Глава XI. Billa vera![13] - Уральский Монстр - Алексей Иванович Ракитин - RutLib.com

Назад: Глава X. Те, чьё имя не называем…

Дальше: Глава XII. Противоречия и нестыковки – необъяснимые и необъяснённые…

Глава XI. Billa vera!

Закончившиеся 28 ноября многодневные допросы Винничевского придали расследованию уголовного розыска тот «канонический» вид, в соответствии с которым следственные материалы надлежало передать областной прокуратуре. Поскольку обвиняемый никаких фортелей не выкидывал, от своих заявлений не отказывался, идиота не симулировал, содержимое из параши в голову не втирал, мыла не ел, булавок не глотал и вроде как добровольно просовывал голову в петлю, то расследование надо было заканчивать в кратчайшие сроки и готовиться встречать новый 1940 год победными рапортами. Оставались формальности, которым начальник областного уголовного розыска Вершинин и посвятил некоторое время.

28 ноября состоялся очередной следственный эксперимент – «выводка» Владимира Винничевского на местность, – в ходе которого обвиняемому предстояло показать места, связанные с похищениями и убийствами Риты Ханьжиной, Алевтины Губиной и Лиды Сурниной. В этом следственном действии участвовали помимо самого обвиняемого начальник областного угро Вершинин и помощник облпрокурора Небельсен. Винничевский в целом справился с поставленной перед ним задачей.

Будучи доставленным в посёлок ВИЗа, обвиняемый согласно протоколу «быстро нашёл стандартный дом №62», возле которого он 30 июня познакомился с Ритой Ханьжиной. Далее он показал путь, которым вёл девочку от места знакомства к месту убийства, и даже показал это место. Если верить тексту милицейского протокола, то всё в показаниях Винничевского совпало с деталями, объективно зафиксированными в ходе расследования. Это если читать милицейские бумажки невнимательно. А если внимательно, то можно было обнаружить странное противоречие – Винничевский во время допросов утверждал, будто, уводя Риту от дома, он дважды пересекал линию железной дороги, а во время выводки он перешёл через железнодорожные пути один раз и затем только удалялся от них. Но чтобы заметить это противоречие, документы надо было прочесть как минимум внимательно и желательно не один раз, а кто, скажите на милость, станет такой чепухой заниматься в самом конце следствия?!

После этого Винничевского отвезли в Пионерский посёлок, где он показал дом №29 по улице Пионеров, от которого он похитил Лиду Сурнину, и последующий путь с девочкой по улице Алексея Толстого и далее в лес, по направлению к станции «Аппаратная». Правда, к самому месту преступления решили не ходить (ибо далеко!), а предложили обвиняемому показать направление движения. Тот и показал, рукой махнул, в протоколе так и написано без лишних премудростей: «дошёл по улице Пионеров до ул. им. Алексея Толстого {и} указал по ней направление налево…» Всё правильно, ещё бы он указал направо! Там леса быть и не могло, поскольку в 1939 г. в том направлении уже стоял город.

После этого обвиняемого отвели по другому адресу – к пересечению улиц Флотской и Буденного всё там же, в Пионерском посёлке, где Винничевский указал на будку мороженщика, возле которой увидел Алю Губину, и также рукой указал направление, в котором он её увёл. Вот такой следственный эксперимент.., непонятно, для чего его вообще проводили. С таким же успехом можно было во время допроса Винничевского приказать ему «указать направление рукой» прямо в кабинете и он бы точно так же указал. Для чего куда-то ехать? Посмотреть на будку мороженщика? Так ведь свидетелей похищения девочки не было, поэтому Винничевский мог указать любое другое место и сказать: «Вот теперь я вспоминаю, что это было здесь». И как бы это доказывало виновность Винничевского? Да никак! Объективной возможности проверить его слова у следствия не имелось, поскольку не имелось свидетелей похищения, но такая возможность появилась бы в том случае, если бы обвиняемый привёл следователей к местам нападений в лесу. Поскольку места эти были известны в точности и осведомлённость арестованного можно было проверить объективно. Подобные следственные действия как раз и проводятся с целью удостовериться в том, что обвиняемый не оговаривает себя и действительно ориентируется на местности, сообщает точные детали и узнаёт обстановку, что может сделать лишь преступник.

Но именно это во время «выводки» Вершинин и Небельсен проверять не стали. В общем, важное следственное действие было превращено в фикцию.

А вот аналогичная «выводка», совершённая 30 ноября, была проведена уже правильно. Винничевский отвёл группу сотрудников уголовного розыска, в числе которых находились начальник ОУР Вершинин и начальник 1-го отделения Лямин, к местам убийств Вали Камаевой и Ники Савельева. Пришлось, конечно, походить по лесу, помесить снежок, но тут уж выбирать не приходилось – работа такая! Небельсен во время этого следственного эксперимента не присутствовал.

2 декабря начальник областного угро Евгений Вершинин оформил постановление, которым список инкриминируемых Винничевскому эпизодов нападений на детей увеличивался с 13 до 18. Добавлялись новые случаи:

1) нападение в начале мая 1938 г. на улице Шарташской на неизвестную 7-летнюю девочку;

2) нападение 31 мая 1938 г. в Парке культуры и отдыха на неизвестную 3-летнюю девочку;

3) нападение в начале сентября 1938 г. на Нину Плещеву (в других документах её назвали Плещеева) во дворе дома №12 по улице Анри Марти;

4) нападение в первых числах января 1939 г. на неизвестного мальчика примерно 2-х лет во дворе дома №70 по улице Мамина-Сибиряка;

5) нападение в середине апреля 1939 г. в детской уборной в парке Дворца пионеров на неизвестную девочку 6-ти лет.

Легко заметить, что в четырёх из пяти эпизодов потерпевших и свидетелей, а также улик, доказывающих объективность названных преступных посягательств, отыскать не удалось. О них известно лишь со слов Винничевского. Между тем первейшая обязанность любого следователя заключается в том, чтобы в самом начале своей работы убедиться в объективном наличии фактов нарушения закона или охраняемых законом интересов. Если таких фактов нет, отсутствует потерпевшая сторона и свидетели, то и расследовать нечего. Голословные утверждения обвиняемого могут делаться по самым разным причинам, самооговор – совершенно обыденное явление для лиц, находящихся под следствием или в местах лишения свободы. Интересно даже, а если бы Владимир заявил, будто в уборной Дворца пионеров он напал, скажем, на дочь американского президента или, например, панамского, то Вершинин тоже инкриминировал бы это «преступление» Винничевскому или всё же понял бы несуразность своих действий и попытался бы хоть немного подумать?

Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать.

В тот же день обвиняемый был кратенько допрошен, протокол уложился в полторы страницы. Винничевский подтвердил, что ознакомился с дополнительными обвинениями и виновным себя признал полностью. При допросе присутствовал работник отдела облпрокуратуры по спецделам Небельсен. Через пару минут старший лейтенант Вершинин объявил обвиняемому об окончании предварительного следствия и представил заранее отпечатанный на пишущей машинке протокол. Из его текста следовало, что расследование, проводившееся уголовным розыском, закончено, а все его материалы в четырёх томах на 895 листах предоставлены Винничевскому для ознакомления.

Тома уголовного дела.

Тот и ознакомился. Находившийся здесь же, в кабинете Вершинина, Небельсен в самом конце протокола сделал приписку от руки: «При ознакомлении Винничевского с делом присутствовал». Сколько времени обвиняемый читал дело, мы не знаем – час, может быть, два – вряд ли ему дали бы рассиживаться в кабинете начальника сколько-нибудь долгое время. Что за это время Винничевский успел прочесть и смог понять из содержания четырёх томов, решайте сами.

По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведён из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько, и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо, напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели в СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (подобная практика, кстати, повторялась в советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований; так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.).

Домовая книга дома №21 по Первомайской улице, в котором проживала семья Винничевских, с данными жильцов и занимаемых ими помещений. Винничевские идут под №8, а их ближайшие родственники – Мелентьевы – под №9. Ранее Винничевские проживали в доме №19 по Первомайской улице, в том самом, где жила убитая мальяком Герда Грибанова. Владимир был знаком с девочкой, как впрочем и с другими детьми из этого двора. Некоторые из них жаловались на странное поведение «дяди Вовы», тот иногда начинал «в шутку» их душить. Впрочем, информация эта не представила интереса для УР в 1938 г. и об этих рассказах вспомнили только после ареста юного душегуба.

В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведённого 2 декабря 1939 г., то есть спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Грамолина, поэтому иллюзий насчёт того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен.

Дом, в котором проживала семья Винничевских – №21 по улице Первомайской. По соседству с тем самым домом №19, в котором жила Герда Грибанова, первая жертва маньяка. Под окнами Винничевских шагает мужчина в чёрном пальто и шляпе. Фотография сделана в 1950-х гг. Дом, в котором проживали Грибановы, расположен ближе к левом срезу фотографии. Этот же самый участок Первомайской улице запечатлён под другим ракурсом на фотографии во 2-й главе.

Все эти бумаги собрались у Небельсена к 20 декабря, тот их рассмотрел и, найдя, что «дело расследовано с достаточной полнотой, не требует производства дополнительных следственных действий», в тот же день формально «принял дело к своему производству». Было подготовлено постановление о привлечении Винничевского в качестве обвиняемого по пункту 3 статьи 59 УК РСФСР («бандитизм»), с которым он был ознакомлен в тот же день.

