8. Костер из книг

Утром следующего дня доктор Галер попал под сильный дождь – он решил экономить на извозчиках, а вместо этого обильно кормил Лизу куриными и мясными отварами. Сестра ела неохотно, требуя, чтобы он клал себе куски больше, чем ей. Галер теперь чаще проветривал комнаты, после того как дворник, получив плату, принес целый мешок угля для их маленькой печки. Управляющий, живший на третьем этаже, теперь не кривился при виде доктора – он также получил плату за два месяца вперед. Жизнь потихоньку налаживалась. Вот только больных теперь приходилось отсылать к Генриху Карловичу Просту, старенькому врачу, жившему в трех кварталах от их улицы, – Федор Никитович попросил доктора временно подменить его. Умолчав, что, возможно, через месяц вообще уедет из Петербурга. Решимость перевезти Лизу к морю в нем окрепла. Он уже прикинул, сколько это будет стоить. И послал письмо в Одессу знакомому хирургу с вопросом: есть ли где недостача во врачах?

Воодушевленный, со слабым румянцем на впалых щеках, Галер добирался пешком, да еще и без зонта. Давешней кареты напротив не было. То ли доктору показалось, что она каждую ночь дежурит у стен библиотеки, то ли ее время пока не пришло и карета приедет позже, когда стемнеет. Он вспомнил предположение, что это сама смерть дежурит в ожидании конца повествования Крылова, и нервно улыбнулся. Поднявшись наверх и скинув промокшее пальто на руки Саше, кухаркиной дочке, Галер прошел в комнату Крылова и указал на распахнутые окна.

– Сейчас же закройте. При вашей болезни сырость – это верная смерть.

– К черту! – буркнул Иван Андреевич. – Моя болезнь – это верная смерть. Хочешь чаю? Или чего покрепче?

– И чаю, и покрепче, – обиженно произнес доктор. – Раз уж я вызвался работать на вас секретарем, то и кормите меня.

– Крикни там Сашку.

Галер позвал девушку, и Крылов распорядился принести вареных яиц, колбасы, ситника и большой чайник чая.

– Хорошо, – сказал доктор, садясь за стол и выбирая перо в оловянном стакане. – Я готов начать, пока не принесли. Знаете, Иван Андреевич, ваша повесть очень увлекательна. Даже странно, что вы не написали ее сами и не отдали в печать. И еще: как я понял, ваша знаменитая басня про ларчик – она про ту самую шкатулку?

– Ну да, – угрюмо ответил Крылов. – На чем мы остановились?

– Вы собирались ехать к какому-то старцу, который должен был помочь.

– Правильно. Однако было еще кое-что утром. До того, как мы поехали. Мне тогда показалось, что это мелочь, но потом… Деталь оказалась слишком важной.

Крылов проснулся оттого, что камердинер Гришка осторожно тряс его за плечо.

– Барин! Барин! Вставай!

– Пошел вон.

– Вставай, барин, я уже и чайничек поставил – умываться. И завтрак заказал. И письмишко принес.

Иван Андреевич сел на кровати.

– Какое такое письмишко? От кого?

– Не знаю, барин.

Крылов протер глаза кулаками, глянул на Гришку и невольно хохотнул. На носу у этой обезьянки красовались круглые очки.

– Это что?

Гришка поморгал недоуменно.

– Что, барин?

– Очки!

– А! Глазами стал слабоват. Вот Платон Александрович от щедрот своих выдал мне. Вдаль-то я глядеть хорош, а вот сблизи – так буковки расплываются.

Гришка дернул плечами, стеснительно улыбаясь. Он действительно походил на мартышку, которая вдруг для важности решила надеть очки! «Мартышка к старости слаба глазами стала…» – вдруг сложилось в голове Ивана Андреевича.

– Так что за письмо?

– Нонче вечерком приметил я, – начал Гришка, – что кучер ваш, Афанасий, читает какое-то письмишко. Прочитал – и спрятал.

– Может, это то, что он от тетки получил, еще когда мы выезжали из Петербурга? – предположил Иван Андреевич, вспомнив историю в кабаке.

– Это мне неизвестно, барин, – ответил Гришка. – Да только теткой тут и не пахнет. Вот, взял я то письмо…

– Украл, что ли? А как Афанасий обнаружит пропажу?

Гришка снял очки, аккуратно сложил их, перемотал платком и спрятал в карман.

– Не обнаружит. Я копию снял, а само письмишко обратно положил.

– Так-так, – удивился Крылов находчивости зубовского соглядатая. – Дай и мне прочитать.

Гришка вынул из кармана бумагу и подал ее Крылову. Тот развернул лист и прочел:

«В Москве тебя найдет известная персона и скажет условные слова. Этой персоне ты подчинись и делай все, что она скажет». Ни подписи, ни числа не было.

– Ну! – сказал Крылов. – Тут и гадать нечего – это про Агату Карловну. Они с Афанасием знакомы и по одному ведомству проходят.

– Вот-вот, – кивнул камердинер. – Знакомы, барин.

– И что?

– А ежели они знакомы, то зачем ей говорить условные слова?

– Не знаю, – сердито буркнул Крылов. – Может, так у вас, у шпионов, заведено? Это ты мне скажи – заведено или нет? На, возьми бумагу и сожги. Я ее прочитал.

Он подумал немного:

– Но ты Агате про это письмо не говори. Она либо сама все знает, либо… Либо не важно.

Гришка только успел спрятать бумагу в карман, как в дверь постучали, и тут же без приглашения в комнату ворвалась Агата Карловна – в прелестном платье цвета Caca-Dophine  с алыми маками по подолу и блондами на воротнике и рукавах. На волосах ее чудом держалась небольшая шляпка с чучелками снегирей и веточкой рябины.

– А! – сказала она, распространяя нежный запах розовых духов. – Вы все еще в постели, мой друг!

– Когда это мы с вами подружились? – просипел Крылов, соскальзывая на подушки и натягивая одеяло до подбородка.

– Скорее вставайте, совершайте туалет и зовите меня к завтраку. Погода чудесная – вышло солнце, и тучи унеслись прочь. Я чувствую, что нас ждет впереди увлекательное приключение!

Крылов закашлялся. Доктор Галер вскочил, утопив перо в чернильнице, выхватил из своей сумки склянку и плеснул в стакан Ивана Андреевича немного темно-коричневой жижи.

– Это сироп лакрицы. Выпейте.

Иван Андреевич схватил стакан своими распухшими пальцами и, давясь кашлем, выпил лекарство. Немного отдышавшись, он вытер рукавом халата свои толстые неулыбчивые губы.

