36
Бабушку она дома не застала. Может, та вышла на рынок или заскочила к подружкам. Ника вытащила из-под кровати спортивную сумку, которую приволокла сюда вчера утром. У бабули, слава богу, не возникло вопросов по поводу этих вещей. В сумке лежали косметика, планшет, спутанные проводки, запасные джинсы, пара кофт, трусики и бюстгальтеры. Все, что успела побросать, ретируясь из дома с Андреем.
Она отобрала симпатичный балахон и комплект нижнего белья. Красный шелк должен прийтись по душе ее мужчине.
«Мой мужчина», — посмаковала она.
Чертыхнулась, не найдя среди проводов зарядки от телефона. Аккумулятор почти разрядился, мигала одна черточка. Ника решила заглянуть перед фестивалем в супермаркет, купить зарядное устройство.
В бабушкиной ванной она разделась, представляя Андрея. Воспоминания рождали на губах улыбку. Отдавались истомой внизу живота. Там, внизу, немного ныло. Андрей знал, когда надо быть нежным, но и варвар в нем жил. И эта легкая грубость была уместной. Достигала правильного результата. Он был лучше, чем она себе фантазировала. Не идеалом, нет. Тем еще придурком, учитывая, как он поступил с Машей. Но для нее покуда он был защитой и опорой. Ее тылом, то есть, да, ее мужчиной.
Как в детстве.
Из душевого раструба брызнули горячие струи, потекли по коже, по эмали, в дыру слива. Она намыливала тело, задерживаясь между ног, и отнимала пальцы, поддразнивая себя.
«Вечером, — думала она. — Ни призраков, ни бывших, только мы».
Вытерлась вафельным полотенцем, оценила в зеркале свою фигуру. Ей всегда хотелось быть миниатюрнее, не такой дылдой. И чтоб плечи у́же, и титьки меньше. Но сегодня она осталась довольна собой.
Облачилась в шелк, в джинсы, завозилась с молнией балахона. Мобильник пиликнул, высветилось на экране короткое «Буся», ласковое прозвище бабушки. Так называл ее Саша, непутевый внук. Телефон Ника подарила бабуле, улетая в Токио.
— Привет, бусь!
— Привет, внученька. А ты где?
— Дома у тебя. А ты?
— А я у тебя дома.
Нику будто током ударило.
— Ты что там делаешь?
— Проведать тебя решила. А тут такое…
— Какое, ба?! — она едва не кричала в трубку. — Бабушка? Алло?
Ответом была трель окончательно вырубившегося телефона.
Ника ринулась в коридор за курткой.
Ветер трепал влажные волосы. Ника семенила по аллеям, ругаясь возле каждого оврага.
«Попробуй тронь ее, — посылала она угрозы шеве, дохлой Анне Николь, оккупировавшей ее жилплощадь: — Я тебя, корова, на лоскуты порву».
Под подошвами зашуршал гравий. Десять минут трусцой, и девушка влетела во дворик, перепрыгивая ступеньки, юркнула в дом.
— Буся!
— Я здесь!
От сердца отлегло. Переводя дыхание, она пошла по кухне. В гостиной было непривычно свежо. На ковре валялась фотография Саши. Отдельно лежала рамка.
Бабушка стояла в Сашиной комнате. У кровати, на которой Нике явился призрак в обличье мертвой модели «Плейбоя». Старушка заслонилась матрасом, как щитом.
— Что происходит?
— Да вот, авария у нас.
Ника приблизилась к зарешеченному окну. Оно было разбито. Крупные куски стекла застряли на подоконнике. Стеклышки мельче рассыпались по газону. Дорожка осколков протянулась от дома к забору. Сквозь прутья задувал ветер.
В комнате стекла не было, а значит, расколошматили окно изнутри.
Анна Николь выпорхнула прогуляться.
Ника взялась за край матраса, и вдвоем они присобачили его в проем, подоткнули. Матрас закупорил пробоину.
— Как его угораздило-то? — охала бабушка.
— Птица стукнулась, — сказала Ника. — Давно пора стеклопакеты ставить. После праздников займусь.
— Ты, что, Вероника, дома не ночевала?
— Я у друга была. У Ермакова.
— У Андрюши? — бабушка сразу расслабилась. — Я его часто по телевизору вижу. Так вырос, похорошел. А он женат?
— Нет, бусь.
— Ты точно знаешь? Ты разузнай, внученька. Мужики такие… им на слово нельзя доверять.
