Первые допросы Винничевского обеспечили правоохранительные органы значительным материалом, требовавшим немедленной проверки. Заявление арестанта о похищении и убийстве Таси Морозовой можно было проверить прямо в Свердловске, однако некоторые из преступлений произошли в местах весьма удалённых от города.

Уже 27 октября 1939 г. в горотделе РКМ г. Кушвы, административном центре одноименного района на северо-западе Свердловской области, получили секретное письмо из областного уголовного розыска, в которой содержались ориентирующие данные о возможном совершении в минувшем марте убийства ребёнка. На территории Кушвы находится гора Благодатная – известное в то время «намоленное» место, куда в марте 1939 г. мать привозила Володю Винничевского для лечения заикания. Поскольку точный адрес проживания жертвы оставался неизвестен, как и дата преступления, требовалось проверить значительную часть жилой застройки с проживавшим там населением. Подлежала также проверке отчётность медицинских учреждений за март 1939 г. Наконец, следовало изучить содержимое выгребной ямы под уличной уборной возле дома на пересечении улиц Шиханова и Советской – строго говоря, это был единственный точный адрес, содержавшийся в ориентировке.

Работа кушвинских милиционеров не задалась с самого начала. Во-первых, выяснилось, что интересующий их угловой дом, в котором предположительно должна была проживать жертва, находится на капитальном ремонте и расселён. Все жильцы разъехались кто куда, буквально каждого из них надо отыскивать персонально, поскольку объекты жилого маневренного фонда были разбросаны по всему городу. Это грозило затянуть работу. Во-вторых, оказалось, что возле указанного дома находится вовсе не одна, а две уборных, а кроме того, большая мусорная яма. Данное обстоятельство не только увеличивало необходимый объём работ, но и рождало определённые сомнения в достоверности информации уголовного розыска. В самом деле, насколько можно полагаться на рассказ человека, который не запомнил таких деталей? В-третьих, оказалось, что из всех медицинских учреждений Кушвы вызовы на дом могла принимать лишь центральная поликлиника и ответственным за такие выезды в период с 1 марта по 30 мая являлся врач Сысков. Однако он не мог быть допрошен, поскольку выехал из Кушвы. Адрес его нового места проживания был известен, но розыск и допрос свидетеля также грозили затянуть проверку.

Вечером 27 октября была начата очистка выгребных и мусорной ям возле дома №1 по улице Шиханова. Работа проводилась штатным ассенизатором Балуевым под надзором помощника начальника райотдела милиции по политчасти Алексеева и оперуполномоченного Зорина. Малоприятная возня с нечистотами затянулась на 7 часов и закончилась лишь в 1 час ночи 28 октября. Согласно составленному акту «…человеческого трупа не обнаружено, а также не обнаружено признаков нахождения человека {в выгребных ямах}». Обескураживающее начало!

В течение 27-28 октября участковыми и оперативными сотрудниками РКМ было проверено большое число зданий в районе улиц Шиханова, Советской, Степана Разина и др. Рапорты о проделанной работе направлялись на имя начальника Кушвинского РОМ младшего лейтенанта милиции Колоколова и сохранились в материалах дела. Например, участковый инспектор Софронов на личном обходе проверил жильцов домов с 1 по 9 по улице Степана Разина, а также жильцов общежития в доме №17 по той же улице. Никакой информации о случаях исчезновения малолетних детей в ходе поквартирного обхода не получено. Старший участковый уполномоченный Подвольский сообщил о проверке жильцов зданий по улице Карла Маркса (чётных номеров с 82 по 102 и нечётных 79, 87, 93). Никаких сообщений об исчезновении малолетних детей. Участковый уполномоченный Коротких произвёл обход домов по улице Карла Либкнехта – нечётной нумерации с 73 по 91 и чётной: 82, 88, 94. Никаких заявлений жильцов об исчезновении детей не поступило. Участковый Смирнов (фамилия, возможно, ошибочна, т.к. плохо читается) проверил 43 дома по улице Ленина, перечислил их номера в своём рапорте и в резюмирующей части документа сообщил (стилистика подлинника сохранена): «Во всех проверенных домах мною было каждого хозяина спрошено и беседовал, но выявить таковых {случаев исчезновения детей} не удалось. О чём и доношу до Вашего сведения».

Но мелкая гребёнка тем и хороша, что даже вшу не пропустит. Предпринятый милицией «мелкий чёс» принёс-таки кое-какой положительный результат. Участковый уполномоченный Бурнышов обошёл все нечётные дома под номерами с 61 по 97 по улице Крестьянской и уже в самом конце обхода удача ему улыбнулась. Жительница дома №83 Таисия Смирнова, ранее проживавшая в доме №1 по улице Советской, припомнила, что в конце апреля 1939 г. дочь её соседа, некоего Ивана Лобанова, падала в выгребную яму уборной. Девочка говорила, будто её толкнул какой-то мальчик. Участковый Бурнышов установил, что Лобанов вместе с женой, сыном и дочерью выехал на родину в Кировскую область, Свечинский район, Тихоновский сельсовет, деревня Лобаново. При более обстоятельном допросе на следующий день Смирнова уточнила, что рассказанный ею инцидент имел место в конце марта, а не в апреле 1939 г.

Эта информация 28 октября получила подтверждение. Бывший муж Таисии Смирновой – 25-летний кочегар Серафим Щенников – в разговоре с сотрудником милиции полностью подтвердил рассказ бывшей супруги и дополнил странную историю кое-какими деталями. По его словам, Иван Лобанов оставил девочку на крыльце буквально на пару минут, сам же поднялся на второй этаж, дабы запереть замок входной двери. Выйдя на крыльцо и не найдя дочери, Иван быстро обежал окрестности, отыскал девочку в выгребной яме, откуда сам же её и вытащил. Девочка не была сильно травмирована, но отец вызвал «скорую помощь» и впоследствии несколько раз водил дочь в поликлинику на приём к врачу.

В Кушве была разыскана и допрошена Наталья Лаврентьевна Якушева, родственница Винничевских, у которой Владимир, согласно его показаниям, останавливался во время приезда в марте 1939 г. Женщина подтвердила факт проживания в её доме свердловской родни – Петра и Марии Мелентьевых с двумя детьми, вместе с которыми находился и Володя Винничевский. Согласно показаниям Якушевой последний находился в Кушве с 26 по 30 марта, в Свердловск он вернулся самостоятельно, поскольку его каникулы заканчивались и на следующий день ему надлежало отправиться в школу. От Кушвы до Свердловска 200 км, так что он как раз поспевал домой к вечеру. Пребывание арестованного в Кушве получило подтверждение.

30 октября Винничевскому были предъявлены фотографии нескольких домов и надворных построек, сделанных в районе Советской улицы в Кушве. Согласно «Протоколу предъявления фотокарточек» Винничевский заявил, что это Советская улица, находящаяся в г. Кушве, также показал дом, во дворе которого он нашёл свою жертву. Кроме того, среди предъявленных ему фотоснимков надворных построек Винничевский опознал и ту уборную, в которой он душил ребёнка, а затем бросил в выгребную яму.

Всё сходилось. Теперь следовало отыскать семью жертвы и узнать их версию случившегося. В Свечинский райотдел милиции от уголовного розыска Свердловской области был направлен запрос с просьбой отыскать и допросить Ивана Алексеевича Лобанова о деталях происшествия с его дочерью Валей. 4 ноября его допросили, и Лобанов в деталях восстановил события 1 или 2 апреля, когда, по его мнению, и произошёл странный инцидент. В тот день он собирался отправиться в фотоателье, ему надо было сфотографироваться на паспорт, заодно Иван решил заказать несколько постановочных фотоснимков дочери. В честь такого дела Валечка была нарядно одета, да и сам Иван облачился в лучшее. Он оставил дочь на крыльце не более чем на 2 минуты, сам же поднялся на второй этаж, чтобы передать ключ от двери соседу. Спустившись и не обнаружив дочери, он сначала бросился на улицу, но быстро вернулся во двор и услышал плач Вали. Выгребная яма имела глубину около 1,5 метров, но очищалась незадолго до описываемых событий, и потому была почти пуста.

