Глава 13
Я вернулся домой без четверти час. В кабинете горел свет. Сьюзен, обнаженная, сидела за столом. В левой руке она держала телефонную трубку. Она ничего не сказала, когда я появился на пороге и заглянул в комнату.
— Что такое? — спросил я.
На ее губах появилась легкая улыбка.
— Сьюзен?
— Только что позвонили.
— Кто?
— Мужчина, назвавшийся Джеральдом Хеммингсом.
В горле у меня внезапно пересохло. Поначалу мы с Агги тысячу раз репетировали эту сцену. Точно знали, что нужно сказать, если кто-нибудь из нас вдруг попадется в ловушку. Поскольку оба поклялись молчать, происходившее означало только одно: это ловушка. Что бы Сьюзен и Джеральд ни сказали в качестве обвинения, мы должны были солгать им в ответ. Но так было вначале, а теперь наступило то самое «здесь и сейчас». В прошлом месяце мы договорились рассказать им обоим; теперь не было смысла ничего отрицать.
— Джеральд Хеммингс? — повторил я. — Не уверен, что знаю такого. Что ему нужно в такое время?
— Он хотел поговорить с тобой. Вместо этого поговорил со мной.
Я промолчал. Ждал. Знал, что это не ловушка. Нас кто-то увидел? Та женщина, днем собиравшая ракушки на пляже? Может, она видела, как я захожу в дом? Узнала меня? Позвонила Джеральду Хеммингсу и рассказала об этом? Молчание затягивалось. Сьюзен пристально смотрела на меня.
— А кто он вообще такой? — спросил я. — Я никогда…
— Вы столкнулись в театре с его женой.
— Его женой?
— С Агатой Хеммингс.
Ее имя впервые прозвучало в нашем доме. Это не стало сюрпризом, но в комнате словно раздался взрыв, и осколки шрапнели разлетелись по всем углам. «Агата Хеммингс» отскакивало от стен, калеча и ослепляя.
— Не помню ее, — сказал я.
— Кажется, мистер Хеммингс думает, будто у вас с ней роман.
— О чем ты?
— Об Агате Хеммингс. Ее муж думает…
— Да, ты сказала. Но…
— Но, разумеется, это не так.
— Сьюзен, не знаю, кто тебе звонил, однако…
— Мне звонил мистер Хеммингс.
— Или некто назвавшийся мистером Хеммингсом?
— Да, некто, прекрасно изобразивший мистера Хеммингса, который сообщил мне, что ты трахаешься с его женой.
— Сьюзен, богом клянусь, не представляю, о чем речь!
— Не клянись богом, Мэттью, а не то он поразит тебя молнией.
— Рад, что тебя веселит эта ситуация. Звонят среди ночи…
— Да уж, обхохочешься.
— Ну я, конечно, рад…
— Нет, правда, смешно. Я даже спросила мистера Хеммингса, уж не шутка ли это, розыгрыш? Потому что все это показалось мне ужасно смешным, Мэттью. Однако мистер Хеммингс не разделил моего веселья. Он плакал на протяжении всей нашей беседы. Временами я не могла разобрать, что он говорит, Мэттью. Однако мне все-таки удалось уловить суть. Тебе рассказать?
— Нет, я хочу спать. Поговорим об этом через…
— Мы поговорим об этом сейчас, сукин сын!
— Тут не о чем говорить, Сьюзен.
— Ты прав, Мэттью. После этого вечера нам с тобой больше не о чем разговаривать. Но об этом мы должны поговорить сейчас.
— Я не хочу об этом слышать.
— Тебе придется, или я разбужу Джоанну и расскажу об этом ей. Ты бы хотел, чтобы обо всем услышала твоя дочь?
— Сьюзен, если ты уверена, что звонивший не лгал…
— Он сказал правду.
— Хорошо. Это ты так думаешь, а я собираюсь…
— Мэттью, она пыталась покончить с собой.
— Что?