Ника подобрала пострадавшую фотографию. Оказывается, портрет в рамке был не полным. Уголки прятались за картонным уплотнением. Ника отогнула их и разочарованно насупилась. Ничего необычного. Чуть больше фона: голубого неба, зеленой степи. И фрагмент перил, на которые Саша оперся.
«Мост Влюбленных», — определила Ника.
Или, на их подростковом сленге, мост Сюсюканья. Парочки украшали его подвесными замками. Считалось, что это укрепляет отношения. В девяностые под виадуком журчал ручей. Теперь он пересох, и ничего романтичного в прилегающем пейзаже не было.
Мост и вокзал отмечали границу города. За оврагом начиналась степь.
— Что-то мне тревожно, внучка.
Ника положила фотографию на сервант.
— Глупости, ба. Подумаешь, стекло. Это к счастью. — Она поцеловала бабушку в висок. — Пойдем отсюда.
Покидая двор, Ника гадала, насовсем ли съехали ее шевы?
«Шевы Саши», — исправилась она.
Проводила бабушку домой, развлекая ее историями о Японии. Сослалась на срочные дела. У нее в запасе был час, и Ника знала, что не вытерпит в четырех стенах.
«Маленькая проверка, — сказала она себе. — Крошечная невинная вылазка».
Ориентируясь по зарубкам детских воспоминаний, Ника шагала окраинными улочками. На перекрестке, не доходя до «Шоколадницы», свернула. Обошла фабрику, и Варшавцево закончилось. Пустырь ощетинился арматурой. Синели разграбленные птицами мусорные пакеты. Ни единого прохожего, ни одного работника цеха.
Железнодорожный вокзал сберег свой инфернальный флер. Бесснежной зимой он выглядел особенно зловеще. Феодальный замок, озирающий оконцами окрестности.
Колонны шелушились чешуей побелки. Красный кирпич рассекали шрамы трещин. Обветшалый стрельчатый фасад нагонял тоску. В вытянутом окне над входом мерцали последние цветы, синий клевер уничтоженного витража.
«Гробы, — подумала девушка. — Не станки, не ремонтное оборудование. Там, за порыжелыми воротами, — вереницы гробов, и голодные упыри скребут когтями обшивку».
На лугу резко похолодало, она накинула капюшон. Заспешила к оврагу, огибающему территорию. В русле пересохшего ручья шевелилась живучая травка. Терлись друг о друга замки.
Устои и промежуточные опоры моста вряд ли выдержали бы серьезную нагрузку. Для спецтехники был свой подъезд со стороны трассы. Виадук присвоили влюбленные и пешеходы, желающие сократить путь к пику Будущего. Вон он, вздымается вдалеке приплюснутый курган.
Живописный летом лужок стал печальной свалкой. Цементные быки покрылись лишайником, вертикальные балки виадука пестрели автографами, нецензурными выражениями, экзистенциальными лозунгами.
Что она рассчитывала здесь найти?
Ответы на все вопросы, конечно.
Заунывный металлический визг заставил прирасти к земле. Ника уставилась на запертый вокзал. Нет, уже не запертый. Створки отворялись, скрежетали петли. Ворота находились в нише, отороченные колоннами, и Ника следила, не моргая, как ржавые листы размыкаются — сим-сим! — являя нутро красного дома.
«Ну же!» — Ника призывала сторожа не дразниться, немедленно выйти из цеха и прекратить ее пугать.
Но в воротах никого не было. Зал подсвечивали проникающие сквозь окошки лучи.
Она увидела внутренние колонны, тележку, гору поддонов под целлофановым саваном, стопки досок и пенопласта, токарный станок, висящий с потолочных сводов грузоподъемный крюк. «Газельку», замершую посреди цеха. А потом обзор заслонило нечто настолько дикое, что Ника лишилась дара речи.
Оно набухло в проходе, бесформенное, отвратительное. Вывалилось наружу, цепляя холкой воротный вершник. Огромное нечто выбиралось из вокзала. Длинное туловище, оно все тянулось и тянулось. Терлось брюхом о землю, вываливалось, как фарш из мясорубки. Оно было рыхлым и бугристым, нежно-розовым.
«Вот как выглядит моя шева», — пронеслось в голове Ники.
Гигантская гусеница толчками извлекала себя из здания. Текла плотным мясистым потоком в десяти метрах от девушки. Уже загородила собой пятиэтажки, а хвост все еще находился в цеху.
