1819 год. Янина
Анисья завизжала, захлопала в ладоши и подпрыгнула вверх, когда Иона разрешил ей остаться на постоялом дворе. А он отправился с раннего утра к особняку господина Хвастовского. Остановив коляску напротив особняка, Иона дал лошади овса, повесив торбу ей на морду, сам же смотрел, кто выходит, кто заходит, запоминал людей. Он внимательно изучал каждого человека, прикидывая, можно ли будет его подкупить. Ведь сначала необходимо было получить подтверждение, что Наташа здесь. Если она в доме, он проникнет туда, чего бы это ни стоило. Дом-то ему знаком, внутри Иона не раз бывал, помнил все переходы, комнаты и закоулки. На этот особняк Владимир Гордеев выменял Янину. О, Янина…
Иона, будто проверяя подпруги и хомут, ходил вокруг лошади, якобы осматривал коляску, а сам то и дело поглядывал на особняк. И думы его были одна тяжелее другой. Трудно ему придется, к тому ж немолодому, но у Наташи никого теперь нет, кто позаботится о ней, а Иона слово дал Агриппине Юрьевне – не бросать дочь. Не послушалась помещица Гордеева его, а вот если бы последовала советам Ионы… Старый управляющий снова погрузился в воспоминания.
Поездка заняла две недели. Вернувшись из Москвы, Агриппина Юрьевна не в дом сына поехала, а на новую квартиру, которую Иона снял перед отъездом. Не дав никому отдохнуть с дороги, она отправила Фомку с Ионой за соглядатаями. Вскоре те приехали с положительными вестями, но историю поведали весьма занимательную.
– Перво-наперво, сударыня, вот он, – указал рябой на своего напарника, – узнал у той бабенки, что ключами заведует в доме графа Гордеева, есть ли приметы у конюха Трифона. Чтобы искать человека, надобно приметы знать, которые отличают его от других людей. Оказалось, есть таковые: над бровью шрам пересекает лоб, но давнишний, почти сгладился, – когда-то его конь копытом огрел. Вторая примета – в драке поранили конюха, и тоже шрам остался на левой руке выше локтя. Остальные приметы через раз у других людей встречаются, но эти две нам подходили. Мы так решили: коль он жив, то три пути есть у него. Первый – убежал от хозяев, тогда не скоро его найдешь, в полицию обращаться следует. Второй – прячется от лиха, а поскольку причин, по каким он прятаться надумал, мы не знаем, то поиски тоже осложнятся. И третий – общедоступная больница, сумасшедший дом аль богадельня. Туда попадает разный люд и по разным причинам, есть даже те, кто себя не помнит. Отправились мы в больницу, и повезло прямо-таки с первого разу…
– Ну-ну! – нетерпеливо заерзала на стуле она.
– Нашли мы Трифона, сударыня, в той больнице, – продолжил рябой. – Все приметочки совпали. Да только он… не живой и не мертвый.
– Это ж как? – поразилась помещица.
– Его из канала выловили. За доску Тришка уцепился и болтался на воде, покуда его не нашли. Руки стали отдирать, а они точно приросли к доске. Думали, утопленника выловили, а он дышал едва-едва, сердце слабо постукивало. Так с доской в больницу и доставили. Охладился сильно, сударыня, к тому ж ему кто-то череп раскроил. По всем статьям безнадежный, а все никак не помирал. И вот лежит уж который месяц – никого не узнает, не говорит, вроде как в беспамятстве. Думали его в богадельню отвезть, да доктор не разрешил, говорит, случай исключительный попался, присмотреть ему за таким больным охота. В общем, сударыня, с одной стороны, приметы совпали, а с другой – подтверждения не имеем, что Тришка это. К дворне Владимира Ивановича не стали обращаться…
– Едем! – воскликнула помещица.
Они въехали с Фонтанки в корпус мужского отделения общедоступной больницы. В большой палате, где лежало много мужчин изможденного вида, а то и вовсе калек, где стоял дух крови, гноя и спирта, Агриппину Юрьевну повели в дальний от окна угол. Там, потеснив соседей, на импровизированной койке, составленной из досок, ящиков и тюфяка, лежал мужик. Помещица наклонилась к нему, чтобы рассмотреть поближе, – признать конюха в исхудалом человеке было затруднительно. Он никак не реагировал на нее, хотя глаза держал открытыми, а она удовлетворенно проговорила:
– Он самый и есть. Тришка. Что с ним?
