Глава 3
Платон долго не решался открыть конверт с фотографиями, и мужчина, сидящий против него за столиком, смотрел куда-то в сторону, будто не хотел обнаружить на лице выражение искреннего, но такого обидного для клиента сочувствия.
Впрочем, к подобным ситуациям этому мужчине было не привыкать – каждый второй заказ в его детективном агентстве сводился к одной и той же цели – застать свою благоверную на месте преступления, то есть в объятиях счастливого соперника. И каждый раз ему хотелось произнести вполне искренне – да брось ты, мужик… Не парься из-за бабы, чего ты. Баб на свете больше наплодилось, чем мужиков, и если не эта, то будет другая… И третья, и четвертая будет, если захочешь…
Но здесь был явно не тот случай, и такое сочувствие могло вызвать вполне себе неадекватную реакцию. Вон, как заказчик перетрусил, еще и конверт не открыл, а уже ревнивая кровь бросилась в голову. Покраснел, дышит тяжело. Любит, наверное, свою бабу-изменщицу.
Детектив снова глянул на перетрусившего заказчика и вздохнул про себя – ладно, торопить не будем. Но и время зря терять нечего. Хоть кафе и затрапезное, но запахи со стороны кухни текут вполне аппетитные. Обернулся, махнул рукой официанту, и когда тот услужливо подскочил, проговорил тихо:
– А пообедать у вас можно? Не отравите, надеюсь?
– Что вы! У нас очень хороший повар! – воскликнул официант, изобразив на лице степень крайнего недоумения.
– Хм… Если повар хороший, то почему на кондиционерах экономите?
– Не вижу связи… – пожал плечами официант. – Тем более сейчас в кондиционерах нет острой необходимости, летняя жара ушла, конец августа на дворе.
– Для хорошего заведения это дело принципа – чтобы кондиционеры были. Понимаете?
– Понимаю, – кивнул официант. – Но вопрос не ко мне. Так вы обедать будете или нет?
– Буду, буду… Что у вас там есть самое подходящее?
– Рекомендую взять солянку и эскалоп, уверяю вас, что не пожалеете!
– Ну, давайте солянку и эскалоп… – согласился детектив и, тронув ладонь задумавшегося клиента, предложил вежливо: – Вы как насчет обеда, Платон? Не возражаете?
– Что? – поднял на него измученные глаза Платон. – Вы что-то сказали сейчас?
– Да… Пообедать, говорю, не мешало бы…
– Что ж, обедайте…
– А вы?
– Нет, я не буду. Я… Дайте мне еще какое-то время, пожалуйста. Или вы очень торопитесь?
– Нет, я не тороплюсь. Просто по-человечески вам советую – загляните в конверт. Чем больше вы оттягиваете этот момент, тем хуже для вас. Вернее, для вашего эмоционального состояния. Зачем лишнюю неврастению на душу мотать? Оно вам надо?
– Да… Да, вы правы, – вздохнув, согласился Платон, прижимая плотной ладонью конверт к столешнице. – Я примерно так же своим клиентам всегда говорю – надо все из себя вываливать сразу, больше пользы для дела будет. Да…
– Простите, а кто вы по профессии? Впрочем, если не хотите, можете не отвечать…
– Нет, почему же? Я адвокат. Практикую давно и с успехом. Потому сами понимаете, как мне непривычно быть в роли клиента, причем такого вот клиента… С довольно унизительным заказом…
– Ой, да бросьте. Подумаешь, какое страшное унижение! Всякое в семейной жизни бывает. Не будете же вы сами все передвижения своей жены отслеживать!
– Да. Да, конечно, – быстро-быстро закивал Платон. – Но я прошу вас – не торопите меня.
– Да я не тороплю… – улыбнулся детектив. – Тем более еще обедать буду. Может, мне за другой столик пересесть, чтобы не раздражать вас беззаботно жующим видом?
– Нет, вы меня не раздражаете, – отозвался Платон, но тут же изменил свое решение: – А впрочем… Если вам не трудно…
– Да без проблем, что вы! – подскочил со стула детектив, отыскивая глазами свободный столик. – Я вон там сяду, у окна! Если что, дайте мне знак! И свой обед я позже доесть могу!
Платон кивнул сухо, снова разгладил пальцами конверт. Дождавшись, когда детектив сядет за другой столик, осторожно выудил из него несколько фотографий, всмотрелся болезненно.
Да, там была Вика. Безмятежная, улыбающаяся, надменная, хмурая, расслабленная… Разная, в общем. Только одно в ней было неизменно – ощущение собственной вседозволенности и самоуверенности, всегда удивлявшее его и, стыдно сказать, всегда подавляющее его чувство собственного достоинства. Да, эта женщина не знала, что такое долг, совесть и стыд… Хотя о каком долге он сейчас толкует, боже мой? О долге супружеском, что ли? А о какой совести? И тем более о стыде?
Он даже не смог сразу разглядеть своего соперника на фотографиях – так захлестнуло болью. А когда разглядел, боль стала вовсе невыносимой, и захотелось разорвать себя изнутри, чтобы она вышла наружу яростью, эта проклятая боль… И бушевала бы тут, в захудалом кафе, и опрокидывала столы, и била бы стекла на окнах, и все бы прятались от нее испуганно, и звонили в полицию… Нет, пусть бы кто-нибудь другой был на фотографиях рядом с Викой, любой лощеный хлыщ, любой безмозглый мажор, но только не Ярослав… Ярик, Ярик, что же наделал-то, а? Да как же ты мог, сука… Да ты же… Ты… Знаешь кто ты после этого, а?!
Проговорив про себя все оскорбительные прозвища в адрес Ярослава, Платон аккуратно сложил фотографии обратно в конверт, сцепил пальцы в замок и выдохнул тяжело, чувствуя, как боль внутри забирает последние силы. Уж лучше бы он отпустил ее на свободу, ей-богу. А так… Сил нет даже на то, чтобы расцепить пальцы и дотянуться до стакана с водой. Ах, Ярослав, ах, сука… Я ж доверял тебе, как самому себе, и даже больше… Почему, почему я так тебе доверял, а?
Хотя как это – почему… Потому, вот почему. Потому что ты был моим другом и однокашником. Потому что мы занимались одним делом, потому что всегда помогали друг другу и давали дельные советы… Да, тебе тяжелее пришлось, потому что ты сам везде пробивался, своим умом и своей изворотливостью. Мне в этом смысле больше повезло – мои тылы мать обеспечила, дав первоначальный капитал на открытие своей конторы. Но ведь потом… Мы ведь сравнялись с тобой потом, Ярослав! Мы не переставали быть друзьями и однокашниками, даже когда сталкивались интересами в процессах – ты адвокатом одной стороны, я – другой! Да, мы соревновались, но соревновались честно, не нарушая такого хрупкого в этих отношениях чувства порядочности… Как же случилось, что ты меня предал, Ярослав? Зачем, зачем тебе Вика? Ты же знаешь, как я люблю ее! Ты знаешь, какую власть имеет надо мной эта женщина!
Женщина, женщина. Надо срочно посмотреть ей в глаза, бросить ей в глаза всю правду. Пусть они будут лживыми и надменными, но пусть они возьмут в себя эту правду. Да, надо срочно…
Платон достал бумажник, торопливо отсчитал влажными пальцами пять стодолларовых купюр, успев подумать мимолетно – какая странная цена за жестокую правду… Всего пятьсот долларов. Пару дней работы этого хмыря, который сейчас с аппетитом уплетает свою солянку. Может, бросить все к чертовой матери да тоже заняться подобным бизнесом, голова меньше болеть будет? И контору свою бросить, и Вику бросить…
Гневливая боль снова зашевелилась внутри, засмеялась истерически – ага, размечтался! Может, контору и бросишь, это да! А Вику – ни за что не бросишь! Потому что слабо тебе! Потому что ты полностью принадлежишь этой бабе, вместе с потрохами, гневливостью и своей адвокатской конторой! Потому что любишь ее слишком сильно, слишком болезненно… И смирись уже с обстоятельством, если попал в это дерьмо раз и навсегда…
Он схватил салфетку, торопливо отер влажные ладони, потом встал из-за стола, шагнул к столику, где сидел детектив. Молча положил перед ним деньги и также молча пошел к выходу, подумав про себя – можно ведь было сразу это сделать, не ждать, когда придут силы открыть конверт… Видимо, вошел в ступор от страха, так боялся увидеть, что там, в этом конверте.
Детектив что-то проговорил ему в спину – слов было не разобрать. Да и не важно, в общем, что он сказал. Теперь уже ничего не важно. Теперь бы силы найти, чтобы пережить эту проклятую правду. И силы найти, и выход найти. Но где, где он, этот выход?
На улице вечерело, августовские сумерки наплывали теплым влажным туманом, окрашенным в желто-зеленый цвет. Вернее, что-то среднее витало в сумеречном фоне, застывшее между зеленью и желтизной. Красиво, наверное. Хорошо, когда красоту чувствуешь, когда она входит в тебя безмятежно. И он тоже чувствовал ее – когда-то. А теперь… Теперь только раздражающая неопределенность – между зеленью и желтизной. Неопределенность жизни. Потому что нет жизни без Вики. Но ведь и с предательством – тоже нет…
Он подошел к машине, смахнул с ветрового стекла редкие листья – те самые, застывшие цветом между зеленью и желтизной. Несозревшие, но уже отвергнутые. Сел за руль, развернулся на пятачке, поехал домой – выяснять отношения. Смотреть в подлые и лживые Викины глаза. Интересно, как они поменяют свое подлое и лживое выражение, когда он предъявит ей содержимое конверта?
Вика была дома, сидела в спальне перед зеркалом – в халате, с тюрбаном полотенца на голове, аккуратно наносила на лицо маску темно-зеленого цвета, вся отдавшись этому занятию, вложив в кончики пальцев огромную любовь и нежность к своему лицу. Раньше Платон всегда умилялся этому трепету, и собственное чувство бесконечного к Вике обожания не казалось таким стыдливо сопливым, а принимало чуть насмешливую спасительную тональность. Казалось, что в умилении и есть его сила. Да, только сильный человек может себе это позволить… Смотреть, умиляться, обожать. Искренне, всей душой, всем сердцем. Без страха и упрека. Да, именно сильный человек, а не жалкий подкаблучник…
Вика повернула к нему голову, глянула равнодушно и продолжила свое занятие, аккуратно размазывая густую зеленую массу по лицу. Он сел на кровать, глядел молча. До тех пор, пока, приблизив лицо к зеркалу, Вика не спросила:
– Что-то случилось, Платоша? Процесс проиграл, да?
– Нет, почему же… – ответил Платон тихо и отвернулся, не в силах больше выносить своего лживого спокойствия. Хотя, разве это можно назвать спокойствием? Это лживая трусость, а не спокойствие.
– Но я вижу – что-то случилось! Давай, выкладывай, чего там! И учти, у меня мало времени, я ухожу скоро!
– Куда уходишь?
Вика снова повернулась к нему и на сей раз глянула более заинтересованно. Наверное, удивилась незнакомым ноткам в его голосе. И вопросу вкупе с этими нотками удивилась – раньше он никогда не спрашивал с такой горечью: куда уходишь.
– С девчонками в кафе посидим, давно не встречались… – медленно произнесла она, будто с трудом подбирая слова. – Тем более повод есть – Ленкин муж кандидатскую защитил. Ленка по этому поводу прыгает от счастья, а я не понимаю – зачем ему эта кандидатская… Как был идиотом, так и остался. Но если ей так хочется отметить это событие, что ж… Ты не против, надеюсь? Мы ведь сегодня никакой совместный семейный поход не планировали? Или я что-то забыла?
– Нет, мы ничего не планировали.
– Ну, вот видишь…
Можно было и дальше вести диалог в этом духе. Можно было улыбнуться саркастически и помолчать немного, а потом спросить в лоб: с какими это девчонками, мол, на встречу собралась? А может, все ты врешь про девчонок, Вика? Старательно заливаешь и про Ленку, и про кандидатскую ее мужа, получение которой надо отметить в кафе? Может, скажешь сама всю правду, а?
Да, можно было свести этот диалог на тропу обычной ревнивой ссоры. И оставить все как есть. И Вика бы ушла, не сказав никакой правды. Зато потом вернулась бы. Да, потом бы вернулась…
– Почему ты молчишь, Платон? Мне не нравится, как ты молчишь! У тебя все-таки что-то случилось, да? – переспросила Вика, начиная злиться.
