19
Она не знала, как давно находится здесь. Время закончилось. Чувство голода отмеряло часы. В ее тюрьме не было окон. Ей снилось солнце, мама и подружки. Просыпаясь, она видела грубую фактуру колонн, оббитую металлическими листами дверь, бетонные ступени.
Она давно не пыталась кричать: в этой норе крик превращался в слабое сипение. Мысли таяли, как жвачка на июльском асфальте, склеивались, постоянно хотелось пить. И спать, хотя сон она воспринимала, как награду и утешение. У ног ее стоял старенький обогреватель. Включенный на полную мощность, он высушивал воздух, воровал кислород, и пленница пребывала в полудреме. Как в тот единственный раз, когда она покурила с Максом травку: язык прилипал к шершавому небу, казалось, даже глазные яблоки пересохли и царапали изнанку век.
Макс потом кормил ее омлетом и кукурузными палочками и придерживал волосы, пока она блевала в унитаз.
Снежана всхлипнула. Без слез, их запас иссяк. Ресницы задеревенели от хлопьев высохшей слизи, и веки норовили сомкнуться при любой возможности. На смену изнуряющему страху пришла апатия, точно душа умерла раньше плоти. Упорхнула прочь, не выдержав всепоглощающего ужаса.
Девушка осознала, что больше не боится своего тюремщика. Она ненавидела его, презирала каждой клеточкой измученного изувеченного тела, но страшиться не осталось сил. Она опасалась, что скоро погаснет и ненависть, последняя человеческая эмоция, замерцает напоследок ржавым тупым бесполезным ножом, и будет лишь кукла, лишь обманчивое тук-тук-тук в груди, а там и биение прервется.
Она посмотрела на себя со стороны и сказала: «Сдохни побыстрее, никому не нужная инвалидка».
Максу плевать на нее, он не придет, не вызволит из лап маньяка. Родители похнычут часок и утешатся дебилкой-сестрой. Кому какое дело, что она гибнет в этом подвале?
Чертова батарея катила клубы жары, зудела кожа, и голова чесалась. Ноздри ловили запах жженой резины, химии, кислого пота. Хорошо, что Макс не увидит ее такой, вонючей и грязной. Она надеялась, что к похоронам — если похороны состоятся — ее приоденут и вымоют.
Снежана сидела на облезлом, пропитавшемся мочой кресле с низкой неудобной спинкой. Разведенные руки покоились на подлокотниках. Их стиснули кандалы. По кольцу от наручников впились в каждое запястье. К браслетам были приварены цепи, уходящие куда-то за кресло, за спину. Строительный хомут накрепко перехватил щиколотки. Снежана могла перемещаться по жесткому сиденью от подлокотника к подлокотнику, могла наклоняться вперед сантиметров на пятнадцать. На этом ее свобода передвижения ограничивалась. Не было смысла биться в истерике, пробуя разорвать цепь. Она лишь травмировала себя. Делала за палача его работу.
Она не помнила, как очутилась в подвале. Как позволила ублюдку пленить себя. И где именно подвал расположен. Детали похищения вышиб удар. Удара она тоже не помнила, но висок саднило и шишка пульсировала.
Сцена: она выходит из школы. Шагает мимо памятника и торгового центра, мысленно обругивает Макса. Дальше тьма, и в ней, как в черной воде, плавают лоскутья: узкий коридор, слоящаяся побелка потолка.
Она очнулась в подземелье психопата, визжала и брыкалась, молила о пощаде, звала на помощь. Проклинала, угрожала, требовала. Рыдала до хрипа.
С нее сняли джинсы, пуловер и футболку, благодушно оставили некогда белое, а теперь посеревшее нижнее белье.
Она решила, что это Верочка Тимченко мстит ей за насмешки и обидные клички. За то, что она бросила Верочке в пюре дождевого червяка и облила ту краской. Несколько часов, проведенных в заключении, она считала, что Жируха наняла мужика отомстить, проучить, напугать.
Пока ей не оттяпали палец. Хрусть — и садовый секатор перегрызает косточку. Палец — маникюр она сделала накануне — отваливается, и кисть будто вспыхивает пламенем. Тогда она со всей сводящей с ума отчетливостью поняла, что ей конец. И ни Жируха Верочка, ни кто-либо другой не знают, где сейчас Снежана Скрицкая.
С тех пор ей отрезали оба указательных пальца. На линялом, в бурых потеках чехле подлокотников, возлежали искалеченные, жалкие руки. Садист прижег обрубки раскаленной ложкой. Кровь шипела, поджариваясь. Ее рвало на собственные колени, обморок никак не наступал. Форвард тайком приносил ей обезболивающее. Забинтовал обрубки. Пламя унялось, культи онемели. Раны нудно и мерзко ныли, казалось, незримые твари сосут ее косточки. Иногда пальцы крутило — фантомные боли, догадывалась она.
