Глава 8
Когда мы с Джейми вернулись ко мне в офис, было уже почти половина второго. Я очень хотел есть, но идти на ленч с ним не собирался, и потому об этом даже не упомянул. Его личная трагедия вторгалась в сферы неподдельного ужаса. Все во мне оцепенело, и ни его, ни его сына мне не хотелось видеть — хотя бы некоторое время. Я вышел из автомобиля и направился туда, где парковался Джейми. Он сразу завел разговор о Майкле. Я слушал и испытывал то же чувство, что и накануне в баре. Казалось, он говорит сам с собой, и хоть и ждет от меня кивков, нужны они ему лишь как знаки препинания в том, что, по сути своей, являлось монологом.
— Я-то думал, что для него это — пройденный этап, — заявил Джейми. — Он же находился у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня тяжелый день.
Завтра была среда — да, день у Джейми выдался напряженный — в коттедже на пляже. Но вечером во вторник его сын Майкл сидел за столом у него в кухне и общался с Морин. Это не похоже на поведение человека, который через пять дней, снова оказавшись за тем же столом, вдруг ни с того ни с сего схватит нож.
— По нему это ударило больнее всех, — продолжил Джейми. — Ему было всего десять, когда я ушел от его матери. Полтора года добивался с ней соглашения, и она всем нам порядком попортила нервы. — Он открыл дверь и протиснулся на сиденье. — Но я действительно думал — для Майкла это пройденный этап. Он поселился здесь в сентябре, начал учиться в университете Южной Флориды… Правда, он бросил учебу в январе, но я думаю, что он собирался возобновить учебу осенью. Я считаю, что он уже начинал… уже начинал опять уважать меня. Любить.
Джейми покачал головой. Он не смотрел на меня. Положив руки на руль, он глядел в лобовое стекло на ярко-белую стену, окружавшую комплекс офисных зданий.
— А потом, в тот день, когда остался с ним один в офисе, я спросил: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, скажи мне: зачем ты это сделал?» — а он посмотрел на меня и ответил: «Ты виноват, папа, это ты спровоцировал». — Тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым маленьким сучонком и схватил за горло. Потому что Майкл опять начал все с начала, ровно с того же места. Ему как будто опять было десять лет, только теперь он обвинял меня в ужасном поступке, который совершил сам — это, как он сказал мне, я во всем виноват, я спровоцировал. Мэтт, мне хотелось убить его. Я был готов убить его. Если бы Эренберг не зашел, то я бы прикончил его. Господи, честное слово, убил.
Стоило мне переступить порог офиса, как Синтия сообщила:
— Приходил Галатье.
— Разве я не просил вас отменить его визит?
— Я отменила, но он все равно явился.
— Ладно, вызовите его. Но сначала закажите мне сандвич и бутылку пива. И только потом звоните Галатье.
— Какой сандвич?
— Ржаной хлеб с ветчиной. Любой сойдет.
— Список звонивших у вас на письменном столе.
— Хорошо. А Фрэнк где?
— В суде. Последнее слушание дела Келлермана.
— Побыстрее там с сандвичем. С голоду умираю.
Я зашел к себе в кабинет, снял пиджак, ослабил галстук. В мое отсутствие поступило двенадцать телефонных звонков, но лишь один из них был срочным. Я решил, что этим звонком уже занялся Фрэнк, поскольку именно он был связан с последним слушанием в Первом федеральном суде. Звонили из банка — сообщить, что ставка по моему счету уменьшилась на четверть процента, и они готовы разрешить более низкую ставку, если мы успеем внести необходимые изменения в документы до последнего слушания. Рядом со звонком было отмечено время — двенадцать тридцать, а последнее слушание намечалось на час тридцать. Я поднял трубку и вызвал Синтию.
— Я уже заказала, — сказала она. — Ржаной хлеб всюду закончился, так что я заказала с белым.
— Хорошо. Синтия, этот звонок из Первого федерального, про процентную ставку…
— Фрэнк продиктовал изменения, я напечатала их для него на машинке перед его уходом. Долговое обязательство, закладная и декларация завершения сделки. Очень любезно со стороны банка, вы не находите?
— Да. Когда доставят сандвич…
— Я немедленно принесу его вам.
— Кто принял Галатье, когда он приходил?