– Весьма тяжелый случай, – сказал доктор, стоявший у нее за спиной. – У него нет реакций, он будто бы спит без пробуждений и в то же время не спит. Еду протираем и разбавляем до жидкого состояния, затем вливаем ему в рот. Летаргия-с, сударыня, сонная болезнь. Загадочное и необъяснимое состояние человека между жизнью и смертью. Я слышал о живых трупах, а встретиться самому довелось впервой. И случай уникальный по длительности.
– Долго ли так он будет? – тронув Тришку, словно желала убедиться, что он живой, спросила помещица.
– Неизвестно. Каждую минуту может прийти в себя, а может помереть.
– Будет вам! – выпрямилась помещица и оглянулась на доктора.
– Изволите забрать его, сударыня? – спросил он.
– Коль вас не затруднит его присутствие здесь, я бы оставила.
– Напротив, сударыня, мне крайне любопытно понаблюдать за ним. Но есть щепетильные вопросы…
– Говорите прямо.
– На содержание вашего холопа денег не выделяется…
– Полноте, эти вопросы – не вопросы, – усмехнулась помещица, суетливо доставая деньги. – Вот, возьмите. И кормите его хорошо, сиделку наймите… Да переложите его на койку, а то он никогда не проснется на таком-то ложе. Мне он, господин доктор, живым нужен. Ой, как нужен! На первое время, надеюсь, хватит?
– С лихвой, сударыня.
– И прошу вас: ни одной душе, кто бы ни спрашивал, не говорите о нем. Ну, а как проснется, тотчас за мной пошлите. Я в двух местах бываю…
Войдя в дом сына, помещица остолбенела: поддерживаемый Яниной, вышел навстречу Владимир. На миг забылись обиды, тревоги, сомнения, Агриппина Юрьевна кинулась обнять его, а он склонился низко, целуя руки, пробормотал:
– Матушка! Уж хотел за вами послать… а вы вот!
Она поцеловала его в голову, едва не прослезившись. Когда же он выпрямился и заглянул сыновьими любящими глазами в лицо матери, ясно увидела безмерную радость с его стороны. Екнуло сердце у помещицы: разве может вор и убийца смотреть так прямо в глаза, разве может не брать его смущение из-за постыдных дел своих? Напротив, он искренно рад матери. А выглядел ужасно – зарос щетиной, осунулся, ликом желт, глаза беспокойные и усталые. Без сомнения, силы его истощены, он тяжело болен. Но матери Володька рад, тут сомнений нет. Требовать ответа, как удалось продать земли, ему не принадлежащие, она не сочла возможным по причине его состояния, а взяла под руку и повела к креслам. Зато он засыпал ее вопросами, каждый из которых вносил смятение в душу помещицы:
– Как сестрица поживает? Отчего не приехала вместе с вами? Сколько пробудете в Петербурге, матушка? Погостите подольше, зимой-то в поместьях делать нечего. И Наташу выпишем, пора ей уж в свет выезжать, не в уезде же женихов искать…
Слушала его Агриппина Юрьевна и думала: «Что это? Он не помнит прошлого? А ежели представляется? Как-никак, огромное состояние у меня и Наташки отнял».
– Кто это там? – вдруг заметила она фигуру в тени.
– Где? – оглянулся Владимир. – Ах, это… Поль, поди сюда.
Юноша приблизился, поздоровавшись, склонился к руке помещицы. «Еще один желтоликий! – думала она. – Точно воском облит, вон и жилки видать. Дурной воздух здесь – душу в страхе держит, силу вытягивает».
– Давненько я тебя не видала, Павел, – сказала она вслух. – Вырос.
– Как поживаете, сударыня? – дежурно поинтересовался тот.
Юноша показался помещице весьма некрасивым, и дело было не в его болезненном виде, в желтизне да худобе. Удлиненное лицо с грубо очерченными скулами выдавало в нем представителя скандинавских народов, то же подтверждали и соломенные волосы, и бледно-голубые глаза. Собственно, это неудивительно, в жилах Поля текла фламандская и скандинавская кровь, так что по всему он должен быть крепок здоровьем. Но черты его лица в совокупности с безжизненно-презрительным выражением, как бы застывшем на нем, производили самое угнетающее впечатление. Поль будто случайно задержался на земле, и его тяготил безмерно длинный путь. Да-да, при внешней юности он похож был на старика, оттого и казался неприглядным.
– Недурно, друг мой, – ответила помещица на его вопрос после короткой паузы. – А что, Володя, чаю нам подадут?
