29
Вертолет сбили из ДэШеКа. Лукоянов видел в иллюминатор ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, вспышку, а потом машина ухнула вниз. Повезло, что чертов пилот был слишком близко не только к гнезду врага, но и к земле. Разведгруппа, кувыркаясь и матерясь, покатилась по песку. Ми-8 пропахал брюхом бархан. Беспомощно вращались лопасти, загребали раскаленный воздух. Пулемет повредил балку восьмерки, рулевые тяги и вал рулевого винта, но не поджег керосин в баках.
Вот тебе и противозенитный маневр, мля.
— Ты бы к нему в окно залетел! — орал на пилота дембель Гаршин.
Лукоянов пригнулся и наблюдал за второй вертушкой.
Вертолет полукругом облетал кишлак. Из-за брезентовой занавески в его хвосте проклюнулся кормовой пулемет. Плюнул короткой очередью. Пули изрешетили глинобитную стену хибары.
«Ду́хов» было как минимум двое. Один с «калашом», второй, пулеметчик, засел за дувалом.
«Сюда бы Ми-24, — подумал Лукоянов, — и накрыть пидорасов огнем из двух спаренных скорострельных пушек».
До кишлака было рукой подать. Лукоянов крался по гребню холма. Обувь вязла в песке. Кроссовки «Кимры» куда удобнее берцев, если Родина забросила тебя в жопу мира, в пустыню Дашти-Марго, где под каждым кустарником таятся шайтаны. Дефицитные лапти насилу выклянчил у военторга.
— А, сука! — процедил Гаршин.
«Дух» отвлекся от вертушки и дал очередь по барханам.
Свинец просвистел над головами четырех бойцов.
Лукоянов смахнул пот. Его батальон дислоцировался в Лашкаргахе, главном городе провинции Гильменд. Накануне большой операции по захвату укрепрайона Масса-калы штаб послал два вертолета разведать обстановку. Повторно прочистить аулы, которые, как докладывалось ранее, были брошены и безопасны. И вот получайте поврежденную «птичку» и двоих бородатых ублюдков с замечательным изобретением Дегтярева и Шпагина.
«Дух» лупил, засев за «фордовским» трактором. Восьмерка молотила винтами.
Завтра здесь пройдут победоносным маршем ихбародарон-е-шурави и братья-афганцы-сарбозы, вышибут повстанцев с водонакопительной плотины. Но будет ли жив он, Валька Лукоянов, призыв «весна-87»? Из родного Варшавцево, из степи, из-под мамкиной юбки, забрали, тепленького, три месяца муштровали в ашхабадской пехотной учебке и сразу турнули «за речку». Или ты герой, или труп с дырой.
— На-на! — Гаршин, двухметровый детина в трофейной камуфляжной куртке «мэйд ин ЮэСА» лупил по кишлаку из автомата. Пули дырявили трактор. Вздымался фонтанчиками песок.
Лукоянов стал отползать. Он заметил что-то вроде кратера у подножья холма и сейчас полз туда, царапая брюхо о камни. Ужасно хотелось курить. Бахнуть стакан кишмишевки. Или лучше спирта, тяжелый глоток, горячим кубом распирающий глотку по пути в желудок.
«Вернусь домой, буду месяц пить», — поклялся он себе.
И плюхнулся в кратер, как в холодную водицу затопленного Варшавцевского карьера нырнул.
Воронка с черной дырой на дне была частью подземных водооросительных коммуникаций. Колодцы-кяризы выкапывали рядком. Они соединялись штольней, связанной с горными массивами. Дожди и тающий весной снег образовывали грунтовые воды, которые стекали от подножий гор по трубам кяризов. Спасение для крестьян.
Лукоянов припал к краю выемки, закрепил на почве рифленый протектор «Кимры», вскинул «акаэшку».
Душман сгорбился за трактором, перезаряжался. Басовито гаркнул крупнокалиберный, но промазал. Взвыли турбины.
Восьмерка описала дугу, ее тень легла на потрескавшиеся крыши хибар. Вертолет накренился, штурман вывел ПКТ по кормовой турели до крайнего положения и надавил на гашетку.
Очередь снесла афганскому пулеметчику купол, укоротила по брови. Мозги и костяная каша шмякнулись на забор. Труп повалился, уволакивая с собой пулеметную треногу.
Одновременно Лукоянов нажал на спусковой крючок, и второй душман забился в агонии, прикрывая пальцами сочащийся бок.
— Получил, сука! — вопил Гаршин.