– Я поставлю эту бутыль с сиропом на вашем столе, – сказал доктор. – Если начнете задыхаться от кашля, пейте глоток или два. Если выпьете больше – ничего страшного, просто лекарство кончится скорее, чем могло бы.

– Садись обратно, – с трудом, через одышку приказал Крылов. – Дальше будет очень важный рассказ, без которого будет трудно понять весь смысл моей повести. Итак. Мне не давал покоя герб, который я увидел в доме Ельгиных. Да и сама фамилия звучала не по-русски, не зря бывший «мортус» переиначил ее в Ёлкиных. И я решил отправиться к старику Псалтырину. Он был старый москвич, ученый человек из древнего боярского рода. Предки Псалтырина происходили из тверских бояр, переехавших в Москву сразу после разгрома Иваном Третьим. Осталось у него только два села в Тверской губернии да каменный дом с садом в Замоскворечье, за царскими Садовыми слободами. Мы переехали Москва-реку по Каменному мосту и углубились в эти сады, разбитые без всякого плана и перемежаемые огородами жителей Замоскворечья.

– Мы уже покинули город? – спросила Агата Карловна, с любопытством оглядывая из брички этот мирный пейзанский край.

– Отнюдь, – ответил я ей. – Это тоже Москва. Там, за рекой, – махнул я в сторону башен Кремля, – жители презрительно называют его Новой Москвой и городом не считают. Впрочем, если мы минуем сады, то вновь увидим дома. Государыня вообще не считает Москву за единый город, как Петербург. Она говорит, что это – десятки городов, слившиеся в один.

– Скорее – десятки деревень, – заметила Агата Карловна.

– Да, – сказал я. – Вы, столичные жители – снобы.

– А разве вы сами не из Петербурга?

– Я родился в Твери, как и Порфирий Петрович, к которому мы едем. У него богатейшая в Москве библиотека. Особенно по части истории дворянских родов. Собиралась еще его предками. Когда они переехали в Москву, местное дворянство не захотело признавать их местнические книги и всячески затирало Псалтыриных по службе. Вот они и пытались доказать свою значимость.

– Помогло?

– Книги? Нет.

– А!

Впереди вдруг послышались звуки музыки, крики веселья и потянуло запахом дыма.

– Праздник? – повернулась ко мне Агата Карловна.

Я пожал плечами.

– Старик Псалтырин – человек замкнутый, – ответил я. – С чего бы ему праздновать?

Дорога свернула влево, и перед нами предстали широко открытые ворота, за которыми прямо на лужайке перед старым домом веселилось несколько дам и кавалеров. Небольшой оркестр, одетый в ливреи, играл танцевальную музыку. А посредине лужайки полыхала огромная куча книг.

Иван Андреевич застыл с отвалившейся нижней губой, глядя, как пламя пожирает старинные фолианты и томики ин-кварто, подшивки толстых журналов, переплетенных в одинаковую серую кожу, какие-то свитки, манускрипты…

– Дьявол! – прошептал он. – Что это?

И стал грузно выбираться из брички. Вслед за ним поспешила и Агата. Один из танцевавших заметил стремительно идущего Крылова и двинулся ему навстречу. Это был молодой вертопрах в розовом широком фраке, под который он надел лазоревый жилет с золотыми королевскими лилиями. Наряд его дополняли светло-серые панталоны цвета блошиной спинки, белые чулки и башмаки с бантами. Треуголка у молодого человека тоже была замечательная – сиреневая с оранжевым кантом. Небрежно опираясь на тонкую трость, увитую лентами, щеголь остановился напротив Крылова и пошатнулся – он был пьян.

– Бонжур! Бонжур, бель анконю! Идите к нам. У нас праздник.

Крылов запнулся, не понимая, почему молодой прощелыга обращается к нему: «прекрасная незнакомка». Но потом он обернулся и увидел у себя за плечом запыхавшуюся Агату Карловну.

– Что вы творите! – закричал Крылов, снова поворачиваясь к щеголю.

Тот наконец перевел на него свои серые пьяные глазки.

– Кес ке се? – спросил он. – Кто вы такой, террибль вьеяр?

– Он назвал вас «грозный старик», – улыбнулась Агата Карловна.

– Знаю! По какому праву вы сжигаете эти книги?

– Эти? – ухмыльнулся вертопрах. – Это мои книги.

– Нет! – крикнул Иван Андреевич. – Это библиотека Порфирия Петровича.

Остальные гости, так же пышно разодетые, как и щеголь, стали подходить ближе, перешептываться и хихикать. Музыканты косили глазами в сторону собирающейся группы, но продолжали наигрывать.

– А! – воскликнул вертопрах. – Вы говорите о мон гран-пер! Дедуля преставился два месяца назад. И теперь здесь все – мое! Видите ли, мон ами, я нынче обвенчался с этой бель фий Лизаветой Ивановной. Мон кер, иди сюда, к своему петушку.

Из толпы вывалилась девица с размазанной помадой. Юнец схватил ее за талию и подтащил к себе, насколько позволяли ее фижмы в юбке. Талия девицы была туго стянута корсетом.

– Да, мон пулле? – спросила она манерно. – Пойдем танцевать.

– И мы решили сжечь этот хлам, чтобы освободить место для нашего ле нид амур!

Любовное гнездышко для «моего цыпленка»! Иван Андреевич с тоской перевел взгляд с горящих книг на старинный дом.

– Умер? – растерянно повторил Крылов.

– Увы-увы, – рассмеялся щеголь.

– Но книги… Вы могли бы их продать. Они стоят целое состояние!

– О! – вдруг рассердился молодой человек. – Да, я мог бы их продать – эти проклятые книги! Эти сотни и сотни книг, которые меня заставляли чуть не учить наизусть. Я провел все детство, чихая от их проклятой пыли. Я не знал ничего, кроме этих отвратительных мертвых книг, в которых описаны гнусные делишки не менее мертвых людей. Книги-книги-книги! И вечное брюзжание старика! Он уморил моего отца этими книгами! Он собирался уморить и меня! Нет! В огонь! Ле фю нетуа ту! Огонь очистит все! Долой книги, да здравствует любовь и удовольствия! А если вам так нужны книги – прыгайте за ними в костер!

Он расхохотался вслед за остальными. Крылов хотел ударить юнца прямо в смеющееся лицо, но Агата ухватила его за локоть.

– Пойдемте, – прошептала она. – Тут все кончено.

– Нет! – возразил вдруг Крылов. – Не все.

Он снова повернулся к юнцу.

– Послушайте, вы. У вашего дедушки был человек, старый слуга, секретарь. Где он? Тоже умер?