– Разумеется, – улыбнулся сын, целуя руки матери. – Простите, матушка, я совсем забыл. Нина! – Янина подплыла к нему, вложила ладошку в его руку, и васильки ее глаз стрельнули помещице: я, мол, главнее тебя. Агриппина Юрьевна снисходительно усмехнулась, когда сын сказал: – Это мой ангел-хранитель, матушка, прошу любить и жаловать.
– Мы знакомы, Володя.
– Ах, вот как… – растерялся он и… смутился. Странно, его смущало знакомство матери с холопкой на правах содержанки и не смущало то, что он сделал с матерью. – Ну что ж, тем лучше. Нина, прикажи подать ужин, чай, сласти – все, что пожелает матушка.
Агриппина Юрьевна вглядывалась в родные черты, и злость на сына уменьшалась. Внезапная мысль, словно ледяной водой, окатила помещицу: а Володька-то понятия не имеет, что произошло с Агриппиной Юрьевной! Почувствовала – невиновен сын! Граф Синяя Борода – жестокий палач… Володька? Куда уж! Однако не глупо ли? Чувствовала одно, а убеждала себя в обратном. Потому что не верила ни чувству, ни доказательствам, которые и сейчас никто не опроверг. Вера – она лишь в бога незыблема, а люди слабы, ничтожны, нутро протестует против веры в людей, даже в самых близких. Или так: душа охотнее верит в лживость и подлость, и ей для этого доказательства не нужны, а в Володькином случае – все против него, и доказательства есть. Как же быть? Но почему-то в ту минуту, глядя в по-детски сияющие глаза сына, она поняла: он, сильный и неглупый мужчина, наивен в своей доверчивости, его обманули так же, как ее. И вот сидела Агриппина Юрьевна рядом с сыном, а ее то жаром обдаст с головы до ног, то холодным потом обольет. Ее страшило будущее: где ж искать человека, который так безжалостно с ними расправился? Может, это месть? Да только не находила она причин мести. А ведь для такого причины должны были быть! Но раз нет причин, то чутье обманывает, чутье просто выгораживает сына.
Едва высидела Агриппина Юрьевна длинный вечер, ничто не радовало ее. Она слушала игру на рояле Янины (а играла та безупречно), сама же душой и мыслями отсутствовала. Просмотрела живописные работы Поля, но осталась равнодушна к ним. Сквозь пламень свечей перед помещицей вставали те же вопросы, те же картины: Лизанька, Ники, поместья, Наташка, князь Лежнев, Мумин, Тришка… Так много всего случилось, с ног на голову перевернулось. И за короткий срок. Словно судьба нарочно копила злобу на Агриппину Юрьевну и теперь выплеснула ее без остатка на не подготовленную к бедам женщину. И опять то же: за что? Не творила Агриппина Юрьевна грехов страшных. Так, по мелочам грешила. Да кто ж безгрешен на этой земле?
Иона, выслушав ее, когда они уединились, лишь вздыхал сочувственно да смотрел с жалостью, что разозлило помещицу:
– Хоть бы слово сказал в утешение!
– Утешать тебя, матушка, дело напрасное. Ты сильна, никакой муж не сравнится с тобою. Стало быть, сама дорогу найдешь к утешению. Но чтобы ты не сердилась, ведь сердитость разуму мешает, скажу: конюх – твоя надежа последняя. Он должен знать, кто выезжал на лошади Володи, и где в то время был барин – тоже должен знать. Кто выехал на лошади, тот и Лизавету Петровну убил. Так-то.
– Да кто ж посмел взять Володькину лошадь? Он и конюху не позволял за своими лошадьми глядеть, разве что овса да воды дать разрешал, а уж сесть на любимую лошадь… этого быть не может. У кого хватило смелости?
– Ну, матушка-барыня, не знаю. И сколь ты не терзай себя, а правду тебе только конюх скажет.
– Ох, тяжко… – схватилась она за грудь. – Не прознал бы кто про Тришку. Слыхал – голова-то у него разбита. Ударили его по голове! И в реку сбросили!
– А то я не догадался, – фыркнул Иона. – Тришка знает, за что его убивали. Но ты не обнадеживайся сильно, а то ведь и лихие люди могли Тришку поленом огреть, ограбить да в воду столкнуть. Их вона сколь по Петербургу бродит…
– Тсс! – остановила его Агриппина Юрьевна, оба прислушались.
В доме жизнь текла волнообразно: то тишина в нем властвовала, то суета. Днем-то понятно – у всякого человека есть дело, а вот ночью покой беспокойный был. То стукнет что-то и тишина наступает, то звук человеческого голоса послышится и опять тишина, а потом то ли кто-то стонет, то ли вздыхает, то ли плачет. Привидения? Глупости это, а все ж таки не по себе было. Как ни старались Агриппина Юрьевна с Ионой увидеть, кому по ночам не спится, а ничего у них не вышло. И в этот раз будто кто бубнил…
– Идем, – шепнула Агриппина Юрьевна.
