скрывал, Лайма пожалела его. Ее ладони легли на руки Мирона, сжали их, а он опустил на ее руки лоб.
— И что дальше? — выясняла она.
— Заставили просить у Зинки документы, — тихо рассказывал он своей единственной подруге, — мол, ты болен, тебе она отдаст, чтоб спасти тебя, дави на жалость, бабы жалостливые. Я пас ее от самого дома, она проторчала в клубе до полночи, когда вышла оттуда, нагнал ее. Вызвался проводить…
— Она не отдала, и ты ее…
Мирон вскочил, опрокинув стул и взорвавшись:
— Да! Да! Да! Не отдаст — уложи! Таков был приказ. Я мог его не выполнять, но я ненавидел ее! И Сашку! У которой тоже не оказалось документов. Ненавидел постоянную радость на их лицах, довольство, насмешки надо мной. А сами-то они кто? Дорогие шлюхи. Ненавидел за отказ. Я мечтал освободиться от этих уродов, втянувших меня в дерьмо, думал, получу бабки, уеду и больше никогда не вернусь сюда. Что ей стоило отдать? Беляева уже было не вернуть, а я жив! Но Зинка… Она сказала, что никто не получит «Сосны», так хотел Беляев! Я даже не помню, как это произошло, будто не я был, а кто-то другой вместо меня… Ничего не чувствовал, ничего… Только потом…
Он поднял страдальческое лицо, Лайма погладила его по щеке…