Вместо ответа он молча достал из внутреннего кармана пиджака конверт с фотографиями, протянул ей.
– Что это? – спросила Вика осторожно, глядя на конверт с опаской.
– Открой, и увидишь… – произнес Платон устало.
Пока Вика перебирала фотографии, повернувшись к нему спиной, Платон ничего не чувствовал, кроме этой вдруг навалившейся смертельной усталости. Наверное, ни от чего так сильно не устаешь, как от перспективы горькой потери. И от невозможности предотвратить эту потерю.
Наконец Вика пересмотрела все фотографии, аккуратно сложила обратно в конверт и повернулась к нему, гордо выпрямив спину и подняв зеленый подбородок. И произнесла с вызовом:
– Да, все так, Платон! И что?
– Да ничего… – пожал он плечами. – Это я должен спросить у тебя – и что?
– Ты имеешь в виду, что будет дальше? А я тебе скажу… Я сейчас встану и уйду, вот что! Да, уйду! Потому что я давно тебя разлюбила, Платон! И да, я люблю Ярика! И я бы никогда тебе в этом не призналась. Но как случилось, так и случилось, значит, так и надо! Ты сам этого захотел! Тем более я беременна от него, понял?
– Беременна? – поднял на Вику измученные глаза Платон.
– Да, беременна! И ты все сделал, чтобы я… Надо же, еще и детектива нанял… Мог бы не суетиться, просто спросил бы… Я не хотела тебе говорить, но ты сам виноват, Платон!
– Беременна… – не слушая ее, эхом повторил Платон.
– Да, я беременна! От Ярика! И мне очень жаль, что я говорю тебе это вот так, походя! Но ты сам в этом виноват, сам! Я по-другому хотела… Я поговорить с тобой хотела, сама собиралась все рассказать честно и откровенно, а ты…
– Заткнись… Заткнись, Вика. Пожалуйста…
Да, это был удар ниже пояса. Удар, от которого невозможно оправиться и встать на ноги. Господи, как же Платон долго ждал, когда его жена произнесет эти заветные слова! «Я беременна, Платон!» У нас будет малыш, какое счастье!
Значит, беременна. От Ярика. Да…
Нет, это непереносимо, это просто пытка какая-то. Надо пересилить себя, призвать на помощь остатки достоинства.
– Уходи! – произнес хрипло и громко, глянув на Вику с яростью. – Уходи… Иначе я тебя просто убью… Уходи, слышишь?
Слово не укладывалось в сознании, оно выскочило из него, как теннисный мячик. Более того, он и сам ужасно испугался, что произнес это слово. А еще более испугался того, что сейчас упадет на колени, обхватит Викины ноги и будет выть как загнанный зверь – не уходи, не уходи! Пожалуйста!
Встал с кровати и задержался на миг, потом все-таки медленно попятился к двери шаг за шагом. Будто решал для себя – может, еще не поздно упасть на колени… Шажок, еще шажок. И последний – за дверь спальни. Потом неизвестно откуда прыть взялась – выскочил из квартиры, сжимая в ладони ключи от машины. Сел за руль, резко рванул с места, вусмерть перепугав двух почтенных дам, вальяжно идущих по тротуару. Выехал со двора, повернул направо и помчался куда глаза глядят. Хотя они и не глядели никуда, они вообще перед собой ничего не видели.
Так и кружил по городу на автопилоте, послушно останавливаясь на светофорах и пропуская пешеходов на «зебре». И ни о чем не думал. Казалось, если начнет думать – умрет. И если остановится – тоже умрет. И не заметил, как совсем стемнело, как город зажег огни…
Потом пришла в голову странная мысль – а что, интересно, делают рогатые мужья в таких случаях? Которые на колени не падают, которые говорят: уходи? Наверное, надираются в стельку. Вместе с лучшим другом, который понимает и сочувствует.
Да, это было бы хорошо – надраться в стельку с лучшим другом… Только вот незадача – друг у него всего один. Яриком зовут. Друг-предатель. Если друг оказался вдруг… И не друг, и не враг, а так.
Да и черт с ним, у него же братья есть. Старший Антон и младший Лео. Вот с Лео вполне можно надраться! Надо только в магазин заскочить, взять что-нибудь такое… Покрепче. Чтоб с ног валило.
Лео открыл ему дверь и даже не смог спрятать свою досаду, но эта досада была последнее время привычным явлением, никто на него даже не обижался. Понятное дело – у парня творческий зуд, ему не до гостей. Еще и выставку в Хьюстоне мать ему организовала, то есть ее муж организовал, конечно. Договорился со знакомым галерейщиком.
– Привет… Что-то случилось, Платон? – всмотревшись в его лицо, тревожно спросил Лео.
– Давай выпьем, а? Потом расскажу…
– Я не могу сейчас пить, времени просто нет. Если что-то случилось, ты так скажи.
– Да брось! Давай выпьем! Брат ты мне или кто, в конце концов?
– Брат, конечно. Платон, я правда не могу. В любое время, но только не сейчас.
– Почему? К свадьбе готовишься, да?
– Да к какой свадьбе… То есть свадьба будет, но после выставки. Мама уже все организовала, мы послезавтра летим. Послезавтра! Ты слышишь меня, Платон? А визы только завтра готовы будут!
– А Машенька тоже в Америку летит, стало быть?
– Ну да…
– Молодцы… Молодцы, ребята. И мама наша молодец, подсуетилась. А чего ты нервничаешь, если все так хорошо складывается?
– Я не нервничаю, я волнуюсь. Один день остался, а еще столько дел надо сделать! – признался Лео. – Самолет послезавтра вечером! Все впритык. Да, ты прав, я очень нервничаю… Не знаю, за что схватиться…
– Ага, – кивнул Платон. – И тут еще я со своим «давай выпьем». Понимаю, понимаю.
– Не обижайся, Платош! – попросил Лео. – Я ж объясняю – цейтнот. Извини, брат… Это моя первая выставка…
Лео проговаривал последние фразы уже автоматически, глядя поверх головы Платона. Говорил, а лицо было отрешенным, с приклеенной к нему виноватой улыбкой. Что бы Платон сейчас ни ответил – все равно бы не воспринял как надо.
– Ладно, пока. Счастливо тебе, Лео. Машеньке привет передавай.
– Извини, Платош… – снова извинился Лео. – Обещаю тебе – когда вернусь, обязательно напьемся.
– Ну, если повод не рассосется…
– А мы и без повода!
– Ну да…
Слегка похлопав Лео по плечу и стараясь изо всех сил улыбаться, Платон развернулся и пошел к двери. Лео двинулся было за ним, но Платон махнул рукой и проговорил не оборачиваясь:
– Не надо, я дверь за собой захлопну. Давай, счастливо тебе.
Усевшись за руль, он бросил пакет с выпивкой на заднее сиденье, потом вытащил из кармана телефон, кликнул номер Антона.
Антон не ответил. Номер Ольги тоже не отвечал. Позвонил на домашний номер – трубку взяла домработница Тамара, сообщила вежливо, что хозяева уехали по делам в Берлин. На неделю. С достоинством сообщила, будто хозяйский отъезд в Берлин был ее личной заслугой. Потом с таким же вежливым достоинством поинтересовалась, не передать ли чего.
Платон вздохнул с тоской – что я могу передать, милая? Что жена меня предала? Дорогая жена, свет очей, стерва моя любимая? Еще пару минут, и сдохну сейчас от горя? Да этой тоски никакими словами не передашь, милая…
Потом он долго еще сидел в машине, глядел, как моросит августовский дождь, как покрывается мелкими каплями ветровое стекло. Капли набухают и соединяются одна с другой, и стекают зигзагами вниз, и новые капли падают на их место. Картинка вполне успокаивающая, если ни о чем не думать, просто смотреть. А если думать…
А если не думать все-таки? Да, не думать. Просто взять и забыть, что случилось. А почему нет? Если сильно свою женщину любишь, если жить без нее не можешь… Мало ли, почему ты ей сказал – уходи? Да потому! Нервы не выдержали, достоинство взорвалось. Ну и черт с ним, и пусть взорвалось, пусть даже разлетелось на мелкие осколки. Некоторые всю жизнь живут без достоинства, и ничего… Может, и у него получится? Чем черт не шутит, надо попробовать…
Платон вздохнул, и стало легче, будто он принял для себя какое-то решение. Завел машину, включил «дворники», поехал в сторону дома. Да, надо попробовать, чем черт не шутит… Взять и забыть! Ничего не произошло, все идет по-прежнему! Ну, не будет в его жизни Ярика… И что? И хорошо, что не будет. Надо еще ему в морду дать, сказать что-то гадкое, чтобы после этого Ярик вообще никак не проявлялся… Исчез из их с Викой жизни к чертовой матери!
Когда Платон открыл дверь, то сразу понял, что в квартире пусто. Нет Вики, ушла. Совсем ушла. Медленно прошел по всем комнатам, зажигая свет и болезненно щурясь. Заглянул в спальню – дверцы платяного шкафа были раздвинуты, на перекладине сиротливо жались один к другому пустые «плечики». Почему-то вспомнилось, как Вика постоянно напоминала ему, что пора бы заняться перепланировкой квартиры и выделить для ее нарядов отдельную гардеробную. Не может уважающая себя красивая женщина обойтись без гардеробной комнаты, разве это не понятно?
Потом постоял у распахнутого настежь окна спальни, вдыхая в себя влажный воздух. Лучше не стало, наоборот, от воздуха внутри образовался плотный шар и давил на сердце, и норовил остановить его совсем, чтобы не бухало так болезненно и гулко. Наверное, надо выпить что-нибудь сердечное… Никогда сердце так не бухало. Вика, Вика… Что ты делаешь со мной, а? В кого я превращаюсь? Почему веду себя как неврастеник? Почему не могу справиться с этой подлой ситуацией?
Да, надо выпить. Только не сердечное лекарство, а что-нибудь покрепче. Много выпить. Разом. Чтобы оглохнуть, ослепнуть, ничего не чувствовать. Жаль, купленная бутылка в машине осталась, возвращаться за ней неохота. Но наверняка в баре виски есть или коньяк.
Платон закрыл окно, быстро прошел мимо раззявленного шкафа с его жалкими «плечиками», по пути в гостиную зачем-то заглянул в свой кабинет… Ох, лучше бы не заглядывал! Что, что она делала в его кабинете?! Ладно, шмотки свои забрала, но почему в его рабочем столе, в его святая святых, все ящики вывернуты наружу? Да когда это было, чтобы Вика вдруг проявила хоть какой-то интерес к его делам?
С недоумением принялся перебирать разваленные по столу бумаги… И вдруг догадался, в чем дело. Даже не догадался, а ужаснулся. Она документы украла. Те самые документы, с которыми он должен был необратимо выиграть процесс. Общий процесс с Яриком, только они были в этом процессе по разные стороны баррикад… Это что же, Ярик ее научил такой подлости?
Рука сама по себе потянулась во внутренний карман пиджака, чтобы достать телефон. Автоматически кликнул номер Ярика, и тот ответил сразу, будто ждал его звонка. И вопрос тоже прозвучал автоматически, таким, каким только что прозвучал в голове:
– Это ты ее научил такой подлости, да?
– Во-первых, добрый вечер, Платон, – обыденным тоном, как будто ничего не случилось, проговорил Ярик. – А во-вторых, я прошу тебя успокоиться, прежде чем мы станем говорить.
– Да? Может, и мне пожелать тебе доброго вечера, а? Во-вторых, я совершенно спокоен! Так спокоен, как может чувствовать себя человек, которого дважды предали! А в-третьих, ты не ответил на мой вопрос… Это ты научил Вику такой подлости, да?
– Подлости? Ты о чем, Платон? Ты о документах сейчас толкуешь? – переспросил Ярик, и в голосе его не слышалось никакой виноватости, только обычная деловая составляющая.
– Да. О документах я толкую, Ярик.
– Странно… Я думал, ты сначала про Вику спросишь.
– А чего спрашивать? И без того все ясно.
– Хм… А что, тебе документы важнее, чем жена? Значит, не любил ее, что ли?
– Ты хочешь, чтобы я тебе сейчас о своих чувствах к Вике рассказывал?
– Да нет… Это у меня такая защитная реакция, сам понимаешь. Когда человек делает другому человеку какую-то пакость, он должен быть готов к обороне. Тем более если без этой пакости обойтись нельзя, если она имеет для него жизненно важное значение. Иногда без пакости просто не обойтись, дружище. Просто не выжить, и все.
