Она отмокала в горячей ванне, закинув ступни на кафельную стену. По гладкой коже стекали, серебрясь, капли. Пальцы ног сжимались и разжимались в такт Бутусову, поющему за дверью. Навязчивая песенка про Гибралтар-Лабрадор сопровождалась смешными вокализациями Ермакова. За последние месяцы она узнала, что ее избранник поет, фальшивя, в душе, грызет ногти, выдавливает зубную пасту, сминая тюбик у колпачка, а не с хвоста, как положено, и упорно бреется ее бритвами. Он смотрел экранки ужасного качества и хохотал над плоскими шутками юмористов. Как-то она застала его мастурбирующим: он просто таращился в стену и дергал свой стручок. А еще он хранил на компьютере фотографии бывшей. Папка называлась «Пандочка».

Вода покачивалась у перелива. Ника брала в ладошку пену и дула. Другой рукой она трогала золотой кулон, висящий на шее, бога Ганешу. Когда вместо ладных ножек, недавно побывавших у педикюра, ей мерещились ноги Снежаны со срезанными пальцами, она закрывала глаза, и видение исчезало; Бутусов пел про людей на холме, вода капала из крана: шлеп, шлеп, шлеп.

Общество постепенно утрачивало интерес к варшавцевской резне, ее оттесняли более актуальные темы, Нику все реже донимали назойливые журналисты. Она была стойкой: не появилась ни в одной передаче, как ее ни умоляли. Такое же упорство проявил Хитров, успешно избежавший публичности. А Солидолом, кажется, пресса не заинтересовалась вообще. За них корпел Ермаков. Он ласково называл Нику «упрямочкой». Пандочкой она попросила себя не называть.

Снежана, судя по новым передачам, выздоравливала и готовилась к выпускному вечеру. Однажды Нике позвонила в слезах мама девочки. Снежана снова пропала, правда, к утру соблаговолила-таки позвонить родителям и известить, что ночевала у бойфренда.

Порой Ника представляла вместо Снежаны Лилю Дереш, скромно потупившуюся, робко улыбающуюся журналистам. Лиля ушла в то место, о котором ей нельзя было говорить. Возможно, к Саше. Свою первую зарплату гостевого редактора Ника потратила на крест для Лили; его водрузили на могилу-пустышку. Хитров закопал под крестом токийскую куколку Кокэси.

К могиле Толя пришел не один, а с Ларисой и Юлой. Ника взяла малышку на руки, и та помахала кресту крошечной лапкой, словно прощалась с кем-то.

Ника подвигала кистью в воде. Шрам слегка чесался. В непогоду предплечье тянуло, ночами оно немело от локтя до запястья. Врачи сказали, ей повезло, что серп не повредил сухожилия.

Ей часто снилась степь, и снег не падал, а поднимался с земли в небо, как на пленке, прокрученной задом-наперед. В перевернутом снегопаде к беспомощной Нике ползла ее шева, чье длинное тело было усеяно кривляющимися лицами. Ника поворачивалась, чтобы бежать, а позади возвышался Матай. У него не было глаз, на носу болтался замок, продетый дужками в глазницы. Во сне она твердо знала, что старик выжил, ведь не найти его труп в мелком озерце было невозможно.

Деформированная губа Матая задиралась, обнажая пеньки гнилых зубов и белесые десны.

— Ключик! — шелестел он.

Ника просыпалась и долго пялилась в потолок, а рядом сопел Андрей.

«Ничего этого нет, — убеждала она себя, — в моей новой жизни. Ни таблеток, ни шев, ни неведомых богов, ни мертвых актрис. Старик не поджидает меня во сне. И Андрей в действительности не флиртовал с той жопастой журналисткой после шоу».

Ей нравилась ее новая работа, и коллектив, и город; на телевидении она завела подружек. Но иногда, обзванивая гостей, она набирала не те номера, и тогда в трубку дышали и шелестели. А однажды флорист, которого она приглашала в студию на прямой эфир, сказал бабьим, странно знакомым голосом:

— Я приду с Женисом.

Шрам на руке заныл, и в кабинете завоняло жженым воздухом.

— Что? — переспросила она, леденея.

— Я приду с женой, — повторил флорист, и она выронила на стол разломавшийся пополам карандаш.

Лампочки, украшавшие студийные декорации, мигали синим и зеленым, желтым и красным.

— Ты не уснула? — крикнул снаружи Ермаков. — Я скачал нам сериал.

— Иду, — она приподнялась, и пена образовала на лобке густую дед-морозовскую бороду. Ника взяла с полочки пахнущий смородиной брусок и не спеша намылась.

«Я забуду, — подумала она, — рано или поздно».

Вода смыла пену и неугодные мысли. Теперь она придумывала, какую татуировку сделает на руке, чтобы замаскировать шрам. Что-то японское. Не сакура, а мужественнее. Самурай или дракон…

Она замоталась в полотенце и отворила дверь. Бутусов пел про шагающую босиком девочку. В спальне сидел не самый идеальный, но самый близкий человек, и она вообразила, что порожек ванной отделяет ее от счастья. Вздохнула полной грудью, пошевелила пальцами босых ног, зажмурилась и шагнула вперед.