Сначала задули свечи. Старательно, чтобы не скрипнула, отворили дверь комнаты помещицы, первым высунул голову Иона в темный и длинный коридор. Ни зги не видно. И ничего не слышно. Подталкиваемый Агриппиной Юрьевной, он выскользнул за дверь, за ним она. Шли тихохонько, на цыпочках, в сторону лестницы, ведущей в мансарду и вниз, на первый этаж. Через несколько шагов останавливались и прислушивались. Почти дойдя до лестницы, оба внезапно замерли…
– Да оставьте же… оставьте! – бубнила Янина довольно четко, но будто нечто преодолевая. – Вы нестерпимы…
Агриппина Юрьевна, вытащив ноги из туфель, босиком засеменила к тяжелым шторам, перекрывшим вход на лестницу. Иона всплеснул руками, а остановить барыню не успел. Подглядывать и подслушивать нехорошо, Владимир увидит – рассердится. Вдруг от этого у него припадок случится? Доктор стращал – Володька буйный. Однако помещицу заинтересовало то, что она видела на лестнице, в темноте Иона разглядел, как белая тень призывно машет ему. Догадавшись, что это рука барыни, он тоже выскользнул из туфель, отодвинул их ногой к стене и подбежал к шторам, стал с другой стороны щели и… ахнул едва ли не вслух, но спохватился и прикрыл ладонью рот.
Два фитилька свечей дрожали, когда движения двух людей были слишком активны. Два огонька предательски открывали невозможную и в то же время реальную картину: Поль страстно целовал шею, плечи и лицо Янины, которая была одета в ночное платье. Она отталкивала его, но не очень, скорее, ее брала досада, нежели раздражение и возмущение. Иона взглянул на Агриппину Юрьевну, а у той рот открыт – за малым не обнаружила себя и не начала кричать, безобразно ругаясь.
– Будет вам. – Приложив усилия, Янина оттолкнула Поля. У него точно ноги подкосились, он просто рухнул вниз, сев на ступеньку. – Я же просила вас: не здесь.
– Ты нарочно дразнишь меня, Нина? – выдавил он, с трудом переводя дыхание. – Зачем же звала?
– За тем, – облокотилась она о перила лестницы, – чтобы сказать тебе: не смей при всех на меня смотреть как влюбленный дуралей. Владимир заметит и…
– Мне все равно, – резко бросил Поль. – Мне ничего не страшно.
– Это тебе не страшно, потому что ты скоро помрешь.
– А тебе страшно? – насмешливо спросил он.
– Признаюсь: да, – с вызовом ответила Янина. – Мне страшно. И тебе прекрасно известны причины моих страхов…
Агриппина Юрьевна с Ионой одновременно отпрянули от щели, с ужасом посмотрев друг на друга, затем вновь к щели прильнули. А на лестнице начался безбожный разврат: Поль – кто бы мог подумать! – поднял подол ночного платья Янины и провел рукой по ее ноге! И по бедру! До самого того места, откуда они, ноги, начинаются! Помещица в потрясении качала головой, Иона потянул ее, схватив за широкий рукав халата. Но она выдернула рукав, погрозила ему пальцем, мол, не трогай меня, и снова согнулась у щели, будто нельзя стоя смотреть. Что оставалось Ионе? Тоже посмотреть на безобразие.
Поль гладил круглое колено Янины, гладил сладострастно, она же взирала на него свысока, с ленивым равнодушием. И он говорил, периодически целуя в колено:
– Да, моя смерть не за горами… но до того мига, который страшит меня, хочу забыться. Что меня напугает более смерти? Уж не гнев благодетеля моего. И ты, разве ты не обещала мне блаженство?
Он поднялся. Страстные поцелуи завершили короткий монолог, а руки Поля грубо тискали Янину. Она убирала лицо от его губ, шипя:
– Оставьте меня… Боже мой, что вы делаете? Владимир проснется…
– Не проснется, – говорил прерывающимся шепотом Поль, беря Янину на руки. – Он крепко спит, я знаю. И ты это знаешь. А слова твои – отговорки…
Настал еще один миг кошмара – Поль понес ее в ту сторону, где стояли Иона и Агриппина Юрьевна. Деваться некуда! Однако, не сговариваясь, они сообразили, как поступить: когда Поль раздвинул шторы босыми ступнями Янины, помещица и ее управляющий мгновенно завернулись в шторы, очутившись по краям входа. Но тайным любовникам не приходило в головы, что тайна их раскрыта и за ними следят. Поль отнес Янину в конец коридора, где была его комната, к счастью, не споткнувшись о туфли помещицы. Едва за ним захлопнулась дверь, Иона вышел первым из укрытия, отдернув штору, и застал помещицу в полном потрясении: она оперлась спиной о стену и шумно вдыхала воздух, очевидно, чтобы в обморок не грохнуться. Иона принялся обмахивать ее углом шторы, но она схватила его за руку.