Состояние дочери после происшествия Иван Лобанов описал лаконично: «Каких-либо больших повреждений девочка не имела, и только на лбу её была прорвана кожа и шла кровь». Поскольку интерес представлял рассказ девочки о тех событиях, Иван сообщил, что никаких объяснений о произошедшем от неё не слышал: «Сама ли Валя упала в уборную или кто её бросил, я даже до сегодняшнего дня и не интересовался, считая, что она упала сама, а другого что-либо и не имел в виду. Валя об этом мне ничего не говорила, и ничего особенного тогда не слыхал и я сам от соседей». Насколько искренен был Иван Лобанов в своих уверениях, будто не интересовался произошедшим с дочерью, каждый может судить самостоятельно.

Для нас же важно, что сообщенные им сведения были расценены как полностью подтверждающие заявление Владимира Винничевского о совершённой им в Кушве попытке убийства малолетней девочки. Получив от коллег из Кировской области телефонограмму о результатах допроса Ивана Лобанова, начальник свердловского областного ОУР Вершинин в тот же день – 4 ноября 1939 г. – подготовил и подписал постановление, в котором, в частности, были и такие слова: «Следствием установлено, что {как} указанные убийства и покушения на убийства детей в городе Свердловске, так и покушение на убийство Вали Лобановой совершены одним и тем же лицом – Винничевским Владимиром Георгиевичем – а потому, руководствуясь статьей 117 УПК, постановил оба названных дела объединить в одно производство».

В это же самое время своим чередом развивались события в Нижнем Тагиле, где началась проверка заявления Винничевского об убийстве 6 августа девочки, похищенной им от магазина на улице Тельмана. 31 октября и 1 ноября вдоль дороги от Парка культуры и отдыха к зданию новой больницы Уралвагонзавода, то есть по тому маршруту, которым прошёл похититель со своей жертвой, проводилась поисковая операция, цель которой заключалась в обнаружении трупа пропавшей девочки.

Малохоженная дорога протяженностью около двух километров пролегала через довольно густой хвойный лес, к тому времени уже укрытый снегом. В прочесывании местности участвовало до полусотни милиционеров, которые, встав цепью с интервалом в полтора-два метра, осматривали обе стороны дороги. На третий день поисков, 2 ноября, под снегом был найден обнажённый труп ребёнка.

В протоколе осмотра места обнаружения тела этот участок леса описан в следующих выражениях: «В одном километре на восток от новой больницы Уралвагонзавода и в одном километре от изгороди Парка культуры и отдыха в чаще леса, в 20 метрах от лесной дороги, малопроезжей, идущей с Уралвагонзавода на зональную станцию, около кучи хвороста обнаружен труп ребёнка на вид 2,5 лет, без одежды, полузанесённый снегом. Лес состоит из хвойных деревьев с редкой примесью березняка, место обнаружения защищено от дороги мелкой порослью хвойного леса, в 60 метрах.., в восточном направлении оканчивается лес и далее проходит открытая болотистая местность». Тело находилось в положении «лицом вверх», ноги раздвинуты, и казалось, что трупу умышленно придали неприличную позу, но при внимательном осмотре выяснилось, что тело повреждено каким-то животным вроде лисы или волка, которое волокло его по земле в попытке оторвать конечность, а потому об умышленности действий преступника в данном случае говорить не приходилось. Примерно 2/3 правой голени отсутствовали, судя по состоянию кожных лоскутов, нога была отгрызена каким-то животным не очень большого размера. При подъёме тела на его задней поверхности и грунте были обнаружены личинки мух, что однозначно указывало на смерть в тёплое время года. В затылочной части бросался в глаза дефект кожи размером 5 х 6 см, в результате которого обнажились кости черепа. Следов, указывавших на применение какого-либо оружия, при осмотре трупа найти не удалось.

Прилегающий к месту обнаружения тела участок леса подвергся тщательному осмотру, однако одежды ребёнка либо каких-то посторонних предметов, способных прояснить картину случившегося, найти не удалось. Труп был доставлен в секционную 1-й Советской больницы г. Нижнего Тагила, где вечером того же 2 ноября он был официально опознан как принадлежавший Маргарите Фоминой, исчезнувшей без вести 6 августа 1939 г.

Судебно-медицинское исследование тела проводилось утром следующего дня судмедэкспертом Горбуновым в присутствии начальника нижнетагильского уголовного розыска Кузнецова, главврача больницы Плотко и заведующего кожно-венерологическим диспансером Скалкина.

На внешнем осмотре установлено, что тело имело рост 86 см, соответствовавший возрасту 2,5 года. Трупное окоченение полностью разрешилось (то есть исчезло), на голове присутствуют остатки светло-русых волос длиною 5 см, которые легко вырываются, кожа на лице красно-бурая, веки и глазные яблоки гнилостно разрушены. Рот широко открыт, из полости рта извлечена земля, смешанная с хвоей, в количестве около горсти. Во рту 16 зубов, 5 из которых выпали. Десны подверглись гнилостному разрушению, уши и нос – сплюснуты, в ушных проходах – личинки мух.

В затылочной области дефект кожи размером 6 х 5,5 см, кости черепа на этом участке обнажены. В теменной области 4 кожных дефекта размерами 1,5 х 1,2 см, 1,4 х 1,0 см, 1,2 х 0,8 см и 1,2 х 1,0 см.

На задней поверхности шеи были обнаружены 5 округлой формы отверстий в коже величиной 1,5 х 0,7 см, 0,8 х 0,6 см, 1,1 х 0,7 см, 1,0 х 0,8 см и 0,3 х 1,0 см. На передней поверхности шеи в области гортани дефект кожи 2,5 х 2,0 см.

Грудная клетка сформирована правильно, без видимых повреждений. Верхние конечности без повреждений. Развитие половых органов соответствует возрасту, без следов грубой травмы (разрывов, трещин, потертостей), девственная плева частично разрушена гниением, в половой щели обнаружены личинки мух. В области правой пахобедренной складки – отверстие в коже 0,8х0,5 см, в области левой пахобедренной складки – аналогичное ему отверстие 0,5 х 0,2 см. Задний проход закрыт.

Левая нога – без повреждений. Правая голень со стопой, начиная от верхней трети, отсутствует.

Мягкие ткани в области крестца разорваны на участке 5 х 4,5 см, имеются поверхностные кожные повреждения. По-видимому, это следы укуса небольшого животного-падальщика.

На внутреннем осмотре отмечено нормальное расположение и развитие соответственно возрасту органов брюшной полости и грудной клетки. «Пятна Тардье» не обнаружены нигде, полости сердца крови не содержат. Лёгкие – полуспавшиеся, при разрезе – тёмно-красного цвета, при сжимании стекает небольшое количество кровянистой жидкости, просвет трахеи и бронхов – свободен.

Кости свода и основания черепа целы, вещество головного мозга размягчено в результате гниения.

В мышцах боковых и передней поверхности шеи кровоподтёков не обнаружено.

Язык и миндалины разрушены личинками мух. В желудке до 70 куб. см массы грязно-зелёного цвета.

Легко заметить, что классическая симптоматика смерти от удушения: «пятна Тардье», полнокровие внутренних органов, тёмный цвет крови в сердце и т.п. – в данном случае не наблюдалась. Поэтому заключение судмедэксперта Горбунова оказалось весьма уклончивым: «Гнилостные изменения ткани трупа лишают возможности высказаться определённо о причине смерти ребёнка… Обстановка, при которой обнаружен труп, а также отсутствие следов заболеваний, которые могли бы пресечь жизнь ребёнка, дают основание полагать, что не исключена возможность наступления смерти в данном случае от механической асфиксии, осуществлённой удавлением руками, что не противоречит данным следствия».

Последующее судебно-химическое исследование вагинального и ректального мазков не привело к обнаружению спермы.

Данные расследования исчезновения и убийства Риты Фоминой были переданы из Нижнетагильского отделения уголовного розыска в областной ОУР. 5 ноября старший лейтенант Евгений Вершинин подписал постановление об объединении расследований, почти идентичное тому, что днём ранее было принято в отношении «кушвинского эпизода», связанного с попыткой убийства Вали Лобовой. Теперь Владимир Винничевский официально считался обвиняемым также и в убийстве Риты Фоминой.