«Почему оно такое огромное?» — спросила себя Ника с обреченной отстраненностью.
«Потому что они становятся сильнее», — подсказала интуиция.
Гусеница обогнула поляну и застыла. Как палец великана, торчащий из ворот. На тупой покатой морде шевелились розовые жгутики. Круп усеяли выпуклости размером с футбольный мяч. Они пульсировали, кожица на них расщеплялась. Опухоли приоткрывались, будто сонные веки, и под ними были человеческие лица.
Мозг Ники будто поместили в морозильник. Извилины припорошил снег, сознание заиндевело. Так случалось, когда она баловала себя таблетками и водкой «Сантори». Она взирала на гусеницу, чье тело покрывали одинаковые лица азиатов. Черные раскосые глаза сияли, губы кривились, ноздри похотливо раздувались. Из ртов вылезали языки, облизывались, лакали воздух. Впаянные в гусеницу физиономии жаждали ее. Жаждали шоу. Они хотели нарушить главное правило: не прикасаться к танцовщицам.
Ника вскрикнула сипло.
Шева приближалась, с ее боков таращилась многоликая масса. В абсолютной тишине, лишь земля шуршала под тяжестью чудовища да, плюща носы, терлись о косяк лица. Хвост продолжал вытягиваться из ворот.
Ника справилась с паникой. Отодрала подошвы от почвы и побежала к мосту. Как спринтер, высоко подбрасывая колени. Среди бела дня по лугу ползла тошнотворная гидра. Толчками сокращала расстояние.
Девушка вылетела на мост.
Вспомнилась отчего-то колыбельная, которую бабушка часто пела, листая фотографии внука, пела и всегда плакала на последних строчках. Песенку эту буся, должно быть, напевала и у кроватки маленького Сашки:
— Баю, баю, баю, бай. Поскорее засыпай. В дом скребется Растрепай. Кричит: Сашеньку отдай. А мы Сашу не дадим. Саша нужен нам самим. Баю, баю, баю, бай. Из-под зыбки вылезай. Убирайся, Растрепай.
Теперь Ника знала, как выглядит бабушкин Растрепай. За спиной условная морда гусеницы всплывала в зимнее небо, шева вставала на дыбы. Живот ее был мешаниной лиц. Живые маски, насаженные друг на друга, коллаж из людей. Рты отплевывались, хватали воздух, карие глазки искали беглянку.
Звяк! — что-то отскочило от перил моста и стукнуло по ее предплечью. Упало к ногам, блеснув.
Замок. Ника подхватила его, и что-то в одночасье поменялось. Мгла развеялась. Разум прояснился. Железка в кулаке абсорбировала страх.
Ника точно знала: этот подвесной замочек в какой-то степени был Лилей.
Она повернулась, замахиваясь находкой, как солдат гранатой, но поляна была пуста. Пошатывались створки ворот. Шелестела трава.
Замок источал тепло.
Гусеница пропала. Как сгусток тумана, сдутый порывом ветра. Но не полностью. Что-то белело в трех метрах от виадука, пятнышко, лужица киселя. Ника приблизилась, щурясь.
На земле лежало лицо. Плоское, подтаявшее. Маска — Ника вспомнила фильм с Джимом Кэрри — из колышущегося студня. Она булькала, словно яичница на сковородке, пузыри появлялись то тут, то там, один пузырь возник прямо в глазнице и вытолкнул карий глаз. Зрачок потек на скулу. Края лица загнулись, будто бортики пирога.
Чавкнув, расклеились губы. Под ними не было ротовой полости — только земля и трава, но лицо заговорило:
— Маленькая сучка не помешает нам.
Белая кожа расползалась, тоньше пленки на молоке. Бортики заворачивались трубочками, лицо скукоживалось.
— Ты покажешь нам свою киску, тварь, а потом отправишься в ад к братцу.
— Хрен тебе, — прошептала Ника. И топнула ногой в центр лица. Эффект был тот же, как если бы она растоптала омлет. Растерла его подошвами по лугу.
Поступок доставил немалое удовольствие.
Ника зашагала к фабрике. Когда вокзал остался позади, разжала пальцы. Контуры замка отпечатались на ладони. Девушка коснулась пальцами отстегнутой дужки. И двух буковок, выведенных красным лаком на латуни.
«Л С».
Личное сообщение.
Лиля. Саша.
— Спасибо, — произнесла Ника, — спасибо вам обоим.
И только после позволила себе расплакаться.