После этого последовал четырёхчасовой допрос (начат в 20.00, окончен в 24.00). Винничевский в самом начале допроса заявил: «Я признаю себя виновным во всём, что написано в постановлении, которое мне сегодня объявлено». С этих слов допрос фактически начался. Обвиняемый подробно рассказал обо всех 18 эпизодах, инкриминируемых ему, ничего не добавив к тому, что прежде говорил в кабинете начальника уголовного розыска. После этого заявил, что других преступлений против малолетних не совершал, никто, кроме него, в них не участвовал, а также заверил, что никто его не подбивал и не подговаривал заниматься подобным.

Винничевский категорически заявил – трижды повторив своё утверждение при ответах на три вопроса – что не занимался с убитыми анальным сексом. Дословно он выразился так: «В передний орган я вводил член не всякий раз – раз пять-шесть, а в задний проход никогда не вводил». Тут мы видим очевидное противоречие данным судебно-медицинских экспертиз. Объяснил обвиняемый и смысл найденной матерью в его вещах зашифрованной записки, текст её приводился ранее. Винничевский признал, что это был список его первых преступлений, с указанием места нападения и пола жертвы. Слово «метр» означало, что преступник нападал на мальчика; «дец», то есть дециметр, – на девочку.

Отвечая на вопросы Небельсена, обвиняемый охарактеризовал работу допрашивавших его сотрудников уголовного розыска: Брагилевский «больше смотрел по документам и написал, что я резал девочку из Пионерского посёлка, а я {говорил, что} совсем не помню, как именно её убил», Вершинин же «писал всё правильно и с моих слов».

После окончания допроса Винничевскому было предложено ознакомиться с двумя постановлениями: об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей и окончании следствия. Обвиняемый оба подписал.

Поскольку никаких фокусов от обвиняемого не последовало, далее процесс пошёл по хорошо накатанным рельсам. Уже 25 декабря прокурор Свердловской области Сидоркин подписал обвинительное заключение. В нём утверждалось, что Винничевским «совершены из садистических побуждений 8 убийств и 10 покушений на убийство малолетних детей, связанных с жестоким их истязанием».

Доказательная база строилась на сообщениях Винничевского о местах сокрытия трупов, неизвестных правоохранительным органам на момент допроса, то есть тела Таси Морозовой в выгребной яме и Риты Фоминой в лесу возле Уралвагонзавода в Нижнем Тагиле. Обнаружение тел в указанных местах объективно подтверждало осведомлённость обвиняемого о деталях преступлений. Также в копилку обвинению пошли опознания Винничевского свидетелями Анной Аксёновой и Борисом Горским, видевшим, как он уводил от дома Валю Камаеву.

Прокуратура записала в категорию физической улики перочинный нож Винничевского, которым тот якобы наносил ранения некоторым из жертв, проигнорировав очевидное противоречие между заключением экспертизы и результатами предъявления ножа (в своём месте мы разобрали эту «улику» достаточно подробно). Уликой областной прокурор посчитал и записку с зашифрованным текстом, в котором якобы перечислялись жертвы Винничевского. Правда, прокуратура сделала вид, будто не заметила странное расхождение – Винничевского обвиняли по 18 эпизодам, а в записке-«мартирологе» почему-то были указаны только 10 (казалось бы, если для прокуратуры это заслуживающая доверия улика, то тогда пусть прокуратура и обвиняет Винничевского по 10 эпизодам – ан нет! – прокуратура в одном верит улике, а в другом – не верит и считает её неполной; такое расщепление сознания называется шизофренией).

Разумеется, в «копилку» доказательств пошли все признания Винничевского, в том числе и голословные, ничем не подтверждённые. По подавляющему большинству эпизодов прокуратура никаких реальных улик представить так и смогла. С известными оговорками Винничевского можно было связать лишь с четырьмя эпизодами: убийством Вали Камаевой (когда его видели и впоследствии опознали свидетели), убийствами Таси Морозовой и Риты Фоминой (Винничевский продемонстрировал осведомлённость о местах сокрытия их трупов) и попытке убийства Славика Волкова. Всё! Причём, как уже отмечалось выше, даже осведомлённость о местах сокрытия трупов Таси Морозой и Риты Фоминой можно было логично объяснить, не признаваясь в их убийстве. Из упомянутых четырёх эпизодов единственный, который Винничевский действительно не мог бы «отвести», был связан с событиями 24 октября 1939 г., то есть с похищением Славика Волкова и последующим задержанием при попытке убийства мальчика.

К обвинительному заключению прилагался список свидетелей, которых прокуратура считала необходимым вызвать в суд. Таковых набралось аж 17 человек! Но после предварительного заседания из 17 свидетелей осталось только 4 – их-то и вызвали в конечном счёте для дачи показаний суду. И подобное сокращение числа «свидетелей» следует признать совершенно оправданным – дело в том, что вычеркнутым из списка просто нечего было сказать суду по существу обвинения. Все эти родственники жертв ничего не видели, не слышали и знать не знали. Что это за свидетель, если он не способен свидетельствовать по существу разбираемого дела? Был вычеркнут из числа свидетелей и Николай Карпушин, тоже, кстати, вполне оправданно – после его единственного допроса органы следствия ничего не сделали для доказательства его осведомлённости о преступлениях юного друга, а без этого допрос Карпушина лишался смысла.

Трудно сказать, с какими мыслями и чувствами встречал Владимир Винничевский новый 1940 год. Может быть, он следил за событиями на советско-финском фронте, ведь военная тема его всегда живо интересовала, а может быть, он ничего о начавшейся войне и не знал. В одном мы почти уверены: начало нового года он встречал внутренне спокойным и даже, по-видимому, довольным собою. Уверенность эта основывается на документах суда, зафиксировавших вопрос о степени заикания обвиняемого и ответ Винничевского, заявившего, что он давно уже заикается «примерно как сейчас, то есть не очень сильно». У заикающихся людей проблемы с речью усиливаются при волнении или внутреннем напряжении, причём реакции эти неконтролируемы. Если Винничевский несильно заикался на суде и задолго до суда, то значит, чувствовал он себя в это время спокойно и довольно комфортно. Автор убеждён, что Винничевский не понимал смысла обвинения по статье 59/3 и твёрдо рассчитывал на тюремный срок лет в 10 или даже меньше. Кто, когда и как запудрил ему мозги, мы никогда не узнаем, но ничем иным, кроме неосведомлённости, спокойствие обвиняемого объяснить невозможно.

В какой-то момент (примерно через 10 дней после ареста) подследственный Винничевский почувствовал себя очень спокойно и принялся распевать непристойные песни. А сотруднику уголовного розыска, общавшемуся с ним под видом обычного ДОПР-овского контролёра, он даже написал и подарил несколько матерных стишат.

Разумеется, не собственного сочинения, а типа «народных». В положении человека, сознающегося с тягчайших убийствах, которому грозит наказание весьма жестокого Советского Правосудия, столь низкий порог тревожности представляется весьма странным и даже неожиданным. В этом необычном поведенческом «вывихе» по мнению автора содержится указание на скрытую игру, затеянную Винничевским со следствием. Арестованному казалось, что он весьма успешно реализует выбранную линию защиты, но в конечном итоге самонадеянность и недостаток жизненного опыта сыграли с ним очень и очень злую шутку.

4 января 1940 г. Судебная коллегия по уголовным делам Свердловского областного суда собралась на подготовительное судебное заседание. Такие предварительные заседания в те времена также называли «распорядительными». Они были призваны решить несколько задач, важнейшей из которых, согласно статье 236 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР 1923 г., являлось рассмотрение вопроса об обоснованности предъявленного обвинения данными, приведёнными в описательной части обвинительного заключения. Выше отмечалось, что из 18 инкриминируемых Винничевскому эпизодов с известными оговорками и натяжками можно было счесть доказанными лишь 4. Остальные 14 вообще ничем не подкреплялись, кроме признательных показаний обвиняемого. Если бы в Советском Союзе в 1940 г. действительно существовала справедливая и гуманная правовая система, то после распорядительного заседания 4 января дело вернулось бы на доследование без всяких оговорок. Ибо судить человека по обвинению в 18 нападениях, из которых 14 вообще не подкреплялись доказательствами, ни один ответственный суд не стал бы. Но, как известно, «у советских – собственная гордость».

Председательствовал на заседании зампредседателя облсуда Герасимович, членами коллегии являлись судьи Бусыгина и Холкин. Герасимович сделал краткий доклад о предстоящих слушаниях по делу. Представитель обвинения – а им являлся начальник отдела областной прокуратуры по спецделам Кабаков – на заседание не явился, что понятно, ибо мероприятие было сугубо протокольным. Из сообщения докладчика можно было узнать, что «в голове убитой девочки… был найден осколок перочинного ножа, а нож был обнаружен у Винничевского, у него же был обнаружен блокнот с записями совершённых им преступлений». Тот, кто внимательно прочитал эту книгу, знает, что осколок из тела убитой девочки никак не подходил к перочинному ножу Винничевского, а пресловутого блокнота с записями вообще никогда не существовало, но эта мелочь лишь показывает степень понимания деталей судьей Герасимовичем. Тот хотя бы дело видел – нет, не читал, конечно же! – но видел, возможно, даже полистал и поглядел некоторые из фотографий… Остальные члены коллегии вообще об этом расследовании ничего не знали и воспринимали информацию на слух.