Своим чередом шла работа со свидетелями в Свердловске. 29 октября на допрос к начальнику 1-го отделения ОУР Лямину была вызвана Екатерина Якушева, жена Владимира Якушева, осужденного в 1935 г. за растрату в магазине «Пассаж». Именно в её коммунальной квартире Владимир Винничевский переночевал во время своего неудачного побега в 1936 г. Молодая женщина – а Екатерине на момент допроса исполнилось 29 лет – работала секретарём-машинисткой в магазине Роскультторга. С самого начала допроса она однозначно заявила, что никаких особо тёплых отношений с Винничевскими не поддерживает и общается с ними лишь постольку, поскольку поддерживает отношения с Мелентьевыми. Последний раз Екатерина Якушева заходила в гости на Первомайскую, д. 21 более двух недель тому назад – 13 октября. С Владимиром Винничевским свидетельница виделась очень редко, буквально раз или два в год, последний раз она видела его минувшим летом, когда тот приехал к её дому на велосипеде и вымыл велосипед во дворе.

Допрос, строго говоря, можно было бы вообще не упоминать как малоинформативный, если бы не то, что случилось после его окончания. Уже после того, как гражданка Якушева поставила свою подпись под заключительной стандартной фразой «записано с моих слов верно, мною прочитано, в чём и расписываюсь», последовал, судя по всему, какой-то обмен репликами между лейтенантом Ляминым и свидетельницей. Мы можем только догадываться, что именно и в какой форме произнёс сотрудник уголовного розыска, но после подписи Екатерины последовал текст, озаглавленный «Дополнительные показания Якушевой».

Процитируем самое существенное из того, что свидетельница вдруг надумала «дополнительно показать»: «В первом показании я сказала неправду, была я у Винничевских и Мелентьевых последний раз не 13 октября сего года, а была ещё раз 26 октября. Днём мне в магазин по телефону позвонил Винничевский Г. И. (отец арестованного Владимира – прим. А.Р.) и сказал, что у них неладно с Владимиром, его я ещё спросила: „Что, опять путешествовать уехал?“ Он мне на это сказал: „Нет, всё хуже“. И вечером я ездила к ним на квартиру и узнала, что Владимир арестован 24 октября, но за что арестован они не сказали, этого я не знаю и по настоящее время. Вчера же, 28 октября, ко мне в магазин заходил Мелентьев Пётр Иванович и в разговоре сказал, что с Владимиром ничего не выяснилось, и что Лиза, то есть мать Владимира, ушла вчера, и дома он её больше не видел… Скрыла это я без всякой цели, но сделала это умышленно».

Перед нами замечательный образчик истинного отношения простых советских людей к Рабоче-Крестьянской милиции. Свидетельница хотя и знала об аресте, но об истинной его причине не догадывалась, а потому, боясь навредить «невинно арестованному», постаралась отделаться ничего не значащими фразами. Дескать, и знать она ничего не знает, и видеть – не видела, с арестованным вообще встречалась раз в год, да и то не каждый год. Когда читаешь протоколы допросов свидетелей в этом уголовном деле, очень сложно отделаться от ощущения, что люди панически боялись сказать неосторожное слово, наверное, потому, что слово такое могло завести в те немилосердные годы очень далеко. Поэтому если верить рассказам некоторых свидетелей, то и друзей у Володи Винничевского не было – хотя на самом деле они были! – и книг он не читал – хотя на самом деле читал. С книгами вообще нюанс очень тонкий и, возможно, не всем из наших современников понятный.

Коммунистическая власть относилась к изданию и обороту книг с чрезвычайным вниманием, ибо художественная или историческая книга несёт немалую идеологическую нагрузку, а всё, что связано с идеологией, коммунисты на самотёк не пускали. В то дефицитное время книг хороших было мало, государственные издательства печатали в первую очередь политически выверенные сочинения, а потому интересную юношескую классику, вышедшую из-под пера Свифта, Дефо, Верна, Конан-Дойля, в Советской России отыскать было очень непросто. Из домашних библиотек такие книги чужим и малознакомым не давали, дать могли только другу. Поэтому логика в этом вопросе была проста: если ты, юноша, дал книгу Жюля Верна убийце и изуверу Володе Винничевскому, значит, ты его друг, товарищ и почти брат, правильно?

Поэтому хорошо информированные свидетели тех или иных событий свою осведомлённость всячески скрывали. За себя боялись и своих близких, понимали, что Винничевскому уже не поможешь, так хорошо бы и самим под чекистскую раздачу не угодить. Простому советскому человеку было априори ясно, что товарищи из НКВД много не думают, 1937 и 1938 г. показали, что думать они вообще не обучены. Если им ума хватало евреев записывать пачками в фашистские шпионы, то от таких сочинителей протоколов ожидать можно было чего угодно. Поэтому люди боялись, хотя, разумеется, страх всячески скрывали и в лживости своих утверждений не сознавались. Но вот у Екатерины Якушевой нервы по какой-то причине сдали, поэтому уголовное дело обогатилось её в высшей степени любопытным признанием.

В тот же самый день 29 октября арестованный Владимир Винничевский написал письмо своим родителям на трёх листах. К материалам расследования приобщена собственноручная записка начальника областного уголовного розыска Евгения Вершинина следующего содержания: «Справка. Письмо, написанное обвиняемым Винничевским в камере предварительного заключения УРКМ и переданное им для посылки по адресу, то есть своим родителям. 29.10.39. Нач. ОУР Вершинин». Записка эта предваряла текст письма, поясняя его происхождение. Мы знаем, что письмо было скопировано, оригинал передан родителям, а копия – приобщена к материалам расследования, где пронумерована как 66, 67 и 68 листы IV тома. Письмо значится в описи, но физически его нет, после 65 листа в IV томе сразу следует 69.

К слову сказать, это не единственный документ, вышедший из-под пера (точнее, карандаша, поскольку арестант пользовался карандашом) Винничевского.

В деле Владимира Винничевского, по мнению автора, спрятано очень много. Нам ещё только предстоит разобраться, кто что именно и почему прятал. Пока же просто запомним, что 29 октября обвиняемый написал объемное – три листа! – письмо родителям, это письмо было скопировано, приобщено к материалам расследования и впоследствии удалено.

Изучая, очевидно, сообщения матери Винничевского о разъездах сына по стране, начальник свердловского ОУР Вершинин обратил внимание на поездку Елизаветы Винничевской с сыном летом 1938 г. в г. Верхнюю Салду. 29 октября начальнику Нижне-Салдинского отдела РКМ Четыркину за подписью Вершинина было направлено совершенно секретное распоряжение, в котором, в частности, говорилось: «Родственники Мелентьевых в данное время проживают в зав. В.-Салда. Винничевская со своим сыном Владимиром ездила в гости к родственникам в В.-Салду летом 1938 г. С получением сего – лично сами (подчёркнуто – прим. А. Р.) тщательно проверьте, не было ли в з. В.-Салда, Н.-Салда случая исчезновения детей в возрасте 2-5 лет… Установите через допрос родственников и лиц, знающих Мелентьевых, когда была Винничевская со своим сыном Владимиром в з. В.-Салда, сколько они там жили, с кем Владимир там был знаком, его поведение, отсутствие из дома. В г. Свердловске в данное время проживает сын расстрелянного Мелентьева – Мелентьев Петр Иванович, рождения 1907 г., на которого также вышлите справки о соцпроисхождении и установите, когда он последний раз был в зав. В.-Салда».

Как видим, старший лейтенант Вершинин всерьёз рассматривал вероятность причастности Петра Мелентьева, дяди Владимира Винничевского, к похищениям детей. Сам по себе такой ход мысли не казался совсем уж параноидальным, предположение о наличии сообщника или хотя бы вдохновителя представляется разумным – уж больно здраво и хитроумно действовал несовершеннолетний преступник. Дабы не возвращаться к этому вопросу, сразу сообщим, что в данном случае бдительность уголовного розыска никакого результата не принесла – ни в Нижней, ни в Верхней Салде малолетние детишки во время приезда матери и сына Винничевских не исчезали, но кое-какую любопытную информацию допрос родственников принёс.

Временный начальник Верхне-салдинского горотдела РКМ Белобородов 4 ноября 1939 г. допросил в качестве свидетельницы Анну Федоровну Лунёву, двоюродную сестру Елизаветы Ивановны Винничевской. Анна ничего не могла сказать о поведении Владимира Винничевского летом прошлого года в Верхней Салде, поскольку в то время жила на юге Свердловской области, в рабочем посёлке Атиг Нижне-Сергинского района. Но тем летом мама и сынок Винничевские приезжали и к ним тоже, а потому кое-какое впечатление Анна Федоровна составить смогла. Её рассказ о поведении Владимира Винничевского содержал довольно неожиданные детали, весьма непохожие на те, что можно было услышать от ближайших родственников обвиняемого на допросах в Свердловске.