— Карл предложил, что поговорит с ним, но он отказался. Сказал, что с младшим сотрудником дела иметь не станет.
— Ладно. Давайте уж, вызывайте его.
Через десять минут Синтия принесла мне сандвич с ветчиной и пиво. Пока ел его и пил пиво прямо из бутылки, я продиктовал ей список звонков, которые хотел поручить ей. Нужно было позвонить миссис Джоан Рааль и сообщить, что следующим утром мы освободимся от чокнутого Галатье. Последним в списке значился Луис Кармаго, собиравшийся приобрести многоквартирный дом, экспертизу которого для него провел, по нашему поручению, инженер. Инженер звонил, пока меня не было, и передал, что выявил неполадки и в бойлере, и в системе электроснабжения. Я хотел, чтобы Синтия выяснила у Луиса, хотел ли он по-прежнему совершить сделку или собирался настаивать на том, чтобы продавец сначала починил неполадки за свой счет.
— Это все? — спросила Синтия.
— Да. Я уеду через несколько минут. Может, еще вернусь позже, но пока не знаю.
— Куда вам звонить?
— Звонить некуда, — ответил я. — Я буду на катере.
Послеполуденное солнце косо падало на волны, ослепительно отражаясь от беленых свай и стапелей. На одной из свай чистил перья пеликан, а потом уселся, расплющившись, как блюдце. Я пробрался задворками ресторана и прошел вдоль выдававшегося в море ряда кораблей, стоявших в доке. «Плоскодонка» находилась в этом ряду четвертой, повернувшись к доку кормой, на надводной части которой золотом блестело название. Я прикинул ее размер и дату постройки — сорок пять футов, а лет ей, похоже, пятнадцать. Надежный катер прибрежного плавания с синим деревянным корпусом и белыми судовыми надстройками. Я прошел до середины по стапелю, остановился неподалеку от рулевой рубки и позвал, не особенно надеясь на успех:
— Мисс Шеллман!
— Кто там? — раздался голос молодой девушки.
— Мэттью Хоуп, — ответил я. Молчание. Плескание волн о борты катера. — Можно поговорить с вами о Майкле Парчейзе? — Опять ни слова в ответ. На противоположной стороне бухты, в мангровых зарослях, вскрикнула крачка, затем другая, и все стихло. Мне открывался вид на весь док, до самого конца, где удил рыбу человек в ярко-красных брюках. На ремне у него висел нож для наживки. Я вспомнил о ноже, каким убили Морин и ее детей. Ноже, который Майкл бросил в Мексиканский залив.
— Кто такой Мэттью Хоуп? — спросила девица.
— Адвокат доктора Парчейза.
— Поднимайтесь на борт, — произнесла она. — Я на баке.
Я взошел на катер и стал медленно пробираться по узкому проходу мимо рулевой рубки. Лайза Шеллман лежала на синем надувном матрасе. Голова повернута влево, глаза закрыты. Мне был виден только ее профиль. Тонкий, чуть вздернутый нос, капельки пота над верхней губой крупного рта, аккуратный наклон четко очерченной скулы, светлые волосы. На ней был белый лифчик от купальника, лямки развязаны, так что блестящая от масла для загара смуглая спина была полностью открыта. Стремительная линия ее подбородка переходила в изгиб стройной шеи и широкие плечи, гладкая блестящая спина плавно сужалась к тонкой талии. Синие шорты из обрезанных джинсов низко сидели на спине, едва прикрывая то место, где раздваивались ягодицы.
— Мисс Шеллман? — произнес я.
— Не надо ничего говорить, — сказала она, по-прежнему не открывая глаз, лежа щекой на синем матрасе. — Доктор Парчейз хочет забрать свой катер?
— Нет. Майкл попал в беду.
Глаз открылся, такой светло-голубой на фоне темно-синего матраса.
— Что вы имеете в виду под «бедой»?
— Он в тюрьме.
— Как он там оказался?
— Его обвиняют в убийстве.
Она резко села, повернувшись кругом на матрасе. Теперь ее лицо было обращено ко мне. Одной рукой Лайза придерживала лифчик от купальника, чтобы он не свалился. Лицо ее относилось к тому типу, который Фрэнк наверняка бы назвал «лисьим» — худое и узкое, с выражением чуть более суровым, чем ожидаешь от девушки, которой никак не может быть больше восемнадцати лет. Светло-голубые глаза, длинные светлые ресницы. Мелко вьющиеся светлые волосы — словно вязаная шапочка на голове. Мисс Шеллман молча смотрела на меня.