– Мишка? – спросил вертопрах. – Этот гнусный старикан? Он теперь чистит нужники. Хватит уже лодырничать. Впрочем, старик ни на что не годен. Хотите, я его продам? Возьму недорого, всего сто рублей. Только на что он вам? Помрет же скоро.

– Что, рублей? Ну хорошо. Цена высока, однако этот старик пригодится. У меня нет при себе такой суммы, но дайте бумагу и перо – я напишу расписку, по которой вы сегодня же вечером получите деньги.

Юнец прищурился.

– Ого! А хотите еще и музыкантов?

– Нет, мне нужен только старик.

Агата дернула Крылова за рукав.

– Вы с ума сошли, – прошептала она. – На что вам старик? Да еще за такие деньги?

– Молчите.

Лакей по требованию нового хозяина принес бумагу, перья и чернила. Гости уже потеряли интерес к происходящему и вернулись к танцам. Крылов быстро написал расписку. Тем временем привели старика. Он являл собой жалкое зрелище – одетый в грязные вонючие лохмотья, со спутанными седыми волосами и отросшей щетиной на дряблом лице, старик прятал измазанные в нужнике руки за спину и слабо моргал слезящимися глазами.

– Забирайте! – сказал юнец. – Как только получу деньги, пришлю вам купчую.

– Идем, отец, – обратился Крылов к старику. – Я старый знакомый твоего покойного барина. И я тебя выкупил. Больше не надо будет подтирать за этими…

Тут Крылов увидел слезы на глазах старика. Бывший секретарь Псалтырина попытался упасть на колени и поцеловать руку Крылову, но Иван Андреевич удержал его, не брезгуя запахом и грязью.

– Идем, идем, нас ждет бричка.

Пока они шли за медленно бредущим стариком к воротам, Агата шепнула Крылову:

– Я с ним вместе не поеду. От него плохо пахнет. Да и места в вашем экипаже не хватит.

– Хорошо, – кивнул Крылов. – Идите пешком.

– Как! – возмутилась Агата. – Я дама. А вы предлагаете мне идти пешком, усадив на мое место этого вонючего старикана?

– Этот человек всю жизнь работал секретарем Псалтырина, – ответил Крылов. – Я помню, что у него феноменальная память на прочитанное – оттого Порфирий Петрович и взял его к себе. Для нас он сейчас очень полезен. И, уверяю вас, Агата Карловна, пусть по рождению он – раб и ниже вас, но по образованию – выше иных академиков. И, кстати, я ничего не знаю о вас – кто вы такая? Каково ваше сословное положение?

– Уж не ниже вашего! – надулась Агата.

– То есть невеста без места?

Агата побледнела и замолчала.

Когда они подошли к бричке, Крылов смилостивился.

– Садитесь, – приказал он Агате. – Мы со стариком пойдем сами. Но вы, как только встретите извозчика, пришлите его к нам.

Агата молча пожала плечами, влезла в бричку и приказала Афанасию трогать. Когда бричка скрылась за поворотом, старик остановился.

– Простите, благодетель, не знаю вашего имени-отчества.

– Иван Андреевич Крылов. Литератор.

– Да-да, – пробормотал старик. – Литератор… Какая удача! – Он всхлипнул. – Бедный мой Порфирий Петрович, – сказал он, вытирая глаза. – Хотел дать мне вольную, но не успел. А этот мальчишка… Все сжег. Все! Все, что мы собирали столько лет. Все, что было собрано до нас. Все!

Он сел на пенек и наконец заплакал – некрасиво, по-стариковски, вздрагивая всем телом. Крылов вытащил из кармана сигару и закурил. Спешить было некуда, он ждал, когда старик успокоится.

– Господь отомстит! – услышал он бормотание старого секретаря. – Мне отмщение и аз воздам!

На дороге послышался стук копыт, и скоро подъехала коляска с кучером в темно-синем теплом халате.

– Это вас отвезти к «Большому самовару»? – спросил кучер. – Барыня велели.

– Нас, – ответил Крылов. – Нас.

– И этого? – Кучер указал кнутом на старика. – Тогда дай я холстину подстелю на сиденье, а то…

– Стели, – кивнул Крылов. – Да не больно болтай.

В гостинице Крылов велел Гришке отвести старика в баню и купить ему новой одежды. А после свести к цирюльнику, постричь, побрить и привести в божеский вид. А потом накормить и переодеть. Сам же Иван Андреевич пошел в трактир и заказал обед. Бричка Афанасия уже стояла во дворе гостиницы, но самого кучера и Агаты не было видно. Плотно пообедав, Иван Андреевич решил по старомосковской привычке подремать. Он вернулся в свою комнату и недовольно покосился на кровать. Его раздражала эта патриархальная привычка класть подушки пирамидкой, помещая на верх самую маленькую «думку», и накрывать это сооружение, достойное египетских фараонов, кружевной салфеткой. Раздражало, потому что нельзя было просто лечь и заснуть, а предстояло каждый раз разбирать эти подушки и убирать эту салфетку. В Петербурге Крылов приучил прислугу никогда не делать подобных пирамид, но здесь…

Как только Иван Андреевич улегся, как только он натянул на себя толстое стеганое покрывало, как только нежный послеобеденный Морфей смежил ему веки, обещая теплые сытые сны, в дверь постучал Гришка и ввел старика. Тот как будто стал выше ростом и помолодел лет на пять. Старик поклонился Крылову:

– Что прикажете? – спросил он.

– Вот! – заявил Гришка из-за его спины, улыбаясь во всю свою мартышечью мордочку. – Побрили, помыли, переодели и накормили.

Крылов недовольно хрюкнул:

– Дайте поспать. Потом приходите.

Старик с Гришкой ушли. Иван Андреевич снова закрыл глаза, но скоро понял, что сна больше нет. Вместо этого он стал думать об Агате Карловне. Из какой она семьи? Как стала шпионкой? В каких отношениях с императрицей? Были ли у нее мужчины? Он попробовал представить ее без платья, но не смог. Мысли начали путаться. Вдруг Иван Андреевич снова очутился в доме Ельгиных, только не было ни старика, ни его сестры. А в центре зала, где он говорил с Петром Яковлевичем, стояла статуя Венеры с лицом Агаты Карловны. Иван Андреевич обошел вокруг статуи и по филейной части понял, что перед ним – Венера Каллипига, Венера прекраснозадая, как ее называли греки. Придерживая тунику, она, полуобернувшись, как бы оценивала свои чудесные полные ягодицы. Крылов протянул толстые пальцы и дотронулся до теплого мрамора. Потом снова зашел спереди, чтобы полюбоваться на небольшие девичьи груди. Вдруг Венера повернула к нему голову Агаты Карловны и спросила:

– Не хотите ли понюхать соли, любезный Иван Андреевич?