Радостно ухали вертолетные лопасти. Геликуптаре шурави выплясывал триумфальный танец. Штурман улюлюкал, перевесившись через турель.
«Загуляю, — подумал Лукоянов, сплевывая, — все варшавцевские девочки мои будут».
Он не слышал, как из черной дыры в горловине колодца поднимается сутулая фигура. Подземный житель, пустынный хищник.
«Лифчик» спецжилета, набитый рожками и ракетницами, сигнальные шашки на лямках, пыльная борода. И торчащее из кулака зазубренное лезвие.
Камушки посыпались в кяриз.
Лукоянов начал разворачиваться, и взгляд его встретился с безумным пылающим взглядом моджахеда. Враг замахнулся. Блеснул нож.
Валька Чупакабра проснулся в подсобке ДК. Он полулежал на спаренных облезлых креслах. Пол-литровая бутылка из-под «Бонаквы» выскользнула на пол, и по комнате разлился сивушный аромат.
Чупакабра встал, ворча. Нащупал пластик, смочил язык горькими каплями. Во рту и на душе было дерьмово. Сердце снова покалывало, ныл шрам под ключицей.
— Рота, подъем, — прошептал он. — Выходи строиться на физическую зарядку.
Ему исполнилось сорок восемь, но ощущал он себя на все триста. Одеревеневшая, проспиртованная плоть.
Его зарезали три десятилетия назад. Из кяриза извлекли мертвеца, потормошили, заштопали в Кандагарском госпитале. И пускай на родину он летел с живыми, в семьдесят шестом Иле, а не труповозкой ан-двадцать четыре, он был таким же жмуром, как Гаршин. Начинка цинковых консервных банок.
Не стало Лукоянова. Царствие небесное, аминь.
Чупакабра вышел, пошатываясь, в вестибюль. Второй этаж Дома культуры был пуст. Окна здесь отсутствовали, и он даже примерно не представлял, который час. День? Вечер?
Он запамятовал, за каким хреном послала его Сергеевна в подсобку. Но диспозиция там была отменная, грех не разговеться.
— Уволят к ебени матери, — пробормотал Чупакабра, прислушиваясь. В вестибюле царила тишина: ни жужжания электрогитар на чердаке, ни фонограммы и гомона из танцзала.
Значит, девочки разошлись по домам, пока он дрых, а роки-чпоки-группа звукореза Толи сегодня не репетирует.
В воздухе пахло подростковым потом и антиперспирантами. Девочки из танцевального ансамбля были милыми, обращались к нему «дядя Валя». Такие воспитанные, юные, миниатюрные, с круглыми белыми попками под юбчонками. Не грех передернуть.
Трахая самогонщицу Люську, он представлял их хрупкие неразвращенные тела. Еще одна причина держаться за эту работу, а не пускать все на ветер, как обычно.
В черепушке громыхали дальнобойные гаубицы. Хреначили разрозненным беглым огнем. Долбили по мозгам.
В нулевых он честно пробовал завязать. Обратился к старику-целителю, тот пошептал на ушко, помахал руками. Пить Чупакабра перестал. Почувствовал себя человеком, реанимированным Валькой Лукояновым. Гоголем ходил по Варшавцево. А через две недели первый раз ширнулся с Саней Ковачем. Почти присел на иглу. В Афгане он, бывало, курил гаш и заправлялся «беленькими» — таблетками седуксена, которые Гаршин называл почему-то «перпетуум кайф». Теперь попробовал «внутривенный черный». Водочка спасла. Водочка завсегда лучше.
Чупакабру терзали ночные кошмары. Ему снились серые хребты гор. Пыльные шлейфы. Бои за стратегически важный гидроузел. Караван бронетранспортеров, нарвавшийся на засаду. Великолепно тренированные «черные аисты» палили из канав. На броне корчился сгорающий заживо сержант. Хрипели люди с культяпками вместо конечностей.
Смерть шествовала по Дашти-Марго.
Китайская военная промышленность, презрев блажь Женевских конвенций, штамповала разрывные пули. Продавала их моджахедам. Мини-гранаты взрывались внутри солдат, выворачивали, выблевывали мясо, перемалывали коленные чашечки, локти, челюсти.
Чупакабре срочно нужно было кирнуть.
Он хромал к лестнице, когда услышал посторонний звук. Шаги по плитке. В женском туалете кто-то был.
Сердце Чупакабры замерло. Барахлящий спитый движок.
Припозднившаяся старшеклассница, кто же еще? Маленькая очаровательная танцовщица.