Ныне у нас в стране находятся демагоги – любители поговорить о сталинском правосудии и социальной справедливости в позитивном, так сказать, ключе. Дескать, такой был мудрый Вождь и всё под его чутким и заботливым руководством работало как швейцарские часики, разве что не тикало. Читаешь такое и диву даёшься – то ли люди истории не знают, то ли знают, но врут сознательно. Не хочется желать плохого даже плохому человеку, но, честное слово, было бы, наверное, справедливо отдать таких вот любителей «сталинского правосудия» в руки самого этого правосудия. Чтобы они вручили свою будущность в руки такому вот зампреду облсуда Герасимовичу. Получился бы очень любопытный и поучительный социальный эксперимент.

Решение судебной коллегии оказалось лаконичным и наверняка продуманным заблаговременно. Процитируем: «Дело принять к своему производству, назначить слушания в закрытом судебном заседании в гор. Свердловске с участием сторон, с вызовом свидетелей: Аксёновой, Горского, Плещевой и Гусинской, вызвать эксперта-психиатра тов. Малкина». Аксенова и Горский – это свидетели, видевшие Винничевского во время похищения Вали Камаевой, а Плещева и Гусинская – матери детей, на которых обвиняемый совершал нападения (Нины Плещевой и Бори Титова соответственно).

Забавно, что в определении суда, оформленном на отдельном бланке, перепутаны падежные окончания фамилий свидетелей, отчего Аксенова и Плещева (или всё-таки, Плещеева?) вдруг сделались мужского пола. Милая небрежность, кому какая разница, мужчиной или женщиной является свидетель? Фамилия и инициалы указаны – вот пусть приходит в суд и даёт показания.

Предварительное заседание судебной коллегии проводилось без вызова обвиняемого. 7 января он получил на руки копию обвинительного заключения. Согласно расписке это было произведено в здании областного суда в доме №2б по улице Малышева в кабинете №64.

В т.н. «доме юстиции» по адресу: ул. Малышева, 2 б, построенном в 1932 г., в конце 1930-х гг. размещались областные суд и прокуратура. Владимир Винничевский в декабре 1939 г. – январе 1940 г. неоднократно бывал в этом здании как в помещениях отдела по специальным делам на шестом этаже, так и в залах суда. Это один из немногих объектов, связанных с делом Винничевского, сохранивших свою аутентичность до настоящего времени.

Судебный процесс начался 15 января 1940 г., председательствовал Чепёлкин, председатель Свердловского областного суда, народными заседателями являлись Зладостев и Самойлов, обвинителем выступал Кабаков, начальник Отдела по специальным делам областной прокуратуры, заместитель облпрокурора, защитником являлся Мокроусов, член ОКЗ (областной коллегии защитников).

Думается, ведение процесса неслучайно досталось председателю облсуда. Михаил Андреевич Чепёлкин считался очень компетентным специалистом. Родившийся в 1907 г., он в возрасте 23 лет закончил Ленинградский институт совстроительства и права, после чего на протяжении почти 6 лет трудился на различных судейских должностях районного, городского и краевого уровней в северных областях СССР. В марте 1936 г. возглавил правовую школу в Архангельске. В сентябре 1939 г. последовал перевод в Свердловск на должность председателя областного суда, приступил к исполнению обязанностей с 1 октября того же года. В этой должности пробыл вплоть до февраля 1948 г., за свою работу был удостоен орденом «Знак Почёта». Затем последовал перевод на Ставрополье, где Чепёлкин возглавил краевой суд и два с половиной года оставался в этой должности.

Чепёлкин Михаил Андреевич

В августе 1950 г. Михаил Андреевич был назначен председателем Ленинградского городского суда, перевод был связан с зачисткой города в рамках известного «Ленинградского дела». На новом месте Чепёлкин проработал немногим более двух лет и скоропостижно скончался осенью 1952 г. в возрасте 45 лет, то есть будучи ещё сравнительно молодым мужчиной.

Впрочем, вернёмся к событиям января 1940 г. Судебное заседание по обвинению Владимира Винничевского в 18 эпизодах похищений и нападений на малолетних детей открылось 15 января в 18:35. После решения процедурных вопросов – удостоверения самоличности обвиняемого, предупреждения свидетелей об ответственности за дачу ложных показаний, получения их подписок в этом и удаления из зала – сторонам были заданы вопросы о наличии ходатайств. Винничевский ходатайств не заявил, а вот прокурор попросил допустить в качестве эксперта профессора Устинова. Адвокат не стал возражать, и суд постановил удовлетворить ходатайство обвинения. Далее последовало разъяснение прав сторон – возможности задавать вопросы, давать объяснения, заявлять отвод составу суда – после которого началось рассмотрение дела по существу.

После оглашения прокурором Кабаковым обвинительного заключения, председательствующий обратился к Винничевскому с вопросом, понимает ли тот сущность выдвинутых обвинений и признаёт ли себя виновным? Винничевский ответил интересно (стилистика оригинала сохранена): «Предъявленное обвинение считаю правильным и виновным себя признаю. Только в обвинительном заключении записано 6 случаев, где потерпевшие не установлены, а я говорил 4 случая». То есть Винничевский фактически обвинил прокуратуру в приписке ему двух эпизодов. Из дальнейшего хода судебного процесса понять невозможно, какие же именно эпизоды были «приписаны» Винничевскому – то ли вопрос этот вообще не поднимался в ходе заседаний, то ли его обсуждение в силу неких причин не попало в стенограмму. Автор не считает себя вправе навязывать собственное понимание этого инцидента и предлагает читателю самостоятельно обдумать эту странную историю.

После того, как Винничевскому было предложено рассказать о преступлениях в свободной форме, тот перечислил все те эпизоды, что не раз уже описывались и упоминались в этой книге. В конце своего рассказа сам же обвиняемый и подвёл итог: «Я совершил 8 убийств, 10 покушений на убийство… Я сознательно душил ребят, это мне было приятно, я чувствовал, что делаю преступление. При удовлетворении половой потребности я чувствовал себя нормально и всё прекрасно помню». То есть, с какими случаями, упомянутыми в обвинительном заключении, он не был согласен при открытии судебного процесса, неясно.

Далее последовали вопросы председательствующего и заседателей. Винничевский отвечал предельно откровенно. По-видимому, он оставался совершенно спокоен. Приведём несколько цитат, дабы читатель мог получить представление об ответах обвиняемого суду: «Мне было приятно, когда я душил, когда мучился ребёнок… Когда я душил Герду, я на неё ложился, но не раздевался, при убийстве мне её не жаль было, а вот когда её нашли убитую и я смотреть ходил на неё – было жаль, не потому жаль, что знакомая, а как ребёнка… После убийства детей у меня было нормальное состояние, никто не замечал, чтобы я волновался… в пьяном виде я ребят не убивал, единственно, когда я убил Герду Грибанову, я был выпивши… Вообще от природы я ровный, не нервный и не горячий… Я ведь грамотный, развитый, я безусловно понимал, что моё преступление наказуемо, я понимал, что моё поведение необычно, не так, как у всех, но я не боролся с этим… Я чувствую себя здоровым, аппетит хороший у меня, сон тоже нормальный, голова не болит. Даже тогда, когда я душил свою жертву, я отдавал себе отчёт в том, что я делаю, {но} ненормальным себя не считал».

Эти выступления в суде производят странное впечатление, кажется, что Винничевский то ли откровенный дурак, то ли явно неадекватен, другими словами, не ориентируется в обстановке и не понимает, где находится. Даже самые закоренелые и дерзкие преступники в суде сникают и начинают искать оправдания своим деяниям, вспоминают или придумывают разного рода смягчающие обстоятельства – тяжёлое детство, обман друзей, алкогольное опьянение, травма головы. Годится всё, потому как получить пулю в тюремном подвале и быть закопанным в безымянной могиле, как бездомная собака – это настолько безрадостная перспектива, что перед ней робеют даже самые отмороженные. А тут обвиняемый, не в пример более развитый, ведёт себя совершенно неблагоразумно и делает хуже самому же себе!

Но, как кажется, дело тут вовсе не в глупости Винничевского и не в его неадекватности. Причина столь неразумного, мягко говоря, поведения кроется, по мнению автора, в ином – он не верил в возможность вынесения смертного приговора либо считал, что такой приговор невозможен в принципе. Поэтому Винничевский видел свою задачу на суде в том, чтобы не дать оснований заподозрить существование неразоблачённого сообщника, поскольку наличие такового сразу привело бы к ужесточению наказания. В советском уголовном праве действия группы лиц традиционно квалифицировались как более тяжкие по сравнению с действиями одиночки. На снисхождение Винничевский не рассчитывал, понимая, что большое число эпизодов делает таковое невозможным, поэтому изображать раскаяние и искать оправдания он даже не пытался. Вопрос о том, кто внушил обвиняемому подобное понимание встающей перед ним перспективы остаётся открытым – по этому поводу можно гадать, но точного ответа мы не узнаем.

Адвокат, по всей видимости, не разъяснил обвиняемому, чем тому грозит обвинение по статье «бандитизм», возможно, даже умышленно ввёл его в заблуждение, заверив, что статья 59/3 – это та же самая статья 136, только в ней речь ведётся об убийствах вообще, а не только детей. А может быть, адвокат даже этого не разъяснял, убедившись, что сам обвиняемый Уголовный кодекс прочесть не догадался и не понимает тяжести ситуации. В любом случае, по мнению автора, Винничевский явно находился в плену иллюзий, а потому вёл себя в суде спокойно, раскованно и крайне неблагоразумно.