– Охотно, – пробормотал смущенный литератор.

Он подал руку статуе и помог ей спуститься с пьедестала.

– У меня есть секрет, – сказала статуя. – Механизм. Он вот тут, внутри! – Она коснулась мраморной рукой своей груди. – Но у вас должен быть ключ, чтобы привести его в действие. Есть у вас этот ключ?

– Ключ? – спросил Иван Андреевич. – Какой ключ?

Венера засмеялась, и вдруг ее рука легла на панталоны Крылова.

– Вот, – сказала она. – Вот он, ключ. Но только он не от парадного входа, а от черного.

Статуя повернулась к нему спиной.

– Нравится? – спросила она. – Недаром меня прозвали Каллипигой? Ну же, Иван Андреевич, что вы робеете? Мы с вами – одного поля ягоды. Я невеста без места. Вы никчемный литератор из бедной семьи. Все нами помыкают, все над нами начальствуют. Разве не заслужили мы немного блаженства в этом мире?

– О да! – вдруг раздался чей-то голос, и из тени выступил нахал Крюгер, расстегивая свои панталоны. – Ты совершенно права, мон пулле! Абсолютно!

Иван Андреевич вдруг понял, что не может двигаться и принужден беспомощно взирать на Крюгера, который уже примостился позади Каллипиги, заслонив Венеру своей спиной. Крылов хотел одернуть нахала, но язык его не повиновался.

– Вот видите, до чего доводит нерешительность? – спросила Венера со сладострастным стоном. – Вы говорите, что не верите в любовь, а тем временем другие срывают цветы блаженства в саду Афродиты.

– К черту цветы! – зарычал Крюгер. – Аль анфер авек де флер!

– Нет! – наконец крикнул Крылов. – Нет! Не делайте это! Не при мне. Не при мне. Катя! Катя! Не при мне! Прошу вас!

– Катя? – переспросил доктор Галер. – Кто это?

Иван Андреевич будто очнулся.

– Зачеркни это, – сказал он. – Или лучше дай сюда этот лист. Живо!

Галер протянул ему написанное. Крылов быстро и с ожесточением начал рвать лист.

– Вот так! – сказал он наконец. – Я увлекся. Это никакого отношения к делу не имеет. Забудьте. Забудьте, как я забыл. Все это – горькое воспоминание юности.

Галер пожал плечами.

– Лучше перейдем сразу к разговору со стариком-секретарем. Итак, после того, как я проснулся, Гришка снова привел его ко мне. Только теперь вместе с Агатой Карловной.

– Хорошо, – кивнул доктор. – Я записываю.

Когда она вошла, Крылов все еще находился под тяжким впечатлением от своего сновидения. И потому он встретил Агату неприязненным молчанием. Впрочем, Агата Карловна, казалось, не обратила на это никакого внимания. Она села за стол и приказала Гришке принести еще стульев. На один усадили старика, а второй взял себе Иван Андреевич, поставив так, чтобы оказаться как можно дальше от Агаты Карловны.

– Ну вот, – сказала она, оглядев чистого и стриженого секретаря. – Вы могли бы на театре играть трагических отцов. Или даже благородных волшебников.

– Благодарю, – тихо ответил старик. – Иона, сын Евграфов, к вашим услугам, сударыня.

Перемена в нем была разительная. Крылов помнил его таким по своим прошлым посещениям усадьбы Псалтырина. А вот Агата Карловна никак не могла соотнести этого спокойного и мудрого человека с тем вонючим существом, которым она брезговала накануне. И от этого Агата чувствовала себя неудобно.

– Иона Евграфович, – сказал Крылов, – крепка ли еще ваша память, как в лучшие времена?

– Крепка, – ответил старик. – Хотя о недавнем я хотел бы забыть.

Крылов достал свою записную книжку с карандашом и нарисовал герб, который увидел в доме в Лефортово.

– Вот, красный крест на желтом поле.

– И все? – спросил старик, поднося книжку к глазам.

– Все.

– Странно, – ответил Иона Евграфович. – Вас, наверное, интересуют времена раннего Средневековья?

– Нет-нет, – возразил Иван Андреевич. – Этот герб я приметил в доме, который принадлежит фамилии Ельгиных.

– Ельгиных? – удивился старик. – В Москве?

– Да.

– Вот так так! Как такое может быть?

– Что? – спросил Крылов.

– Вы скорее могли видеть его в Петербурге у тамошнего генерал-губернатора.

– Брюса? Якова Александровича? – быстро спросила Агата.

Старик кивнул.

– Этот щит – часть герба рода Брюсов. Брюсы происходят из рода шотландских королей четырнадцатого века. Если точнее, они правили и Шотландией, и Ирландией. Предок их, Робер де Брюс, прибыл в Британию вместе с Вильгельмом-завоевателем. Сын, тоже Роберт, стал лордом Анандейла после завоевания. Его младший сын, тоже Роберт, стал королем Шотландии. Правда, потом они корону потеряли, но королевская кровь все равно течет в жилах Брюсов.

– Брюс… – задумчиво произнес Крылов. – Яков Вилимович Брюс, сподвижник Петра – из этого рода.

– Да, – ответил старик. – Как и братец его Роман Вилимович, бывший при Петре главнокомандующим в Петербурге.

– Это Брюсы! – заметила Агата Карловна. – Но почему герб был в доме Ельгиных?

– Дело в том, сударыня, – ответил старик, повернувшись к ней, – что от королевской шотландской линии Роберта Брюса есть ветвь баронов Брюсов. И третий барон Брюс в начале прошлого века получил достоинство графа Элгин. Правда, чуть позже этот титул был заменен на Кинкардин.

– Значит, не Ельгины, а Эльгины… – задумчиво сказал Иван Андреевич. – Эта фамилия фактически и означает Брюсов?

– Несомненно, тут прямая связь. Эльгины – это Брюсы. Вернее, одна из ветвей. О которой, впрочем, я ничего не слышал. Как странно, – сказал старик тихо. – Вы говорите, они живут в Москве?

– Не совсем, – поправила Агата Карловна. – В Лефортово. И, судя по дому, очень давно.

– Да, – кивнул Иван Андреевич.

– Ну что же… если они произошли от Якова или Романа Брюсов, то вполне могут носить этот титул. Но тогда бы в книгах осталась запись. И я бы знал об их существовании. Видите ли, наши русские Брюсы – прямые потомки королевской шотландской крови. Это указано в графском дипломе Якова Вилимовича. А там, как вы понимаете, обманывать не будут. Их дед Уильям, или, как мы говорим, Вилим, приехал в Россию служить еще Алексею Михайловичу… Но неизвестные мне Эльгины! В Москве!