– Даже так?
– А ты думал – как? Если я точно знаю, что не могу проиграть этот процесс, права не имею… Если от этого зависит моя репутация, моя жизнь… Да что я объясняю, ты сам знаешь, какие деньги там задействованы, какие люди! Что мне оставалось делать, дружище?
– Ну, теперь точно не проиграешь… Дружище.
– Да, теперь не проиграю. И постарайся отнестись к моему поступку философски, Платон. Нет, я не прошу у тебя прощения, знаю, что это глупо звучит в данный момент. Но все-таки сам рассуди… Для тебя нет ничего ужасного в том, если проиграешь этот процесс, а для меня… Для меня это более чем ужасно.
– Что, на большой гонорар подписался, да?
– Не в том дело… Я еще раз тебе повторяю – ты знаешь, какие там люди завязаны. И мне эти люди нужны. Мне еще карабкаться и карабкаться вверх по этой лесенке… Чтобы быть там, куда ты на лифте поднялся с помощью маминых денег… Каждый в этой жизни использует доступные ему возможности, Платон. Ты использовал мамины деньги, я использую подлость. Все философски объяснимо, дружище. И всем одинаково хочется жить. Разве не так?
– А как же совесть, Ярик? А наша дружба?
– Ой, только не надо вот этого мушкетерства и благородства, умоляю тебя… Это жизнь, Платоша! Всего лишь жизнь!
– Это дерьмовая жизнь, Ярик. Я бы не смог.
– Ну, о чем речь… Конечно, ты бы не смог. Тебе сразу были даны все козыри в руки, чтобы не смочь. А ты попробуй без козырей, я тогда посмотрю… Какая у тебя будет жизнь, дерьмовая или не очень. И вообще… Это пустой разговор, Платон, потому что мы ведем его с разных позиций. Оставь весь этот пафос себе, ладно? А я как-нибудь обойдусь и без пафоса. Тем более – зачем он мне в дерьмовой жизни, сам подумай?
– Значит, это ты уговорил Вику, чтобы она украла у меня документы?
– Нет, я не уговаривал. Ты плохо знаешь свою жену, Платон. Она сама предложила.
– А ты, стало быть, не отказался?
– А я не отказался.
– Взял в качестве приданого, да?
Ярик хмыкнул:
– Как смешно звучит… В качестве приданого. Наверное, да, именно так все совпало. Я не хотел такого критического конечного результата, но Вика утверждает, что беременна от меня. Сам посуди, не могу же я как порядочный человек…
– Кто порядочный? Ты – порядочный?
– Ну ладно, ладно! Опять мы к пафосу возвращаемся. Давай я буду последней сволочью, а ты будешь порядочным. Если тебя это утешит…
– А я ведь считал тебя другом, Ярик, – с горечью произнес Платон. – Еще вчера. Странно, правда? И еще вчера у меня была жена…
– Ты чего хочешь, Платон? Да, ситуация ясна во всем ее мерзейшем многообразии. Да, как случилось, так случилось. И если уж честно тебе признаться, мне тоже не очень нравится то, что случилось. Это я так, бодрюсь… И нападаю, чтобы таким образом защититься. И поверь мне, Платон… Плавать в мерзейшем многообразии ничуть не легче, чем сидеть и смотреть на этот процесс со своего праведного берега.
– Ладно, плавай… Что я еще могу сказать?
– А я и плаваю. Что мне еще остается делать?
Сил больше не было слышать голос Ярика – Платон нажал на кнопку отбоя, сунул телефон в карман пиджака. И находиться дома тоже сил не было. Надо уйти, уйти отсюда быстрее… Да, что же он хотел еще сделать? Кажется, выпить… В машине бутылка есть – непочатая…
Что было потом, он уже плохо помнил. Вкус крепкого виски во рту – помнил. Капли дождя на ветровом стекле – помнил. Ночь, свет огней, мелькание домов и деревьев – помнил. А куда ехал – не помнил… И как оказался на трассе далеко за городом, и как врезался во встречную фуру – не помнил…
Очнулся утром, уже в больнице. Долго смотрел в потолок, пытаясь справиться с тошнотой и сильной головной болью. Попытался встать, но мешком свалился обратно – тело было вялым и неживым, будто в нем не оставалось ни капли крови. Среди всего этого ужаса выплыло вдруг девчачье лицо с испуганными глазами, в зеленой шапочке до бровей:
– Не вставайте, не вставайте, вы что… Вам нельзя, вы же под капельницей… Очнулись, и хорошо. Я сейчас врача позову…
Что ж, по крайней мере, сообразил, что в больнице. А вот и другое лицо проявилось – мужское, сурово снисходительное, тоже в зеленой шапочке до бровей.
– Как себя чувствуете? Говорить можете?
– Да… Я что, в больнице? Что со мной случилось?
– Ну, это я у вас хотел спросить, что случилось… Наверное, что-то из ряда вон, если, будучи за рулем, так набрались. Еще хорошо, что водитель фуры сумел вовремя затормозить и увернуться, вы по касательной его протаранили, потому без переломов обошлось, одни внешние повреждения. Но головой в стекло врезались основательно. Болит голова-то?
– Болит… – произнес Платон. – И тошнит очень сильно…
– Ну, это понятно. Будем лечить. Волшебная капельница с мексидолом делает чудеса, через пять дней на ноги встанете. А пока лежите, вставать вам нельзя. Да и не сможете, я думаю. Если нужду справить надо – не стесняйтесь, просите медсестру, пока родственники не появятся. Мы вашей жене уже отправили сообщение.
– Кому?!
– Жене. Ну, или я не знаю, кем она вам приходится… По крайней мере, у вас в телефоне обозначена как «любимая». Правда, почему-то любимая ваша трубку никак не берет… Звонили ей, звонили. Потом просто сообщение отправили – ваш муж в такой-то больнице, мол, приезжайте. И еще кому-то звонили, я уж не помню… В вашем телефоне большой список абонентов. Так что ждите, все равно кто-нибудь объявится.
– Да. Спасибо…
Платон закрыл глаза и чуть отвернул голову, давая понять, что больше не в силах говорить. А когда открыл глаза, врача рядом уже не было. Очень хотелось пить, но и медсестры в палате не оказалось. Сглотнул сухим горлом, застонал, снова впал в болезненное забытье… Но и через это забытье выплыла в голове картинка – как Вика получает сообщение на телефон, как читает его… И что дальше? Да, что она делает в этот момент? Хватается за голову? Звонит Ярику? Или бежит по лестнице вниз, прыгая через две ступеньки, а потом садится за руль и мчится к нему в больницу?
А может, она уже подъезжает? И сейчас войдет в палату? Надо только немного подождать. Да, она сейчас войдет…
И дверь действительно открылась. И вошла… Не Вика вошла, а Маша. Робко приблизилась к кровати, села на стул, испуганно глянула на штатив с капельницей.
Платон следил за ней, чуть приоткрыв веки. Пусть Маша думает, что он спит. Зачем обижать ее своим разочарованием. Немного придя в себя, спросил резко:
– Ты одна пришла, Маш?
– Одна… – вздрогнув, тихо проговорила Маша. – А я думала, ты спишь…
– Нет, я не сплю. А откуда ты узнала, что я в больнице? Тебе Вика звонила, да? Просила, чтобы ты пришла ко мне?
– Нет, что ты, Вика мне не звонила. Понимаешь, Лео рано утром по делам убежал, а телефон дома забыл. Ты же знаешь, мы завтра вечером улетаем, а дел несделанных еще много, вот он и забыл второпях. А я слышу – звонок! Взяла телефон, а там твой номер высветился. И ответила, думала, ты звонишь. И вдруг мне говорят – знаете вы владельца этого телефона? Я говорю – знаю, конечно, это брат моего мужа. Так вот, говорят мне, – ваш родственник сейчас в больнице находится, в аварию попал, на машине разбился. Ой, знаешь, как я испугалась? Надо отвечать что-то, а я слова не могу сказать! И Лео перезвонить не могу – телефон-то его у меня в руках! Так растерялась сначала…
– И что? Ты Вике, наверное, позвонила?
– Да, я звонила… Узнать, что да как… А она трубку не берет! Я решила, что она уже здесь, у тебя, и что ей не до телефонных звонков. И думаю – вдруг еще помощь нужна? Вот, вызвала такси и приехала. Так торопилась…
– Да… – как будто обращаясь к самому себе, проговорил Платон. – И прыгала по лестнице вниз через две ступеньки…
– Ну да, прыгала… А почему ты спрашиваешь?
– Да так, ничего. Спасибо тебе, Машенька. Добрая ты душа.
– Платон, я не поняла… – нахмурилась Маша. – А что, разве Вика не здесь, не с тобой?
– Нет, как видишь.
– А где она?
– Она от меня ушла, Маш.
– Как это? – ахнула Маша. – Куда ушла?
– К моему другу Ярославу. То есть к бывшему другу.
– Ой, Платон… – Маша сжала брови домиком. – Как же это… Но погоди! Она ведь поэтому трубку и не брала, наверное! Ей просто неловко и стыдно, и потому она говорить не хочет! Думает, что ты скандалить начнешь… Она же не знает, что ты в больнице!
– Она наверняка знает, Машенька. Ей сообщение отправили. Вика всегда все сообщения читает. И вовсе ей не стыдно, зря ты так хорошо о ней думаешь… Она просто отстранилась от меня, ей все равно. Если я завтра умру, ей тоже будет все равно. И вообще, не будем больше об этом. Пожалуйста…
Так жалко прозвучало у него это «пожалуйста», что Маша зажала щеки руками. И оттого особенно ярко высветились ее глаза, горестно удивленные, наполненные живыми, в одну секунду появившимися слезами. Будто схватила горе Платона и прижала его ладонями к лицу… И у него все внутри перевернулось от этого искреннего сочувствия, и запершило в горле, и отчаяние выскочило наружу неприятными звуками – Платон то ли заплакал, то ли закашлялся, то ли завыл…
– Платош… Не надо, Платош, что ты… – бросилась утешать его Маша. – Тебе нельзя, наверное. Хочешь воды попить? Где, где вода? Погоди, я принесу…
Унеслась в коридор на цыпочках, и слава богу, потому что… Потому что стыдно было так распускаться, ужасно неловко демонстрировать свое горе. Нет, спасибо ей за сочувствие, конечно. Только зачем ему Машенькино сочувствие? Нет, лучше одному…
Маша вернулась, бережно неся перед собой стакан воды. Села на стул, Платон приподнял голову, сделал из ее рук несколько жадных глотков. И вроде обычной воды выпил, а она ударила в голову, как вино. И внутри все расслабилось, поплыло… И спать захотелось ужасно. Если не спать, то хотя бы провалиться обратно в мутное забытье…
– Спать хочу, – произнес он. – Ты иди, Маш. Спасибо тебе, милая… Иди…
– Нет, Платоша, я не уйду, – покачала головой Маша. – Я с тобой останусь.
– Зачем? Не надо. Я ж говорю – спать сейчас буду.
– И спи. А я рядом посижу.
– Иди, Маша! Я вполне осознанно прошу тебя – иди, занимайся своими делами! Вы ведь завтра улетаете с Лео, правильно?
– Да, у нас самолет завтра вечером… А еще сегодня утром Татьяна звонила – ну, еще до звонка из больницы.
– И что мама? Как у нее дела?
– Да все у нее хорошо, Платош. Сказала, что нас приедет встречать в аэропорт. Что картины Лео тоже встретят и отвезут прямо в галерею, она все организовала.
– Ну вот видишь, как все хорошо. Просто замечательно. Ты ей не говори ничего про меня, ладно? И Лео тоже ничего не говори, он и без того весь на нервах.
– Но как же, Платон! Что ты! Как же не говорить?
– Да все образуется, Маш. Вы ведь надолго улетаете, правда?
– Надолго… Месяца на четыре, я думаю.
– Ну вот… За это время много воды утечет. Не надо, не говори…
– Но я так не смогу… – замотала головой Маша. – Скажи, а как так получилось, что ты…
– Как получилось, что я в аварию попал? Да ты знаешь, и сам ничего не помню. Выпил много.
– Выпил? За рулем? Зачем?!
– Хороший вопрос – зачем… Наверное, я хотел красиво разбиться на машине, но не вышло, как видишь. Теперь придется все сначала начинать. По той же схеме. Интересно, машину я сильно разбил или так себе?