— Именно так, — кивнул я.
— Но кого? Да кого же он мог убить?
— Свою мачеху и двух своих…
— Господи! — воскликнула Лайза и резко вскочила.
Она повернулась ко мне спиной, быстро завязала лямки лифчика и только потом потянулась к коричневой кожаной сумочке, которая валялась на палубе у вентилятора правого борта. Отвернула мягкий откидной клапан сумки и принялась рыться в ней в поисках пачки сигарет. Руки у нее тряслись, когда она вынула сигарету, зажала во рту и прикурила. Лайза выбросила спичку за борт. Сзади, с восточной стороны, в залив заходил парусник на моторном ходу, свернув паруса. Он проплыл мимо носа «Плоскодонки», ровно и плавно разрезая волны.
— Расскажите мне, что случилось, — попросила Лайза.
— Я же сказал вам: Майкл признался в убийстве.
— Полный бред!
— Почему?
— Майкл? Да не мог он такого сделать, — ответила она. — Человека добрее на всем белом свете не сыщешь.
— Сколько времени вы знакомы?
— Два месяца. Я переехала к нему в январе. Я приехала на рождественские каникулы и решила остаться.
— Сколько вам лет, Лайза?
— Семнадцать.
— Где вы жили до встречи с Майклом?
— С матерью. Мои родители разведены.
— Где живет ваша мать?
— В Коннектикуте.
— А отец?
— В Нью-Йорке.
— Они знают, где вы?
— Разумеется, — кивнула Лайза и выбросила сигарету за борт. Сигарета упала в воду с шипением. Парусник нашел себе место через три корабля от нас и заплыл туда путем сложных маневров. Женщина в оранжевом бикини закрепляла швартовы.
— Майкл сказал в полиции, что ему нужны были деньги, — продолжил я. — Для починки катера. Вам что-нибудь известно об этом?
— Думаю, он имел в виду утечку масла.
— Да, расскажите о ней.
— У нас течет масло привода. Майкл заметил это по счетчику, стрелка постоянно сползала на пятьдесят или шестьдесят. Потом он воспользовался щупом для проверки уровня масла. Долил масла. Но оно продолжало вытекать. Устранить эту неполадку — большая работа. Придется вынуть весь двигатель, поставить его на раму, вставить новую набивку и, думаю, еще и заменить электрод. В доке ему сказали, что это будет стоить примерно шестьсот долларов. Больше, чем мы с ним вместе в месяц зарабатываем.
— Где вы работаете, Лайза?
— В продовольственном магазине «Кросс-Ривер». Кассиром.
— А Майкл?
— Майкл — уборщик в ресторане «Леонардос».
— Вчера у него был рабочий день?
— Нет, в воскресенье у Майкла выходной.
— Значит, он находился тут, на катере?
— Да.
— Весь день?
— Поздно вечером он ушел.
— Куда?
— Не знаю.
— Вы его спросили?
— Да. Майкл ответил только, что скоро вернется.
— Во сколько это было?
— Сразу после того, как ему позвонили. Наверное, около…
— Позвонили?
— Да.
— Сюда, на катер? Здесь есть телефон?
— Нет, в офис заведующего доком. Он приходит за нами сюда, если кто-нибудь звонит нам и еще не очень поздно.
— Во сколько это было?
— Примерно в половине двенадцатого.
— Кто звонил?
— Не знаю.
— Вы спросили об этом у Майкла?
— Да.
— И что же он ответил?
— Мол, это не очень важный звонок. Затем он спустился в каюту, достал бумажник и поднялся обратно на палубу. Вот тогда-то я и поинтересовалась, куда он собирается, а Майкл сказал, что скоро вернется.
— Когда заведующий доком пришел позвать его к телефону, он упомянул, кто звонит?
— Просто сообщил: «Тебя к телефону, Майк». Он очень хорошо относится к Майклу. Ни за что он в это не поверит. Не поверит, и все.
— Вы обеспокоились, когда Майкл не вернулся?