— Проглотила половину упаковки снотворного.
— Кто… Это он тебе об этом рассказал?
— Да.
— Я тебе не верю.
— Позвони ей. Спроси у нее сам.
— Почему я должен… Я вообще с ней не знаком, я даже не помню нашей встречи…
— Мэттью, она пыталась убить себя! Ради всего святого, ты так и будешь продолжать…
— Ну ладно, — вздохнул я. — Когда он звонил?
— Минут десять назад.
— С ней… С ней все в порядке?
— Я уж думала, ты и не спросишь.
— Послушай-ка, Сьюзен…
— Не надо мне твоих «послушай-ка», мерзавец!
— Что случилось? Ты, наконец, расскажешь мне, что произошло?
— Он смотрел телевизор. В одиннадцать часов поднялся наверх и обнаружил ее без сознания.
— Он позвонил врачу?
— Нет.
— Почему?
— Он понял, что она сделала: по полу были разбросаны таблетки. Он добился, чтобы ее вырвало, поставил под холодный душ, а потом ходил с ней туда-сюда по спальне. Именно тогда она ему все и выложила, Мэттью. Когда он ходил взад-вперед, взад-вперед. — «Взад-вперед» она повторила искусственным голосом, изобразив на столе средним и указательным пальцами правой руки, как он шагал, через кипу бумаг, через ножницы, а затем обратно к телефону. «Взад-вперед, взад-вперед». Я смотрел на пальцы Сьюзен и представлял Агги, ослабевшими руками цепляющуюся за своего мужа, который с помощью ходьбы пытался свести на нет эффект таблеток. Ее волосы, наверное, были мокрыми после душа, лицо мертвенно-бледным, светло-серые глаза утратили свой цвет. И она говорила. Рассказывала.
— Хорошо, — кивнул я.
— Хорошо? — Пальцы Сьюзен остановились, она сжала правую руку в кулак и положила на колени. — В каком смысле «хорошо», Мэттью?
— Это значит: «Хорошо, теперь я знаю, что случилось».
— Но ты не знаешь, почему так случилось. Ты же не знаешь, почему она приняла все эти таблетки, правда?
— Почему она приняла их, Сьюзен?
— Потому что она была уверена, что ты не станешь просить меня о разводе, — заявила Сьюзен и рассмеялась.
Это был пугающий смех, и внезапно мной овладело предчувствие, что вот-вот начнется новый кошмар, и этот кошмар начался в тот момент, когда я переступил порог дома и увидел свет в кабинете. Или еще раньше — когда обнаженная Сьюзен спустилась вниз, услышав пронзительный звонок телефона, чтобы поднять трубку в кабинете: «Прошу прощения, мистер Хеммингс, но его нет дома», и тут кошмар внезапно охватил ее и всех нас.
Я шагнул к Сьюзен, чтобы заставить ее прекратить этот маниакальный смех, пока он не разбудил Джоанну, спавшую неподалеку. Я положил руку ей на плечо, и она отдернула ее, будто по ней пробежала ящерица. Сьюзен перестала смеяться, но внезапно от этого стало еще страшнее, чем от ее истерического смеха. Неожиданно она протянула руку и схватила ножницы. Рука ее очертила в воздухе дугу, а сама она в ту же секунду вскочила с черного кожаного крутящегося стула. Кольца ножниц были зажаты у нее в кулаке, словно рукоятка ножа. Сьюзен в ярости бросилась на меня. Острие ножниц было на дюйм от моего живота, когда я схватил ее запястье и отклонил направленный вперед удар. Она высвободила руку, вновь бросилась на меня, и на сей раз ей удалось порвать рукав моего пиджака. Дыхание Сьюзен было тяжелым и прерывистым; я даже не был уверен, что она помнит причину своего гнева. Однако она не прекращала кидаться на меня с ножницами, вновь и вновь атакуя, заставляя меня отступить к книжному шкафу, пятясь, будто краб. Я не мог поймать ее запястье — рука двигалась слишком быстро, острие ножниц сверкало в воздухе и вновь отступало. Оно задело отворот моего пиджака, на мгновение задержалось на нем, пока Сьюзен не вырвала ножницы обратно, провернув их в ткани, и опять бросилась на меня. Я поднял левую руку, и внезапно на ней образовался порез — от костяшек до запястья. Я вдруг почувствовал слабость и облокотился на стол, сбросив с него телефон. Вспомнил, как Джейми описывал спальню — пятна крови на стенах, Морин, которая…
Вдруг раздался крик.