Вопросы, задававшиеся обвиняемому членами суда, поражают своей профессиональной беспомощностью. В зале суда не раздалось ни одного вопроса, действительно значимого для понимания механизма совершения преступлений. Никто не поинтересовался, почему в одних случаях обвиняемый детей душил, в других – наносил глубокие и длинные порезы, а в третьих ограничивался многочисленными неглубокими колотыми ранами? Никому в голову не пришло спросить, как это обвиняемый, скажем прямо, далеко не богатырского телосложения, умудрялся переносить на руках на большие расстояния детей весом 14-15 кг? При собственном весе 55-60 кг – а Винничевский вряд ли весил больше – взять на руки и долго нести ребёнка весом 1/4 от собственной массы весьма сложно. Очень бы хотелось посмотреть, как 15- или 16-летний школьник пробежит с такой нагрузкой метров 700 или 800, а Винничевский в некоторых эпизодах должен был преодолевать примерно такие расстояния (если не больше), причём не на стадионе, а по пересечённой местности. Подобные мысли советским судьям в голову не пришли, видимо, они сами детей никогда на руках не носили. Если же серьёзно, то весь допрос обвиняемого в суде совершенно чепухового содержания, на уровне не самого толкового классного часа в школе.

Какие-то вопросы о ножевых ранениях попытался задавать эксперт Устинов, но чисто формально, без всякой попытки «копнуть» действительно глубоко. Винничевский лаконично ответил: «Я наносил своим жертвам много ран ножом, но не глубоких, а поверхностных. Почему я так делал, я не могу объяснить». На вопрос об отрезании части ноги и руки Герды Грибановой обвиняемый сказал нечто такое, чего никогда прежде не говорил на следствии: «Это я сделал для того, чтобы лучше зарыть {жертву}, т.к. она не помещалась в яму, которую я для неё вырыл ножом». Это была чистой воды отсебятина и бессмыслица, хотя бы потому, что о выкапывании ямы ножом Винничевский прежде не сообщал, он говорил, что забросал тело землёй и листвой. Да и не было никакой ямы на месте обнаружения трупа, тело лежало на земле, прикрытое листьями лопуха. Кроме того, непонятно, почему правая нога мешала уложить труп в яму, а левая – нет, ведь ноги-то были одинаковой длины! Но на эту явную чушь никто внимания не обратил. Никто из судей материалов дела не знал и знать не хотел, в детали погружаться считал излишним, и потому ответы обвиняемого были сугубо формальны. Нет даже уверенности в том, что его кто-то действительно слушал. Вместо ответа Винничевский с тем же самым успехом мог повернуться к стене и похрюкать – на процессе познания судом истины такое поведение никак не отразилось бы.

Действительно интересной темой, затронутой в процессе допроса обвиняемого в суде, следует признать вопрос о его заикании, заданный адвокатом ближе к концу заседания. Винничевский ответил следующим образом: «Меня считают заикой, но я говорю всегда так, как сейчас, заикаюсь не особенно, выделения слюны не замечаю». Признание очень примечательное, поскольку свидетельств о нарушениях речи у Винничевского очень мало. Отмеченное выше утверждение обвиняемого противоречит словам Марии Мелентьевой, жены его дяди Петра, произнесённым во время допроса 16 ноября 1939 г., то есть всего двумя месяцами ранее: «Он {Владимир Винничевский} заикался и до поездки в Атиг {летом 1938 г.}, но это было не так заметно. После же приезда его из Атига он заикаться стал сильно, почти при каждом слове». В марте 1939 г. для лечения заикания мать повезла Владимира в Кушву, на гору Благодатная, к бабкам-знахаркам, но лечение не помогло. То есть вроде бы всё это время Винничевский должен был сильно заикаться. Но вот начинается суд и – странное дело! – мы видим, что заикание его почти незаметно. Исчезновение заикания, как уже отмечалось выше, является объективным свидетельством спокойствия обвиняемого, отсутствия стресса. Эту деталь следует запомнить, по мнению автора, она многое объясняет в поведении Винничевского, и в своём месте мы ещё к данному вопросу вернёмся.

Отвечая на вопросы, Винничевский повторил то же, что говорил в прокуратуре после передачи дела из уголовного розыска, а именно – он вводил пенис в половой орган девочек, но никогда не вводил его в анальное отверстие. Это очевидное противоречие с данными судебно-медицинских экспертиз также не вызвало ни малейшего интереса и было судом проигнорировано.

В общем, назвать эту комедию судом довольно сложно. О какой-либо состязательности сторон говорить вряд ли не приходится, такое ощущение, что адвокат вообще не находился в зале. Гражданин защитник дважды задавал своему клиенту какие-то совершенно беспомощные и бесполезные вопросы о силе полового влечения и перенесённых операциях, получил никчёмные ответы и на этом успокоился. Говорить о сравнении этой дурной комедии с современными ей судами с участием присяжных в странах Европы и Северной Америки просто не приходится. Удручающая картина.

Задавались Винничевскому вопросы о зашифрованной записке и тетради с фразой: «Чем вызвано промедление – телеграф?» Обвиняемый дал те же ответы, что и во время следствия. В зашифрованной записке, по его словам, перечислялись первые 10 случаев нападения с указанием пола жертв, а запись в тетради про задержку оставлена непонятно кем и когда, но точно не самим Винничевским и не его родителями. Смысл фразы, по словам обвиняемого, ему неизвестен.

После этого маловразумительного обмена репликами был объявлен перерыв на 10 минут, и второе заседание началось с вызова и заслушивания свидетелей.

Первой была приглашена Клавдия Плещева, мать Нины, той самой девочки, которую Винничевский пытался убить в сентябре 1938 г. Её тело он бросил в короб с сеном, где мать через некоторое время и нашла пришедшую в сознание дочку. Выбор свидетеля, честно говоря, непонятен – мать не видела Винничевского и вообще не подозревала криминала, по крайней мере, в милицию не заявляла, и чем она могла помочь суду – совершенно непонятно. Тем не менее Клавдию Гавриловну вызвали, выслушали её малосодержательный сбивчивый рассказ, потом поинтересовались мнением обвиняемого. Винничевский ограничился одним предложением: «Да, девочку Плещеву я взял на руки и унёс в конюшню, пообещав ей конфетку». Это, конечно, не судебное следствие – это пародия или издевательство над процессом установления истины.

Затем последовал вызов Фаины Гусинской, мамы Бори Титова, которого Винничевский пытался похитить 10 февраля 1939 г., и её рассказ о событиях того вечера. По словам матери, мальчик некоторое время был очень напуган и боялся людей, но к моменту суда уже полностью оправился от стресса и, по-видимому, забыл о случившемся. Винничевский свою вину лаконично признал, опять-таки, буквально в одном предложении. Профессор Устинов задал ему два вопроса, первый касался семяизвержения обвиняемого во время совершения преступления, а второй – мотива, побудившего его вернуться к Дворцу пионеров через несколько часов после инцидента. На первый вопрос Винничевский ответил, что семяизвержения у него не произошло, хотя он и испытал «приятное чувство», возвращение на место преступления объяснил предельно просто: «Меня интересовало, нашли ребёнка или нет». Вообще же, по содержанию его ответов чувствуется, что и во время второго заседания он оставался совершенно спокоен и особенно не ломал голову над тем, что и как говорить. Буквально молол всё, что Бог на душу положит. Поэтому когда профессор Устинов спросил, не пытался ли обвиняемый спасти жертве жизнь, Винничевский брякнул: «У меня никогда не было желания после удовлетворения половой потребности сообщить, что я там-то видел ребёнка, чтобы ребёнку спасли жизнь».

Тут комментарии излишни, всё сказано предельно откровенно.

Затем в зале судебных заседаний появилась Анна Аксёнова, та самая женщина, что остановила Винничевского в момент похищения Вали Камаевой. Она опознала в обвиняемом похитителя, а кроме того, опознала его одежду, предъявленную ей отдельно (одежда была изъята из квартиры Винничевского при обыске 25 октября 1939 г.). Сам Винничевский полностью подтвердил её рассказ.

После этого был вызван Борис Горский и процедура полностью повторилась. Свидетель рассказал о том, что видел, опознал обвиняемого и опознал его одежду. Обвиняемый подтвердил точность его рассказа.

Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал. На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено. На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с «заслушивания заключения экспертизы». Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо – изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в пять с половиной часов максимум, с учётом десятиминутного перерыва. Это, наверное, рекорд в общемировой истории судебных процессов со времен Цицерона – даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии как раздела медицины римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г.

Профессор Малкин, завкафедрой психиатрии Свердловского мединститута, начал своё выступление несколько необычно – результирующую часть, которую следовало оставить напоследок, он пустил впереди основного текста. С одной стороны, это выглядит странно, экспертизы так обычно не представляют суду, но с другой – всё выглядит в высшей степени понятно и логично: «Вот вам готовый ответ, я его далее поясню, но кому неинтересно, может вздремнуть». С самого начала Малкин заявил, что Винничевский не является душевнобольным, а относится к категории глубоко психопатических личностей типа психопатов влечения. Тут он аппелировал к учению известного дореволюционного криминального психолога Сергея Викторовича Познышева, но автор сильно сомневается в том, что кто-то из сидевших в январе 1940 г. за судейским столом знал суть этого учения и понимал разницу между, скажем, убийцами «прирождёнными», «привычными» и «по страсти». Сам Познышев к тому моменту полностью исчез из научного информационного пространства, произошло это после того, как Сергей Викторович, глубоко религиозный по своему мировоззрению человек, во второй половине 1920-х гг. отказался написать учебник по криминальной психологии и судебной психиатрии с восхвалением марксистско-ленинской диалектики. Советская наука его не признавала, и на момент описываемых событий учёный с мировым именем, доктор уголовного права, академик Тулузской академии наук, влачил нищенское существование, перебиваясь репетиторством. В январе 1943 г. выдающийся русский учёный-психолог и юрист Сергей Познышев скончался в Москве в условиях крайней нужды и голода.