— Нет, я не волновалась. То есть я не думала, что с ним что-нибудь произошло. Может, он познакомился с девушкой, ну, вы понимаете, и решил остаться у нее на ночь. Да, наверное, нечто подобное я подумала. У нас ведь с ним уговор: если я познакомлюсь с молодым человеком и захочу получше узнать его, то пожалуйста. Ну, и если Майкл с кем-то познакомится — то же самое. А мне можно с катера уехать в любой момент — просто собрать вещи и уйти. Такой уговор.
— Кто обычно платит за ремонт катера?
— О чем вы?
— Если что-нибудь сломается, то за ремонт платит Майкл или его отец?
— Обычно Майкл — так я предполагаю, по крайней мере, но точно не знаю. Я никогда не спрашивала его, кто за что платит. Майкл платит за бензин, за стоянку, это стоит два пятьдесят за фут, и еще шестьдесят пять долларов за подключение к электросети. Набегает сто восемьдесят пять в месяц примерно. Майкл всю мелкую починку делает сам. Но нынешняя поломка требует большого ремонта — эта утечка масла, так что, наверное, он бы попросил у отца денег, если вы об этом.
— Но Майкл сказал, что он пошел туда, чтобы взять денег в долг.
— Вероятно. Он очень гордый. Отец его за какого-то хиппи держит, потому что Майкл никак не может найти себя. Но он очень гордый. Я могу представить, что он попросит деньги в долг, но просто так — никогда в жизни. Майкл переживал, что ему приходится жить на катере бесплатно, отец позволяет ему брать катер, понимаете? Он твердил, что хочет купить собственный катер. Но время шло, отец совсем перестал выходить на катере в море — у Морин возникала морская болезнь, даже если бухту не покидали, не говоря уж о заливе. В общем, отец предложил Майклу жить на катере, а тот сказал — конечно, почему бы и нет? — Лайза изобразила, как Майкл пожимал плечами. — Но я знаю, что его это беспокоило. Понимаете, они не ладили. Майкл не какой-нибудь никчемный тип — просто он никак не может решить, что ему нужно. Он ведь уже поговаривал о том, чтобы вернуться к учебе. Я считаю, что это серьезно. Хочу, чтобы вы еще кое-что знали, потому что… Ну как Майкл мог убить ее? Зачем?
— Простите, но я вас не понимаю.
— Дело в том, что именно Морин поддерживала Майкла в решении вернуться в университет. Мне-то безразлично, будет он учиться или нет, лишь бы был счастлив. А Морин говорила с ним о будущем, спрашивала: неужели он хочет работать уборщиком в ресторанах всю жизнь? Они хорошо ладили, Майкл ее очень уважал! Конечно, он испытывал противоречивые чувства — ощущал себя виноватым, что обращается к Морин за советом, а не к родной матери. Но Майклу было непросто говорить о чем-то с родителями — и с отцом, и с матерью — из-за всей этой неприятной истории…
— Что вы имеете в виду? Какой истории?
— Ну, всех переживаний, связанных с разводом. Нелегко это, правда — хоть меня спросите. Майклу было всего десять лет, когда отец ушел из семьи, и двенадцать, когда тот женился на Морин. Это ведь для любого подростка и так тяжелый возраст, а уж если к этому прибавится развод… А его мать все только хуже делала, обоим детям заявила, что их отец с половиной женщин в городе заводил интрижки, и выставляла перед ними Морин просто какой-то очередной девкой. Короче говоря, отец хлебнул горя с Майклом и, думаю, еще этого не забыл.
— Что значит — хлебнул горя?
— Ну, я же вам только что рассказала.
— Вы упомянули, что развод родителей Майкл пережил тяжело.
— Да, конечно, но… Как в тот раз, в Виргинии. Да вы, наверное, знаете об этом.
— Нет. Расскажите, пожалуйста.
— Она отправила Майкла в военную академию.
— Да, мне известно.
— И его застукали за курением марихуаны. Генерал застукал. Майклу тогда было шестнадцать лет, и генерал лишил его поездки домой на весенние каникулы — «в весенний отпуск», так он выразился. Поэтому отец Майкла поехал к нему в Виргинию, а Майкл его даже и слушать не стал — сказал, чтобы убирался к черту.
— Прямо так и сказал?