На секунду мне показалось, будто кричал я сам. Моя кровоточащая рука была протянута к Сьюзен, рот был открыт — я вполне мог кричать. Однако источник крика был позади меня. Я повернулся через левое плечо, чтобы избежать атакующих ножниц и посмотреть, кто кричит. В дверях стояла наша дочь Джоанна в длинной ночной рубашке, глаза были расширены от ужаса, рот открыт, и вырвавшийся из ее горла крик способен был поднять из земли мертвых. Это был крик ужаса и неверия, он висел в воздухе целую вечность, он заполнял собой маленькую комнату, подавляя намерение убить. Ножницы остановились. Сьюзен посмотрела на свою правую руку. Ее трясло, ножницы дрожали в ее кулаке. Она уронила их на пол.
— Убирайся! — крикнула Сьюзен. — Убирайся отсюда, ублюдок!
Джоанна бросилась к матери и обняла ее.
Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Приоткрыв глаза и заморгав, я увидел, что лежу на кушетке в своем офисе. Часы на стене показывали четверть девятого. Кошмар закончился. Я взглянул на свою перевязанную левую руку. Кровь просочилась сквозь повязку и запеклась поверх марли. Я сел. На мгновение мной овладело желание не слезать с кушетки, потому что идти было некуда. Я подумал о дочери в объятиях Сьюзен. Этот образ не оставлял меня. Встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, встал и снова посмотрел на часы. Вся моя одежда была мятой — я спал не раздеваясь. Я был разут: мои ботинки стояли возле стола, с носками внутри. Мысль, чтобы принять душ и надеть ту же одежду, в которой я пережил ужас этой ночи, была мне отвратительна. Однако я ушел из дома в чем был. Повернулся, вышел из кабинета, по коридору к входной двери, дверь тихо захлопнулась за мной, прозвучал краткий щелчок автоматического замка. Моя дочь в объятиях Сьюзен. В объятиях своей матери, а не моих.
Я пересек офис, открыл дверь и направился по коридору в душ. Повесил костюм на плечики, в надежде, что складки разгладятся под воздействием пара. С рубашкой ничего нельзя было сделать — придется надеть ее снова. Меня всерьез беспокоили носки — вернее, перспектива надеть носки, в которых я уже проходил целые сутки. Однако постирать их, чтобы они высохли к началу дня, не представлялось возможным. Впрочем, непонятно было, как вообще начинать день. Вода была горячей, пар поднимался вокруг меня, окутывая своими клубами. Надо позвонить Агги. Придется иметь дело с Джеральдом и ее детьми, но какое это теперь имело значение? Джеральд знал обо всем. Возможно ли теперь позвонить в больницу и сказать: «Здравствуйте, это Мэттью Хоуп, я бы хотел поговорить с Агги».
Я попытался вообразить, будто прошлой ночью ничего не случилось.
Пар услужливо клубился, затуманивая кабинку и весь мир вокруг. Я подумал о дочери, о том, как она кинулась в объятия Сьюзен. Интересно, они все кидаются к матерям после развода или расставания? Карин Парчейз, которая не желает звонить своему отцу. Матери она позвонила, как только получила письмо от Майкла, а потом попыталась связаться с ней на следующий день, но так и не позвонила отцу, хотя он здесь, в Калузе. Местный звонок, поднять трубку, привет, папа, это Карин. Нет. Позвонит ли мне когда-нибудь Джоанна?