– Боже, Платон, что ты такое говоришь! Ты так шутишь, да?
– Конечно, шучу. Я вообще парень веселый. Ты иди, Маш, иди… У тебя дел много, надо успеть все до отъезда.
Маша хотела что-то сказать, но не успела – дверь в палату скрипнула и чуть приоткрылась, Платон дернулся, как от удара током, и резко повернул голову к двери…
В палату заглянула медсестра, глянула на них, сказала «ой» и тут же скрылась – видимо, дверью ошиблась. Платон снова повернул голову на подушке, и Маша тоже чуть не ойкнула от испуга – лицо его было неживым, будто за несколько секунд проступили на нем следы горькой болезненной желтизны.
– Ты Вику ждешь, да? – тихо спросила Маша, опуская глаза.
– Иди, Машенька, я тебя очень прошу, – взмолился Платон. – Иди, я спать хочу…
Платон закрыл глаза и плотно сжал губы, всем своим видом показывая, что ей надо уйти. Маша нехотя поднялась со стула, на цыпочках пошла к выходу. У двери оглянулась – Платон по-прежнему лежал с закрытыми глазами, будто торопил ее: уходи, уходи…
Выйдя на улицу, Маша достала телефон, кликнула номер Вики. Послушала длинные гудки, пока они не прервались автоматическим голосовым сообщением о невозможности абонента ответить и предложением попытаться позвонить ему позже. Маша горестно хмыкнула – а когда позже-то? Что ж ты делаешь, Вика, а? В любом случае должна сочувствие проявить в такой ситуации…
У больничного крыльца остановилось такси, из него вышли мужчина и болезненного вида женщина. Маша, недолго думая, подскочила к окошку водителя, спросила быстро:
– Вы свободны, да?
Водитель молча кивнул, и Маша села на заднее сиденье, проговорила водителю адрес, еще не успев дать самой себе отчета в том, зачем она едет домой к Платону. А правда – зачем… В надежде застать там Вику? Вдруг повезет? Вдруг она передумала уходить и вернулась, и просто ничего не знает про Платона? Мало ли… Может, телефон потеряла…
Когда она вошла в подъезд дома, из-за стойки глянул на нее суровый консьерж, произнес свое такое же суровое и дежурное:
– Вы в какую квартиру?
– В семьдесят пятую…
– Да, проходите. Виктория Владимировна десять минут назад к себе поднималась, я видел.
– Значит, Вика дома? – зачем-то обрадованно переспросила Маша.
– Ну, я ж вам сказал… – буркнул недовольно консьерж, снова утыкаясь взглядом в газету.
Вика открыла дверь сразу, глянула на нее недовольно:
– А, это ты… Ну, проходи, если пришла… Только учти, времени у меня на разговоры совсем немного.
– Да, я поняла. И у меня времени немного, – нетерпеливо махнула рукой Маша, проходя за Викой в гостиную. – Ты мне только скажи, Вик… Ты вернулась к Платону, да? Все хорошо, правда?
– Да ничего я не вернулась! – раздраженно произнесла Вика, плюхаясь в гостиной на диван. – Просто мне еще кое-что забрать надо. Я забыла…
– А ты знаешь, что Платон в аварию попал? Что он в больнице?
– Да знаю, знаю. Мне сообщение на телефон прислали. Утром еще.
– И ты к нему не поедешь?!
– Сильно он разбился, да? – деловито ответила вопросом на вопрос Вика. Так деловито, что Маша растерялась и залепетала отрывисто:
– Да нет, в общем… Не сильно…
– Руки-ноги целы, надеюсь?
– Да… Да, вроде бы… Но он под капельницей лежит, у него сильное сотрясение головного мозга, врач сказал… И вообще, ему очень плохо! Он такой… Я только что с ним разговаривала. И он ждет тебя, Вика! Очень ждет!
– Ну, от сотрясения еще никто не умирал, слава богу. Ничего, быстро поправится, будет как новенький.
– Вик, ему плохо! Очень плохо. Он зеленый весь… И он так ждет тебя. Он просто умрет, если ты не придешь!
– Да не сочиняй – умрет!
– Я не сочиняю, я сама видела! Он на последней грани отчаяния, он никогда таким не был. Будто это и не Платон вовсе… Ты просто не имеешь права ему не помочь сейчас! Не протянуть руку и не вытащить обратно в жизнь. По-человечески не имеешь права…
Вика глядела на Машу, зло прищурив глаза. Потом произнесла тихо и немного удивленно:
– Что-то я не пойму. Тебе какое дело до всего этого, а? Кто ты такая вообще? Кем ты себя вообразила? Матерью Терезой? Или святой Магдалиной? Неужели ты думаешь, что я сама не разберусь, как поступить? Да, попал в аварию… И что? Пройдет несколько дней, оклемается! Это наши с ним отношения, не лезь, куда тебя не просят, поняла?
– Да я не лезу, что ты… – жалостно сложила руки на груди Маша, чем вызвала еще большую вспышку гнева у Вики:
– Нет, правда, кто тебя просит вмешиваться? Ну посуди сама, зачем я к нему сейчас пойду? Ну, посижу пару дней рядом, пожалею, посюсюкаю… А потом снова уйду? Ему же еще хуже будет, пойми!
– Нет, я все равно этого не пойму, Вик… – упорно твердила Маша, глядя в злые и немного растерянные Викины глаза. – Не уходи сейчас от него, прошу тебя! Пусть так, пусть на два дня, но вернись! Понимаешь, он на грани жизни и смерти сейчас находится, так уж получилось. У каждого человека хоть раз в жизни бывает такое состояние, понимаешь? И если ты можешь спасти. Хотя бы на два дня. Чтобы ушло критическое состояние… Съезди к нему, Вика, пожалуйста!
– Нет, ты точно ненормальная! – закатила глаза Вика. – Да какое тебе дело до всего этого, а? Куда ты лезешь со своей наивностью, милая? Ты за себя лучше радуйся, за свою удачу бога благодари! Захомутала глупого Лео и радуйся! Вылезла только из своего захолустья – и уже в Америку летишь…
– Ты не имеешь права бросить человека в таком состоянии, Вика, – снова повторила Маша, глядя Вике в глаза и будто не слыша, что она говорит.
– Да пошла ты… – уже раздражаясь, заявила Вика. – Давай, вали отсюда, поняла? Тоже мне, мойщица окон будет меня учить… Вали, вали, некогда мне с тобой разговаривать! Аудиенция закончена, все! Если по-хорошему не понимаешь, будет по-плохому!
Маша молча встала, молча пошла к выходу. У двери обернулась – в глазах ее блестели слезы.
Вика закрыла за ней дверь. Маша медленно спустилась вниз, вышла на улицу, присела на низкую скамью у детской площадки. Посидела немного, потом лихорадочно обернулась, будто ждала, что из подъезда выскочит Вика и побежит ее догонять. Потом вздохнула, вытерла слезы, поднялась со скамьи и поехала домой – надо было обговорить всю эту ситуацию с Лео. Надо было что-то решать…
Лео дома не было. Оставленный им с утра телефон так и лежал на столе. Маша глянула – ну да, куча непринятых вызовов… Наверное, какие-то проблемы в визами образовались. Надо же, все в последний момент, как назло…
В кармане куртки зазвонил ее телефон, и ответила настороженно, увидев на дисплее незнакомый номер:
– Да…
– Маш, это я! Телефон дома оставил, с чужого звоню! Ты меня потеряла, наверное?
– Да, Лео, я тебя потеряла! – тут же закричала в трубку Маша. – А ты скоро домой приедешь? Ой, тут такое, ты же не знаешь… Платон попал в аварию, я к нему в больницу ездила! И к Вике ездила. И она не хочет… И я не знаю, что делать, Лео!
– Погоди, Маш… – попытался уяснить ситуацию Лео. – Я не понял… Платон что, сильно разбился?
– У него сотрясение мозга, под капельницей лежит! Я сейчас к нему снова поеду, Лео!
– Ты поедешь? Почему ты? Я хотел тебя попросить, чтобы ты поехала к Лавровичу, надо у него кое-что забрать…
– Лео, ты меня не слышишь? Платон там совсем один! Ему плохо, очень плохо!
– А Вика где?
– Да я ж тебе объясняю – она ушла от него!
– Как – ушла? Совсем?
– Ну да!
– Но он заезжал ко мне вчера… И ничего не сказал…
– Наверное, он не смог, Лео. Наверное, об этом очень тяжело сказать. Ты знаешь, я поняла, как ему плохо. Я почувствовала. И Вике хотела сказать, но она меня не услышала…
– Маш, они сами разберутся, не лезь.
– Лео, ну что ты говоришь! Как это – не лезь? Нельзя человека оставить без помощи в таком состоянии! Ты же ему брат, Лео!
– Маш, у меня тоже сейчас ужасное состояние! Я волнуюсь до обморока, у меня первая выставка, и не где-нибудь, а в Хьюстоне! Может, ты лучше моим состоянием займешься, а? Давай, поезжай к Лавровичу, а когда вернешься, я буду уже дома. Пожалуйста, Маш…
– Хорошо…
– Вот и умница. Ладно, дома еще все обсудим. Мне неловко долго с чужого телефона разговаривать…
Вечером они вернулись к этому разговору. Вернее, Лео вернулся, начал с назидательно сердитой фразы:
– Маш, ты меня своей непосредственностью иногда пугаешь, правда! Нельзя быть такой! Надо взрослеть как-то, Маш!
– А я знаю, что нельзя оставлять близкого человека в беде! Да, и пусть твое назойливое желание помочь выглядит наивной детской непосредственностью! Да пусть как угодно выглядит! Все равно нельзя, понимаешь?
– Да, по большому счету я согласен. Но относительно Платона… В чем беда? Нет никакой беды! Наоборот, все для него как нельзя лучше складывается! И хорошо, что эта стерва его оставила, очень даже хорошо! Другую жену найдет, которая его будет любить и ценить! Все, что ни делается, все к лучшему!
– Это не совсем так, Лео… – вздохнула Маша. – По крайней мере, на сегодняшний день. Это со стороны хорошо рассуждать, но ведь ты не можешь со стороны, правда? Тем более ты же не видел, какой он… Как ему плохо, как больно… А я видела. И я очень испугалась за Платона, потому что я умею чувствовать эту боль. Я ж тебе объясняла, как умею чувствовать… Да он же не просто в аварию попал, он же хотел с жизнью расстаться! А ты говоришь… Это ты должен чувствовать беду!
– Маш, я прекрасно тебя понимаю, не надо меня укорять в бессердечии. И я бы обязательно поехал к нему в больницу и проявил свою братскую солидарность, если бы не был в таком цейтноте. Да ты же сама все понимаешь, что я тебе объясняю? И Платон все прекрасно понимает, он же не законченный эгоист. Да, ему плохо сейчас, от него жена ушла, но ничего, переболеет и выправится. Все к лучшему, Маш. Не надо вмешиваться в чужие душевные переживания, у каждого они свои, собственные. Оставь эту склонность к преувеличениям, пора взрослеть. Все и без тебя устроится как-то, Маш.
– Но ему не плохо, ему очень плохо, как ты этого не понимаешь? – Маше казалось, что она разговаривает со стеной. – Я ж тебе объясняю, что он специально эту аварию спровоцировал, он умереть хотел!
– Ну вот, опять ты драматизируешь…
– Я не драматизирую, я знаю. Я всегда чувствую, когда человеку плохо, когда ему помощь нужна. Даже не помощь, а… Благожелательное присутствие, что ли.
– Да, я понял. Да, в тебе сидит неодолимая необходимость благожелательного присутствия. И оно бывает даже спасительным, этого тоже не буду отрицать. Да, ты мне очень помогла – одним только благожелательным присутствием… Согласен, Маш! Но это наша с тобой жизнь! И Платон тут лишний! Где ты и где Платон с его ситуацией?
– Правильно, Лео! Это ты должен озаботиться ситуацией, а не я! Ты же ему брат!
– И что? Ты предлагаешь мне отменить выставку, сдать билеты и сидеть рядом с Платоном? Рассуждать про то, какой Вика оказалась дрянью? А ты уверена, что ему мое присутствие так уж необходимо?
– Не знаю, Лео… Он же твой брат… Он там один, в больнице…
– Ничего, скоро Антон из Берлина прилетит, он им займется.
– Он не скоро прилетит. Он только недавно улетел, – упрямо возразила Маша.
И Лео не выдержал.