— Заявил отцу, что прекрасно обойдется без него.
— А что еще?
— Ну, про поездку в Индию вы знаете…
— Нет.
— Майкл поступил в университет — после того, как унес ноги из этого заведения в Виргинии, а потом поехал сначала в Амстердам, затем в Индию, в Афганистан — да, кажется, туда, а может, в Пакистан. Ехал по «наркоманскому» маршруту, понимаете, в Амстердаме он прочно подсел на наркотики.
— Но сейчас Майкл с наркотиками дела не имеет?
— Нет, не имеет, — кивнула Лайза. — В любом случае тяжелых наркотиков он никогда не употреблял. Никогда не кололся и не стал бы. Майкл, может, и нюхал кокаин, когда находился в Европе — ничего об этом не знаю, но по Дании путешествовал с одной наркоманкой. Я говорила об ЛСД — в Голландии он подсел на кислоту. И на травку, конечно. Но кто ж травы-то не курит? — усмехнулась она, пожав плечами. — Дело в том, что за все это время он ни разу не написал отцу. Довел его до умопомешательства — теперь сам это признает. Отец и в американское посольство обращался, и в Вашингтон, пока Майкл лазал по Гималаям, нюхая цветочки и красил волосы и бороду в рыжий цвет у горных монахов. Майкл писал отцу про пауков, которые водились в хижине, где он останавливался. Больших пауков. Рассказывал ему про них, чтобы еще больше его разволновать — только за этим. И никогда не писал на письмах обратного адреса. «Я в горах. Точка. С монахами и пауками». Гор там хватает. — Лайза покачала головой. — Я это к тому, что отношения с отцом у него были натянутые. Они потихоньку налаживались, но все равно оставались натянутыми.
— А отношения с матерью?
— С матерью? Вы знакомы с ней?
— Да.
— Ну тогда представляете эти отношения. Это человек, который всех доводит до белого каления. Майкла она вечно посылает вести переговоры — передай отцу то, передай другое. Звонит ему по три-четыре раза в неделю, посылает письма. Достала.
— Поэтому он и разговаривал не с ней, а с Морин?
— Ну, он и со мной тоже разговаривал, но это другое дело. Мы же с ним любовники.
Я взглянул на нее внимательнее. Ей было семнадцать лет, еще одно дитя развода: мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке — или наоборот? Родители знают, где она, — так она сказала и бросила сигарету за борт, резко, как родители выбросили ее за борт из своей жизни — по крайней мере, ей могло казаться, будто выбросили. «Они знают, где я — да уж…» — сигарета шипит, коснувшись воды, как шипит последний звук в этом ее «да уж…» — и в молчании, как эхо, слышится невысказанное продолжение: «Они знают. И им плевать».
Мне хотелось спросить у нее… Сказать ей… Поговорить о том, как это было, когда ее родители разводились. Узнать, как она отреагировала — когда это случилось, сколько лет вам было, Лайза? Кто из ваших родителей решил развестись? Была ли в этом замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лайза? С отцом? Что он за человек? Вы его любите и уважаете? Простили отца за то, что он ушел? И простите ли когда-нибудь? Я смотрел ей в глаза — в то будущее, которое столь смутно представлял и еще менее того — осознавал, каким оно будет. Мое будущее. Будущее моей дочери.
— К Майклу пускают посетителей? — спросила Лайза.
— Пока нет, — ответил я.
— Где он сейчас?
— В полиции. В здание напротив его вряд ли переведут до завтрашнего утра.
— Но вы же сказали, что он в тюрьме?
— Да. Там есть камеры.
— Что мне теперь надо делать? Куда идти?
Офис начальника доков располагался вплотную к мотелю — две белые входные двери, одна рядом с другой на фоне облицованной красным гонтом постройки. Я постучал — никто не отозвался. Тогда я подергал за ручку — дверь была закрыта. Я зашел в мотель и спросил у женщины за стойкой, где найти начальника доков. Она сказала, что здесь его сейчас нет. Я опять вышел на улицу и обогнул здание. Пожилой человек с седеющей шевелюрой склонился над клумбой с геранью, вскапывая песчаную почву совком. На нем была старая, грязная яхтенная кепка, низко надвинутая на один глаз, полосатая футболка, синие джинсы и потертые топсайдеры.