Стоя под душем, я заплакал.
Когда я закончил бриться, было уже десять минут десятого. Чувствовал я себя не намного лучше. Складки на костюме разгладились, однако рубашка была несвежей после вчерашнего дня. Носки я еще не надевал. Я набрал номер Агги: один гудок, два, снова и снова. Сжимавшая трубку рука вспотела. Мне не хотелось говорить с Джеральдом Хеммингсом. Телефон все звонил. Я хотел повесить трубку, как вдруг услышал ее голос: «Алло!» Шепотом. Я решил, что он все еще в доме. Мне показалось, будто Агги отвечает из какого-то тайного места.
— Агги!
— Да.
— Что случилось?
— Просто мне показалось… Прости, Мэттью, прости меня. — Она зарыдала.
Я подождал.
— Агги, — произнес я.
— Да, любимый.
Она рыдала в трубку. У меня перед глазами вновь возникли пальцы Сьюзен, шагавшие по столу, Агги в объятиях своего мужа, который вел ее обратно, к жизни.
— Расскажи мне, что случилось.
— Мне показалось… — Она сглотнула, и меня внезапно охватило раздражение. И злость. На нее? На себя?
— Что показалось?
— Что ты… никогда не скажешь ей, что я…
— Агги, я же обещал тебе!
— Знаю, но… — Она снова всхлипнула.
Возникла длинная пауза. Я ждал. Агги высморкалась, и звук гулко отозвался в телефоне. Внезапно я увидел ее — заплаканную, с красными глазами.
— Прошлой ночью я была одна, — сказала она и вновь заплакала.
Я посмотрел на часы: без пяти минут девять, мне нужно было прекращать наш разговор. Не хотелось, чтобы она занимала линию, когда мой партнер Фрэнк войдет в офис. Что я ему скажу? Что сказал бы мой циничный нью-йоркский друг, поведай я ему, как Сьюзен напала на меня с ножницами вчера ночью? Как бы он отреагировал, если бы я признался, что у меня роман с Агатой Хеммингс с мая прошлого года?
— Агги, зачем ты ему рассказала?
— Потому что я знала, что все кончено.
— Что кончено? Как ты можешь так думать? Я же пообещал тебе вчера днем…
— Но ты не сказал ей!
— Я расскажу ей!
— Но не рассказал!
— Черт, Агги…
— Тебе безразлично, что я пыталась наложить на себя руки?
— Ради бога, ты же знаешь, что не безразлично!
— Я слушала радио.
— Что?
— В это время передавали фортепианный квартет Стравинского. У них по понедельникам камерная музыка. Он был внизу, смотрел телевизор. Я читала, слушала музыку и внезапно я поняла, что ты никогда этого не сделаешь. И пошла… Я встала с кровати и направилась в ванную. На мне был пеньюар, который ты подарил мне на прошлое Рождество, а я сказала, что его мне прислала из Кембриджа мама — такой голубой, с кружевами. У меня остались таблетки с тех времен, когда Джулия болела коклюшем, и я не могла уснуть по ночам. Я взяла их с собой в постель, проглотила без воды — просто закидывала в горло до тех пор, пока… — Она вновь зарыдала. — Понимаешь, Мэттью, все это кажется бессмысленным. Моя жизнь без тебя не имеет смысла.
— Что нам теперь делать?
— Неизвестно, Мэттью. Действительно, что?
— Не знаю.
— А когда ты будешь знать?
— Мне нужно время, чтобы…
— У меня нет времени, — заявила Агги и повесила трубку.
Раздался глухой щелчок, и за ним последовала тишина. Я нажал кнопку, дождался гудка и перезвонил ей. Гудки все звучали. Я ждал. Внезапно, испугался, что оставшиеся таблетки…
— Алло!
— Агги, пожалуйста, не вешай трубку.
— Мэттью, чего ты хочешь?
— Когда мы можем встретиться?
— А зачем нам встречаться?