По словам Лунёвой, двоюродный племянник летом 1938 г. прожил у них на квартире в посёлке городского типа Атиг недолго, дней 6-7, и показал себя далеко не с лучшей стороны. Так, Володя пил спиртное, а напившись, уходил в райцентр Нижние Серьги – это примерно 7 км от дома Лунёвой. И так он вёл себя несмотря на прямой запрет Анны. То есть юношу тянуло на подвиги, и он просто игнорировал тётку.

Лунёву удивила хорошая материальная обеспеченность Володи Винничевского: у него было при себе во время пребывания в Атиге 110 рублей, он ни в чём себе не отказывал, и даже при отъезде у него оставалось ещё рублей 60. Поведение Владимира Винничевского показалось Лунёвой до такой степени недопустимым, что она испугалась дурного влияния Володи на собственного сына, который был с Винничевским одногодкой. В 1938 г. Анна отправила Гену в Свердловск для обучения в 8 классе, там он жил у родственников, в том числе и в семье Винничевских, но затем мать забрала его в Верхнюю Салду. Причина этих переводов Геннадия из школы в школу заключалась как раз в том, что Анна Лунёва опасалась дурного влияния Володи Винничевского и постаралась максимально отдалить сына от него.

Но самая интересная часть показаний Лунёвой заключается отнюдь не в этих деталях, хотя они сами по себе довольно любопытны. Процитируем нужную нам часть протокола допроса: «Владимир {Винничевский} написал письмо Геннадию, что он испытал половой акт в уборной {железнодорожного} вагона, и советовал испытать {то же самое} Геннадию. А с кем был половой акт – не объявлял, и когда это письмо я читала, сын, увидев, что я держала его в руках, выпросил {его у меня}, и я таковое отдала, якобы не зная содержания… {Сын Гена} назвал Владимира дураком и это письмо порвал… Летом 1939 г. я говорила с ней {Елизаветой Винничевской} о поведении Владимира и приводила ей пример тот, когда Владимир ездил зимой 1938-39 гг. в гости в Кушву {и} в вагоне поезда, в уборной, совершил половой акт с кем, мне было неизвестно, о чём написал моему сыну. Елизавета Ивановна возразила, что он этого не позволит {себе}, и я на этом настаивать не стала, что мальчик такого поведения».

Как видим, мама Володи Винничевского пребывала в твёрдой уверенности, что её сынок не «такой», а вот двоюродная сестра на сей счёт особых иллюзий не питала. Просто прозорливица какая-то!

После такого рассказа нельзя было не допросить Гену Лунёва, сына Анны. Но удивительное дело – на допросе 3 ноября 1939 г., который проводил лично товарищ Белобородов – временно исполнявший обязанности начальника городского отдела милиции (не мелочь какая-то, а самый большой милицейский начальник в городе!), Геннадий Эммануилович Лунёв начал чудить, принялся «включать тупого». Фактически он стал выгораживать своего троюродного братца Володю.

Вот как Гена Лунёв ответил на вопрос о письме, в котором Винничевский рассказывал о поездке в Кушву: «Он написал мне письмо в марте с.г., в котором писал, что доехали (с семьёй Петра Мелентьева – прим. А. Р.) хорошо, слал привет и больше ничего. Я так и не ответил ему. Письмо где, я не знаю, не сохранил и подробностей содержания его позабыл уже». Гена Лунёв, не зная того, что содержание упомянутого письма известно его матери и та уже сообщила на допросе все необходимые детали, попытался в меру своей наивности избавить Володю Винничевского от компрометации. Поэтому про то, что Володя «слал приветы» он помнил, а про то, что тот описывал половой акт в туалете – позабыл, и все остальные подробности тоже позабыл, и то, что письмо разорвал – тоже позабыл. Гена, скажем прямо, сильно рисковал, ибо НКВД – это такая организация, где память восстанавливали на раз, причём настолько успешно, что люди вспоминали даже то, чего с ними никогда не происходило. Наверняка Гена думал, что поступает очень ловко, и чтобы совсем запутать главного салдинского милиционера, решил добавить в свой рассказ немного негативной информации о Винничевском. Для правдоподобия, так сказать, а то ежели всё время хорошо говорить, то это покажется подозрительным, верно?

И вот находчивый ученик 9-го класса Гена Лунёв сообщает товарищу Белобородову следующее: «Я знаю его {Владимира Винничевского} плохую сторону в том, что он нестойкий мальчик, больше {склонный} находиться в одиночестве от других». Подтекст ясен, Володя – нестойкий, а вот он сам, Гена Лунёв, вполне стойкий! «Стойкий», наверное, в том смысле, что на допросе друзей не предаст. Так мог его понять младший лейтенант Белобородов, прекрасно знавший, что же именно Гена Лунёв пытался от него скрыть. Подобную наивную болтовню юноше следовало припасти для комсомольского собрания, а в НКВД такого рода демагогия никого обмануть не могла.

Младший лейтенант Белобородов не показал виду, будто заметил ложь допрашиваемого, поскольку следствие проводил не он, а областной уголовный розыск, а стало быть, только там могли оценить важность такого поведения юноши. Результаты проведённой проверки, протоколы допросов и собранные справки он переправил 22 ноября в Свердловск, возможно, сопроводив документы телефонным звонком с необходимыми устными пояснениями. Последствия не заставили себя ждать – наивный Гена Лунёв получил повестку, обязывавшую его явиться 29 ноября в здание Управления РКМ по Свердловской области для допроса в качестве свидетеля. И это явилось для него немалым шоком – он-то с 3 ноября пребывал в уверенности, будто проявил на допросе «стойкость» и перехитрил глупенького вр. и. о. начальника Верхне-Салдинского ГОМ. А вышло вон как!

О том, как запел на допросе 29 ноября Геннадий Лунёв, мы ещё скажем в своём месте, сейчас же, дабы не нарушать общую хронологию повествования, вернёмся к событиям последних дней октября и начала ноября 1939 г.

30 октября начальник 1-го отделения областного ОУР лейтенант Лямин провёл допрос Владимира Файбушевича, 15-летнего юноши, жившего в том же доме, что и Винничевский. Потенциально этот свидетель мог быть очень интересен, как-никак, сверстник, менее чем на год младше Владимира, на протяжении многих лет рос рядом с ним, должен же он что-то видеть такое, чего не замечали другие! Файбушевич постарался максимально дистанцироваться от Винничевского и заявил, что с последним не дружил, за все годы «бывал у него в квартире всего два раза», добавил, что учились они в разных школах, и ничто их не связывало. Опять в протокол попали слова про то, что «учеба не давалась» Володе и «память у него плохая», в общем, все эти песни в уголовном розыске уже слышали не один раз. Чтобы окончательно отбить всякий интерес к собственной персоне, Володя Файбушевич подчеркнул, что «лето нынешнего года я был в лагерях, и что тут делал Владимир, я не знаю». Дескать, не видел и не слышал, не спрашивайте.

Всё в рассказе Файбушевича звучало вроде бы логично, допрос получился коротким и, скажем прямо, бессодержательным.

Гораздо более важным событием того дня явился допрос Георгия Ивановича Винничевского, отца обвиняемого. Это был его первый официальный разговор с представителями следствия, хотя с момента ареста сына уже минуло почти 6 суток. Елизавета Ивановна, мать обвиняемого, официально допрашивалась уже дважды – 27 и 29 октября – а вот Георгия Ивановича в уголовный розыск не вызывали. Пауза была неслучайной, всем было ясно – и самому Винничевскому в первую очередь – что от отца следует ждать очень важных признаний, ведь в большинстве случаев сын психологически более привязан к отцу, которого он копирует, порой даже неосмысленно, и который является для него героем и объектом особого почтения. К отцу несовершеннолетнего преступника правоохранительные органы всегда будут иметь много вопросов по поводу воспитания, тем более в тех случаях, когда речь идёт о расследовании сексуальных преступлений. Так что Георгия Ивановича Винничевского руководители следствия немного «помариновали», оставили на несколько дней наедине с собственными размышлениями, дабы тот настроился на нужный лад.