Иван Андреевич повернулся к Агате и вдруг снова вспомнил свой сон. Он секунду сидел молча, а потом тряхнул головой и сказал:

– Все становится слишком запутанным. Старик в Лефортово перед смертью, обращаясь ко мне, говорил, что в жилах его сына течет не только благородная кровь Эльгиных. Но если кровь Брюсов – королевская, то какая еще может сравниться с ней по величию?

– А как звали того несчастного? – спросил Иона Евграфович.

– Петр Яковлевич.

– Он был стар?

– Очень. Думаю, за восемьдесят ему перевалило.

– Еще более странно, – ответил старик-секретарь. – Если он из русских Брюсов, тогда отцом ему должен быть сам Яков Вилимович. Оттого и отчество – Яковлевич.

– Да, похоже, – кивнул Крылов.

– Но! – Старик поднял вверх корявый палец. – У Якова Вилимовича не было детей. У брата Романа – были. А у Якова – нет.

– А если… – задумчиво начала Агата Карловна. – Если у Якова Брюса были незаконнорожденные дети? Мог он дать им свою родовую фамилию – Эльгин – и поселить подальше от Петербурга?

– Такое возможно, – согласился старик.

– То есть вы хотите сказать, что Петр Яковлевич и Екатерина Яковлевна Эльгины…

– Петр и Екатерина! – воскликнула Агата. – Ну конечно! Конечно, это незаконнорожденные дети Якова Брюса, который назвал их так в честь своих покровителей – царя Петра и царицы Екатерины!

– И доверил им тайну Нептунова общества. Тайну обители, – хлопнул рукой по столу Крылов. – Ведь и сам Брюс состоял в этом обществе.

– Каком? – спросил старик.

– Знаешь ли ты, Иона Евграфович, про некое Нептуново общество?

– Слышал только то, что собиралось оно в Сухаревой башне. А зачем и что это такое – нет, не слышал.

– И Лефорт состоял в нем! – возбужденно сказала Агата. – А Лефортово…

– Это его земля, – кивнул Иван Андреевич. – Агата Карловна, нам надо переговорить с глазу на глаз.

Когда Иона вместе с Гришкой вышли, Крылов поджал свои толстые губы и пристально посмотрел в серые глаза девушки.

– Помните ли вы мое предположение, что Петр мог заточить в обитель своего незаконнорожденного сына?

– Да, – ответила Агата. – Но вряд ли здесь стоит задавать подобные вопросы. У стен могут быть уши. А ваше предположение слишком…

– Хорошо, – перебил ее Крылов. – Мы обсудим это завтра, когда поедем на поиски обители в Останкино.

– А что вы будете делать со стариком? Оставите здесь?

– Нет, отошлю в Петербург, к моему другу Бецкому, в доме которого я живу. Попрошу, чтобы он пристроил его в библиотеку.

– У вас будет свой крепостной в библиотеке? Оригинально.

– Нет, – серьезно ответил Крылов. – Я противник рабства. Как только я получу купчую от этого молокососа, выпишу вольную Ионе Евграфовичу.

Что-то промелькнуло в глазах Агаты.

– Вот как… – сказала она. – Интересно…

– Что?

– Ничего. На улице скоро стемнеет. Я хочу прогуляться, так что – до завтра.

Крылов кивнул, подождал, пока Агата удалится, а потом открыл дверь и позвал Гришку.

– Слушай, Григорий, – сказал Иван Андреевич тихо. – Хочу дать тебе задание, с которым ты точно справишься.

Камердинер кивнул. Крылов удивился – как быстро шпион Зубова согласился служить новому хозяину. Отчего? Чем таким пригрозила Агата Гришке? И насколько он испугался ее угроз?

– Нынче Агата Карловна собирается гулять по городу, – продолжил Иван Андреевич. – Ты пойди за ней и посмотри, куда она пошла. Не встречается ли с кем? А если встречается – о чем разговаривают.

– Понял, барин, – серьезно ответила эта мартышка в ливрее. – Все исполню!

Гришка ушел, а Крылов повалился на кровать, ругая себя за то, что послал своего камердинера шпионить за Агатой. И ради чего! Нет, ему вовсе не были интересны служебные тайны этой шпионки. Ревность – вот что двигало Иваном Андреевичем. Он никак не мог забыть соитие мраморной Агаты Карловны с этим наглым Крюгером!

– Вы действительно отправили старика к Бецкому? И дали ему вольную? – спросил доктор Галер.

– Да. Вечером приехал поверенный от внука Псалтырина с распиской. Я отсчитал десять червонцев, и дело было кончено. Иону я повез в Петербург, когда кончил мое дело в Останкино. Предварительно я составил ему вольную и заверил в Управе Благочиния. Но до Петербурга Иона Евграфович не доехал. Он умер под Тверью, прямо в дороге. И похоронен на простом деревенском кладбище.

– Печально, – сказал Галер.

– Тогда я не испытывал печали, если честно, – сказал Крылов. – Я был и без того потрясен тем, что со мной случилось. И той тайной, которая открылась мне. Вы и сами поймете степень моего оцепенения для всяких человеческих чувств, когда я буду заканчивать это повествование. Но – да, это очень печальная судьба. Впрочем, он умер свободным, зная это. И улыбался, покидая этот мир. Я впервые видел, как умирающий человек улыбается, глядя в небо.

– Ваш кучер Афанасий тоже помогал его хоронить?

– Нет. С Афанасием мы к тому времени расстались. Но об этом – тоже в свое время. А пока напишите вот что: Гришка вернулся поздно и сразу сообщил мне, что Агата отправилась в монастырь.

– В монастырь? – удивился доктор Галер. – Помолиться?

– Нет. И тут возникла еще одна загадка.

Агата Карловна шла по дощатому тротуару, легко перескакивая те места, где доски раскрошились и утонули в грязи. Ворота Иоанно-Предтеченского женского монастыря, что стоял рядом с Басманными, были закрыты, но калитка в них не запиралась. Толкнув тяжелую кованую дверцу, Агата вошла и огляделась. Несколько старух-монахинь несли тяжелые ведра с водой. Еще одна мела каменную дорожку.

– Матушка, – обратилась к ней Агата, – покажи мне, где тут Салтыкова сидит?

Монахиня косо поглядела на девушку и не ответила.

– Матушка! – позвала Агата. – Ты глухая, что ли?

– Чай тут не зверинец, – ответила та. – Ходят и ходят! Всем посмотреть на злодейку. А может, она давно исправилась строгим постом и молитвой?

– Мое дело! – сказала Агата. – Мне надо.

Старуха махнула метлой влево.

– Вон, видишь, кельи? Там за углом есть окошко подвальное. И Бог тебе судья, девка.