– Маш! Хватит, а? – воскликнул он. – Нет, я понимаю, какая ты бесконечно добрая, но иногда твоя доброта становится похожей на… Даже не знаю, как это назвать правильно… Просто идиотизм какой-то, честное слово! Ты блаженная, Маша! Просто блаженная, вот и все! Спустись уже с небес на землю, живи по законам реальной жизни! Или ты и впрямь вообразила себя святой Магдалиной, а?
– Ты сейчас говоришь, как Вика…
– А что я должен тебе говорить? И как тебе еще объяснять, если не понимаешь?
В конце концов, они поссорились. Ни разу так не ссорились – до слез, до раздражения и злобных выпадов. Маша убежала наверх, Лео устроился на ночлег в мастерской, на узком диване. И вскоре уснул, устав от дневных дел.
Маша так и не смогла уснуть. Сначала плакала, потом закрывала глаза и видела больничную палату, залитую неживым светом луны, лицо Платона… Его прикрытые веками глаза, мертвые от холодного отчаяния. И самой становилось холодно, и сердце билось так тяжело, будто его поместили в железную ржавую коробку, и казалось, душа ей больше не принадлежит, улетела туда, в больничную палату… И чем дальше катилась ночь, тем сильнее она не понимала – почему находится здесь, а не рядом с Платоном. Почему не держит его за руку. Почему не принимает в сердце часть его боли – может, оттого оно и попало в эту ржавую коробку, что его место там, рядом с Платоном? И да, Лео прав, она не имеет к Платону никакого отношения. Она любит Лео, и Лео любит ее. Но что делать с этим ощущением своей необходимости там, в больничной палате? Что делать с неодолимой потребностью спасти, защитить, уберечь…
В шесть утра она поднялась на ноги, оделась, умылась, тихо спустилась вниз, на цыпочках прошла мимо спящего Лео. На улице поймала такси, приехала в больницу. Дверь была еще заперта, и в ожидании пришлось сидеть на лавочке в больничном скверике, мерзнуть от утреннего холодка.
Потом события покатились так быстро, что Маша не успевала опомниться…
Первым событием было то, что Платона в больнице не оказалось. Сердитый врач выговорил ей раздраженно:
– Да откуда я знаю, как получилось? Медсестра проглядела, значит! Сбежал ваш родственник ночью, а у нас неприятности будут! Как он мог с таким сотрясением мозга сбежать, не понимаю! А если с ним что-то случилось, кто будет за это отвечать? Что за люди, не понимаю, хоть убей…
Маша его не дослушала – ринулась быстрее к выходу. Опять пришлось ловить такси, мчаться по утренним пробкам, уговаривая таксиста ехать быстрее…
Дверь в квартиру была заперта изнутри, Платон был дома. Тем более явно слышался звук включенного телевизора. Очень громкий звук. Почему-то от этого звука зашлось сердце недобрым предчувствием, и Маша заколотила кулаками в дверь, приговаривая визгливо одну и ту же фразу:
– Я знаю, что ты дома! Я знаю, что ты дома! Открой! Открой!
Потом повернулась к двери спиной, заколотила в нее ногами. И чуть не упала назад, когда дверь неожиданно распахнулась, и голос Платона прозвучал измученной хрипотцой:
– Хватит орать, соседей всех перепугала. Снизу позвонили, сказали, полицию вызовут.
Маша развернулась к Платону лицом, стояла молча, глядела в упор. Платон был другой, что-то изменилось в нем. Была в его лице какая-то пугающая решительность и досада, будто ему не дали воспользоваться этой решительностью по назначению. Маша скользнула мимо него в прихожую, заглянула в гостиную, на кухню. Она и сама не понимала до конца, для чего рыщет по всей квартире, но будто вело ее что-то, какое-то непонятное собачье чувство…
А потом все стало понятно, когда увидела на кухонном столе гору разваленных блистеров и аккуратную кучку таблеток. Большую такую кучку, основательную. Протянула руку, взяла один из блистеров, прочитала вслух название:
– Но-шпа…
Оглянулась – Платон стоял в дверях, смотрел исподлобья.
– Значит, ты отравиться решил. Понятно. Только зачем тебе столько таблеток? Вон, одной но-шпы хватило бы… Выпил бы всю упаковку, сосуды бы все разорвались к чертовой матери, очень быстрая смерть…
– Откуда ты знаешь? – мертвым голосом спросил Платон.
– Да у нас одна девочка в школе умерла после отравления но-шпой. Выпила всю упаковку. Она беременная была, а мать грозилась ее из дома выгнать. Потом, когда девочку похоронили, мать с ума сошла, прямо с поминок в дурку и отвезли…
– М-м-м… Понятно… – тихо произнес Платон.
Потом повернулся, ушел в гостиную. Маша последовала за ним, по-прежнему сжимая пустой блистер в ладони. Так сильно сжимала, что сама чувствовала – скоро края блистера разрежут кожу до крови. Но почему-то ладонь все никак не разжималась, будто ее свело нервной судорогой. Платон сел в кресло, медленно опустил голову, замер. А через минуту затрясся в дикой лихорадке, завыл, заколотил ладонями по подлокотникам, выталкивая из себя хрипло:
– Уйди! Уйди отсюда, пожалуйста! Зачем ты пришла, кто тебя просил, кто? Зачем! Уйди, я сам, мне надо! Я не могу больше, мне надо, я сам, я сам! Уйди-и-и-и-и?!
Маша подошла, свободной рукой со всего размаху ударила его по щеке. Потом снова размахнулась – уже другой рукой, и пустой блистер выпорхнул на свободу, полетел на ковер блестящей бабочкой. И снова ударила – по другой щеке. Никто бы сейчас не смог ей объяснить, как она это делает. Почти профессионально. И зачем она это делает. И правильно ли. И откуда силы взялись. Никогда, ни разу в жизни она никого не ударила по щеке. Просто сейчас она знала, что так надо, и все.
Истерика ушла из Платона, сменившись вялостью и слезами. С помощью Маши он добрел до кровати, лег, пробормотал жалко:
– Закрой окно, холодно…
Она шагнула было к окну, но он схватил ее цепко за руку:
– Не уходи! Не уходи, пожалуйста! Будь рядом… От тебя тепло идет. Жизнь. Не уходи, пожалуйста…
Последнюю фразу он произнес, уже засыпая. И руку Машину не выпустил. Ей пришлось сидеть рядом и выжидать, когда он уснет крепче. Позже она сделала-таки попытку встать и вытащить ладонь из его цепких пальцев, да не тут-то было – Платон проснулся и ухватился еще крепче, пробормотав в полусне:
– Не уходи… Не уходи, Маша…
– Тихо, тихо… – склонившись над его ухом, прошептала Маша. – Я не уйду. Я буду рядом. Спи, Платон. Спи.
Так и сидела с ним рядом несколько часов. Слышала, как из сумки, оставленной на диване в гостиной, звонит телефон. Потом все-таки высвободилась, на цыпочках прошла в гостиную, набрала номер Лео.
– Маша! Маша, ты где? – услышала его нервный обиженный голос.
– Я у Платона, Лео. Он…
– Где? У Платона? Маш, ты что, совсем ненормальная, да? Нам скоро в аэропорт ехать, ты не забыла?
– Нет, я не забыла. Но Платон…
– Я не хочу про него ничего слышать! Он взрослый мужик, ему не нужна нянька в твоем лице!
– Лео, Платон хотел умереть! Если бы я не появилась вовремя… Ты слышишь меня, Лео?
– Я слышу.
– Нет, ты не слышишь, наверное! Или не хочешь слышать!
– Немедленно приезжай домой, поняла? – кричал в трубку Лео. – Иначе я растолкую твой поступок как предательство!
В этот момент Платон застонал в спальне, протяжно и хрипло произнес ее имя:
– Маша… Машенька… Ты где? Не уходи от меня!
Маша нажала на кнопку отбоя, бегом бросилась в спальню. Платон сидел на кровати, смотрел на нее воспаленными измученными глазами, потом протянул руку, снова цепко ухватил ее ладонь:
– Не уходи от меня, пожалуйста! Не бросай. Мне так плохо…
– Я не ухожу, Платон. Все будет хорошо. Давай-ка, ложись… – мягко проговорила Маша. – Вот так… Хочешь, горячего чаю принесу?
– Не-е-ет… Не уходи…
И уснул тут же, подтянув под себя ее руку так, что Маше пришлось лечь рядом. Она положила другую ладонь ему на плечо, похлопала ею слегка:
– Спи, спи. Все будет хорошо, спи…
Вечером Лео прислал ей сообщение – по всей видимости, уже из аэропорта: «Я ждал тебя до последней минуты. Улетаю. Ты свободна, это был твой выбор. Желаю счастья с Платоном».
Маша тихо заплакала, потом вытерла слезы, пошла на кухню. Надо было приготовить для Платона какую-то еду. И чай. Обязательно горячий чай… Зеленый, с травами…
А ночью у Платона поднялась высокая температура. Градусника в аптечке Маша не нашла, но и без градусника было понятно – плохо дело. Платон то вскидывался на кровати от жара, смотрел на нее безумными глазами, то лежал, сотрясаясь от сильного озноба. К утру вроде успокоился и заснул, но в бреду проговаривал что-то быстро и отрывисто и хватал ртом воздух, будто задыхался. Маша в конце концов не выдержала, позвонила в «Скорую».
Приехавший врач осмотрел Платона, хмыкнул озадаченно:
– А почему на теле следы от ушибов и кровоподтеки? Дрался с кем, что ли?
– Нет, что вы, он в аварию попал. У него сильное сотрясение мозга, под капельницей лежал, но…
– Что – но? – сурово спросил врач. – Договаривайте!
– Он из больницы сбежал… А ночью высокая температура поднялась, горел, как печка. И озноб сильный… И бредил во сне…
– Понятно. А что ему в больнице прокапывали, вы не в курсе?
– Мексидол, кажется. Да, мексидол…
– А вернуться в ту же больницу – не судьба?
– Ой, я не знаю… – растерялась Маша. – Он не захочет, наверное…
– Так заставьте, в чем дело-то! Вы ему кто? Жена?
– Нет…
– Подруга?
– Нет, не совсем… Скорее, дальняя родственница…
– Ну вот что, уважаемая дальняя родственница. Когда ваш родственник придет в себя, попытайтесь до него донести информацию, что с такими делами не шутят, и пусть отправляется обратно в ту же больницу под ту же капельницу. Никакой вирусной инфекции у него нет, легкие чистые, а температура поднялась на фоне стресса, да к тому же сильное сотрясение… Были у него причины для нервного срыва?
– Да, были.
– Ну вот видите… – кивнул врач. – Я, конечно, выпишу вам рецепты, сходите в аптеку и купите нужные лекарства, но все же лучше бы он в больницу вернулся…
– Да, я поняла, – по-деловому сказала Маша. – Выписывайте рецепты. А кроме лекарств, что еще нужно?
– Да все то же, что и всем… Хороший уход, покой и любовь близких. Куриный бульончик и ромашковый чай, приготовленные любящими руками, иногда лечат больше, чем самые хорошие лекарства. Если берете на себя такую ответственность, то…
– Да, – поспешила уверить врача Маша, – я беру. Конечно же.
– Ну, тогда вперед… Вот рецепты на лекарства. Всего доброго вам, родственница. Это хорошо, что вы в трудный момент рядом оказались. Не всем так везет, поверьте. Иногда такие состояния имеют весьма плачевный исход. Если бы таких родственниц можно было по рецепту выписывать, и другие лекарства бы не понадобились…
– Да, спасибо, – засмущалась Маша. – Идемте, я вас провожу…
Несколько дней Маша не отходила от Платона, следуя по маршруту спальня – кухня – супермаркет – аптека. Варила бульоны, заваривала травы, давала лекарства в нужное время. Выхаживала, одним словом. Обеспечивала уход и покой. Только с пунктом «любовь близких» была большая проблема – где было этих близких найти? Которые настоящие, а не самозванцы? Всё, как по приговорке из старого фильма – один в Америке, другой в Берлине… Бедный, бедный Платон. Никого из братьев рядом не оказалось. И жена к другому ушла. Выкарабкивайся из своего смутного состояния как хочешь.
Поначалу Платон ее пугал – лежал на кровати, как овощ, смотрел в потолок не отрываясь. Равнодушно проглатывал еду и лекарства из ее рук и снова смотрел в потолок. А на четвертый день очнулся, глянул на нее внимательно и удивленно, спросил задумчиво:
– Маш… А ты что здесь делаешь? Ты же в Америке должна быть. С Лео, на выставке…
– Я не улетела с Лео, Платон, – ответила Маша.