– Оставь. Иди за мной. – Привела его в свою комнату и дала волю себе, хотя говорила шепотом: – Боже правый! Да здесь Содом и Гоморра! Разврат, чистый разврат! И кто! Холопка Володькина! Воспитанник Володькин!
– Тише, барыня! – махал на нее руками Иона. – Услышат!
– Не мне надо бояться! – огрызнулась она. – Им! Я их выведу на чистую воду!
До сна ли тут было? Помещица сама не спала и не давала спать Ионе. Впрочем, он, сидя в кресле, несколько раз придремывал, а когда помещица особенно рьяно негодовала, таращил глаза и поддакивал. Он, как и она, был потрясен распутством, при этом чувствовал себя ужасно оскорбленным, виноватым (ведь подсматривал!) и не знал, что в таких случаях предпринимают. Агриппина Юрьевна намеревалась рассказать все сыну, Иона уговаривал ее прежде хорошо подумать, чем несказанно злил.
Едва в доме закопошилась прислуга, помещица переоделась и отправилась на кухню. Отвратительная баба Улита варила какое-то варево. Приказав подать чаю, помещица пришла в столовую, плюхнулась на стул и задумалась. Явился Иона, потом пришла Янина. С ее появлением у Агриппины Юрьевны глаз остекленел. Иона не на шутку испугался, однако барыня не отхлестала мерзавку по щекам за неверность, даже ничего не сказала, видно, слуги мешали. Наблюдая за обеими женщинами по очереди, Иона убеждался, что не приличия сдерживают помещицу, нет, – в уме она отбирает казнь преступнице. Янина была свежа, улыбчива и услужлива, не чувствовала нависшей над нею угрозы. Она встала из-за стола, поблагодарив, тотчас поднялась и помещица, сделав знак Ионе, мол, иди за мной.
– Куда ты, милая? – будто невзначай спросила она Янину.
– Переодеться, сударыня. Мне надобно сделать покупки.
– Провожу тебя. Нина, как чувствует себя мой сын?
– Он прекрасно спал, – поднимаясь по лестнице, сказала Янина, а правдива при этом была необычайно. – Обычно Владимир Иванович спит беспокойно. Но ежели вы желаете его навестить, то он еще не проснулся.
Так они дошли до комнаты Янины. И тут помещица грубо втолкнула девушку в ее комнату, вошла сама. Иона ничего не видел, так как не посмел переступить порог, но слышать – слышал, представляя, что происходит в комнате.
– Сударыня! – воскликнула Янина возмущенным голосом.
– Молчи, гнусина! – зарычала Агриппина Юрьевна. – Ты, ехидна, влезла меж моим сыном и его женой Лизой и что творишь?! Где ночи-то проводишь, блудница?
– Не изволите ли объясниться?
Пощечина. Янина охнула. Вторая пощечина – Янина всхлипнула.
– Это ты будешь объясняться пред моим сыном, а я с превеликим удовольствием погляжу, как он тебя на конюшню за волосы оттащит и выпорет вожжами.
– За что вы гневаетесь, Агриппина Юрьевна?
– Не смей меня так называть! Тебя продали? Продали! Тебя купил мой сын? Купил! Стало быть, ты холопка, а холопке обращаться к госпоже следует «барыня»! Поняла?
– Я не холопка! – раздался визг Янины.
Еще пощечина. Янина разрыдалась, а помещица заговорила спокойно:
– Вчера я видала, как ты с Павлом целовалась на лестнице. Потом он отнес тебя к себе в комнату, и не смей лгать, будто вы там в карты играли. Тьфу! Срамница! Тебя мой сын обогрел, обласкал, жену свою законную забыл и… А ты… дрянь!
– Выслушайте! – бухнулась в ноги Янина. – Все так, как вы сказали. Да, вчера я была с Полем, но не по своей воле, а по его. И не только вчера. Он… он запугал меня!
– Кто? Павел? – не поверила помещица, хохотнув с сарказмом.