Агата пошла в сторону длинного беленого дома с узенькими окошками под зеленой крышей. Завернув за угол, она отыскала у самой земли полукруглое окошко с решеткой. Земля вокруг была вытоптана – за все время, пока страшная Салтычиха сидела в каменном мешке, тысячи москвичей приходили посмотреть на узницу, крикнуть ей обидное слово или даже швырнуть во тьму подвала камешек – потому в праздники к окну темницы ставили часового, отгонявшего толпу. Но сейчас вечером не было никого, кроме Агаты да Гришки, который проник вслед за девушкой в монастырь и притаился за углом.

Агата Карловна прошла к самому окошку, подобрала юбки и присела у решетки.

– Дарья Николаевна! – позвала она. – Ты здесь?

Тьма за окошком молчала. Агата Карловна вдруг почувствовала безотчетный страх – как будто в подвале действительно затаился страшный хищник, которого сдерживала только старая решетка.

– Дарья Николаевна! – снова позвала она громким шепотом. – Я из Петербурга, от Николая Ивановича! Я тут одна. Подойди.

Во тьме послышался шорох. Потом две старческие руки с темными пятнами обхватили решетку скрюченными больными пальцами. И из тьмы наконец появилось лицо – старческое, с темными мешками под безумными глазами. Седые волосы были коротко острижены и торчали во все стороны. Дряблые щеки ввалились.

– Кто тут? – просипела старуха.

– Меня зовут Агата. Николай Иванович приказал зайти к тебе и спросить, не надобно ли чего.

Салтычиха вгляделась из-за решетки в лицо Агаты и вдруг усмехнулась:

– Пусть меня выпустит.

– Это не в его воле.

– Врешь. Ему только слово сказать. А я уж столько годков тут, в темноте, сижу.

– Как знаете, – пожала плечами Агата. – Я приказ выполнила, но коли вы не хотите говорить, то я так и передам его светлости.

– Свечей! – вдруг забормотала старуха. – Свечей! Много! Чистого белья! И… пусть пришлют мне Кольку Тютчева! Хоть на пять минуток! Сюда, в подвал! Поговорить с ним хочу.

– Я передам, – сказала Агата.

Она встала. Ей хотелось побыстрей закончить свою миссию и вернуться в гостиницу, подальше от этой безумной. Но Салтычиха вдруг просунула сквозь решетку свою руку и ухватила Агату за край юбки.

– Ничего не надо. Ничего, – зашипела она. – Кольку Тютчева, зазнобу мою, пусть приведут. Слышишь?

Агата рванулась и освободила свою юбку из руки безумной старухи. Она бросилась к воротам монастыря, не заметив даже Гришку, который не ожидал от нее такой прыти и просто постарался вжаться в стену. А Салтычиха все тянула:

– Кольку мне! Кольку мне приведите! Тютчева!

– Тютчев? – спросил доктор Галер, зажигая новую свечу. – Он не родственник камергеру Федору Тютчеву? Мне попалась как-то в лавке книга его стихов. Для камергера он пишет очень неплохо.

– Тютчев сейчас в Мюнхене, – ответил Иван Андреевич. – Кажется, вышел в отставку по линии Министерства иностранных дел. Да, как поэт он, конечно, не дотягивает до Пушкина, упокой Господь его мятущуюся душу. Но Пушкин – он один такой на все поколение. Быть его современником Тютчеву трудно.

– А вам? – спросил Галер.

– А мне все равно, – равнодушно ответил Крылов. – Я басни пишу. Если бы Пушкин начал писать басни – я сам бы его пристрелил. Вы знаете, сколько раз Саша участвовал в дуэлях, которые заканчивались примирением противников? Нет? Более десятка! Он был задиристый петушок, да только клюв у него вырос коротким. Поэтому и погиб, как только встретил противника пусть глупого и никчемного, но храброго.

– Так тот Тютчев…

– Николай Тютчев был дед нынешнего Федора. А Салтычиха в те времена была красавица-вдова. Дарья Николаевна Салтыкова! Про нее ходили ужасные слухи – будто она сама поленом насмерть забивала дворовых и домовых девок только за то, что ей не нравилось, как они постирали белье или помыли полы! Но никто даже пикнуть не смел – потому как родня ее находилась при дворе, и при этом в большой силе. Да и в самой Москве два Салтыкова – отец и сын – в те времена были генерал-губернаторами! Наконец, Матушка решила преподать урок. Не знаю, что было тому причиной – возможно, какая-то малость. Например, ссора между вельможами, дерзость или манкирование императрицыными приказами – да что угодно! И Матушка захотела припугнуть свой двор. Расследовать преступления Салтыковой был послан никому не известный и совершенно не родовитый следователь, не связанный ни с какими партиями при дворе. А чтобы его воспринимали всерьез, следователю был придан помощником целый князь – Цицианов! Представляете!

– Да, – задумчиво произнес доктор. – Такое было возможно только в прошлом веке…

– Правильно, – откликнулся Крылов. – И этот следователь… фамилию я сейчас запамятовал… А, нет, помню – Степан Волков, вместе с князем Дмитрием Цициановым шесть лет вели следствие, а потом предъявили Салтыковой обвинение в убийстве ни много ни мало ста тридцати восьми душ!

– Я что-то читал об этом, но не помню уже подробностей, – признался Галер.

– И тут уж не спасли ни связи, ни деньги. Потому что императрица своим приказом постановила Салтыкову судить. Ее и осудили. На Лобном месте построили эшафот, поставили на него Салтычиху в одной рубашке и с листом на груди: «Мучительница и душегубица». Лишили дворянского звания и заточили в склеп в монастыре. Поначалу держали в полной темноте. А свечу зажигали только во время еды. Так, кстати, она пережила и чуму – именно потому что находилась в полном карантине! Потом наказание смягчили, перевели в камеру с окном. Но оттуда никогда не выпускали.

– И сколько же она так просидела? – спросил Галер.

– Тридцать три года! И аккурат в 1800-м померла.

– Но при чем же тут Тютчев? Почему она требовала его в свою камеру?

Крылов недоуменно посмотрел на доктора – он за рассказом про страшную Салтычиху совсем забыл, с чего начался этот разговор.

– Тютчев-дед? А! В то время он был простым инженером и жил по соседству. И у них случился роман со вдовой. Бурный, надо сказать…

– И что же? – недоуменно спросил Галер. – Он наблюдал, как его… пассия мучила и убивала своих дворовых девок?

– Не только девок, но и мужиков. Да весь дом об этом знал! – воскликнул Иван Андреевич. – Не в тайне же, не под покровом ночи это происходило. И не только сама она убивала – иногда приказывала гайдукам своим пороть несчастных. А потом уже и поленом… Очень она любила почему-то хватать полено и бить.