— Нам нужно поговорить.
— Разве?
— Ты знаешь, что это так.
— Сомневаюсь.
— Агги, ради всего святого…
— Определись, — сказала она. — Когда определишься, тогда и звони.
— Агги, не вешай трубку!
— Именно это я и собираюсь сделать.
— Агги…
В трубке раздались короткие гудки.
Я положил трубку и сел, держа руку на телефоне, гипнотизируя его взглядом, размышляя, сколько минут, сколько часов мы с Агги украли за прошедший год, разговаривая по телефону. Тайные звонки из офиса, звонки из телефонных будок, по всему городу, — каково было бы нам без этих звонков? «Позвони, когда определишься». Я снова поднял трубку, но положил ее обратно. Потом поднялся из-за стола и принялся мерять шагами офис.
Этим утром мне обязательно надо было выполнить несколько дел. Майкл, я должен увидеться с Майклом. Мне хотелось поговорить с ним о письме, которое он написал сестре, да, именно, и о том, что он позвонил своей матери. Майкл заявил ей, что не станет выступать посредником с ее стороны. В сущности, «пошла ты к черту, мама, я не собираюсь больше ходить к папе и обсуждать с ним проклятые алименты». Он пишет «папа», а не «отец». Джоанна называла меня «папа» или «папочка», а как Карин звала своего отца? Правильно, «папа». Факт номер один: у папы есть другая женщина. А звонить ему она не стала, ну уж нет! Приберегла все эти заботливые звонки для мамы, а на папу, у которого другая женщина, чихать хотела. Позвонила маме в субботу утром и собиралась непременно позвонить ей на следующее утро, поскольку самолет… «Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».
Карин говорила про утро воскресенья. Вечер воскресенья — время, когда Морин и две маленькие девочки были заколоты насмерть. Вечер воскресенья — время, когда Бетти Парчейз, по ее словам, сидела дома и смотрела телевизор.
«Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».
Внезапно я кое-что понял.
В конце концов она открыла мне дверь в накинутом поверх ночной рубашки халате. Минут пять я жал на кнопку звонка, потом еще пять минут барабанил в дверь, и вот теперь она открыла ее и вглядывалась в меня, моргая от солнечного света. Без косметики, лицо опухшее ото сна.
— Простите, что побеспокоил вас, — сказал я, — но мне необходимо задать вам несколько вопросов.
— Который сейчас час?
— Половина десятого.
— Приходите позднее, — сказала она и стала закрывать дверь.
— Нет, Бетти! Сейчас.
Она с досадой вздохнула, развернулась и ушла в дом. Я последовал за ней в гостиную, обставленную в современном стиле — холодные голубые и белые тона, абстрактная живопись над камином, — углы и разрезы в красных и оранжевых тонах. В другом конце комнаты располагались две закрытые двери. За раздвижными стеклянными дверьми напротив камина была терраса, за ней шумел океан.
— Бетти, — произнес я, — где вы находились в воскресенье ночью?
— Здесь.
— Нет!
— Я была здесь, — равнодушно промолвила она. — Всю ночь смотрела телевизор.
— Всю ночь?
— Да.
— Нет, — возразил я.
— В чем дело, Мэтт? Я уже рассказала полиции, где…
— Вы не были здесь, Бетти. Ваша дочь пыталась дозвониться до вас из Нью-Йорка и не смогла. Где вы находились?
— Если у полиции есть…
— К черту полицию! Ваш сын сидит в тюрьме, он признался в убийстве, и я хочу знать, где вы были в воскресенье ночью. Это вы позвонили Майклу в док?
— Нет. Какой звонок? О чем вы?
— Разве вы не просили его о встрече в доме Джейми? Вы были в его доме в воскресенье, Бетти?
— Я была здесь, — ответила она. Ее губы задрожали, руки сжались в кулаки. — Здесь.