– Да, да! Вы не знаете его! Это из-за Поля болен Владимир Иванович. А я, видит бог, лишь об одном мечтаю: чтобы он поправился скорее и наказал негодяя. Поль… он… – Рыдания, одни рыдания слышал Иона, стоя за дверью и переживая, чтобы никто не очутился поблизости, ведь Агриппина Юрьевна и Янина забылись, говорили громко. – Он лишил Владимира Ивановича состояния… вы же не знаете… и ваш сын не знает. А у него теперь почти ничего нет.
– Как это? – не выдавала своей заинтересованности Агриппина Юрьевна, понимая, что слышит сейчас правду. – Ты что болтаешь, дура?
– Я правду говорю, – плакала навзрыд Янина. – Владимир теперь беден. Поль не только отменный рисовальщик, но и подделыватель искусный. Сначала, обнаружив сей дар, он забавлялся, подписываясь, как ваш сын, потом в его дьявольской голове созрел страшный план – забрать все-все состояние у графа… и у вас…
– Полно бред нести. Павел смертельно болен, о том тебе вчера он сам говорил. Зачем ему богатства?
– О, это неблагодарный человек, мстительный. Он не простил Володе, что тот насильно привез его в Россию. Во всех своих бедах, в болезни тоже он винит Владимира Ивановича. А ваш сын – редкий человек…
– Далее говори! – рявкнула помещица.
– Когда Владимир Иванович узнал всего-то десятую долю, что сделал с ним Поль… с ним случился припадок. И внука вашего не случайно сбросила лошадь. Это все Поль. А меня он заставил… Иначе… сказал… убьет Владимира. А потом меня. И я, чтобы он… не трогал нас… я согласилась…
– Речи твои непонятны, – сказала Агриппина Юрьевна через паузу. – Пускай сын рассудит, кто из вас виновнее…
– Умоляю!!! – взвыла Янина. – Не говорите Владимиру. Вы убьете его! Потом… Чуть позже, когда он окрепнет… И тогда я при вас все расскажу.
– Ладно, – проворчала Агриппина Юрьевна. – Я-то подожду. Но и ты, гляди, не заврись. А покуда посиди под замком. Всего-то до выздоровления моего сына.
Агриппина Юрьевна вышла из комнаты, закрыла ее на ключ и положила его в карман домашнего платья. После этого стремительно зашагала к своей комнате, Иона последовал за барыней.
– Веришь ты ей, Иона? – спросила она.
– Отчего ж не поверить? – неуверенно сказал он. – Вона сколь слез пролила. Павел нелюдимый, сторонится тебя, глаза отводит, словно натворил чего. Да и как не поверить, когда все сходится? Твои бумаги, Лиза… Лизавета Петровна Павла знала, наверняка не думала, как он коварен. Он в лесу подошел к ней и подпруги-то… Ох, надо в полицию обратиться.
– С чем? – пыхнула помещица. – Над нами посмеются, и только-то. Поймать бы его за делом гнусным, а? Вот тогда полиции он станет интересен. Так не на греховной же связи его ловить! Впрочем, идем к Павлу и потребуем ответа. Понадобится, так сведем с мерзавкой Ниной, и пусть тогда расскажут, кто да в чем виноват.
Но в комнате Поля не оказалось. Минутой спустя выяснилось, что он еще с утра ушел. Помещица прождала до вечера – Поль не вернулся. Владимир требовал позвать Нину, Агриппина Юрьевна привела изменницу, по дороге наказав, чтобы ни словом не обмолвилась, а к двери мансарды приставила охрану из дворового холопа, наказав никого не выпускать – ни сына, ни Янину, через час она сама придет.
– Ума не приложу – что делать! – жаловалась Ионе. – Мерзавка правду говорила, не сомневаюсь. Да, Павел бумаги подделал, а как уличить его – не знаю. Скандала боюсь, репутация у сына и так плоха… Да и где сейчас Павел?
– Я тотчас поеду к соглядатаям, они разыщут его.
Но планы несколько изменились – из больницы прибежал мальчик и сказал, что доктор срочно требует к себе Агриппину Юрьевну. Та, собрав всю дворню, предупредила:
– Ежели в мое отсутствие Нина незаметно сбежит, всех накажу безжалостно. И после сошлю на тяжелые работы. В поле. А там – не в барском доме щи хлебать.
Вот теперь она со спокойной душой поехала в больницу, моля бога, чтобы Тришка не помер. Отнюдь, конюх Трифон пришел в себя, но по причине сильной слабости не говорил. Взгляд его был осмысленный, не как в прошлый раз, он явно узнал барыню, мышцы его лица судорожно задергались.