Заодно взятая пауза была использована для негласного сбора информации как о самом Винничевском, так и его семье. То, что Георгий Иванович прежде служил в ЧК-ОГПУ, фактически выводило его из-под юрисдикции уголовного розыска. По существовавшей в Советском Союзе практике правоприменения органы милиции не могли осуществлять в отношении него следственные действия без согласования с территориальным подразделением госбезопасности. То, что Винничевский был уволен из «органов» по компрометирующим основаниям, ничего не значило – эта деталь могла быть всего лишь элементом его «легенды», и госбезопасность могла продолжать использовала его в своих оперативных комбинациях как агента-провокатора или даже резидента, то есть руководителя агентурной сети. Для того, чтобы получить разрешение вызвать Георгия Винничевского на допрос, уголовному розыску следовало подготовить хорошо мотивированное ходатайство и дождаться его рассмотрения руководством местного Управления госбезопасности, входившего вместе с УРКМ в состав областного УНКВД. Рассмотрение не могло быть быстрым, поскольку требовалось изучить не только мотивировку товарищей из уголовного розыска, но и «поднять» в отделе кадров личное дело сотрудника, изучить его, узнать мнение руководителей оперативных подразделений о допустимости допроса. И только проанализировав ситуацию с разных сторон, руководство Управления госбезопасности могло дать санкцию на вызов Винничевского для допроса. Все эти бюрократические телодвижения не могли уложиться в день или два, они должны были потребовать большего времени, так что как раз к концу месяца начальник ОУР Вершинин все эти формальности успешно утряс.

Винничевского допрашивал сам Вершинин, начальник областного уголовного розыска. Понятно, почему допрос малозначительного Файбушевича можно поручить подчинённому, а вот отца обвиняемого, перспективного с точки зрения получения важной информации, в чужие руки отдавать нельзя! Согласно утверждениям, сделанным в начале допроса, Георгий Иванович Винничевский родился 23 апреля 1895 г. в Санкт-Петербурге, служил в Императорской армии с 1915 по 1917 год, получил чин унтер-офицера. В Белой армии не служил, в коммунистическую партию вступил в 1917 г., исключён в 1936-м. На момент допроса работал уполномоченным эксплуатационного бюро театра музыкальной комедии в г. Свердловске, сейчас бы его должность назвали «директор по снабжению» или как минимум «инженер отдела снабжения», поскольку «уполномоченный» – это не тот, кто гайки крутит и вентиля в кочегарке поворачивает, а занимается снабжением и имеет право осуществлять закупки в рамках отведённого ему лимита. По советским временам «снабженец» – это хорошее ремесло, ибо при социализме поставлять и распределять материальные блага было много выгоднее, чем их производить.

Итак, закончив с анкетой, Вершинин перешёл к содержательной части протокола. И тут понеслась душа в рай! Уже первая фраза, доверенная бумаге, перевернула картину с ног на голову. Предоставим слово гражданину Винничевскому (стилистика оригинала сохранена): «Родился я в бывшей Полтавской губернии Лохвицкого уезда местечка Варва, а не в гор. Ленинграде, как я говорил и как указано у меня в паспорте. Причина этой разницы заключается в том, что я хотел числиться из рабочих, а не из крестьян, тогда как отец у меня никогда не был никем в гор. Ленинграде, как я об этом говорил, и естественно не работал на Путиловском заводе… Хозяйство у него (у отца – прим. А. Р.) было бедняцкое, имел всего 3/4 десятины земли на семью в 10 человек. В 1912 г. вся наша семья переехала на жительство в Акмолинскую обл., Петропавловский район, посёлок Ярки».

Немного косноязычно, но – понятно. Никакого Путиловского завода, никакого пролетарского происхождения, эдакий середнячок-хитрячок. Разумеется, Винничевский сознался не потому, что в октябре 1939 г. он стал весь из себя честный парень (до этого же он врал почти 20 лет и не краснел!), а по причине гораздо более прозаичной – у Вершинина явно была справка на гражданина свидетеля, предоставленная отделом кадров Управления госбезопасности областного УНКВД, а там все эти нюансы биографии Георгия Ивановича были подробнейше изложены.

Поэтому Георгий Иванович и начал сразу с саморазоблачения. У коммунистов это называлось «идеологический противник разоружился».

Весьма живописно Винничевский изображает свои дальнейшие похождения – призыв в царскую армию, окончание учебной команды, направление на фронт в звании старшего унтер-офицера, участие в боевых действиях на Юго-Западном фронте в 1916 г. – знаменитый «Брусиловский прорыв»! – ранение в ногу и направление в Санкт-Петербург на излечение. Далее участие в Февральской революции, демобилизация, работа на заводе, членство в красногвардейской заводской дружине, увольнение и возвращение в Ярки. Там Георгий Винничевский вступил в 1-й кавалерийский эскадрон под командованием товарища Савельева, который в июле 1918 г. выступил против белочехов и был быстро разбит. Винничевский вместе с двумя товарищами бежал и спрятался на хуторе под Омском. Там его обнаружили, взяли агентом в губернский уголовный розыск. В ноябре 1919 г. после ухода колчаковских войск Винничевский вместе с рядом других работников перешёл на сторону «красных» и принял участие в организации рабоче-крестьянского уголовного розыска, в котором и работал до июля 1920 г. Ещё любопытная цитата из рассказа Винничевского о той горячей поре: «В 1919 г., ещё работая в Угрозыске, я и Линевич поступили в РСДРП, но стаж был указан с 1917 г. Это получилось потому, что отдельные товарищи знали меня по эскадрону и знали также, что до эскадрона я был в г. Ленинграде в Красной гвардии при заводе». То есть Георгий Иванович банальнейним образом приписал себе два года партийного стажа! И ссылка на неких товарищей, которые, мол-де, что-то там знали, – не более чем фигура речи. Ни одной фамилии не названо, да хоть бы и были названы – это не отменяет факт обмана при вступлении в партию.

Надо сказать, что партстаж для коммунистов той поры – это нечто святое, на уровне фетиша, партстажем гордились, большой партийный стаж был ценнее ордена и любого подарка. Коммунисты с дореволюционным стажем всегда считались «совестью партии», градации существовали очень чёткие – вступившие до Февральской революции 1917 года, в период с февраля по конец октября 1917 г., и те, кто вступил в партию после Октябрьского переворота. Даже «Большой террор» 1937 и 1938 гг., изрядно проредивший ряды «старых большевиков», не девальвировал исключительную ценность дореволюционного партийного стажа.

Как видим, Георгий Винничевский долгие годы врал о своих заслугах – выдавал себя за рабочего, хотя рабочим отработал менее года, писал в анкетах, что в партию вступил до революции, а по факту – приписал себе два года партстажа, присутствовала в его биографии какая-то мутная история со службой в колчаковском уголовном розыске, везде какое-то вранье или недосказанность! С июля 1920 по август 1921 г., опять-таки если верить рассказу самого Георгия Ивановича, он работал окружном артиллерийском управлении – это какой-то непонятный зигзаг в его биографии – потом перешёл на службу в штаб командующего войсками ВЧК по Сибири, дислоцировавшийся тогда в г. Новосибирске. И должность занял весьма нерядовую – комендант штаба! Под комендатуры в ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД традиционно маскировались расстрельные команды, то есть Винничевский фактически стал штатным палачом Сибири.

В 1922 г. с Георгием Ивановичем приключилась неприятность – его исключили из партии «за превышение власти». Сам Винничевский рассказал об этом инциденте так: «Я, работая комендантом ОГПУ, привёл один приговор в исполнение, между тем как тех лиц надо было отправить в ссылку. Вскоре я был восстановлен в рядах партии». Получается, что расстрелял группу людей ошибочно, но – ничего страшного! – его быстро простили. На этой ответственной должности он подвизался вплоть до 1923 г., а потом заболел, по его словам, «нервным расстройством» и болел аж даже 2 месяца. «Нервное расстройство» чекистских комендантов – это тривиальная белая горячка, поскольку на нервной и кровавой работе пить приходилось постоянно и водкой комендантские команды снабжались без лимита. После поправки пошатнувшегося здоровья Георгий Иванович попросил об отставке из ГПУ, но, по его словам «получил назначение в Омск». Оттуда в мае 1923 г. перебрался в Свердловск, где работал в железнодорожном отделе ОГПУ, затем был переведён в отдел связи. Потом опять непростая, но почётная должность коменданта Представительства ОГПУ. В 1929 г. по заключению врачей со службы в ОГПУ уволен. Иными словами, в 34 года Винничевский пить больше не мог, здоровье совсем пошатнулось.