Вернёмся, впрочем, к суду над Винничевским. По мнению Малкина, показаниям обвиняемого можно было доверять, и его следовало признать ответственным за свои действия.

Малкин Пётр Фаддеевич – первый заведующий кафедрой психиатрии Уральского государственного медицинского института. Кафедра была создана в ноябре 1935 г. и для того, чтобы возглавить её, Малкину пришлось переехать из Перми в Свердловск. Выступал экспертом по делу Винничевского. В 1953 г. был уволен из института, т.к. в ходе кадровой проверки выяснилась его связь с партией анархистов в молодые годы. Вместе с женой, Людмилой Ивановной Толстоуховой, переехал в г. Куйбышев, где и скончался в 1971 г. Любопытно, что информация о Малкине, размещённая на официальном сайте Уральского государственного медицинского университета, несколько отличается от той, что приведена выше. Создатели сайта именуют Малкина Мироном Фаддеевичем, а время жизни определяют с 1890 по 1968 г. (насколько известно автору, Малкин родился в 1902 г., а умер в 1971 г.).

О психиатрической экспертизе в своём месте было сказано достаточно подробно, поэтому вновь останавливаться на ней вряд ли нужно. Единственным интересным дополнением к ней можно считать суждение профессора о возможном исправлении Винничевского в условиях исправительно-трудовой колонии. Психиатру был задан такой вопрос одним из заседателей, и Малкин ответил: «Я не могу ответственно заявить, можно ли устранить действия Винничевского в исправительно-трудовых учреждениях, так как это скорее компетенция социального, а не психического плана». После Малкина выступил профессор Устинов, заявив, что он «в основном согласен с мнением коллеги» и что Винничевский «является личностью, ответственной за свои действия».

Адвокат заявил ходатайство о вызове в суд родителей обвиняемого для их допроса о поведении сына в быту. Мотивировал свою просьбу защитник тем, что Винничевский является несовершеннолетним. Прокурор выступил против, объяснив, что Винничевскому уже 17 лет и его родители от него отреклись, потребовав через газету расстрела. Демарш прокурора Кабакова выходил за рамки его полномочий, и дело тут даже не в том, что Винничевскому на самом деле в тот момент ещё не исполнилось 17 лет, а в том, что, протестуя против вызова родителей, гражданин прокурор по спецделам покусился на исключительную прерогативу судьи. Согласно статьям 253 и 254 Уголовно-процессуального кодекса 1923 г. решение о вызове свидетелей в суд принимает исключительно судья, и он не вправе отклонить ходатайство лишь на основании того, что дело уже достаточно выяснено. Другими словами, адвокат Мокроусов, заявляя ходатайство, был, что называется, в своём праве, а вот прокурор явно вышел за рамки отведённых ему законом полномочий.

Как нетрудно догадаться, родителей обвиняемого в суд не вызвали. После этого объявили перерыв на 10 минут.

По окончании перерыва выяснилось, что в Управлении Рабоче-Крестьянской милиции имеется акт судебно-медицинской экспертизы по разбираемому делу. Суд решил акт истребовать и приобщить к делу, что и было исполнено – из уголовного розыска прислали акт экспертизы Устинова, которую последний проводил по поручению лейтенанта Брагилевского. Это тот самый акт, подробно изложенный и проанализированный нами в главе «Экспертиза профессора Устинова». Документ этот очевидно неполон – в нём нет анализа многих эпизодов, неизвестных на момент его составления, причём как раз тех, которые можно было действительно связать с Винничевским (то есть нападение на Славика Волкова и убийств Риты Фоминой и Таси Морозовой). Строго говоря, это был документ непонятно как относящийся к предмету судебного разбирательства, ибо связь жертв, чьё травмирование исследовалось экспертизой, с Винничевским оставалась недоказанной.

Очевидная абсурдность ситуации суд не смутила, текст экспертизы был оглашён, после чего было принято решение перейти к прениям сторон.

Начальник спецотдела областной прокуратуры товарищ Кабаков был лаконичен: «Преступления подсудимого доказаны.., квалификация по статье 59/3 правильна». Объективности ради следует подчеркнуть, что ни обвинительное заключение прокуратуры, ни стенограмма судебного процесса не приводят доказательств вины Винничевского в тех преступлениях, которые ему инкриминировали (за единственным исключением – задержание с поличным при нападении на Славика Волкова), но это обстоятельство ничуть не смутило прокурора. Его выступление в прениях – это не речь юриста, а демагогия трибунного болтуна. Про квалификацию убийств малолетних детей по статье 59/3 даже и говорить особо не хочется – ни в одном документе не приводится мотивировка подобного решения. Оно и понятно – объяснить такое невозможно, а прямо назвать истинную причину – необходимость расстрелять обвиняемого – не позволяли игры в «социалистическую законность».

Адвокат попросил суд сохранить обвиняемому жизнь, присовокупив к этому, что «если суд найдет недостаточным заключение экспертизы, то следует направить гр. Винничевского на судебно-психиатрическую экспертизу в институт им. Сербского».

Обвиняемый в своём последнем слове, очевидно, руководствовался правилом «Повинную голову меч не сечёт». Процитируем сказанное Винничевским целиком: «Я полностью признаю свою вину, я совершал преступления на протяжении полутора лет, я чувствую, сколько горя принёс матерям и отцам своих жертв, в том числе и своим родителям». Прозвучало это немного косноязычно, но общий посыл был предельно ясен. Очень жаль, что нет фотографий этого суда, хотелось бы увидеть, как выглядел Винничевский во время произнесения своего последнего слова.

Суд удалился для вынесения приговора, затем быстро вернулся в зал и огласил текст, явно составленный заблаговременно. Вот дословный текст приговора: «Винничевского Владимира Георгиевича по ст. 16 и 59/3 УК расстрелять. Вещественные доказательства по делу – рубашку, брюки и ботинки Винничевского – возвратить родителям Винничевского, перочинный нож направить в Областное управление милиции, обёртки от конфет – уничтожить, а остальные вещественные доказательства оставить при деле. Приговор окончательный и может быть обжалован в Верховный суд РСФСР в течение 72-х часов с момента вручения копии приговора осужденному и опротестован прокурором в течение 72-х часов с момента вынесения приговора».

Заседание было закрыто в 17:05 16 января.

Итак, на рассмотрение дела, в котором фигурировали 18 эпизодов нападений, из них 8 – со смертельным исходом, членам Свердловского областного суда потребовалось одиннадцать с половиной часов на протяжении двух дней. И это с учётом перерывов!

Уже 17 января Винничевский собственноручно написал кассационную жалобу и передал её администрации тюрьмы. Правда, начальник тюрьмы переправил её в областной суд лишь 19 января, причина подобной задержки с исполнением совершенно рутинной операции не совсем понятна. Возможно, рассматривался вариант с уничтожением этого документа «по-тихому», чтобы дело выглядело так, будто осужденный отказался от своего права обратиться в Верховный суд РСФСР. Иное, честно говоря, просто в голову не приходит. Не подлежит сомнению, что расстрельный приговор не явился полностью самостоятельным решением Чепёлкина, судьба юного изувера была известна в Обкоме партии, и там явно следили за дальнейшей судьбой Винничевского. Но в конечном счёте ситуация осталась в законном русле и кассацию осужденного передали по инстанции.

Винничевский исписал лист с обеих сторон, и по содержанию вышедшего из-под его пера текста легко заметить, сколь резко переменилось его душевное состояние. Выше приведены примеры безмятежной болтовни Винничевского во время судебного процесса, теперь же от этого настроения не осталось и следа. Из текста буквально брызжет паника, страх, истерика. Винничевский вдруг понял, что надо выдумывать какие-то смягчающие обстоятельства и благопристойные объяснения собственному поведению.

Начал приговорённый с рассказа о дурном влиянии Карпушина, но толком его не закончив, перескочил вдруг на себя любимого. Приведём несколько ярких образчиков эпистолярных упражнений Винничевского на тему «Почему я достоин жизни»: «Он (то есть Карпушин – прим. А. Р.) мне отвечал, что если ты найдёшь девушку и используешь её, то можешь заболеть, и может у девушки родиться ребёнок, и тебе попадёт. После этого разговора я начал заниматься зверскими преступлениями, я пользовал детей, но не с целью их смерти, а с целью своего удовлетворения, какая-то сила тянула, заставляла меня пойти на эти преступления…» Винничевский понял, что не следовало в суде рассказывать про хороший аппетит и здоровый сон, а надо было, наоборот, сетовать на расстроенное здоровье. Получилось это у него так: «При осмотре меня в кабинете следователя гражданина Вершинина профессором Малкиным признали меня здоровым, но, думаю, мало одного осмотра, мне надо лечиться».