– Молчи, голубчик, молчи, – погладила его по груди Агриппина Юрьевна. – Поправляйся. Коль пожелаешь чего, так намекни, тебе тотчас доставят.
Закончился февраль, потом март, а Павла-Поля соглядатаи не обнаружили, он как в воду канул. Ко всем несчастьям, Поль не был крепостным, так что обратиться за помощью в полицию, мол, отыщите беглого холопа, Агриппина Юрьевна не могла. Янину держали взаперти, разрешая посещать Владимира, который, как это ни странно, на поправку не шел. Случались с ним странные приступы, когда он веселился без меры и без причин, а то впадал в некий транс, не замечая вокруг ничего, или злился. После приступа приходил в себя, однако вскоре начинались другие приступы – он стонал, говорил, что боль выкручивает кости, и видно было – не врет. Доктор пускал ему кровь, выпячивал губу, считая пульс, получал вознаграждение и только-то. А Владимира будто изнутри точило нечто, истощало, он ослабевал духом и телом. Вскоре и узнать его стало трудно. Во всяком случае, друзья, не подверженные предрассудкам и приезжавшие изредка навестить его, беспокоились, настоятельно советовали Агриппине Юрьевне отвезти сына за границу на лечение. И она была согласна с ними, да вот беда: деньги где взять? Богатая помещица превратилась в нищенку!
Она сделала ревизию в бумагах сына, а там сплошная неразбериха. Через месяц выяснила, что сын – злостный должник, свои имения распродал, а куда деньги делись – неизвестно. Агриппина Юрьевна получала все больше подтверждений, что во внезапных бедах ее и сына виновен Павел. Он-то и мог дать разъяснения, вернуть деньги, покой, но… где его искать? Брат из Неаполя написал, что рад будет видеть сестру с детьми у себя, а также оказать помощь в лечении Владимира. Помещица не торопилась ехать к брату, она еще надеялась отвоевать свои земли.
Один Трифон шел на поправку физически, зато умом отставал сильно. Он не говорил, хотя казалось, все-все понимал. Агриппина Юрьевна пыталась узнать у него, кто садился на лошадь барина, но Тришка не то пугался чего-то, не то не мог вспомнить, кто такой барин. В общем, помещица так ничего и не добилась. Доктор из больницы обнадеживал: надо ждать. С трудом, но Агриппина Юрьевна ждала, сама не зная чего.
Однажды, когда она, навестив Наташу, вернулась из Москвы, случилось то, о чем давно подозревала, что будет именно так, только не имела повода ужесточить меры, посему прозевала. Накануне приезда Агриппины Юрьевны вместе с ключницей Улитой сбежала Янина. Объяснение Агриппина Юрьевна нашла быстро – холопка страшилась наказания, когда придется рассказать о своем беспутном поведении хозяину. А хозяин окончательно раскис, огорченный побегом любовницы, жить не хотел, ничего не ел, хотя и так на ладан дышал. Его подавленность явилась последней каплей, переполнившей Агриппину Юрьевну.
– Ты мужчина! Отец! – отчитывала она сына, который лежал на диване, закрыв лицо рукавом халата. – Как же ты можешь так распускаться?! Из-за холопки!
– Вы не поймете меня, – чуть слышно сказал он. – Нина… она как светоч. В том пламени сгореть мечталось. Если бы вы знали, как она умеет любить…
– И это ты говоришь матери? – задохнулась она от негодования. – Совсем совести лишился. Девка твоя Нина! Да как ты мог променять Лизаньку на эту… потаскуху?!
– Не смейте так говорить о ней! – Силы на исходе, а вскочил Владимир как вполне здоровый. – Нина вернется. Она обязательно вернется. А вы-то сами, матушка! Ваша совесть чиста? Кем вам Иона приходится? Всю жизнь при себе его держите. Так не любовник ли он ваш? И Наташка чья дочь?