— Сэр, простите… — начал я.
— Что? — произнес он, не поднимая головы.
— Я ищу начальника доков.
— Вы его нашли.
— Меня зовут Мэттью Хоуп.
— Дональд Уичерли, — представился он и рывком поднялся. — Чем могу быть полезен?
— Мне нужно задать вам несколько вопросов касательно телефонного звонка, на который вы ответили вчера вечером.
— Зачем?
Его глаза были такого же цвета, как небо у него над головой. Теперь они сузились в щелки и подозрительно изучали меня. Уперев руку с совком в бок, он стоял в угловатой позе, выражавшей ожидание — высокий, худощавый человек с обветренным лицом, который хотел знать, почему у меня к нему возникли вопросы, и, вероятно, раздумывал, следует ли вообще на них отвечать.
— Я адвокат, — произнес я. — Я здесь насчет Майкла Парчейза.
— Вы адвокат Майкла?
— Да. То есть, собственно, я адвокат его отца.
— Так чей же? Майкла или отца?
— Отца. Но сюда я пришел ради Майкла.
— С его ведома или без?
— Ему известно, что я тут. — Я лгал. Но мне нужна была информация, и я уже начал сожалеть о том предварительном допросе. — Майклу позвонили вчера вечером, примерно в одиннадцать тридцать.
— Так вы спрашиваете меня или сами все рассказываете?
— Вы подняли трубку?
— Я.
— Где?
— В офисе.
— Кто ему звонил?
— Не знаю. Человек не представился.
— Это была женщина?
— Да, женщина.
— Вы можете примерно определить возраст?
— Нет, сэр, вряд ли.
— А что именно она говорила?
— Спросила, Бухта Пирата ли это, и я ответил, что да. Она спросила, можно ли ей поговорить с Майклом Парчейзом. Я сообщил, что он у себя на катере, и мне придется идти за ним. Она сказала, не буду ли я так любезен сходить за ним, и я отправился на катер.
— Что дальше?
— Майкл пришел в офис вместе со мной и поговорил с ней.
— Вы слышали их разговор?
— Только самый конец. Я пошел к себе в квартиру за одной бумагой, которую мне нужно было пришпилить на доску объявлений. Когда вернулся, Майкл все еще говорил.
— Что именно?
— «Я сейчас приеду», — потом добавил: «До свидания», — и повесил трубку.
— Вы не слышали — он не упоминал никаких имен?
— Нет, сэр, не слышал.
— Сказал ли он вам что-нибудь после того, как повесил трубку?
— Произнес: «Спасибо, мистер Уичерли».
— И все?
— Да, сэр.
— Он не сообщил, куда пойдет?
— Нет, но, думаю, Майкл поехал туда, куда обещал этой женщине. — Он сделал паузу и посмотрел мне в лицо. — Если верить тому, что, как я слышал, говорят по радио о том, что он якобы сделал — то, значит, поехал прямиком на Джакаранда-драйв и убил трех человек. Вот куда он якобы ехал, и вот что он якобы сделал. — Он покачал головой. — Но я вам вот что скажу, мистер Хоуп. Мне в это верится с трудом. Я не знаю второго такого прекрасного парня, как Майкл Парчейз. Правда. Его родители развелись, когда ему было двенадцать лет. Уверен, вы в курсе, вы ведь адвокат его отца.
— Совершенно верно.
— Мальчику нелегко было пройти через такое. Однажды у нас с ним состоялся разговор. Майкл сказал, что только сейчас начал потихоньку от этого отходить, а ведь сколько лет прошло. В общем, когда я услышал по радио, что он убил жену отца и двух своих сестер… Эти девочки ему сестрами приходились, мистер Хоуп. В них текла кровь его отца — и в них, и в Майкле, одна и та же кровь. Когда бы ни говорил о них, он называл их сестрами — не сводными сестрами, нет. «Сестры то, сестры это» — иной раз и не поймешь, что он не о своей родной сестре говорит. Да ведь это и так все ерунда, правда? Важно только, как ты к ним относишься. Майкл этих маленьких девочек любил. А с тем, кого любишь, не сотворишь такого, как по радио говорят. Не сделаешь, и все тут.
«Но Майкл сам сказал, что сделал», — напомнил я себе.