Сторож пошел в темный коридор. На цыпочках, стараясь не вспугнуть девчонку. Его не разочаровала бы и руководительница ансамбля, но он предпочитал барышень посвежее. Девятый, десятый класс. Но не младше. Не педофил же он, в конце концов!
Шум в башке усилился.
«„Гиацинты“ подъехали», — подумал он, морщась.
Миновал пианино и освещенный единственной лампочкой пятачок.
Вот и воняющий тряпками и хлоркой туалет. Две кабинки на возвышении. Между нижним краем дверного полотна и цементным фундаментом был зазор в тридцать сантиметров. Не обязательно наклоняться, чтобы все увидеть.
Подсматривать за школьницами он начал в прошлом году. Примет сто пятьдесят бормотухи и следит, кто отлучился из актового зала по нужде. Главное — вовремя вернуться на пост, пока девчонка заправляет юбку. Туалет в ДК был словно создан для вуайеристов.
Внутренний голос бубнил, подражая старшему лейтенанту Копейкину:
«Уважаемые родители Валика Чупакабры! Командование войсковой части выражает вам свою благодарность за то, что вы воспитали и вырастили такого сына».
В кабинке шуршала незримая девчонка. Стягивала колготы, примерялась.
Обычно он видел в просвете лишь ноги, болтающиеся на щиколотках трусики, хлопковые, скромные, и журчащую струйку мочи, но если старшеклассница садилась на корточки…
Нате вам, полюбуйтесь на мою девственную киску, на лобковые заросли, дяденька Валик. За оказанную вами помощь братскому народу поощрение. Небольшой бакшиш.
Чупакабра сглотнул, предвкушая дивную картинку. Член набух в нестиранных трусах.
«Ну, давай, малышка моя, пис-пис-пис…»
Из щели на сторожа смотрело черное, обросшее бородой лицо. Щеки в струпьях. Ухмыляющийся рот, кривые желтые зубы.
Чупакабра вскрикнул. В грудине запекло.
Он попятился, а дверца распахнулась, и моджахед распрямился, хрустя суставами.
Грязная армейская сбруя была надета поверх свободной рубахи-курты. В складках чурбана застряли толстые личинки.
В окоченевшей, увенчанной синими ногтями руке моджахеда тускло мерцал кинжал.
«Дух, — подумал Чупакабра. — Привидение».
Губы моджахеда сгнили, обнажив бурые, в рытвинах, десны. Нос был изъеден воспаленными червоточинами, и на скуле вздулся пузырь с серозной жидкостью внутри.
— Шурави, — проскрипели мертвые голосовые связки. — Шурави!
Слова будто пропускались сквозь барахлящие ларинги шлемофона.
Острие кинжала нарисовало в воздухе петлю.
— Помогите!
Чупакабра бросился по коридору. Больно чиркнул бедром об угол пианино, едва не упал.
Душман вышел из туалета, поигрывая ножом. В его отороченных струпьями глазницах ворочались раскаленные угли.
Виски Чупакабры трещали от давящей боли, сердце молило о пощаде. Он вылетел в вестибюль. И крупицы надежды развеял пустынный вихрь, свирепый ветер-афганец.
По лестничному маршу неспешно поднимался мертвяк. У него не было макушки, в чаше черепа плескались кровавые мозги, переливались через неровные бортики над бровями.
В зубах дух сжимал клинок.
Третий призрак брел со стороны актового зала. Совсем молоденький, бача, одетый в кочевничью накидку и паколь. Левой рукой он придерживал кровоточащий бок. Кинжалом в правой руке указывал на сторожа.
Ловушка. Тупик.
Где-то во чреве ДК заиграла музыка:
…На маленьком плоту
Сквозь бури дождь и грозы,
Взяв только сны и грезы,
И детскую мечту…
— Шурави, — прошелестел хор голосов.
«Русский, уезжай домой!» — кричали из-за дувалов наглые мальцы-бочата.
«Слыхали? Лукоянов досрочно дембельнулся».
— Ну! — выпалил Чупакабра в гнилые морды, хлопнул себя кулаком в грудь. — Ну, давай! Ахмеды, мля! Заморыши!
На маленьком плоту,
Лишь в дом проникнет полночь…
Душманы теснили к колонне. Глаза их пылали, будто впаянные в лица кусочки горящего фосфора, ошметки фосфорной мины.
Моча потекла по бедрам сторожа, а мгновение спустя мертвые душманы вцепились в него с разных сторон.