«Я всячески старался прекратить свои преступления, – горестно причитал преступник далее. – Я не раз обращался к родителям с тем, чтобы они отдали меня в военное училище, с тем, чтобы быть образованным, но моё прошение было напрасно». Понял Винничевский и ловкую проделку правоохранительных органов с подменой инкриминируемых статей: «Граждане Верховного суда РСФСР, почему мне дали статью 59/3 как бандиту, если я совершал действия с целью садистического побуждения, по-моему, мне должна быть статья 136». Под конец кассации вообще пошли стон и слёзы: «Мне сейчас 16 лет, я ещё несовершеннолетний, и мои годы впереди, я не сознавал, что меня ожидает впереди. Отправьте меня в самую отдалённую колонию, я буду честно трудиться для советской страны».

Владимир Георгиевич Винничевский, один из самых странных и загадочных серийных убийц Советского Союза.

Фотографии сделаны 27 октября 1939 г. после оформления ареста.

Далее колесики административного механизма закрутились своим чередом. Уже 25 января Московская городская коллегия адвокатов поручила защитнику Николаю Флятсу принять в работу кассационную жалобу Винничевского и выступить в её поддержку в Верховном суде РСФСР. Адвокат живо взялся за работу и в тот же день запросил судебные материалы в Верховном суде. Прошение об отмене решения свердловского облсуда Флятс мотивировал ссылкой на универсальную статью 414 Уголовно-процессуального кодекса, согласно которой подлежат отмене приговоры, основанные на недостаточном и неправильно проведённом следствии. А таковым признается следствие – предварительное или судебное – не установившее обстоятельств, выяснение которых должно было повлиять на приговор. То, что обвиняемый не был подвергнут психиатрической экспертизе в условиях стационара, Флятс посчитал обстоятельством, способным повлиять на приговор суда. По мнению адвоката, экспертиза профессора Малкина не являлась полной, так как не исследовала вопрос о внушаемости Винничевского и не объяснила природу зарождения столь необычного способа удовлетворения полового влечения без всякого влияния других лиц.

Также Флятс указывал на допущенное областным судом грубое нарушение статьи 22 «Общих начал уголовной политики», которая запрещает применять расстрел в отношении лиц, не достигших 18 лет. По мнению адвоката, ссылка на закон от 7 апреля 1935 г., допустивший применение всех мер уголовного наказания к лицам, достигшим 12-летнего возраста, касается лишь статьи 12 Уголовного кодекса в редакции до 1935 г. (статья эта запрещала осуждать на исправительные работы лиц младше 16 лет). То есть, согласно логике Флятса, осужденного можно было приговорить к работам в ИТЛ, но нельзя было приговаривать к расстрелу, поскольку статья 22 «Общих начал уголовной политики» продолжала действовать и запрет на расстрельные приговоры для не достигших 18 лет сохранялся. В этом, кстати, гражданин адвокат глубоко заблуждался, как мы в своём месте выяснили, в довоенном Советском Союзе молодёжь младше 18 лет спокойно расстреливали, в том числе и в самой Москве, а не только по медвежьим углам и дальним окраинам.

Николаю Флятсу удалось озадачить Верховный суд РСФСР, заместитель председателя суда Громов распорядился отправить в институт имени Сербского материалы следствия по делу Винничевского и протокол судебного процесса с приложенными к последнему текстами судебно-медицинской и психиатрической экспертиз. В Научно-исследовательском институте судебной психиатрии имени профессора Сербского (так в те годы звучало полное название этого научного центра) документы были изучены, и на их основании 9 февраля 1940 г. комиссионно подготовлена заочная судебно-психиатрическая экспертиза. Комиссия в составе трёх человек: старших научных сотрудников Юсевича и Довбни, а также доцента Халецкого – предположила наличие четырёх различных причин отмечаемых у Винничевского отклонений в поведении, в том числе медленно протекающего шизофренического процесса. Ни одной из упомянутых причин отдать предпочтение в условиях заочной экспертизы не представлялось возможным. 11 февраля 1940 г. директор института Ципа Мейеровна Фейнберг подписала секретное отношение на имя Громова, в котором, в частности, сообщалось: «Комиссия Института приходит к заключению, что суждение о диагнозе и степени болезненных изменений, а также заключение о вменяемости в связи с чрезвычайной сложностью клинической картины не могут быть даны только на основании изучения материалов дела. Для решения этих вопросов необходимо наблюдение и изучение Винничевского в условиях судебно-психиатрического стационара (желательно в Институте имени Сербского)».

Через день, 13 февраля 1940 г., судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР под председательством Бочарова посчитала, что выводы психиатрической экспертизы профессора Малкина, представленные Свердловскому областному суду в январе 1940 г., не могут быть признаны исчерпывающими. Винничевский признавался подлежащим исследованию в условиях стационара, а приговор областного суда – отмене. Дело надлежало возвратить на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей с обязательным направлением Владимира Винничевского на исследование в НИИ им. Сербского.

16 февраля материалы на Винничевского ушли из Верховного суда РСФСР в Верховный суд СССР, поскольку последний выполнял роль надзорного органа за верховными судами союзных республик. Но уже совсем скоро вдогонку полетело неожиданное дополнение – речь идёт о заявлении Елизаветы Ивановны Винничевской на имя Иосифа Виссарионовича Сталина, в котором она просила руководителя ВКП(б) разрешить ей «побеседовать» с ним лично. В те февральские дни Винничевская находилась в Москве, побывала в ЦК партии и в приёмной «Всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина. С ним она также добивалась личной встречи и столь же безуспешно. Из ЦК ВКП(б) письмо матери убийцы переслали в Верховный суд РСФСР, но поскольку дела Винничевского там уже не оказалось, письмо 21 февраля 1940 г. перекочевало в Верховный суд СССР.

Некоторые пассажи из этого заявления заслуживают того, чтобы их процитировали (стилистика оригинала сохранена): «Я никогда не видела его (то есть сына – прим. А. Р.) в крови и не представляю, какое может быть удовольствие убивать людей – это может сделать только сумасшедший или {человек} под чьим-либо влиянием. Иосиф Виссарионович! Умоляю Вас самим заинтересоваться этим делом! Нет ли тут чего-либо другого, более серьёзного? Возможно, он {действовал} не один, но только не знает никого, он очень скрытный, нужно добиться, чтобы он сказал всю правду». Слова на самом деле золотые, Елизавета Ивановна даже и не поняла, видимо, сколь замечательно выразила суть дела. Вот только к написанному просятся две ремарки: во-первых, она ошибочно думает, будто сын её никого не знал, на самом деле, это она толком не знала тех, кого знает её сын, скажем, того же Карпушина. А во-вторых, безусловно, очень важно было добиться того, чтобы сын сказал всю правду. Тут автор полностью солидарен с Елизаветой Винничевской, сын её всей правды не говорил, хотя толковый следователь должен был вывести его на разговор по душам. Но для этого следовало отказаться от всех фиглярских фокусов сталинского правосудия и снять бредовое обвинение в «бандитизме», на что судебная власть в силу очевидных причин пойти уже не могла. Власть ловко обманула 16-летнего дурачка, подвела его своими крючкотворскими фокусами под расстрел и теперь не могла рассчитывать на доверительное отношение.

Впрочем, тут мы несколько забегаем вперёд, а потому остановимся и процитируем ещё немного заявление Елизаветы Винничевской на имя Сталина. «Первое время, когда мы с мужем узнали о проделках своего сына, пришли в такой ужас, что не выразить словами и написали отречение: сами просили применить к нему высшую меру – расстрел, – писала далее в своём обращении мать убийцы. – Но когда мне дали свидание с сыном и {я} увидела, как он плачет, поняла, что мы {с мужем} были неправы и пришли к такому заключению, {что} или он больной, или был научен кем-либо… Но если он был кем-нибудь научен, им было бы на руку {казнить его}».

Колёса судебных жерновов вращались медленно, но неостановимо. 27 марта 1940 г. Владимир Винничевский, по-прежнему находившийся в свердловской тюрьме Управления госбезопасности, получил на руки определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Из него он мог узнать, что расстрел отменяется и впереди его ждёт поездка в Москву, в институт Сербского. Мучения последних месяцев приобретали смысл, и его расчёт, казалось, должен был оправдаться. Для тюремного сидельца поездка из Свердловска в Москву на экспертизу – это целое событие, это развлечение, сравнимое по яркости впечатлений с тем, что современные жители России испытывают при путешествии куда-нибудь на Бали или остров Пасхи.

«Жизнь прекрасна!» – мог воскликнуть Володя Винничевский и, скорее всего, воскликнул. И можно не сомневаться, что в те мартовские дни он опять запел в тюремной камере.

Старший следователь отдела по надзору за РКМ свердловской областной прокуратуры Губин 7 апреля оформил постановление, согласно которому заключённый Винничевский В. Г. подлежал этапированию в Москву в НИИ судебной психиатрии им. Сербского для проведения психиатрической экспертизы в условиях стационара, причём надлежало «на разрешение судебно-психиатрической экспертизы поставить следующие вопросы: 1. Являлся ли вменяемым обвиняемый Винничевский в момент совершения… преступлений. 2. Является ли Винничевский вменяемым в данный момент».

20 апреля Владимир Винничевский в мрачном «столыпинском» вагоне отбыл из Свердловска в Москву. В институт имени Сербского поступил 24 апреля. Наблюдение за спецпациентом продолжалось почти два месяца, акт №651 судебно-психиатрической экспертизы, приобщённый к материалам дела, датирован 16 июня 1940 г. Присмотримся к этому документу повнимательнее – это, безусловно, материал намного более объективный и заслуживающий доверия, нежели написанная «на коленке», всего после двух личных встреч, экспертиза профессора Малкина.