– Почему?
Маша улыбнулась и пожала плечами, и вместо ответа спросила тихо:
– Арбуз хочешь? Я такой спелый арбуз купила…
– Погоди, Маш… Какой арбуз! Ты почему в Америку не улетела? Это из-за меня, да? Хотя можешь не отвечать… Да, я понял. Ты из-за меня не улетела… Спасибо тебе, Маш. Если бы не ты, я бы умер.
– Да ну… Не преувеличивай.
– Да, я теперь вспомнил, – нахмурив брови, произнес Платон. – Ты пришла, когда я… О боже, какой же я идиот…
Он застонал, сел на постели, схватившись за голову. Потом вдруг повернулся к ней резко, притянул к себе, принялся гладить по голове, по плечам и истово приговаривать:
– Маша, Машенька… Я так тебе благодарен, если б ты знала! Ты чудо, Машенька, ты меня просто спасла!
Потом также резко отстранил ее от себя, спросил озабоченно:
– А как там у Лео дела? Как выставка? Он обиделся, что ты не полетела с ним, да?
– Я не знаю, Платон. Я ничего не знаю, – тихо ответила Маша, опуская глаза.
– Почему? Он что, ни разу тебе не позвонил?
– Нет.
– Почему?!
– Мы с Лео расстались, Платон. Он сам так решил.
– Это из-за меня, да? – сильно сжал ее плечи Платон и даже встряхнул слегка. – Ты осталась со мной, не улетела с ним. И он не простил… Так, да?
– Выходит, что так. Отпусти, мне больно.
Платон убрал руки, вздохнул, молчал несколько минут, опустив голову. Потом поднял на Машу глаза, и она вдруг увидела, как что-то переменилось в нем – появилась во взгляде решительность и сила, и голос прозвучал тоже решительно, даже безапелляционно:
– Значит, это судьба, Маш. Пусть будет все так, как идет, и это хорошо, это просто замечательно, пусть так и будет. Я рад. Я правда рад.
– Чему ты рад, Платон? – спросила Маша удивленно и немного испуганно.
– Я рад, что ты не улетела, – твердо произнес Платон. – Что со мной осталась.
– Но я…
– Не говори ничего, Машенька, не надо, умоляю тебя! Давай не будем ничего анализировать! Господи, я так тебе благодарен, если б ты знала! У нас все с тобой будет хорошо, вот увидишь! Все будет замечательно! Только ты и я, и никакого прошлого за спиной… А хочешь, выходи за меня замуж, а? Я скоро разведусь… Да, правильно, ты должна стать моей женой! И я все сделаю, чтобы ты была счастлива, Машенька! Господи, да о такой жене, как ты, можно только мечтать! Ты моя хорошая, моя милая… Ты мое спасение, Машенька! Если бы не ты, я бы умер. Ведь ты выйдешь за меня, правда?
– Не знаю, Платон… – удивленно проговорила Маша. – Я правда не знаю… По-моему, ты еще не совсем здоров.
– Я здоров, я совершенно здоров! – воскликнул Платон. – И я еще раз повторяю – я хочу, чтобы ты стала моей женой!
– Нет, я не могу тебе ничего ответить, – увереннее сказала Маша. – Я не думала, что…
– О чем ты не думала, милая? Ты такая красивая сейчас, – улыбнулся Платон. – И не надо ни о чем думать, будем просто жить. Жить дальше. Ну же, иди ко мне…
Платон властно ухватил Машу за плечи, притянул к себе и целовал долго, не обращая внимания на ее попытку высвободиться из его сильных рук. Когда же Маша перестала сопротивляться и сдалась его властной силе, прошептал в ухо горячо и победно:
– Маша, Машенька… Ты моя! Это сама судьба так распорядилась, Машенька…
Ночью Маша проснулась от странного звука и долго не могла понять, откуда она этот звук слышит. Будто кто-то поет в гостиной. Повернула голову – Платона рядом не было. Она накинула халат, открыла дверь спальни и уже более явственно услышала – да это же Платон поет! Маша шагнула по коридору в гостиную…
Он ходил по гостиной, перебирая в руках бумаги, без слов напевал какой-то мотивчик, смешно раздувая щеки. Так весело и беззаботно вываливался из него весь этот незамысловатый «трам-пам-пам», что Маша рассмеялась. Платон обернулся на ее смех, тоже расплылся в улыбке:
– Ой, я тебя разбудил, да? Извини…
– Да ничего…
– А я до утра не мог дотерпеть, вот, поработать решил. У меня ж дел невпроворот… И три заседания в суде пропустил… Слушай, а где мой телефон, а? Мне звонил кто-нибудь?
– Да, из конторы твоей все время звонили, – сказала Маша. – Я отвечала, что ты болеешь… А телефон на кухне остался, по-моему. Посмотри на подоконнике.
– Да, сейчас.
– А это плохо, что ты три заседания пропустил? – Маша насторожилась. – Неприятности будут, да?
– Нет, не думаю… Эти заседания промежуточные, окончательного решения не определяющие. Ребята из конторы наверняка на них присутствовали. А ты беспокоишься за меня, да?
– Ну конечно…
– Ах ты, моя умница! – с нежностью улыбнулся Платон. – Ну, иди спать, я работать буду. А с утра в контору уеду, вернусь поздно вечером. Надо же все наверстать, что пропустил… А ты пока осваивайся, осваивайся! Теперь ты в этом доме хозяйка! И вот еще что… Паспорт мне свой дай, я на твое имя счет открою, кредитную карту закажу. А назавтра просто деньги на столе оставлю. Мало ли, какие у тебя будут расходы…
Последние фразы он уже не говорил, а бормотал невнятно, уткнувшись в очередную бумагу. Маша зевнула, зябко повела плечами, развернулась и пошла спать. Уже засыпая, подумала отстраненно – надо встать утром, кофе Платону сварить, завтрак приготовить… Заняться обыденными делами, чтобы убежать от вопросов к самой себе и ко всему остальному, с ней происходящему. Наверное, Платон прав – не надо анализировать, а надо просто жить… Так складывается судьба, и ладно, и пусть так складывается. Если Лео не смог ее понять, то что ж…
Воспоминание о Лео больно укололо в сердце, но из-за неплотно прикрытой двери снова прилетело веселое «трам-пам-пам», и Маша улыбнулась… Возможно, эта улыбка и была с привкусом горечи, но все равно – улыбка. А привкус… Любой привкус проходит со временем, что ж…
Через неделю позвонила Татьяна, и поначалу их разговор не касался опасной темы странно и быстро сложившихся ее взаимоотношений с Платоном. Татьяна рассказала про выставку Лео, про то, как принимают его работы… А потом спросила в лоб:
– Машенька, это правда, что вы с Лео расстались? Лео не хочет говорить со мной на эту тему и ужасно злится, когда я начинаю спрашивать. Я бы и не приставала к нему с расспросами, но вчера позвонила Платону, и он мне сообщил эту новость… Даже не знаю, как на нее реагировать! Неужели это правда, Машенька? Ты и Платон…
– Да, Татьяна, это правда, – стараясь быть спокойной и уверенной, тихо проговорила Маша.
– Но как же так, я не понимаю… – выдохнула женщина удивленно, – как же так…
– Я не могла поступить по-другому, Татьяна. Платону было очень плохо, я не могла оставить его одного. Вика ушла, и он… Как бы это сказать… Он был на грани, понимаете? На самом острие этой грани…
– Да, я понимаю… – задумчиво проговорила Татьяна. И затем уже со страстью продолжила: – Он очень Вику любил. И я всегда ему говорила, что эта любовь очень похожа на болезнь и что она доведет его до точки отчаяния. Да, все это так… Но я одного не пойму – почему именно ты должна была оказаться в этой ситуации разменной монетой, Машенька? Кто ты Платону? Ведь никто по сути…
– Да, – подтвердила Маша. – По сути – никто. Но любой человек, оказавшийся на грани отчаяния, вряд ли задумывается над тем, кто ему помогает и кем ему приходится. Он едва держится на этой грани, он балансирует между жизнью и смертью… И какая по сути разница, кто сердцем почувствует этот опасный баланс и кто протянет ему руку?
– Да, согласна. Но… – вздохнула Татьяна. – Все равно в голове не укладывается. Да как ты вообще решилась на такое, Машенька?
– Я ж вам объясняю – Платону было очень, очень плохо. Так плохо, что рассуждать не приходилось, правильно или не правильно я поступаю.
– А как же Лео? Ведь ты любила Лео, правда? И ты не могла не осознавать, что причинишь ему боль?
– Да. Это так. Но Платону было хуже, чем Лео. Намного хуже. У меня просто не было выбора, Татьяна.
– Ой, девочка… Даже не знаю, что тебе и сказать. С одной стороны, спасибо, конечно, что оказалась рядом с Платоном в трудную минуту… Я ведь мать, мне мои сыновья одинаково дороги. А с другой стороны… Все это неправильно как-то. Ненормально. И если рассуждать по общепринятым меркам, то… Ты просто дурочка, Маша, уж извини за прямоту.
– Да ничего. Я понимаю, Татьяна.
– А если рассуждать не по общепринятым меркам… Да нет, я даже боюсь рассуждать… Такое чувство сразу возникает, что все мои рассуждения сведутся к богохульству. И откуда ты свалилась на наши головы, Машенька,… С небес, что ли, ума не приложу…
– Ну что вы, Татьяна, я вполне земная. Может, самую малость и дурочка, но ведь это не самый большой грех, правда? Не переживайте, пусть все идет как идет. И у Лео все будет хорошо, его работы будут иметь успех, я знаю…
– Да, я тоже думаю, что Лео поймал свой ветер наконец-то. А знаешь, какая его работа пользуется наибольшим успехом?
– Наверное, это «Мойщица окон»?
– Да, именно так… А как ты догадалась? Ведь и другие его работы тоже хороши!
– Не знаю. Наверное, потому что с «Мойщицы окон» все началось…
– А ты знаешь, я видела, как он смотрит на твой портрет… С такой грустью, с такой болью! А однажды он представил эту работу не как «Мойщица окон», а по-другому… Не могу вспомнить, такое странное название…
– «Чувство Магдалины»? – тихо подсказала Маша.
– Да! Да, именно «Чувство Магдалины»! Я хотела спросить у него, что это значит, но он так на меня посмотрел… Очень удачная работа, очень! Ее хотели купить, и деньги предлагали немалые, но Лео отказался продать.
– А я знаю, почему он отказался, Татьяна. Это ведь на нее прилетел тот самый ветер, о котором вы говорите. И я рада, что Лео этот ветер поймал…
– С твоей легкой руки, Машенька. И мне очень жаль, что у вас с Лео все так вышло. Хотя повторюсь, я не вправе жалеть или не жалеть, ведь и Платон мне не менее дорог, чем Лео… Знаешь, иногда я думаю, что я ужасно плохая мать. Что я не вправе была оставлять их. Может, потому они выросли такими слабыми, что ищут силу в маленькой девочке, наделенной способностью жертвовать собой… Ведь только мать… Только мать имеет право на жертву… Но это уже я не в тему заговорила, это уже моя боль, только моя!
Татьяна замолчала, и Маша тоже молчала, понимая, как трудно женщине справиться с нахлынувшими переживаниями. Ей и самой было трудно продолжать разговор, который никоим образом не мог привести их к взаимопониманию, и потому произнесла, как могла, твердо:
– Пусть будет все так, как будет, Татьяна. Как сложилось. И передайте, пожалуйста, Лео, что я очень рада за него. Искренне рада. Он знает, что это так…
– Хорошо, девочка, я передам. Как бы то ни было, спасибо тебе. До встречи.
– До встречи, Татьяна.
Маша нажала на кнопку отбоя и долго еще сидела не шевелясь, будто ждала чего-то. Потом встала, пошла на кухню, открыла холодильник и так же долго глядела в его холодное нутро, и никак не могла вспомнить, чего ей нужно… Ах да, надо овощи достать и мясо, пора ужин готовить, скоро Платон придет. Голодный, веселый… Порой кажется, что слишком веселый. Показательно веселый. Будто хочет ее лишний раз убедить, что «все будет хорошо, Машенька».