– Такая… дама с поленом, – пробормотал Галер.

– Вот именно. Думаю, что и сам Тютчев был свидетелем этих сцен… Но куда ему! Он же как муха в паутину попал! Соблазнился прелестями богатой и красивой вдовы. Но не просто богатой и красивой, а еще и властной. Да со связями. Куда ему было податься? Не удивлюсь, если сама Салтыкова стращала его: мол, сбежишь – и тебя поленом. Да только Тютчев однажды – тю-тю! Обвенчался по-тихому с другой. Мол, все – с женатого и взятки гладки. А на допросах рассказал следствию все без утайки. Ведь показания беглых крепостных, с которых это все и закрутилось – что? Ничто! А вот показания дворянина… тут уж не попрёшь… – Крылов замолчал и начал раскуривать сигару. Наконец он сказал: – Впрочем, что это я?.. Дело прошлое, конечно. А! Ну, конечно! Когда Гришка пересказал мне разговор у того окошка, я оторопел. Агата передавала Салтычихе привет от Николая Ивановича! А это мог быть только один Николай Иванович – а именно ее племянник граф Николай Иванович Салтыков! Самый влиятельный сановник при дворе.

– Судя по вашему рассказу, самым влиятельным был в то время Платон Зубов, – удивился доктор Галер.

– Зубов! – скривился сквозь дым Иван Андреевич. – Зубов просто бледный мотылек, который прилетел на угасающий огонь в чреслах императрицы. Салтыков был не то! Салтыкова уважали все – и Матушка, и Павел Петрович. Он – единственный, кто мог свести их вместе. Хромой как черт, одна нога короче другой, сам худой как щепка, но при этом – бывший вояка! Вояка бесстрашный и заслуженный! А под конец жизни сменил шпагу на трость, мундир на придворный кафтан, а бесстрашие на обходительность. Но без него не принималось ни одного решения при дворе! И вот тут у меня в душе шевельнулось сомнение: а что, если Агата специально заставила меня думать, будто ее послала сама Екатерина? Подбросила мне задачку с Аргусом и Павлином? Что, если послана она не Матушкой, а Салтыковым? Салтыков хитер – мог и сам придумать такую комбинацию. Ведь не мог же я написать императрице – мол, осаждает меня девка молодая, говорит, что она ваша шпионка, правда ли это, матушка-государыня? Я принял на веру, потому что был не искушен. Шпионке Екатерины я был обязан открыться полностью, потому что сама Екатерина послала меня в Москву. А вот шпионке Салтыкова, каков бы он ни был царедворец, я мог бы и не открыться.

– Могли бы? – спросил Галер.

– Но тут было важно понять другое, – продолжил Крылов. – Зачем все это Салтыкову? Просто быть в курсе событий? А если его обман с Агатой станет вдруг когда-нибудь известен Матушке? Может выйти прескверно! В чьих интересах действовал Салтыков, было понятно сразу – в своих собственных. Но не такова работа царедворца, чтобы не иметь второго, а то и третьего ряда замаскированной обороны. Если Платон Зубов работал на себя, если Безбородко работал на Павла, то какие карты мог иметь в рукаве Салтыков? И тут меня как громом ударило! Все куски мозаики вдруг встали на свои места! Все сошлось! Недоставало только прямого признания. Я вскочил с кровати и начал колотить по стене, пока Гришка, спавший в соседней каморке, не примчался как ошпаренный!

– Гришка? – удивился Галер. – Вам было нужно его признание?

– Конечно нет. Я же не знал, в какой комнате остановилась Агата. А он знал и сказал мне.

Крылов заколотил кулаками в дверь, а потом, не дожидаясь ответа, рванул ее и ворвался внутрь. Он дышал как раненый кабан, с налитыми кровью глазами. Агата Карловна, сидевшая у стола спиной к нему, вздрогнула, но не повернулась.

– Это вы, Иван Андреевич? – спросила она. – Не спится?

Только тут Крылов заметил, что девушка была одета лишь в тонкую батистовую рубашку, вероятно, готовясь отойти ко сну. На столе перед ней стояло маленькое зеркало. Батист был так тонок, что совершенно не скрывал очертания стройной спины, переходящей ниже в замечательные формы, действительно достойные Венеры Каллипиги. Иван Андреевич вдруг поперхнулся и закашлялся.

– Водички попить вам надо, – произнесла Агата. – Поперхнулись?

Крылов заметил, что все это время она смотрела на него через зеркальце на столе.

– Никакая вы не шпионка государыни, – сказал он, откашлявшись. – Вы меня снова обманули.

Агата продолжала внимательно смотреть на Крылова через зеркало, дожидаясь продолжения.

– Вы служите совсем другому лицу, а именем императрицы только прикрываетесь.

– Но-но! – сказала Агата. – Такими словами не бросаются.

– Гришка проследил, как вы передавали привет Салтычихе от ее племянника, Николая Ивановича.

– И что?

– А то, что Салтыков – воспитатель царевичей Александра и Константина! Не стройте из себя дурочку! Даже мне уже понятно, что тут дело касается престолонаследия. И если уж Безбородко представляет интересы Павла, то Салтыков – Александра. Всем известно, что Матушка колеблется – оставлять ли Павла наследником или передать трон Александру.

Агата положила зеркало на стол и повернулась к Крылову, явив его глазам прекрасную девичью грудь, нескромно очерченную батистом.

– Иван Андреевич, – сказала она с укоризной. – Вы, ей-богу, как ребенок.

– Почему это? – вспылил Крылов, адресуясь, к своему ужасу, не столько к лицу Агаты Карловны, сколько к вызывающим холмикам ее груди.

– Знаете ли вы, как сложно устроен двор? Как трудно что-то утаить? Когда Матушка послала меня в Москву, Николай Иванович узнал об этом через три минуты. Он попросил сходить к бедной своей тетке и узнать, не надо ли ей чего.

– И только? – недоверчиво спросил Крылов, поднимая глаза на спокойное и насмешливое лицо Агаты.

– Вот и я не поверила, что Салтыкову нужно только, чтобы я посетила его родственницу. И сказала ему это прямо.

– И что он ответил?

– Ответил, что не нуждается в моих услугах как тайного агента, потому что все мои донесения прочтет и так, сразу после государыни.

Крылов помолчал, а потом пожал плечами.

– Что ж… – сказал он.

Агата встала из-за стола, потянулась, бесстыдно демонстрируя Ивану Андреевичу восхитительную свою фигуру, а потом сказала просто:

– Идите-ка спать. А то еще люди подумают невесть что.

– И вы ушли? – спросил доктор. – Поверили ей?