Агриппина Юрьевна хоть и щедра была на пощечины, а раздавала их исключительно за заслуги. Врезала и сыну от всей души. Несправедливое оскорбление едва не убило ее, но Иона прав: она сильна. Сильна настолько, что и любовь к сыну задавить способна. Источенный болезнью, он упал на диван, а она встала напротив, потемнев лицом:
– Видно, конец света близок, раз сын матери такое говорит, и не отсыхает его язык при том. Ну, раз уж зашел столь откровенный разговор меж нами, то слушай. Да, я любила Иону. Собственного холопа любила, как никто. Он был молод, умен и красив. Росли мы вместе, а муж мой покойный в отцы мне годился, был ленив и как дитя неразумен. Вот кто стал мне опорой в жизни и помощником – Иона. Но ни он, ни мой муж – твой отец – никто не догадывался. Да, я облегчила участь Ионы, перевела в управляющие, так ведь он заслужил мою благосклонность! И вернее его человека я не знаю. А знаешь, – почему? Он тоже любил меня. Никогда мне этого не говорил, а я знала. По глазам его видела, по делам понимала. И меж нами ничего постыдного не было, потому что выше всего я ставила свою честь и честь твоего отца, к которому никогда, могу это прямо тебе сказать, никогда не питала других чувств, кроме как долга. Коль считаешь, что мать твоя преступление совершила, то что же ты сделал, когда жену законную заточил в деревню, а в дом привел девку? Эвон куда зашел! А чтобы себя оправдать, всех без разбору обливаешь грязью? Запомни: Наташка – сестра тебе родная, а за мысли твои грязные бог тебя накажет. Впрочем, уже наказал. Яниной!
Она хотела уйти. Вообще уйти из этого дома. Но сын вдруг одумался:
– Простите, матушка, то не я был, то дьявол моими устами говорил. Не хотел я вас обидеть, самому стыдно…
– Дьявола твоего Яниной зовут. Что ж, как мать, прощаю. Не желаю тяжести сердцу и душе твоим. Ты хоть знаешь, как кличут тебя люди?
– Люди, люди… – пробормотал он, не смея поднять на мать глаз. – Им бы только клевать тех, кто не по их законам живет. Если бы их уважение могло заменить мне Нину… А без нее и день не день, и ночь не ночь. Ну, и как же они меня кличут?
– Повода не надо давать, вот и не клевали б. А кличут тебя – граф Синяя Борода. И получил ты звание это за жестокость. Думаю, преступив заповеди божьи, что-то разрушил и внутри себя, оттого остался в одиночестве и со славой постыдной.
– Я? Синяя Борода? – поднял Владимир глаза на мать, а в них стояла растерянность. Но он нашел в себе силы усмехнуться: – За что же меня так унизили?
– За Лизу. За Ники. За кузнеца, который сказал матери Лизы, кто убил ее дочь. О тебе говорят много такого, что мои уши слышать не в силах.
– Сплетни! – вознегодовал Владимир, но, очевидно, ему стало нехорошо, он покрылся каплями пота. – А все мать Лизы, злой язык у нее.
– Но кузнеца-то ты забил до смерти?
– До смерти? – удивился он. – Разумеется, я побил его кнутом. Посудите сами, привезла его мать Лизы, и они утверждали, будто я убил жену…
– Не ты. Павел ездил в имение на твоей лошади.
– Что вы, матушка, Поль со мной был неотлучно, когда с Лизой беда стряслась. И лошадь мою взять никто не смел.
– А подкову лошадь потеряла?
– Подкову потеряла, я велел новую поставить…
– Подкову, Володя, в руках Лизаньки нашли. Потому-то и решили, что ты приезжал к ней. А где твой конюх Тришка?
– Сбежал, мерзавец. – Владимиру становилось все хуже, он вытирал взмокший лоб и шею, сплевывал слюну в платок. – Подкову нашли у Лизы? Быть этого не может!
– Подкову кузнец мне отдал. Обещал, правда, держать язык за зубами, да, видать, кто-то еще знал про подкову, кузнеца привлекли к ответу, вот он и признался. Ну, а то, что твои кредиторы вскоре дом твой с молотка пустят, это как?
– С молотка? Дом? Надеюсь, не теща вам такое сказала?
– Гляжу, ты совсем, как твой отец, – с укоризной произнесла Агриппина Юрьевна. – Да я векселя твои устала оплачивать. Полагаю, тебя провели, с одной стороны, Янина, с другой – Павел. Что с тобой? – наконец заметила она, что ему худо.
Владимир ответить толком не мог. Он покрылся мелкой испариной, тем не менее лоб его оставался холодным. Он дрожал и лязгал зубами, а в зрачках его застыла боль. Агриппина Юрьевна приказала послать за доктором, тот явился незамедлительно, и было то же самое: пускание крови, подсчет ударов сердца, недоумение. Агриппина Юрьевна высказала предположение:
– А не отравили ли моего сына?
– Симптомы известных ядов не наблюдаются в болезни вашего сына… – пожал плечами доктор.
– Господи, ну чем-нибудь вы можете помочь?
– Делаю все, что в моих силах, – развел он руками.
Сердце Ионы застучало чаще, и воспоминания отлетели прочь: в окне особняка он увидел Наташу…