Итак, несколько цитат из акта №651: «…родился в состоянии временного удушья /асфиксия/. Рос физически слабым, болезненным, перенёс в детстве ряд инфекционных заболеваний, был дважды оперирован – по поводу аппендицита.., и в связи с аденоидами. Раннее его развитие протекало без задержек… Со стороны школы жалоб на его поведение не было – считался дисциплинированным… Испытуемый по своему физическому развитию соответствует своему возрасту, телосложение правильное». А вот при оценке состояния нервной системы члены экспертной комиссии отметили любопытные нюансы: «Ахилловы и коленные рефлексы неравномерно повышены /выше слева/. Отмечается неравномерность глазных щелей, асимметрия лицевой иннервации, некоторое уклонение языка влево. Реакция Вассермана в крови и в спинномозговой жидкости дала отрицательный результат. В спинномозговой жидкости имеется изменённая кривая Ланге».

Очень интересные наблюдения! Неравномерность рефлексов, так называемая анизорефлексия, объективно свидетельствует о повреждении центрального или периферического отдела рефлекторной дуги. Кривая Ланге показывает избыточное содержание глобулинов в белке спинномозговой жидкости, и её отклонения от нормы могут свидетельствовать о наличии у пациента нейросифилиса или рассеянного склероза. Но нейросифилисом Винничевской не болел – на это указывает отрицательный результат реакции Вассермана. Так что, убийца, судя по всему, страдал рассеянным склерозом и, жалуясь родителям на плохую память, ничего особенно не придумывал.

Нельзя не отметить и того, что анизорефлексия в каком-то смысле являлась указанием на левшизм Винничевского. Явления эти не обусловлены взаимно, то есть одно не следует из другого в обязательном порядке, но часто сопровождают друг друга и наблюдаются вместе. Здесь самое время припомнить, что в некоторых криминальных эпизодах преступник демонстрировал поведение, присущее левшам. Вместе с тем явный левшизм у Винничевского не зафиксирован, можно не сомневаться, что если бы таковой имел место, то две психиатрические экспертизы его обязательно бы выявили. В общем, полной ясности в этом вопросе нет, в том числе и потому, что никто из следственных и судебных работников вопросов такого рода перед экспертами не ставил, возможный левшизм преступника ими остался попросту незамечен.

Но почитаем текст экспертного заключения далее: «Со стороны психики: испытуемый в ясном сознании, правильно ориентирован в окружающей обстановке. Доступен, но насторожен, неискренен, неправдив. О своём прошлом даёт формальные, односложные сведения, видимо, обдумывает содержание ответов, многое скрывает». Как видим, психиатры поняли, что Винничевский многое скрывает, в этой связи интересен лишь один вопрос: вести себя подобным образом он начал только во время экспертизы или уже во время следствия?

Специалисты, разумеется, задавали преступнику вопросы о его деяниях. Вот как описаны его реакции на это: «На вопросы о правонарушении отвечает неохотно, всё же в основном подтверждает показания, данные им на предварительном следствии. Свои действия объясняет тем, что при истязании детей испытывал половое удовлетворение. Испытытуемый очень озабочен своей судьбой, при упоминании об ответственности краснеет, на глазах навёртываются слезы, даёт обещание „больше этого не делать“, так как за это расстреливают».

Весьма выразительна характеристика поведения Винничевского во время пребывания в институте: «В первые дни пребывания в отделении был заторможен, тосклив, малоподвижен. В дальнейшем эти явления сгладились, чувствуя себя вне сферы непосредственного наблюдения персонала, он был общителен, подвижен, оживленно беседовал с другими испытуемыми, играл с ними в настольные игры, при приближении же к нему кого-либо из персонала, в особенности врачей, настораживался, становился вялым, малоподвижным. За последний период пребывания в Институте испытуемый пытается произвести впечатление слабоумного человека, жалуется на „отсутствие соображения“, даёт нарочито неправильные ответы при проверке его школьных знаний. Однако путём ряда дополнительных исследований установлено, что запас его школьных сведений соответствует полученной им образовательной подготовке. Интеллект в переделах нормы. Работоспособность не нарушена».

Как видим, Владимир Винничевский во время экспертизы попытался «играть тупого», причём не с самого момента прибытия «в Серпы», а спустя некоторое время, то есть после первичной адаптации. Его наверняка подучили заключённые постарше, разъяснив, что от выводов экспертизы напрямую зависит его жизнь. Вот Винничевский и начал «тупить», делая это, разумеется, очень непрофессионально и явно для специалистов. Никого эти игры обмануть не могли.

Там, в Москве, в Кропоткинском переулке, Владимир Винничевский встретил своё 17-летие. Окружавшая его обстановка сильно отличалась от той, в которой он отметил предыдущий день рождения. Конечно, не о такой жизни мечтал юноша, но именно в те июньские дни он, скорее всего, имел основания смотреть в будущее с оптимизмом. В самом деле, один раз его уже хотели расстрелять, но не получилось, глядишь, и второй раз не получится! Но надежда эта затрещала как гнилое тряпьё уже буквально через неделю после дня рождения преступника.

Вывод экспертизы логично следовал из её содержания: «Винничевский В. Г. душевным заболеванием не страдает, но обнаруживает остаточные явления после перенесённого им в детстве мозгового заболевания, сопровождающиеся изменениями характера и склонностью к сексуальным извращениям. Однако степень указанных изменений психики не такова, чтобы можно было его считать неответственным. Как не душевнобольной Винничевский В. Г. в отношении инкриминируемых ему деяний, совершённых им вне какого-либо болезненного расстройства душевной деятельности, должен считаться вменяемым».

Другими словами, Винничевский был подсуден и должен был предстать перед судом вторично. Далее произошёл не до конца понятный из материалов дела момент – подсудимый, видимо, застрял в одной из пересыльных тюрем, поскольку в Свердловск к концу июня не вернулся. 2 июля из НИИ им. Сербского в облпрокуратуру пришёл оригинал экспертного заключения, и надзорный прокурор Губин стал искать заключенного. Однако выяснилось, что в Свердловской тюрьме его нет, в деле имеется справка за подписью начальника тюрьмы, датированная 10 июля 1940 г., из которой следует, что Владимир Винничевский выбыл 20 апреля. Мы не знаем, где отыскали преступника, но уже через неделю он находился в Свердловске, в знакомой ему тюрьме Управления госбезопасности, где подписал «Протокол объявления об окончании следствия и предъявлении следственного производства обвиняемому». В протоколе старшим следователем Губиным от руки сделана такая запись: «Лично Винничевским прочитано заключение судебно-психиатрической экспертизы в течение 15 минут». Владимир, прочтя этот документ, должен был понять, что попытка его играть с психиатрами окончилась полным провалом. Можно не сомневаться, ему стало в те минуты очень и очень горько, возможно, он даже заплакал от искренней и всеохватной жалости к самому себе.

История с судом грозила повториться.

Областной прокурор Сидоркин 20 июля утвердил обвинительное заключение, которое надлежало представить на повторном слушании дела. Оно практически один в один повторяло первый вариант, с которым прокуратура выходила в суд в январе 1940 г. Через два дня – 22 июля – документы были направлены председателю Свердловского областного суда. И уже 24 числа того же месяца состоялось подготовительное судебное заседание, во всем повторившее результаты аналогичного заседания в январе: слушание проводить в закрытом режиме, квалификацию преступлений по статье 59/3 признать верной, в суд вызвать четырёх свидетелей, тех же самых, что и на первом суде (Плещева, Горский, Аксенова, Гусинская).

Судебный процесс под председательством судьи Обухова и народных заседателей Брагиной и Носовой при участии обвинителя Небельсена и адвоката Браславского открылся 31 июля, однако не продлился долго. На первых же минутах заседания выяснилось, что Винничевский не получил для ознакомления копию обвинительного заключения, из-за чего слушание дела было перенесено на 5 августа. Это, разумеется, была чистой воды формальность. Сталинское правосудие совершенно спокойно смотрело на грубейшие нарушения в квалификации деяний, благодаря чему убийца детей превращался в бандита, обвиняло по эпизодам, по которым не имелось никаких улик и даже отсутствовали потерпевшие, допускало иные грубейшие попрания фундаментальных основ права, но при этом показно демонстрировало соблюдение ничтожных формальностей и ни на что не влияющих процессуальных норм.

Обвиняемый получил на руки злополучную копию обвинительного заключения 1 августа, и через 4 дня суд собрался опять. Правда, на этот раз состав суда полностью оказался заменен, с чем это было связано – непонятно. Председательствовал судья Каплан, народными заседателями явились Лучинкин и Портнов. Произошли и замена обвинителя, вместо Небельсена на суд явился Красс, защитник остался тот же.

Судебное заседание открылось в 11 часов утра 5 августа 1940 г. Выяснилось, что свидетели Горский и Гусинская не явились по причине выезда из Свердловска к новому постоянному месту жительства, также не явился профессор Малкин, находившийся на курорте. Защита заявила о необходимости присутствия профессора Малкина. Адвокат хотел услышать мнение психиатра относительно излечимости Винничевского, такое ощущение, что Браславский либо не читал заключения психиатрических экспертиз либо ничего в прочитанном не понял, поскольку никто подсудимого больным не считал и, соотвественно, излечивать было нечего. Прокурор на это не без сарказма заявил, что «вопрос ставится не об излечении Винничевского, а о преступлении, которое он совершил». Суд принял решение слушать дело в отсутствие профессора Малкина и свидетелей.