Откинувшись на бок, насколько позволяли путы, она блуждала взором по камере. Подвал расширялся влево и тонул во мгле за вторым рядом колонн. Справа была кирпичная стена. На нее Форвард повесил гирлянды. Единственный источник света в обители тьмы и страха. Лампочки мигали попеременно. Загорались красные и желтые, затем зеленые и синие. Издевательское напоминание о празднике, о доме, о маме, которой начхать на нее, тем более сейчас, когда дочурка стала уродиной и калекой.
Красные, желтые. Зеленые, синие. И слепота.
Изредка мучитель включал лампочку под потолком, и темнота спадала, обнажая длинное подвальное нутро, что-то вроде поделенного на секции загона для лошадей. В остальное время (нет никакого времени!) мир сужался до трех колонн, гирлянды, этих жутких забинтованных рук, двери, ступеней, кирпичной кладки, голых ног, дрянного трона и обогревателя с вывернутым до предела регулятором.
«Прощай, мамочка, — думала Снежана, — и чтоб ты сдохла. Прощай, папочка, и чтоб ты сдох. Прощай Лера, маленькое дерьмо, чтоб ты облысела, тварь…»
В невесомости за закрытыми веками она рисовала страничку в социальной сети. Удачное фото на аватарке, мейк-ап и облегающее платье, в нем единичка превращается в двоечку. Курсор скользит, повинуясь мысленному импульсу, она скролит новостную ленту, кто-то лайкнул ее пост, фиг тебе, а не ответный лайк, Димочка, курсор парит мушкой с аккаунта на аккаунт…
Крах! — страница растворилась, схлопнулась.
Лязгнул замок, дверь распахнулась, и по ступеням хлынул водопадом свет.
Снежана зажмурилась. Подобралась, вдавилась лопатками в кресло.
— Это я, — известил Форвард.
Невольный вздох облегчения вырвался из опаленных легких.
Форвард кормил ее и поил, ухаживал за ранами, он даже попробовал отвлечь ее, читая вслух книгу, но она выла и сучила ногами, и он забросил эти уроки внеклассного чтения.
Форварду запрещалось болтать с ней, но кое-что она выведала. В частности, имена садистов.
Заику звали Карачун. Это он приволок ее сюда, раздел и отрезал пальцы. Заставил продиктовать пароль от странички. Форварда не интересовала нагота девушки, Карачун же откровенно пялился на ее ляжки, на грудь под измаранными чашечками бюстгальтера. Груди там и не было, сплошной пуш-ап, но брюки Карачуна вздыбливались, как туристическая палатка, и, судя по выпуклости, член его был больше, чем у Макса, в три раза. В кошмарах он насиловал ее своей огромной тошнотворной палкой, но в реальности что-то сдерживало подонка. Надолго ли?
По словам Форварда, Карачун был божеством, он жил в царстве вечного холода, где ему подчинялись медведи, волки, полярные совы и обмороженные трупы.
Снежана видела пьяного дегенерата с топорщащимся хреном.
Карачун, сказал Форвард, съел ее пальцы.
Вторым был Могильная Свинья. Про Свинью она старалась вообще не думать, чтобы не опорожнить желудок.
Форвард, третий в их компании, был мальчиком лет тринадцати. Обходительный, робкий, затюканный. Ее кормилец, источник скупой информации. Поначалу она надеялась, что он поможет ей сбежать. Но надежды быстро угасли. Она больше не обольщалась его вежливостью.
Карачун, Могильная Свинья и Форвард были одним и тем же человеком. Долбаным психом с растроением личности, которого она про себя нарекла оборотнем.
И все же она обрадовалась, услышав ломающийся голос подростка. Пусть и доносился он из той же пасти, что сожрала ее пальцы. Форвард был лучшей ипостасью оборотня.
— Привет, — сказала она, фокусируясь.
— Привет.
Форвард оставил возле кресла поднос и развязал ноги пленницы. Крошечным ключиком (о, она бы убила всех троих за этот ключик!) отщелкнул левый наручник. Она подергала запястьем, восстанавливая кровообращение. Выдрессированно привстала, опираясь на правый подлокотник. Он просунул ей под попу миску из нержавейки. Смущенно отвернулся, когда она приспустила трусики. Ни о каком стыде речи уже не шло.
Пописав, Снежана села обратно в кресло. Форвард потянулся к хомуту, но она зашептала:
— Хотя бы минутку без него!
— Хорошо.
Услышь она его голос по телефону, приняла бы за настоящего подростка.
— Батарея слишком сильно греет.