— Ну хорошо, — кивнул я. — Я сообщу Эренбергу, что вы солгали ему. Расскажу, как ваша дочь пыталась дозвониться до вас в воскресенье ночью и не смогла. Попрошу его выяснить где, черт возьми, вы находились, потому что, возможно, вы были на Сабал-Шорз, где убили…
— Она была со мной.
Я резко повернулся. Одна из дверей в противоположном конце комнаты была открыта. Стоявшей на пороге женщине было лет сорок. Высокая, широкоплечая, рыжеволосая, с веснушками. Руки ее были сложены на мощной груди, из-под коротенького халата виднелись полные ноги.
Бетти встала и протянула руку, словно пытаясь затолкать женщину обратно за дверь.
— Джеки, прошу тебя! — воскликнула она.
— Да иди ты, — усмехнулась та. — Он же пытается повесить на тебя эти гребаные убийства.
— Пожалуйста, — промолвила Бетти.
— Она была со мной, мистер. Подцепила меня в баре, а потом мы отправились ко мне. Вот где она была в воскресенье ночью.
Джейми рассказывал мне об их первых годах совместной жизни, о фригидности Бетти. Я вспомнил, что еще вчера в разговоре со мной Бетти сокрушалась о том, как трудно найти свободных мужчин в этом городе, полном разведенок и вдов. Говорила про защиту своего доброго имени, про то, как не хочет, чтобы шпионили за ее частной жизнью. И вдруг мне показалось вполне правдоподобным, что она солгала полиции про то, где находилась в ту воскресную ночь, не признавшись, что провела ее с женщиной, которую подцепила в баре.
— Ладно, — кивнул я. — Прошу меня извинить.
— Тогда пошел вон отсюда, — сказала Джеки.
Камера Майкла находилась в конце коридора. Было половина одиннадцатого утра, он позавтракал в семь и ждал, чтобы его перевезли в тюрьму через дорогу. Десятью минутами раньше я позвонил Эренбергу, и он велел мне приехать как можно скорее, если я хочу поговорить с Майклом до того, как его увезут. При виде меня Майкл не выказал особого энтузиазма.
— Приехала твоя сестра, — сообщил я. — Я разговаривал с ней вчера вечером.
— Хорошо, — ответил он.
— Она дала мне письмо, которое ты написал ей. Я собираюсь показать его полиции.
— Зачем она это сделала?
— Пытается помочь тебе.
— Она поможет мне, если не будет совать нос в это дело.
— Майкл, я должен задать тебе несколько вопросов.
— Не хочу я отвечать ни на какие вопросы. Почему вас вообще пустили ко мне? Неужели у меня нет никакого права определять, кто…
— В письме ты…
— Господи!
— Твое письмо не создает о тебе впечатления человека, который задумывается об убийстве. Ты даже напомнил своей…
— Плевать мне на то, как я выгляжу в этом письме.
— Ты даже напомнил сестре, что скоро день рождения Морин. Попросил прислать ей открытку, помнишь?
— Да, помню.
— Если бы ты собирался убить Морин…
— Я ничего не планировал!
— Значит, ты действовал стихийно, под влиянием момента?
— Да, именно так. Я уже говорил вам. Почему бы вам не пойти послушать запись? Там все сказано, чего вам еще нужно, черт вас дери?
— И все-таки?
— Не знаю.
— Расскажи, что говорила тебе Морин по телефону.
— Я уже рассказал вам об этом. Она сказала, что напугана и хочет, чтобы я пришел в дом.
— Чего боялась Морин?
— Она не объяснила.
— Просто сказала, что боится?
— Да.
— Но не сказала, чего именно?
— Мол, не знает, что делать.
— Делать с чем? Майкл, ты только повторяешь…
— Она так сказала, черт возьми!
— Она сказала, что не знает, что делать.
— Да.
— А ты не спросил ее, в чем дело. Человек говорит: «Я не знаю, что делать»…
— Да, я не спрашивал ее.
— Тебе совсем не было любопытно?
— Нет.
— Но ты пошел к ней домой?