Винничевский во время судебного следствия повторил в общих чертах свои прежние показания. Правда, в отличие от показаний на предварительном следствии и первом процессе в них закралась масса шероховатостей. Например, теперь Винничевский не говорил уже о выкапывании могилы для Герды Грибановой, а вернулся к первоначальной формулировке о забрасывании тела землёй. Оказались в рассказе Винничевского и иные ляпы: так, он заявил, что дал Вове Петрову рубль, хотя на самом деле всё было прямо наоборот – преступник у мальчика рубль забрал. Чулочки Петрова, согласно новой версии событий, Винничевский не отдавал незнакомым ребятишкам, а повесил на сучок неподалёку от места убийства.

Впрочем, все эти нюансы никого не интересовали, да никто о них ничего и не знал. Любопытно, что обвиняемый в своём свободном рассказе ни единым словом не помянул Карпушина, что резко контрастировало с текстом кассации, в котором Карпушин упоминался уже буквально во втором предложении. Сейчас же Винничевский вспомнил о своём старшем друге лишь после вопроса адвоката, причём сделал это мимоходом, явно не желая делать лишний акцент на этой фамилии. Выразился он буквально так: «От Карпушина я слышал, что со взрослыми девушками не надо иметь близких отношений» – и всё, молчок! Перед нами явно осмысленная линия поведения, от которой обвиняемый не захотел отступать даже перед угрозой расстрела.

Далее последовали допросы свидетелей. Никаких сюрпризов они не принесли.

Прения сторон оказались чистой формальностью и уложились буквально в несколько предложений. Прокурор Красс заявил, что «для таких людей, как Винничевский, не может быть иной меры наказания, кроме расстрела». Адвокат Браславский невнятно заметил, что «не отрицает правильности квалификации преступления, но считает возможным не применять расстрел, учитывая, что подсудимый {как} во время совершения преступлений {так и сейчас} является несовершеннолетним…» Если бы адвокат действительно намеревался защищать обвиняемого, то первое, против чего ему надлежало выступать – это квалификация деяний Винничевского, которые никоим боком не подпадали под статью о бандитизме. Но понятно, что мы имеем дело вовсе не со свободным правосудием, а с игрой по определённым правилам, и адвокат в этих условиях являлся таким же игроком, что и все остальные участники процесса.

Процитируем последнее слово Винничевского: «Я полностью сознаю своё преступление, которое я совершал в течение полутора лет. Я об этом никому не мог сказать, боясь ареста. Если суд не вынесет мне высшей меры наказания, я сумею искупить свою вину, насколько бы она не была велика».

Жить захочешь – ещё не так раскорячишься!

Суд решил не предоставлять Винничевскому возможность искупить вину и приговорил его к расстрелу. Приговор буквально слово в слово повторил вынесенный в январе 1940 г., одежду осужденного надлежало вернуть родителям, злосчастный перочинный нож – в УРКМ. Копию приговора Винничевский получил на руки 6 августа и живо накатал жалобу, которая в отличие от кассации, растянувшейся почти на два листа, уложилась в один абзац. Винничевский здраво рассудил, что надо быть лаконичнее, ибо чрезмерная словоохотливость в судебных инстанциях зачастую только вредит. «Я осознал свою вину, – написал он, в частности, в жалобе. – Будучи под стражей, много пережил, в будущем подобных совершать преступлений не буду. Я ещё молод и если не буду подвергнут высшей мере наказания, то смогу честно искупить свою вину. Прошу оставить мне жизнь».

В тот же день адвокат Браславский подал жалобу в Верховный суд РСФСР. Содержание жалобы сводилось к двум моментам – во-первых, несовершеннолетие Винничевского являлось смягчающим вину обстоятельством, поскольку преступления совершались им в «переходный возраст, когда человеческий организм морально и физически ещё не окреп», а во-вторых, несмотря на принятый 7 апреля 1935 г. закон о применении всех мер наказания к несовершеннолетним, статья 22 Уголовного кодекса РСФСР, накладывающая ограничение на применение расстрела в отношении несовершеннолетних, «до настоящего времени не исключена из УК и не изменена».

Елизавета Винничевская, узнав о новом приговоре сыну, написала и послала почтой заявление на имя Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Это была та инстанция, которая принимала решения о помиловании приговорённых к смертной казни. Елизавета Ивановна напомнила о своей поездке в Москву в начале года: «Я ездила в Москву с жалобой, ходила к Вам в приёмную, в то время Вы не принимали, меня направили в кабинет к одной гражданке, которая ничего существенного не могла сказать или что-либо посоветовать по этому поводу». Далее она изложила общий порядок движения дела, вынесение двух смертных приговоров, проведение экспертиз. В этом, правда, мать преступника солгала, она заявила, что по результату первой психиатрической экспертизы сын «был признан больным – глубоко психический шизоид» (так в оригинальном тексте). На самом деле, как мы знаем, та экспертиза ничего подобного не признавала, поэтому-то Винничевский и оказался в январе 1940 г. приговорён первый раз к смертной казни. Елизавета Ивановна в своём августовском заявлении на имя Калинина изложила всю сумму подозрительных деталей, которые, по её мнению, свидетельствовали о наличии у её сына подельника. В своём месте этот фрагмент заявления уже цитировался. Вкратце напомним доводы матери преступника: в его тетрадях она обнаружила упоминания о людях, имена и фамилии которых ей ничего не говорили, с указанием неизвестных ей номеров телефонов, имелась некая записка «про Пелагею Нестеровну и Липочку», тетрадь с непонятными рисунками и надписью «урок №8», а также некие записи, сделанные чужой рукой.

Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела жалобу Винничевского и его адвоката на заседании 26 августа 1940 г. Коллегия в составе трёх судей – Громова, Горбунова и Круглова – заслушав доклад последнего, объяснения по делу адвоката Флятса и заключение прокурора Хромова, предложившего оставить приговор в силе, вынесла следующее постановление: «Учитывая характер преступления, совершённого Винничевским, тяжесть последствий и социальную опасность его действий, действия Винничевского квалифицированы по статьям 16 и 59/3 УК РСФСР и мера наказания определены судом правильно. В силу изложенного и руководствуясь ст. 436 УПК, коллегия Верхсуда РСФСР определяет: приговор Свердловского облсуда от 5 августа 1940 г. оставить в силе, а касжалобу Винничевского Владимира Георгиевича без удовлетворения».

В течение суток или двух этот результат стал известен приговорённому, и уже 28 августа 1940 г. Винничевский подал в Президиум Верховного суда РСФСР новую жалобу, правда, в сопроводительном письме Управления Наркомата юстиции РСФСР по Свердловской области она именуется «заявлением о помиловании». Это немного странно, поскольку вопросы о помиловании смертников решал исключительно Президиум Верховного Совета СССР, а Винничевский 28 августа обратился в Верховный суд РСФСР. Тем не менее «заявление о помиловании», описав немалый зигзаг по административным этажам, угодило-таки именно в Президиум Верховного Совета СССР. Сразу подчеркнём, что ничего принципиально нового по сравнению с жалобой от 5 августа в этом заявлении нет – там всё то же самое, только в других выражениях и более многословно. Единственный нюанс – это сетования по поводу того, что «я боялся сказать кому-либо об этих преступлениях, а поэтому меня некому было остановить и мне трудно было прекратить свои действия».

Ровно два месяца прошение о помиловании бродило по властным уровням и дожидалось своей очереди на рассмотрение, пока, наконец, 29 октября 1940 г. его не рассмотрели на очередном заседании Президиума. В деле имеется выписка из протокола №7/84 заседания Президиума Врехновного Совета Союза ССР от 29.10.1940 с лаконичным постановлением: «Ходатайство о помиловании Винничевского В. Г. отклонить». Далее выписка была направлена в Верховный суд СССР, а оттуда 11 ноября её копии с грифами «совершенно секретно» были отосланы сразу по двум адресам – в Верховный суд РСФРС и председателю Свердловского областного суда Чепёлкину.

Ну, а далее всё произошло очень быстро, можно сказать, стремительно. В тот же самый день секретарь спецчасти Управления Народного Комиссариата юстиции по Свердловской области Татьяна Кузнецова оформила и подшила к делу справку следующего содержания: «Приговор судколлегии Свердловского областного суда от 5 августа 1940 г. над осужденным по ст. 16-59-3 УК к высшей мере наказания – расстрелу Винничевским Владимиром Георгиевичем ввиду утверждения его Верхсудом СССР приведён в исполнение 11 ноября 1940 г.»

Земной путь чудовищного убийцы закончился быстро и бесславно. Вот, собственно, и всё, в конце мрачной уральской саги была поставлена жирная кровавая точка.

Впрочем, нет, осталось ещё кое-что, сущий пустяк. 25 января 1942 г. профессор Устинов, глава областной лаборатории СМЭ, обратился к заместителю председателя облсуда Герасимовичу со следующей запиской:

«Прошу не отказать предоставить для научной разработки и для музея Облсудмедэкспертизы из архивного дела Винничевского:

1) все фотоснимки;

2) вещдок – клочок рисовальной бумаги с собственноручной заметкой В. об убийстве детей;

3) сломанный кончик перочинного ножа, обнаруженный в черепе Грибановой;

4) один из двух экземпляров показаний В. у т. Вершинина (4-й том дела);

5) письмо В. из тюрьмы матери».

На письме краткая резолюция, сделанная простым карандашом: «Выдано. 26/I – 42 г. Герасимович».

Вот теперь точно всё.

Назад: Глава X. Те, чьё имя не называем…

Дальше: Глава XII. Противоречия и нестыковки – необъяснимые и необъяснённые…