Форвард виновато улыбнулся:
— Мне нельзя ничего трогать. Карачун накажет меня.
— Только чуть-чуть!
Он сдался, подкрутил регулятор. Заика снова врубит его на полную мощность, но какой-то короткий промежуток безвременья она не будет давиться пластмассовым воздухом. Форвард взгромоздил на ее колени поднос. Тарелка гречки, хлеб, чайник красного, как марганцовка, чая каркаде.
Снежана выпила целый стакан, взялась за ложку. Мама умилилась бы ее аппетиту. А всего-то надо было не орать на старшую дочь, а отхреначить ей пальцы. И ваш ребенок уплетает кашу за обе щеки.
Форвард опустился на корточки. Он рассеянно улыбался и теребил книжку, ту самую, со стишками. С книжицей он не расставался.
Снежана выгнула кисть так, словно оттопыривала несуществующий палец. Ложка цокала о тарелку. Гречку недосолили.
— Вкусно, — поблагодарила она.
Нацедила еще каркаде.
— Форвард, — она тщательно подбирала слова. Неверный вопрос мог нарушить гармонию, привести в подвал тех двоих. — Ты играешь в футбол?
— Ага, — просиял «мальчик». — Тренер всегда ставит меня в середину. Говорит, я крутой нападающий, как Шевченко. Я играл на районном чемпионате летом. За честь города.
— Ты… ты в нашей школе учишься?
— Ага. У Алпеталиной в классе.
Снежана сглотнула горький комок.
— Ты… узнал, какое сегодня число?
— Да, — Форвард покраснел, — узнал, но забыл. У меня мозг болит, — он коснулся своей переносицы.
«Небось, по-твоему, сейчас девяносто шестой или девяносто восьмой год», — подумала Снежана.
— Форвард, — спросила она тихо, — меня ищут родители?
— Нет, — просто ответил он. Убрал поднос и сдул с ее плоского живота крошки. Осторожно зафиксировал руку браслетом. Он был так близко, дыхание щекотало кожу пленницы.
— От тебя немного пахнет, — заметил он добродушно.
— Отпусти меня, — прошептала она.
Он выпучил глаза, замотал головой.
— Тогда принеси мне телефон! Или сам позвони в полицию! Тебя объявят героем! Они защитят тебя от Карачуна!
— Не защитят, — с горечью произнес Форвард. — Карачун спрячется в ледяной пустыне. Он пришлет студенышей покарать меня. Когда-то я помог одной девочке сбежать…
— Девочке? — переспросила Снежана.
— Да, Лилечке. Она была первой. Карачун проткнул шилом… — он указал на свой пах, — ну, мой краник.
Он смотрел на нее, ища сочувствия.
«Да мне по барабану! — безмолвно закричала она. — Хоть откуси его себе, свой краник, ублюдок ненормальный!»
Форвард вернул на щиколотки хомут.
— Он убьет меня? — спросила Снежана.
«Ты убьешь меня?»
— Я не знаю, — это прозвучало как «скорее всего». — Он говорит, ты ключ, которым отпирается дверь. Пятый ключ.
— Это потому, что девочек было пять? — осенила ее леденящая кровь догадка. — Та Лилечка была первой, а я — пятая?
Он промолчал. Она попала в яблочко.
— Сука конченая, — простонала Снежана.
— Кто? — вздрогнул Форвард.
— Мамаша моя, вот кто. На черта было рожать меня.
— Не надо так, — поморщился Форвард, — пожалуйста.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и она стряхнула со лба засаленную прядь и попросила:
— Почитай мне.
— Правда? — зарделся он.
— То стихотворение, про белую лилию.
Он охотно полистал книжку, и ей стало любопытно, декламировал ли он стихи четырем предыдущим жертвам.
— Это про то, что зимой не выпал снег, — пояснил он.
Одинокая слезинка потекла по чумазой щеке Снежаны.
— Белая лилия черной зимы… — старательно выводил Форвард, — снега мы просим хотя бы взаймы. Снега пушистого дай детворе…
Он прервался и резко оглянулся на дверь.
— Что? Что такое? — встрепенулась Снежана.
— Он идет, — прошептал Форвард.
— Нет-нет, никто не идет, постой!
Форвард выронил книгу, ринулся за колонну и исчез из виду.
Красный, желтый, — моргали лампочки, — синий, зеленый.
Между вспышками подвал погружался во мрак.
— Форвард, — проскулила Снежана. — Их нет, Форвард! Ты их выдумал!
В позвоночник словно залили свинец. Из-за колонны послышалось гнусавое хрюканье, фыркающий звук, с каким животное принюхивается. По стене поползла тень передвигающегося на четвереньках человека.
