74

Дважды — чтобы утихомирить и удовольствия ради — ее ужалили шокером. От боли свело челюсти, она билась в конвульсиях, сучила онемевшими конечностями, и рыжая отвесила ей смачную пощечину. Во рту сделалось солено. Запахло озоном. Джип петлял, ворочал боками на колдобинах, за окнами лютовала вьюга. Когда автомобиль остановился и в салон просунулся полицейский, надежда затеплилась в сердце. Служитель правопорядка был совсем молоденьким, белобрысым, с ямочками и румянцем на щеках. Она поникла обреченно, завидев за его плечом знахаря.

Матай приодел по случаю торжества бронежилет. Редкие волосы вздыбились перьями. Полицейский услужливо подвинулся, и знахарь наклонился вплотную. От него несло старостью, осенним лесом и мокрой псиной. Желтые, цвета мочи, глаза сканировали пленницу. Она специально подбирала уничижительные сравнения, чтобы не бояться. Но боялась. Страх, соленый, как кровь и пот, проедал душу, вынуждал колотиться под хмурым взором.

Палец с вздувшимися костяшками приподнял ее подбородок.

— Ты подходишь, — прошептал старик.

Шершавые подушечки погладили напухшую скулу. В нем не было ничего человеческого. Паук в выдубленной шкуре.

— Гордись, девочка. Ты — ключ.

— Пошел ты, — процедила Ника.

Он хмыкнул и скрылся из виду. За ним из «ниссана» полезли одержимые, все, кроме рыжей. Та обыскала Нику, похлопала между бедер, грубо, завистливо, облапила грудь, в завершение ущипнув за сосок. Хотелось вцепиться в рыжие патлы и расшибить голову о рулевое колесо. Но за дверцами караулил полицейский. Или убийца в полицейской форме.

Гортань Ники суживалась до размеров соломинки. Тетка, ощупывая куртку, дотронулась до замочка. Помяла и продолжила изучать ткань. Физиономия ее осталась безучастной, словно замка не существовало.

«Она его не чувствует!» — снова в душу закралась робкая надежда.

Лилин амулет был последним шансом на спасение.

При мысли о Ермакове в горле заклокотали слезы. Она вспоминала, как он лежал на тротуаре, как бил его ботинками жирдяй.

Да, они вызволили девочку, но сами очутились под пятой невообразимой силы.

А замочек был таким крошечным, к тому же он больше не походил на засов!

Рыжая вышла из джипа. Ника быстро переместила Лилин подарок из кармана в декольте. Он расположился под чашечкой бюстгальтера: прохладный, успокаивающий. Впитал страх.

«Маленькое бессмысленное утешение», — горько подумала Ника.

Метель застила обзор. Джип словно болтался в черно-белом пространстве, на картине кисти абстрактного экспрессиониста. Она была в Токио на выставке беспредметной живописи. Или ей это приснилось.

Ника откинула голову на кожу сиденья и зажмурилась.

Мама. Саша. Теперь Андрей. Разве так плохо умереть, избавить себя от мук, если есть вероятность встретиться с ними за чертой?

Она нарисовала лицо Ермакова, щетину, мягкий взгляд из-под темных бровей.

«Любимый мой», — проговорила она. Горячие дорожки поползли по чумазым щекам.

Вечность спустя в салон хлынул ветер. Полицейский вытащил Нику из джипа, предварительно содрав с нее куртку. Она не удивилась, обнаружив, что машина припаркована у пика Будущего. Не обманул Ермаков. Здесь водились драконы.

На кургане стояли люди, смутные, заштрихованные ненастьем фигурки. Ника закричала, и люди приветствовали крик свистом и аплодисментами. Под овации ее вели на убой.

— Это же убийство, — произнесла Ника. Ветер кусал голые плечи. Завывал в степи, и степь становилась полярной тундрой, а клубящиеся облака вдали — айсбергами. — Никто не родится, это просто убийство.

Полицейский не ответил. Пинками транспортировал ее по ступенчатому склону шахтной воронки. Иногда она падала, раня ладони о сучья. Из-под подошв сыпались камни. В темноте проступало очертание Матая. Давида Мааха шахтерского Гилеада.

Он снял бронежилет. Обнажился по пояс. Дряблая грудь вздымалась, и живот, похожий на сдувшийся воздушный шар, колыхался над ремнем брюк. Он держал перед собой серп, чье отточенное лезвие сверкало, хотя никакого источника света тут не было. Только белый снег и пепельное небо.

Полицейский толкнул ее, она плюхнулась на колени. За плечи ее повернули к холму. Фигурки на вершине подрагивали, будто плясали от пронизывающего ветра. Но в воронке было почти тепло, ей мерещилось, что замок пульсирует под платьем, как дополнительное сердце.

Человек Матая вцепился в ее правую руку, старик взял левую и дернул вверх. Он шептал что-то неразборчивое, шелестел, молился на неизвестном языке неизвестным богам. Серп коснулся запястья. Она попыталась вырваться, но полицейский надавил на локоть так, что перед взором побежали круги.

Металлический коготь скользнул по венам, прочертил тоненькую полоску. Ника как завороженная смотрела на его плавное скольжение, на то, как кожа расплывается лепестками, вены выпускают сок, который змеится по руке, и капли стучат о глину. Кровь текла ручьями, серп обжигал, ей казалось, ее свежуют заживо, не одним лезвием, а сотней. Рот пересох, сердце колотилось гулко и ужасно сбивчиво, и каждый раз выбрасывало из пореза красную волну. Пальцы покалывало.

Она захлебывалась и смотрела на курган, а там, в красном тумане, по толпе прошел вздох восторженного изумления, и, теряя кровь, она поняла, что бог родился.