– Я ушел, – кивнул Иван Андреевич. – А вот что насчет доверия… Я вообще человек недоверчивый. К тому времени я уже смекнул, что считать ее неопытной шпионкой, которая с первого же раза как бы случайно выдала себя… Нет! Это было сделано нарочно. О, это был хитрый ход. Как завязать отношения с человеком, за которым ты должна следить, рискуя быть изобличенной в каждый момент? Просто раскрыть карты. Притвориться шпионкой-дурочкой, честно исполняющей то, что тебе велено, но неопытной. Мужчинам импонирует неопытность молодых дурочек – они ловятся на нее, как плотва на толстого червяка. Так она и меня подцепила – потихоньку, без рывков, медленно травя, то натягивая, то отпуская лесу. Другое дело, что к моменту, о котором идет речь, я уже точно для себя уяснил: теперь нельзя верить никому. Никому!

– Так девушка сказала вам правду или обманула?

– Ты все узнаешь в свое время, – ответил Крылов. – На сегодня хватит, что-то я устал. Вернемся к работе завтра, если я не умру во сне.

Николай Иванович Салтыков сидел на скамейке беседки, прислонив свою трость к пьедесталу большой статуи Гермеса, стоявшей у входа. Наедине с Агатой он сбросил с лица маску придворной вежливости и теперь походил скорее на пожилого ростовщика, требующего денег с закоренелого должника. На прямой вопрос Агаты он досадливо скривил свои сухие тонкие губы.

– Ты, милая моя, еще так молода и глупа, что уж, конечно, не тебя бы я послал с деликатным поручением.

– А вот Матушка послала! – ответила смело Агата, хотя никакой смелости в тот момент не чувствовала.

– Матушка! Матушка! – пробормотал Салтыков. – Матушке можно все – она императрица! Матушка по этому делу могла обратиться к мне, своему верному слуге, а вместо этого посылает с заданием девчонку.

Агата промолчала.

– Матушка, дай Бог ей крепкого здоровья и долгих лет счастливой жизни, – продолжил Николай Иванович, – мудрая женщина. И уж конечно, она прекрасно понимает, что после смерти Петра Алексеевича основные беды России произошли из-за проблемы престолонаследия. Петр не смог вырастить себе наследника, а кончилось тем, что на троне Романовых самих Романовых нет. И это еще счастье, что Матушка стала императрицей – Провидение послало нам в ее лице настоящее спасение от больших бед. Пусть не по крови Романова, но по духу. Но Матушка не глупа, нет, она не может позволить себе поверить в собственное бессмертие. И уже загодя думает о том, куда поплывет этот огромный корабль. И кто встанет у штурвала.

Он посмотрел на Агату и приложил палец к губам.

– Сядь рядом. Молчи и слушай, девочка. Наш мир рушится. Впереди – страшные потрясения, начавшиеся в Париже. Наша беда в том, что эти потрясения пришлись не на начало царствования Матушки, а на его конец. И твердой рукой, с пылом и умом она может не успеть удержать чудовище в его логове. Посмотри и на меня. Я стар. Я сражался и водил войска. Но я сражался с другими людьми – не с теми, кто сейчас поджигает траву у нас под ногами. Мы уходим вместе с веком. Все – Потемкин уже ушел. Орлов – ушел. Суворов скоро уйдет. Я уйду… И Матушка уйдет… А кто встретится грудь с грудью с новой напастью? Павел Петрович? А сдюжит? Или Александр? Или Константин? Вот проблема…

Агата сидела рядом со стариком, зачарованная и тем, что он говорил, и той серьезной откровенностью, с которой Салтыков к ней обращался.

– Знаешь ли ты, зачем государыня послала этого бумагомараку в Москву? – спросил Николай Иванович.

– Произвести розыск. Найти что-то.

Салтыков устало улыбнулся:

– Неужели ты полагаешь, что в этой стране есть хоть что-то, что неведомо императрице? Она, наверное, прекрасно знает или хотя бы догадывается, что именно должен отыскать этот… как его…

– Крылов?

– Дело не в том, чтобы разыскать, главное, чтобы у ищейки хватило наглости или глупости вообще ввязаться в это дело. Ведь не в первый раз она запускает по явному следу такую безродную ищейку! Раз уж ты будешь в Москве, навести мою несчастную тетку, передай от меня привет. Знаешь, как ее осудили? Никто тогда из знатных людей не взял на себя смелость провести розыск. А Матушка вызвала безвестного судейского Степана Волкова. Он всю работу и сделал. Больше о нем никто не слышал. Но только тогда Матушке нужен был шум, чтобы прекратить воровство своих ближних. А здесь – незаметный человечек для дела, которое касается очень узкого круга лиц. Говорят, этот Крылов – не дурак. Это хорошо. Ум надо направлять. И направлять в нужную сторону, не давая ему ни времени, ни возможности остановиться и подумать.

– Так, – серьезно кивнула Агата, – слушаю вас.

Салтыков пожевал губами:

– Это тонкая работа, девочка моя. Главное – не дать ему понять, что в конце не будет никакой награды. Только… забвение.

– Забвение? – переспросила Агата Карловна.

– Если мы хотим что-то сохранить в тайне… то лучшее место для этого – в могиле.

Он подхватил свою трость и с трудом, припав набок, поднялся, глядя на Агату сверху вниз. А потом ехидно усмехнулся:

– Скажу тебе честно, девочка, это не идея Матушки. Она слишком добра. Да и не ее это дело – детали, последствия… Ты понимаешь?

Агата кивнула.

– Учти одно. Кто бы ни стал наследником, он вычистит Матушкиных людей и поставит своих. А вернее – моих, потому что я любезен и Павлу, и Александру. Так что решай, милая девушка, хочешь ты в будущем бедности или богатства? Безвестности или славы? Тюрьмы или собственного дома с выездом?

– И что я должна сделать? – спросила Агата.

– Писать не одно письмо, а два. Матушке… и мне.

Доктор Галер решительно пересек улицу и постучал в дверцу черной кареты. Кучер моментально повернулся к нему и прошипел:

– А ну отойди, барин, не велено.

– Но я хочу поговорить с твоим седоком, – решительно возразил доктор. – По какому праву он тут вынюхивает каждый вечер?

– По такому. Тебя не спрашивали.

– Ах, так ты заговорил! – Галер хотел взять за ручку и силой открыть дверь с темно-малиновыми шторками, но тут седок изнутри коротко постучал в переднюю стенку экипажа, подавая знак кучеру. Тот крикнул лошадям, тряхнул вожжами, и карета двинулась так резко, что доктор отскочил на шаг назад. Ему ничего не осталось, как в гневе смотреть на удаляющуюся карету.