Ну что же – пусть он будет веселый. Хоть и показательно. Веселый – не мертвый, правда? И слабый – тоже не мертвый. Если не брать в расчет ту самую слабость, когда всего несколько движений пальцев могут стать роковыми и смертельно большая порция выпитой но-шпы рвет сосуды в клочья…
Да, пусть время идет как идет. Как сложилось.
Оно и шло, куда ж денется. День за днем. Неделя за неделей. В один из таких дней она услышала, как в прихожей тихо открылась дверь. Обрадовалась – Платон! Решил сегодня раньше прийти! Выскочила навстречу… И остановилась как вкопанная.
В прихожей стояла Вика, и было заметно, как она тоже неприятно удивлена.
– Ты? А что ты здесь делаешь? – первая пришла в себя Вика, сбрасывая с ног туфли. – Ты ж в Америке должна быть… Или я что-то не догоняю? Объясни, милая, будь добра!
Маша вдохнула в себя больше воздуху, собираясь с духом. Знала уже, как необходимо это присутствие духа для разговора с Викой и как надо нажать в себе необходимые кнопки, чтобы встретить ее атаку. А еще лучше будет, если собрать свой мягкий пугливый характер в кулак и упредить эту атаку нападением.
– А что тут надо объяснять, милая? – театрально вздернула вверх подбородок Маша. – Ты ж сама знаешь, как говорят – свято место пустым не бывает! Тебе Платон не нужен, ты его бросила, ведь так? А мне нужен, и вот я здесь! Что еще нужно объяснять?
– Во идиотка… – распахнув глаза, искренне всплеснула Вика руками. – Это что же, вместо Америки… Ты здесь? Ты променяла своего Лео на Платона? Во дура так дура…
– Да называй как хочешь! А только мне и здесь хорошо! – войдя в раж атаки, надменно произнесла Маша, и Вика глянула на нее со смесью уважения и презрения. Было видно, что она растерялась немного – не ожидала, что Маша так поведет себя.
Впрочем, растерянность ее быстро сошла на нет. Проходя мимо Маши в гостиную, бросила через плечо небрежно:
– Да ладно тебе, уймись, глупенькая… Я не знаю, что ты там сама о себе вообразила, но запомни одно, пожалуйста, – Платон любит меня, и только меня. Он всегда будет любить меня одну, поняла? Я – его пожизненный крест. А ты… Ты и впрямь глупая девочка, только и всего. Но зато прыткая какая, а? Платона она себе выбрала, надо же… Интересно, чем тебе Лео не угодил?
– Да ты… Ты хоть знаешь, что Платон хотел из-за тебя умереть? – совсем забыла про вовремя «нажатые кнопки» Маша. – А если бы он и впрямь погиб, как бы ты… Как бы ты жить с этим стала, Вика?
– Ну… По крайней мере, это было бы очень красиво с его стороны – умереть от любви к женщине, – насмешливо проговорила Вика, плюхаясь на диван и красиво складывая ногу на ногу.
– Не понимаю… Не понимаю, как ты можешь так… – прошептала Маша, теряя последний запал вынужденной агрессии. – Какое же ты все-таки чудовище, Вика…
– Чудовище, говоришь? Ну да, может, и так… А только запомни раз и навсегда – чудовищ и любят, милая! А дурочек просто используют! Мотай на ус, пока я вообще с тобой разговариваю, и делай выводы! А вообще, я не для того сюда пришла, чтобы с тобой жизненный ликбез проводить…
– А зачем ты пришла?
– Да затем, что свадьба у меня скоро! Замуж я выхожу за любимого человека! И для этого мне с Платоном развестись надо! Но я, когда уходила, не нашла свидетельство о браке… Оно тебе на глаза не попадалось, случаем? Ведь наверняка в его бумагах рылась?
– Нет, не попадалось. Я не роюсь в бумагах Платона.
– Да неужели? – насмешливо подняла брови Вика. – А почему?
– Потому что надобности нет. Потому что я его уважаю. И себя тоже уважаю, и оттого не страдаю болезненным любопытством.
– Ух ты, какая честная Маша! Хотя и впрямь… Я забыла – ты же почти святая. Как ее… Святая Магдалина, правильно? Надеюсь, твоя святость не уменьшится от того, что я немного пороюсь в бумагах Платона и поищу свидетельство о браке?
Не дожидаясь ответа Маши, Вика поднялась с дивана и быстрыми шагами прошла в кабинет Платона, прикрыв за собой дверь. Маша еще постояла в растерянности, соображая – то ли за ней пойти, то ли вообще скрыться на кухне… И выбрала последнее, потому что иссякли силы на Вику – ей ли тягаться с ее напористой наглостью?
Вскоре она услышала, как хлопнула дверь в прихожей. Ушла, стало быть. Вместе со свидетельством о браке. Ну и ладно… Теперь надо решить – рассказывать ли Платону об этом визите. Лучше не рассказывать, наверное. Чтобы память лишний раз не будоражить, наверняка в памяти боль осталась, еще так мало времени прошло…
Однако Платон и сам все понял. Вечером, поужинав и уйдя в свой кабинет, он тут же вернулся на кухню, где Маша мыла посуду, спросил с нервной дрожью в голосе:
– Маша, кто был в моем кабинете? Это Вика приходила, да?
– Да, она приходила… – тихо подтвердила Маша.
– Почему?! Почему ты ее вообще сюда впустила? Не надо было!
– Но она сама открыла дверь, у нее были ключи!
– Да я не про то, Маша! Зачем ты впустила ее в мой кабинет?! Как ты позволила ей рыться в моих бумагах, Маша?
– Платон, ты чего? Ты почему кричишь на меня, Платон? – Маша подняла на него испуганные глаза.
– Я разве кричу?
– Да, ты кричишь…
– Да, я кричу… – вдруг быстро согласился Платон, будто и сам удивился своему напряженно нервному состоянию. – Ты прости меня, Маш… Что-то я… Потерялся немного, да… Прости, моя хорошая…
Он шагнул к Маше, обнял, прижался губами к затылку. Маша почувствовала, как дрожат его руки. Хотела снять с рук резиновые перчатки, в которых мыла посуду, и развернуться к нему, но не успела – Платон шагнул назад и проговорил тихо:
– Прости… Так нелепо все вышло… Просто она опять важные бумаги унесла…
И ушел в спальню, растянулся на кровати, сложив руки на грудь. Маша домыла посуду, пришла к нему, легла рядом, проговорила виновато:
– Она сказала, что за свидетельством о браке пришла… Что без него не разведут…
– Да бог с ней, Маш, не бери в голову… Ты думаешь, я так уж сильно расстроился из-за этих бумаг? Да ничуть… И не будем больше об этом, ладно? Все, забыли… Ну, иди ко мне, моя хорошая… Машенька моя милая…
* * *
Платон быстро прошел мимо секретаря Дины, поздоровался, зашел в свой кабинет, на ходу снимая пальто. Сел за стол и поежился от холода – так и есть, забыл с вечера закрыть окно… Теперь в кабинете, как на улице, снегом пахнет. Хотя снега еще нет, но все идет к тому – начало ноября на дворе.
В дверь заглянула Дина, спросила деловито:
– Вам кофе варить?
– Да, Диночка, и покрепче. Кто-нибудь звонил с утра?
– Да. Ярослав Михайлович звонил.
– Кто?!
– Ярослав Михайлович Ливанов… Вы же знаете…
– Да, конечно. Извини. А что ему надо?
– Сказал, приедет через полчаса. Что разговор очень важный, чтобы вы не отказывались.
– А с чего он взял, что я буду отказываться?
– Ну, не знаю… – пожала плечами Дина.
По ее лицу, по движению плеч Платон понял: конечно, все знает, чего там. Да все в конторе давно знают, что Ливанов увел жену у шефа. Деликатничают просто, виду не подают. Как будто подарок ему делают. И не понимают, что вовсе не нужны ему никакие подарки. Справился и без подарков, слава богу. Давно справился, да!
– Пусть сразу заходит, когда приедет. Я жду. И кофе давай, Диночка! И погорячее! Чувствуешь, как в кабинете холодно? Это я окно вчера забыл закрыть…
Ярик вошел в кабинет боком, встал у двери, глядел исподлобья. Будто выжидал, не набросится ли на него хозяин кабинета с кулаками. Платон усмехнулся немного нервно, хотя старался выглядеть расслабленным и спокойным.
– Ну чего ты встал? – обратился он к Ярику. – Заходи, садись… Будешь чего? Чай, кофе, коньяк?
– Нет, я ничего не хочу. Я только поговорить, – начал Ярослав. – И вот еще… Это я тебе возвращаю, прости, что так вышло…
Он сел в кресло напротив стола, положил перед Платоном красную пластиковую папку.
– Что это? – не отрывая глаз от папки, спросил Платон.
– Здесь все документы, которые… Все подлинники… Ну, те самые… Ты сам понимаешь…
– Которые Вика у меня украла, что ли?
– Ну да.
– Понятно… А почему ты решил их вернуть? Совесть замучила?
– Можно сказать, и так, если тебе это признание доставит удовольствие.
– Туманно говоришь… Значит, все-таки не совесть? Еще что-то есть, да?
– Ты прав, есть еще одно обстоятельство… Можно сказать, оно идет бонусом к совести.
– Ух ты, как интересно! Бонусом к совести! Хорошо сказал! Да ты поэт, батюшка!
– Ладно, хватит ёрничать, Платон. У меня к тебе действительно серьезный разговор есть, – помолчав, тихо проговорил Ярик.
– Ну, давай, я слушаю… – пожал плечами Платон. И добавил нарочито вежливо: – А может, все-таки коньяку? Какой же серьезный разговор без выпивки, правда? Мы ж с тобой люди бывалые, знаем, что перед серьезным разговором надо мозги освободить от напряжения, хотя бы самую малость.
– Нет… – задумчиво покачал головой Ярик. – Мои мозги сейчас полностью освобождены от напряжения, я для себя уже все решил. И у меня нет никаких сомнений по поводу принятого решения.
– Ты меня пугаешь, Ярик… – действительно испугался Платон. – И что это за решение? Как-то меня касается?
– Оно касается Вики, Платон. Да ты сам уже, наверное, догадался, к чему я веду.
– Отнюдь… Скорее, наоборот. Чем дольше мы говорим, тем загадочнее становится тема для разговора. Давай уже, говори все как есть. Без предисловий.
– Ну, если без предисловий… – вздохнул Ярик и сильно потер указательным пальцем переносицу, будто собираясь с духом. – Если без предисловий, то я должен тебя обрадовать… Или, может, огорчить, я не знаю… Дело в том, что Вика беременна от тебя, Платон. Тебе предстоит стать отцом, хочешь ты этого или не хочешь. Да, таким образом складываются обстоятельства, что ж…
– Да с чего ты взял? – нервно произнес Платон, терзая в руках карандаш. – Нет, что за бред ты несешь, Ярик? Вика сама сказала, что ждет ребенка от тебя! От тебя, понимаешь?
– Ну, мало ли, что сказала Вика… Она может сказать все, что угодно. Да будто ты сам не знаешь свою жену!
– Но женщина всегда знает, по-моему…
– Нет, как раз и не всегда. Как раз может и ошибаться. И Вика ошиблась, и я думаю, непреднамеренно. Да, скорее всего, она честно ошиблась… Но это обстоятельство уже ничего не меняет, к сожалению.
– Но почему ты… Почему ты так уверен, Ярик?
– Да потому. Я ведь ей поверил, я честно собрался жениться, честно собрался радоваться предстоящему отцовству… И маме своей все честно сказал. Так, мол, и так, женюсь, моя подруга от меня беременна. А мама, вместо того чтобы тоже обрадоваться, зарыдала вдруг, в истерику впала… Прости, говорит, дорогой сынок, что не говорила тебе всей правды… Ну, ты же знаешь мою маму, Платон! Она такая, слишком чувствительная, слишком эмоциональная, и так разнервничалась, что пришлось «Скорую» вызывать… Слава богу, все обошлось одним уколом успокоительного.
– А в чем, в чем правда-то, я не понял? – нетерпеливо переспросил Платон.
– А правда в том, что я, оказывается, вовсе детей иметь не могу… Какую-то опасную болезнь перенес в детстве, и она дала осложнения. Так-то вот, Платоша…
– Но погоди… Может, мама того… Просто врет? Не хочет, чтобы ты женился?
– Ну, я ж не совсем идиот, что ты… Я все проверил, к врачам сходил. Оказалось, мама права. Так что это твой ребенок, Платоша, с чем я тебя и поздравляю. Если сомневаешься, могу показать заключение по результатам медицинского обследования.