— Вы знаете, что пошел.
— Почему?
— Потому что она была напугана.
— И не знала, что делать?
— Правильно.
— Но она так и не пояснила, чего боится или что…
— Послушайте, вам не удастся подловить меня, — вдруг сказал он.
— Подловить?
— Вы слышали.
— Для чего?
— Да так.
— Никто тебя не пытается подловить, Майкл.
— Хорошо.
— Поверь мне.
— Чудесно, тогда почему бы вам не отправиться домой? Я больше не хочу говорить о Морин.
— Почему ты попросил сестру послать ей открытку?
— Я уже сказал вам, что не хочу…
— А ты тоже собирался послать ей открытку?
— Нет, я собирался купить ей что-нибудь.
— Что?
— Какая разница? Она умерла.
— Майкл… Когда в ту ночь ты пришел к ней, о чем ты разговаривал?
— Не помню.
— Вы прошли в кухню, сели за стол?
— Да.
— О чем ты разговаривал?
— Не знаю.
— Ты говорил о том, что собираешься продолжить учебу?
— Да, верно, об этом. А еще про алименты, про то, что папа перестал платить их.
У него была какая-то особая манера ухватываться за чужие предположения и превращать их в свои ответы. За секунду до того Майкл не мог вспомнить, о чем они с Морин разговаривали, однако теперь, когда я предположил возможную тему беседы, он сразу ухватился за нее. Задай я подобный вопрос одному из моих клиентов в суде, адвокат противоположной стороны немедленно вскочил бы с места и закричал, что я подсказываю свидетелю. Я решил, что с ним надо вести себя осторожнее.
— Майкл, до которого часу вы разговаривали?
— До. Допоздна. Я не ношу часов.
— Тогда откуда ты знаешь, что было уже поздно?
— Ну… Морин сказала, что уже поздно.
— А потом что?
— Не знаю.
— Когда ты потянулся за ножом?
— Не помню. Я же говорил вам, что не помню.
— Майкл, во время беседы с Морин в какой-то момент ты встал из-за стола и взял нож. Об этом ты сообщил Эренбергу. Я хочу знать почему. Что такого Морин могла сказать, чтобы спровоцировать тебя…
— Ничего. Отстаньте от меня! Ничего она не говорила.
— Ты просто взял нож?
— Да.
— Вот просто так, ни с того ни с сего.
— Не помню.
— Ты только сообщил мне, что Морин сказала, что уже поздно.
— Она сказала, что идет спать, потому что уже поздно.
— Она сказала именно это? Ты не мог бы припомнить точнее?
— Она сказала, что… что у нее завтра день забит под завязку, уже поздно и она собирается ложиться спать.
— Звучит, будто…
— Она так сказала.
«Он же был у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня день забит под завязку…»
— Похоже, твой отец так сказал.
— Отца там не было.
— Не в воскресенье, Майкл, а во вторник, когда вы с Морин проговорили в кухне несколько часов.
— Мы… В воскресенье мы тоже разговаривали.
— Правда?
— Да. Я же вам рассказывал, что мы…
— За все время разговора ты хотя бы один раз спросил у нее, чего она боится?
— Нет.
— Но ты сказал, что пришел к ней именно из-за этого.
— Да.
— Ты приехал на попутной машине?
— Да.
— Потому что Морин чего-то боялась.
— Это…
— Но потом ты убил ее. Майкл, кто звонил тебе в воскресенье ночью?
— Морин. Я же сказал вам, что Морин.
— Майкл, я сомневаюсь, что Морин звонила тебе. Думаю, когда ты прибыл туда, Морин уже была мертва.
Он покачал головой.
— Кто ее убил, Майкл? Тебе известно, кто ее убил?
В дальнем конце коридора хлопнула дверь, затем послышались торопливые шаги. Я обернулся. К камере подходил Эренберг.
— Поднимайтесь-ка наверх, — произнес он. — У нас тут еще одно признание по этому треклятому делу.