С 1929 г. он официально числился в издательстве «Уральский рабочий» уполномоченным по распространению литературы, в 1937 г. устроился в театр музкомедии. Вторично из партии Винничевский был уволен в 1936 г. за то, что родственники его жены являлись торговцами, а также за его добровольную службу в царской армии и «за то, что я не мог подтвердить документами, где я был в 1919 г.».

Любопытна следующая деталь, ярко характеризующая Винничевского, – он не поддерживал отношений с родственниками, хотя его семья состояла из 10 человек. Во время допроса он признался, что узнал о смерти отца спустя несколько лет после того, как это произошло – брат Василий рассказал, разыскав Георгия в Свердловске и приехав в 1939 г. проведать. Кроме этой единственной встречи с братом никаких контактов с родней Георгий Иванович не поддерживал с момента вступления в ряды Красной армии в июле 1918 г. Ну, опять-таки, если верить ему на слово.

Честно говоря, за всеми этими деталями ощущается какая-то недосказанность, совершенно очевидно, что эта «версия жизни» Винничевского весьма неполна. Но даже в таком варианте жизненный путь Георгия Ивановича сам по себе, без всякой связи с судьбой его сына, заслуживает отдельной книги.

Вершинин предложил Винничевскому дать «исчерпывающую характеристику» сыну Владимиру. Георгий Иванович ответил так: «Прежде всего, он очень скрытен, молчалив и угрюм. Любит уединение. Его любимым занятием была физическая работа – любил носить дрова, колоть их, носил воду и т.п.».

После этого допрос был прерван. Фактически тогда, когда речь только-только зашла о Владимире Винничевском. Причина остановки кроется, по-видимому, в том, что начальник ОУР Вершинин посчитал необходимым согласовать полученные от Георгия Винничевского ответы с руководством. Всё-таки в ответах допрашиваемого прозвучало много таких деталей, которые в большей степени относились к компетенции госбезопасности, нежели уголовного сыска – упоминались расстрелы, проводившиеся комендатурой ОГПУ, искажения партийного стажа, содержалась информация о послужном списке допрашиваемого в рядах спецслужбы. Это были такие детали, которые, вполне возможно, следовало бы удалить из милицейского протокола. Старший лейтенант Вершинин взял паузу и передал протокол начальнику УРКМ Урусову, который в свою очередь отправил его коллегам из Управления госбезопасности для ознакомления и принятия решения. После того, как чекисты изучили документ и ничего особо предосудительного в нём не увидели, его вернули обратно в Отдел уголовного розыска. Протокол был подшит в следственные материалы и благополучно сохранился до наших дней.

Все эти путешествия по этажам секретной иерархии заняли почти неделю, поэтому допрос Георгия Винничевского был продолжен лишь 5 ноября. Но прежде произошли немаловажные события, о которых следует упомянуть до того, как рассматривать содержание интересующего нас документа по существу.

Начальник 1-го отделения ОУР Лямин 30 октября допросил Марию Белокурову, преподавателя школы №14 г. Свердловска. Мария Флегонтовна была классным руководителем того самого 5 класса, в котором Владимир Винничевский учился до февраля 1937. Учительница оказалась очень аккуратна в выражениях, и её показания по большому счёту выглядят малозначительными. Вот самое важное из сказанного ею: «Винничевский по виду был тихий, скромный ученик, но поведение у него было временами удовлетворительное (понимать надо так, что на „троечку“, то есть не „отличное“ и не „хорошее“, а именно „посредственное“ – прим. А. Р.). Недисциплинированность его выражалась в том, что он разговаривал во время уроков с учениками… Характер, особенности его, наклонности Винничевского я описать не могу, этого я не помню и достаточно его не изучила». Даже об истории с попыткой побега Винничевского, Гапановича и Сарафанникова бывшая классная руководительница толком ничего не сказала, заявив, что забыла фамилии товарищей Владимира. Можно подумать, что из школы №14 побеги из семей с похищением пистолета и денег происходят каждую неделю, а потому запомнить их все, ну никак невозможно. Мария Флегонтовна, по-видимому, боялась навредить Винничевскому своими рассказами, поэтому старалась сказать как можно меньше.

Если бывшая классная руководительница ничего существенного о Владимире Винничевском сказать не смогла либо не захотела, то вот с другим свидетелем, допрошенным в тот же день, лейтенанту Лямину повезло куда больше. Кондратий Андронович Андрианов, сосед Винничевских и Мелентьевых, сообщил массу прелюбопытнейших деталей о быте и привычках этих жильцов дома №21 по улице Первомайской. На серьёзный разоблачительный лад настраивают уже первые фразы молодого (28 лет) и явно активного кандидата в члены ВКП(б) Кондратия Андрианова: «Семья Винничевских, так же, как и Мелентьевых – это лица, живущие только для себя. Ни в какой общественной работе они не участвуют. Материально они, а в особенности Винничевские, обеспечены очень хорошо. Сам Винничевский человек неуравновешенный. (…) он страшно жену свою ревнует. Были случаи, когда кто-либо из знакомых его жены при прохождении по улице отдаёт приветствие ей, {а} он уже начинает ругать, ревновать». Далее последовала образная характеристика отношений отца и сына: «У Владимира есть велосипед, он на нём ездит редко, а причина тому та, что отец после каждой поездки заставляет чистить {велосипед} и так, чтобы понравилось ему». В общем, не отец родной, а лютый ефрейтор какой-то.

Любопытные бытовые зарисовки, однако, этими наблюдениями отнюдь не были исчерпаны. Андрианов следующим образом описал Володю Винничевского: «Владимир часто читал, это особенно летом. Как-то я сам лично видел у Владимира книжки, которые он читал, одна из них была о анонизме (так в оригинале – прим. А. Р.), другая – название сейчас не помню, но там тоже по половому вопросу. Мне Владимир как-то летом показывал фотографические карточки порнографического порядка, это снимки половых сношений мужчины и женщины в разных формах. Я тогда ещё сказал Владимиру, что об этих карточках скажу твоему отцу, но этого не сделал, считая Владимира уже взрослым».

Надо безусловно сказать Кондратию Андрианову большое спасибо за его весьма выразительный и образный рассказ, благодаря которому мы, пожалуй, впервые увидели в убийце живого человека. Наконец-то нашёлся свидетель, который сказал, что Владимир, вообще-то, часто читал книги, причём книги для советской поры весьма необычные и редкие, явно не из районной детской библиотеки. Кто-то же ему их давал, где-то Владимир раздобыл неприличные фотокарточки – ещё один дефицит в реалиях тех по-пуритански строгих лет. И то, что 16-летний подросток продемонстрировал эти фотографии 28-летнему мужчине, тоже наводит на некоторые размышления. Неожиданно выясняется, что если Володя Винничевский доверяет собеседнику, то и держит себя с ним раскованно и смело. Можно даже сказать, инициативно. И в такие минуты он предстаёт перед нами вовсе не замкнутым и угрюмым, а вполне контактным молодым человеком. Его явно интересует сексуальная тематика, и он ищет собеседника, готового разделить с ним этот интерес, причём ищет его среди лиц мужского пола гораздо более старшего возраста.

В дальнейшем мы увидим, что Кондратий Андрианов был вовсе не единственным мужчиной, с которым юный Володя Винничевский искал контакт на почве общности сексуальных интересов. И это заставляет самым серьёзным образом задуматься над тем, что следствие в поисках интимных партнеров жестокого убийцы, быть может, смотрело вовсе не в ту сторону? Уголовный розыск проверял все упоминания – даже самые невинные – о возможных сексуальных отношениях Винничевского с женщинами или девушками, но может быть, следовало тщательно отработать предположение о таковых отношениях с мужчинами? Очень странно, что тема гомосексуальности в ходе расследования вообще не возникала, хотя мы увидим в последующем немало признаков, делающих предположения о гомосексуальной предрасположенности убийцы не лишёнными оснований.

Свердловская областная судебно-медицинская лаборатория 31 октября получила для экспертизы 16 предметов, изъятых уголовным розыском в ходе обыска места проживания Владимира Винничевского. Впрочем, если быть совсем уж точным, то в лабораторию СМЭ передали 15 предметов, а шестнадцатую позицию из описи («ботинки жёлтой кожи») доставили только 2 ноября, о чём имеется запись на обратной стороне сопроводительного письма. Напомним, изъятие всех этих вещей произведено во время обыска в комнате Винничевских ещё в первой половине дня 25 октября. Почему передача этих вещей затянулась на 6 суток и где вещи находились всё это время – непонятно. В этой связи нельзя без удивления читать постановление начальника ОУР о направлении вещей на экспертизу, в котором содержится категорическое требование: «Исследование направленных вещей произведите под углом обнаружения кровяных пятен, мазков, полового семени. Тщательно исследуйте пятна на серых брюках, левой их половине. Исследование прошу провести в самый кратчайший срок и акт выслать в ОУР УРКМ».

Даже пересылка документов из Нижнего Тагила или Кушвы в Свердловск не занимала более суток – нарочный садился в поезд с пакетом и без всяких проблем приезжал в областной центр. Что помешало отправить нарочного из здания уголовного розыска в дом №37 по улице Розы Люксембург, где помещалась в те годы областная лаборатория СМЭ, непонятно. Курьеру с опечатанной коробкой не нужен был даже мотоцикл, он спокойно преодолел бы расстояние чуть более километра за четверть часа неспешным шагом. То, что начальник ОУР требует провести исследования «в кратчайшие сроки», а сам при этом 6 суток – почти неделю! – «маринует» вещи в собственном сейфе, не может не наводить на размышления.

Старший лейтенант Вершинин показал себя истинным знатоком сыскного дела, внимательный читатель помнит ту комедию, которую устроил Евгений Валерианович с обнаружением и последующей утратой кинжала с отломанным кончиком, который якобы хранился в сундуке Сергея Баранова. Своей цели он добился, улики, правда, не нашёл, но зато придумал, как органично ввести в расследование «свидетелей», которые смогли бы заявить в суде, будто видели «тот самый» повреждённый нож, которым якобы была убита Герда Грибанова. В данном случае ситуация повторялась – в вещах Владимира Винничевского были обнаружены 3 ножа (два перочинных и один сапожный), но ни один из них отломанного кончика не имел. Да и на изъятых костюмах и трёх парах обуви никаких пятен крови не было заметно, а потому оставалось совершенно непонятным, как убийца мог ложиться на детей сверху, наносить удары ножом и при этом избегать попадания крови. То есть все эти вещи, изъятые у Винничевского, уликами могли так и не стать. И как же тогда быть следствию? Что же делать?

Вот над этими вопросами, скорее всего, начальник уголовного розыска и ломал голову шесть дней. Искусство фабриковать улики зародилось чуть ли не ранее самой криминалистики – науки, которая напрямую связана с обнаружением, фиксацией и изучением следов преступлений. В условиях скудности материальной базы криминалистических лабораторий и несовершенства научных представлений улики можно было подделывать без особых затруднений. Уколол палец иголкой, провёл по линии входа в карман на брюках подозреваемого – вот, пожалуйста, кровавый мазок. И пусть бедолага твердит на допросах, будто он никак не мог очутиться на месте преступления, экспертиза покажет, что человеческая кровь на его брюках присутствует! А можно дать посмотреть вещь, принадлежавшую жертве, и спросить, узнает ли он её? Обвиняемый покрутит её в руках, заявит, будто видит в первый раз, а отпечатки-то пальцев останутся. И даже если подозреваемый заподозрит подвох и откажется взять вещицу в руки, то всё равно можно сделать так, что возьмёт. И таких приёмов и фокусов в арсенале профессионального сыщика десятки.

Кстати, такими пустяками, как определение групповой принадлежности крови, найденной на улике, светлые умы советских пинкертонов себя вообще не утруждали. Читатель, наверное, помнит тряпицу со следами крови, найденную в потолочном перекрытии голубятни Василия Кузнецова, – эта тряпка считалась важнейшей уликой, доказывавшей виновность молодого человека в убийстве Герды Грибановой. Товарищи из уголовного розыска носились с нею, как тот дурак с писаной торбой из русской пословицы. Так вот лейтенанту Вершинину в голову не пришло поставить перед областной лабораторией СМЭ задачу определить групповую принадлежность крови на тряпке. Более того, ни в одном из многочисленных постановлений о назначении экспертиз такого рода, что имеются в материалах этого расследования, задача установления группы крови перед судмедэкспертами не ставилась. Вообще! Такое ощущение, что могучие умы советских сыскарей просто-напросто понятия не имели об эритроцитных антигенах и не понимали доказательную значимость их совпадений, хотя медицинская наука уже широко использовала переливание крови, и у любого больного, поступавшего в больницу, определялась её групповая принадлежность и резус-фактор. Определялись они и для выживших жертв Винничевского, что видно из их историй болезни. Кстати, раз уж пришлось вспомнить злосчастную окровавленную марлю из голубятни Василия Кузнецова, то нелишне припомнить и другую связанную с ней деталь. То, сколь упорно Василий Кузнецов доказывал, будто в его доме вообще никогда не имелось марли, наводит на мысль, что тряпицу в его голубятню банально подложили перед обыском. Или во время обыска. Сначала подложили, потом «нашли», вот вам и «улика»!

Старший лейтенант Вершинин шесть суток не передавал вещи Винничевского в лабораторию, и это, повторимся, выглядит очень странно и никак не может быть объяснено чрезмерной загруженностью работой или забывчивостью. Причина явно заключалась в чём-то ином, хотя мы никогда не узнаем доподлинно, что же именно побудило начальника областного угро попридержать упомянутые вещи.

В тот же самый день 31 октября следственные материалы обогатились характеристикой, данной администрацией школы №16, в которой обучался Владимир Винничевский. Это два листика на бумаге в клетку из ученической тетради, исписанные от руки. Документ довольно любопытный, причём с самого первого предложения. Начинается он так: «Характеристика на бывшего ученика VII „б“ класса школы №16 Винничевского Владимира». Как видим, с момента ареста Винничевского минула неделя, и он стал уже «бывшим учеником». В рамках тогдашней идеологической парадигмы, кстати, это выглядит вполне логичным: советская Рабоче-Крестьянская милиция, как известно, никогда не ошибается и невиновных под стражу не заключает, если «взяли» Володю за что-то, значит, виноват, а потому учиться в советской средней школе недостоин. В общем-то, с этим даже и не поспоришь.

Из характеристики можно узнать, что в 16 школе обвиняемый учился с сентября 1938 г., то есть закончил шестой класс и два неполных месяца отучился в седьмом. Поведение демонстрировал «отличное», а если дословно, то «ненормальностей в его поведении не было». Некоторые интонации кажутся даже умилительными: «Винничевский мальчик воспитанный, застенчивый, скромный, послушный, тихий и замкнутый. На уроках вёл себя хорошо, редко имел замечания. Никаких особых наклонностей и повадок не проявил». Так и написано – «повадок не проявил».

Разумеется, сказано несколько слов об успеваемости: «Работал очень добросовестно, домашние задания выполнял по всем предметам. Ответы давал не блестяще, особенно там, где нужно логическое мышление. Винничевский относился к числу посредственных, но успевающих учеников». В 7 классе он имел проблемы с успеваемостью по физике и немецкому языку, однако подтянулся и даже брал дополнительные занятия с репетитором. В 7 классе у Владимира начались проблемы по зоологии, но исправить этот огрех ему уже не доведётся.

Согласно записям в классном журнале за период с 1 апреля по 23 октября 1939 г. Винничевский пропустил один учебный день – 5 мая – кроме того, пропустил по одному уроку 15 апреля, 27 апреля, 11 сентября и опоздал на урок 11 октября.

Характеристика была составлена с учётом мнений семи преподавателей – все они были перечислены пофамильно – но также подчёркивалось, что два преподавателя, знавшие Винничевского, не участвовали в подготовке документа, поскольку в школе уже не работали.

Тогда же к следственным материалам была приобщена характеристика на Владимира Винничевского, выданная в школе №14, в которой он обучался до перевода в школу №16. Документ написан рукою завуча начальных классов Цецеговой, чью подпись заверила директор школы Окунева. Директор словно бы дистанцировалась от содержания, вот, дескать, подлинность подписи заверяю, а насчёт точности ничего сказать не могу. Очевидная перестраховка – директор, видимо, боялась оказаться вовлечённой в непонятную для неё историю с Винничевским.

Сам документ лаконичен. Завуч Цецегова сообщила, что «Винничевский Владимир пришёл в школу №14 в 1936 г. вместе с классом школы №58, где он учился в четвёртом классе». Далее весьма скупо обрисовала облик юноши, обошлась буквально четырьмя-пятью лаконичными фразами: «С товарищами жил дружно, жалоб на него не поступало. Характер же имел угрюмый, молчаливый. Учился неплохо и был переведён в пятый класс». В общем-то, всё это на разные лады Вершинин уже знал от самых разных людей. Самая любопытная деталь документа находится ближе к его концу, процитируем этот фрагмент, сохранив стилистику и орфографию оригинала: «В средине учебного года Виничевский (именно так, с одной «н» завуч начальных классов и писала его фамилию – прим. А. Р.) вместе со своими товарищами Гапанович и Дробининым явились в школу выпивши (или причина – точно не помню, т.к. дело разбирали директор т. Зуева – нынче умершая). После разбора этого дела директор решила разбить эту группу ребят и предложила родителям Виничевского перевести его в другую школу и он был помещён…» Тут мы прервём цитирование, поскольку никуда Винничевский помещён не был. Его не удалось перевести в феврале 1937 г. в другую школу, и он до конца года оставался дома, занимаясь по школьным учебникам с матерью. Этих деталей завуч Цецегова либо не знала, либо сделала вид, будто не знает.

1 ноября около полудня Георгий Иванович Винничевский явился в кабинет Ивана Пустовалова, ответственного редактора главной региональной газеты, официального печатного органа Свердловского обкома ВКП(б) «Уральский рабочий», и вручил ему в руки письмо. Кое-что, видимо, он пояснил на словах, но рассказ его, как и сам текст письма, до такой степени поразили Пустовалова, что тот позвонил сначала в обком партии, а затем – начальнику областного Управления РКМ Александру Урусову. По просьбе последнего оригинал письма был на следующий день передан в секретариат начальника управления, а оттуда спустился в ОУР.

Текст, написанный почти без наклона крупными, хорошо читаемыми буквами, похожими на палки, гласил (орфография оригинала сохранена): «Редактору газеты „Уральский рабочий“ от гр-н Винничевского Георгия Ивановича и Винничевской Елизаветы Иван. Мы, родители того негодяя, указанного в отделе происшествий от 1-го ноября 1939 г., окончательно убедившись в его сугубо-кошмарных преступлениях, мы как родители отрекаемся от такого сына и требуем применить к нему высшую меру наказания – расстрела! Таким выродкам в советской семье жизни быть не может. Убедительная просьба поместить наше пожелание в газете „Уральский рабочий“». Под текстом – подписи Георгия и Елизаветы Винничевских. И дата – 1/X 1939 г., легко заметить, что автор этого косноязычного сочинения ошибся на месяц, ведь ноябрь – одиннадцатый по счёту, ну да ладно, с этим-то как раз всё ясно – это описка.

Гораздо интереснее то, что аналогичное письмо получил и начальник ОУР Вершинин, с той только разницей, что в нём отсутствовала фраза, содержавшая «убедительную просьбу» опубликовать его в газете «Уральский рабочий».

Для советской идеологии и политической культуры тех лет бранить врага всякими непотребными словами и призывать на его голову всевозможные проклятья и ужасы являлось нормой. Всевозможные массовые мероприятия – митинги и демонстрации – с лозунгами, содержащими призывы «раздавить гадину», «уничтожить змеиное гнездо», «сжечь дотла» или «отрубить щупальца» являлись мейнстримом агитации и пропаганды. Если уж такими и им подобными эпитетами и метафорами разбрасывались советские прокуроры и общественные обвинители на судебных процессах, то простой призыв расстрелять можно было счесть верхом корректности, культуры и сдержанности. Но это в тех случаях, когда речь шла о расстреле зиновьевых-каменевых-радеков и прочих абстрактных «уклонистах» и «гидрах контрреволюции». А вот призыв расстрелять собственного несовершеннолетнего сына – это даже по советским меркам как-то того, совсем по-людоедски… это перебор.

Единственная аналогия, которая в связи с письмом Винничевских приходит на ум, – это довольно известная история о том, как Георгий Пятаков, известный советский партийный и государственный деятель, попросил у Сталина разрешения лично расстрелять собственную жену, заподозренную товарищами из НКВД в связях с оппозиционерами. Произошло это вроде бы в конце лета или в начале осени 1936 года, Пятаков ещё сохранял свою должность и подобным шагом надеялся, видимо, продемонстрировать абсолютную преданность «генеральной линии партии» и «лично товарищу Сталину». Возможно, перед нами исторический анекдот, поскольку об этой просьбе известно со слов Сталина, разговор происходил в достаточно приватной обстановке и при минимальном числе свидетелей, во всяком случае, никаких письменных следов такого обращения не сохранилось. Но поверить в подобный разговор можно – со стороны Пятакова было вполне по-коммунистически продемонстрировать презрение к нормам общечеловеческой морали и продемонстрировать готовность следовать «классовому чутью» и «классовой справедливости». И то, и другое являлись для большевиков фетишами, священными категориями, обращение к которым оправдывало любую гнусность.

Ирония судьбы заключается в том, что подлая инициатива Пятакова не спасла его бесполезную жизнь, и он получил пулю в затылок даже скорее, чем его жена, та самая Людмила Дитятева, которую он с таким пафосом был готов убивать лично (она пережила своего мужа почти на пять месяцев). Но речь в данном случае идёт всё же не о Пятакове, а о Винничевских.

Думаю, мало кто усомнится в том, что родителей сподвигли написать письмо с призывом расстрелять собственного сына вовсе не тягостные думы о «советской семье» и не искреннее возмущение от содеянного им. Они не могли возмущаться его проделками просто потому, что ещё ничего о них не знали, поскольку Вершинин никак не мог давать им читать его показания. Протоколы допросов Винничевского помощник облпрокурора по спецделам Небельсен прочитал только 2 ноября, о чём и сделал записи на последних листах этих документов, а до тех пор, т.е. пока их не брал в руки прокурор, на эти бумаги никто из посторонних вообще не мог даже взгляд бросить. Даже и после прочтения прокурором признаний Винничевского расследование не утратило гриф «совершенно секретно» (правила секретного документооборота таковы, что категория секретности подшивки документов не может быть ниже той, что имеет самый секретный из включенных в неё документов. Поскольку совершенно секретная сопроводительная переписка по этому делу не выделялась в особую единицу хранения, а подшивалась прямо в тома следственных материалов, стало быть, все они могли быть доступны только лицам, имевшим допуск к работе с совсекретной документацией. Очевидно, что Георгий и Елизавета Винничевские такого допуска в конце 1939 г. не имели).

Поэтому родители знали о преступлениях сына только в пересказе Вершинина. И любые нормальные отец и мать имели все основания сомневаться в объективности, точности и даже честности начальника ОУР. Что бы тот ни говорил, как бы ни убеждал родителей в «чистосердечном» признании сына, однако нет у него права подменять собою суд. Да и суд советский может ошибаться, как показали события «Большого террора» 1937-1938 гг. и волна реабилитаций, прокатившаяся по стране в 1939-м!

Георгий Винничевский просто-напросто испугался за свою жизнь. Его напугал допрос в кабинете Вершинина, во время которого много внимания было уделено прошлому Георгия Ивановича, и то, как начальник угро внезапно прервал допрос, пообещав продолжить его в ближайшем будущем. Нервы Винничевского-старшего не выдержали, подумав день-два, он изобрёл отличный, как ему казалось его комендантскому уму, способ доказать советской власти свою лояльность. Так родилось его пафосное, но безграмотное письмо с призывом расстрелять собственного сына. Бывший чекистский палач показал свое истинное лицо. Он поспешил отречься от сына, даже не имея точных свидетельств вины последнего. Это предательство, которое не может быть объяснено никакими рациональными доводами, перед нами реакция труса, испугавшегося прежде всего за собственную шкуру.

Вот уж воистину шекспировские страсти кипели в Свердловске поздней осенью 1939 г.!