– Нет, не надо мне заключения.
– Ну почему же… Чтобы не было меж нами никаких недоговоренностей…
– А ты хочешь какой-то договоренности, Ярик?
– Конечно, хочу. Ты же знаешь, какой я педант и зануда.
– И чего ты конкретно хочешь?
– А ты не понимаешь?
– Нет.
– Я хочу, чтобы Вика вернулась к тебе. Ты ее любишь, я знаю. Она ждет от тебя ребенка. По-моему, все очень просто и естественно… Ты не находишь?
– Хм… А Вика в курсе этой твоей простоты и естественности?
– Нет, она не в курсе. Я решил сначала с тобой переговорить.
– Да? А если для меня все это уже не просто и не совсем естественно? Тогда как?
– Ну, не знаю… Я тоже не готов чужого ребенка воспитывать, знаешь… Тем более твоего… Ведь мы теперь оба будем знать, что это твой ребенок, Платон! И ты подумал, что будет с Викой, а?
– Да ничего с ней не будет. Сама виновата, – тихо и зло прошептал Платон, сломав наконец многострадальный карандаш.
– Что ж, понятно… По крайней мере, твоя позиция ясна, – хлопнул по коленям ладонями Ярик. – Надеюсь, ты не держишь на меня зла, Платон. По крайней мере, я сделал все, чтобы исправить свою ошибку… – показал он глазами на красную папку. – Засим прощаюсь, отдаю наше недоразумение на откуп времени. Надеюсь, время сгладит все углы, может, снова вернет нам прежнюю дружбу…
– Ну, это вряд ли, – быстро проговорил Платон, выбрасывая обломки карандаша в урну.
– Как знать, как знать… – улыбнулся Ярик, поднимаясь из кресла. – Никогда не говори «никогда», Платоша. Тем более что в твоем «вряд ли» я не услышал этого «никогда», и на том спасибо.
– Да пожалуйста. Заходите еще. Всегда будем рады.
– Непременно, непременно! – подстраиваясь под его насмешливость, глумливо раскланялся Ярик и двинулся к выходу. У двери обернулся и проговорил тихо, уже без насмешливости:
– Не наделай больших глупостей с Викой, Платон. Подумай хорошо. Ведь ты ее любишь, я знаю…
Платон бессознательно пошарил по столешнице ладонями, будто искал, чем бы таким запустить в закрывшуюся за Яриком дверь, но вовремя одумался, потому что она тут же и открылась, и заглянувшая Дина проговорила деловито:
– Вас клиент ждет, уже двадцать минут. Вы сами ему время назначили…
– Да, да! Пусть заходит! Конечно!
Дела и заботы буднего рабочего дня втянули в обычную круговерть, не оставляя ни одной минуты для анализа полученной от Ярика информации. Да и что там анализировать? Все и без того ясно. Яснее некуда. Рабочий день закончится, дома его будет ждать Маша с ужином. Маша. Машенька. Добрый ангел. Спасительница. Ей можно все рассказать, и она поймет…
– …Представляешь? – прожевывая кусок мяса, глядел он на нее с нервным злорадным восторгом этим же вечером. – Представляешь, как Ярик объявит о своем решении Вике? Каково ей это будет принять, а? Как она локти будет кусать? Ошиблась, ошиблась, глупая стрекоза! Не сообразила, как бывает больно от прилетевшего в задницу бумеранга! Замуж за Ярика она выходит, ага! Разбежалась! Ничего, ничего… Пусть попрыгает на горячих углях, пусть! А я посмотрю! Пусть, пусть попрыгает!
– Платон… – тихо позвала Маша, глядя на него с ужасом. – Остановись, Платон, что ты говоришь…
Не мог он остановиться. Не владел собой. Злобное и радостное возбуждение охватило голову, сотрясало израненную недавней болью душу.
– Никогда ей этого не прощу, никогда! Пусть приползет, а я не прощу! Это надо знать Вику, она обязательно…
– Платон! – уже громче позвала Маша, и он остановился, услышав наконец нотку отчаяния в ее голосе. Повернул голову, спросил тихо:
– Что?
– Платон, прекрати, пожалуйста…
– Почему? Я что-то не то говорю, да?
– Как же сильно ты ее любишь, Платон…
– Я?! Я люблю Вику? После всего, что она сделала? Да ты что, Маш? Не-е-ет, что ты… Не-е-е-ет…
Весь вечер он был очень оживленным, строил планы на дальнейшую жизнь. Приставал к Маше с расспросами, куда бы она хотела поехать на Новый год, в теплую страну, к морю, к экзотике, или наоборот, в северную… Маша улыбалась, слушала и кивала, и Платон уже не замечал, как появилось в ее глазах грустное понимание ситуации, и не только понимание, но и смирение – тоже грустное. Хотя… Разве оно бывает веселым?
Через несколько дней Платон стал пропадать, поздно приходить домой после рабочего дня. А потом и вовсе не пришел ночевать. Утром позвонил, бормотал виновато в трубку:
– Я по срочному делу уехал, в другой город… И телефон разрядился, как назло… Не смог предупредить… Извини, Маш…
– Платон, скажи честно… Ты с Викой?
Он ничего не ответил, но именно это молчание и говорило само за себя. Маша переспросила нервно:
– Ведь ты с Викой, Платон?
– Я тебе потом перезвоню, ладно? И все объясню… Очень плохо слышно… Извини…
Конечно, он не перезвонил. И ничего не объяснил. Понял, наверное, глупость всех объяснений по телефону. Когда дверь открылась и они появились в прихожей вдвоем – Платон и Вика, – Маша даже не удивилась, а наоборот, почувствовала некоторое облегчение. Значит, ситуация разрешилась. Наконец-то.
– Маш, прости его… Он виноват, конечно, но так получилось… – первой заговорила Вика, и Маша не узнала ее голоса – таким он был жалким и непривычно просительным.
И сама она была уже другая. Не было в ней прежней уверенности, спесивой наглости. Сняв туфли, первым делом бросилась в ванную, и было слышно, как ее выворачивает наизнанку.
– Сильный токсикоз начался… Вся уже измучилась… – тихо пояснил Платон, не поднимая на Машу глаза и проходя бочком в гостиную. – Пойдем в мой кабинет, поговорим, Маш…
– Да не надо разговоров, Платон. Я сейчас уйду, я быстро соберу вещи. Собственно, и собирать особо нечего. Тем более я готова была к такой развязке.
– Погоди, Маш… Куда ты пойдешь? Тебе же некуда. Давай, я что-нибудь придумаю… Квартиру тебе сниму… Ты не представляешь, как мне хреново от самого себя, что я с тобой так поступаю! Можно, я хоть что-нибудь для тебя сделаю, а?
– Я представляю, Платон, как тебе плохо. И успокойся, пожалуйста, не надо мне ничего. Я к Лео пойду. Поживу там, пока он в Америке. Ключи от мастерской у меня есть.
– Ты к нему вернешься?
– Нет. Он меня не простит. Я знаю.
– Но почему ты так уверена…
– Я знаю, Платон. Да я не пропаду, ты не беспокойся.
– Я сволочь, Маш…
– Нет, ты не сволочь. Ты просто очень любишь Вику.
– Маша, Машенька… – Будь счастлив, Платон. И не будем больше ни о чем говорить, ладно? Иди лучше, Вике помоги… Ей, по-моему, совсем плохо.
Маша принялась быстро собирать в сумку свои вещи, будто ужасно торопилась куда-то. Наверное, и впрямь торопилась – убежать от самой себя. Нет, она не чувствовала никакого униженного отчаяния, просто торопилась убежать…
В мастерской Лео было все по-прежнему, если не считать следов отъезда – немытой кофейной чашки в раковине, брошенного на постель махрового халата и увядших цветов в вазе. И непривычно пустых стен, прежде увешанных работами Лео.
Маша села на кровать, провела ладонью по шелку покрывала, потом уронила голову на подушку, расплакалась. Теперь можно и поплакать, отчего ж не поплакать? Там, у Платона, не могла…
Наплакалась, незаметно для себя уснула. И спала до утра, пока не услышала, как в сумке, небрежно брошенной на кресло, надрывается вызовом телефон.
Встала, ответила на звонок. Сразу и не поняла, что звонит Антон – слишком голос у него был тихим, с нотками удивленного надрыва:
– Машенька, хорошо, что ты ответила… А я ни до кого дозвониться не могу…
– Что? Что случилось, Антон? Ты откуда звонишь?
– Из Праги… Мы с Ольгой были в Праге… Должны были вылететь сегодня…
– И что? Почему не вылетели?
– Ольга умерла, Маша.
– Как – умерла? Боже мой, Антон! Как это – умерла?!
– Я и сам ничего не понимаю, Маш. С вечера было все в порядке, она ни на что не жаловалась, мы спать легли… А утром… Утром я не смог ее разбудить… Врач сказал, что тромб оторвался… Во сне… Сейчас проведут вскрытие, подготовят все бумаги для транспортировки тела. Сегодня, думаю, все успеют. Завтра я ее привезу, послезавтра будем хоронить. Да, думаю, они сегодня успеют. Но как же так, а?
Голос у Антона был хоть и горестным, но в то же время удивленным, и даже с нотками возмущения, будто он был отчаянно недоволен, что никто не может ответить на такой простой вопрос – как же так?
Но что ему ответишь? Смирись, мол? Да, вот так случилось, надо принять? Но как человек может смириться, если ему непонятно – как же так?! Не болела, не жаловалась ни на что, с вечера спать легла… А утром не проснулась, и все. Как же так-то? Как же так?!
Пока Маша кудахтала что-то невразумительное в трубку, похожее на это многократно повторяющееся «как же так», Антон немного собрался с мыслями, проговорил безжизненным сухим голосом:
– Хорошо, что я до тебя дозвонился, Маш. Ты скажи всем, ладно? Предупреди. А Платон где? У него телефон отключен. Почему у него все время отключен телефон, Маш? Ты скажи ему, чтобы не отключал!
– Антон… Я не знаю, где сейчас Платон и что он делает. Но знаю, что он всегда выключает телефон, когда идет судебное заседание.
– А, понятно… Ну да, как я сам не догадался… А когда он освободится, не знаешь?
– Нет, не знаю. Мы же с ним… В общем, к нему Вика вернулась. И мы…
– Ах, вот оно что! А как же ты? Ведь Лео тебя не простит… Он очень болезненно воспринял твой… Твое… Твой поступок… Что будет с тобой, Маш?
– Я не знаю еще, – ответила Маша. – С мыслями пока не собралась. Но это не важно, Антон. Мы не о том говорим сейчас…
– Да, не о том. Я вообще не понимаю, если честно, о чем мы сейчас говорим. О чем вообще можно говорить, когда… Я даже не знаю, что делать, кому надо звонить. Я уже ничего не соображаю…
– Возьми себя в руки, Антон. Я сама обязательно всем позвоню и все скажу, обещаю тебе. Ты держись, ладно? Когда ты прилетаешь? Хочешь, я тебя в аэропорту встречу? Вдруг больше никто не сможет тебя встретить?
– Спасибо, Машенька. Спасибо, милая. О, а вот и мама мне на вторую линию звонит, извини… Я потом тебе перезвоню, хорошо?
– Обязательно звони, Антон! И держись…
Маша нажала на кнопку отбоя и опустила руки, чувствуя во всем теле смертельную слабость, будто разговор с Антоном отнял у нее все силы. А может, не он отнял, может, сама отдала. Говорят, энергия искреннего сочувствия имеет свойство телепортироваться через любые расстояния, чтобы перенести физические силы сочувствующего к тому, кому они в данный момент более необходимы…
Потом ей позвонила Татьяна и долго сокрушалась горестной новостью, и так же, как Антон, задавала этот короткий вопрос – как же так, Машенька? Как же так? Маше даже пришлось перебить ее и задать вопрос более конкретный:
– Вы приедете на похороны, Татьяна?
– Да, я приеду, это даже не обсуждается, что ты… Ольга мне как родная была… А вот Лео вряд ли сможет приехать, у него открытие новой выставки через два дня. И вообще, он уже не в Хьюстоне, а в другом городе. Понимаешь, нельзя галерейщиков подводить, это может иметь последствия. Большие неустойки и все такое. Впрочем, чего я тебе объясняю что-то про Лео? Тебе ведь уже неинтересно все, что с ним происходит… Тебе теперь интереснее, как у Платона дела идут.
Маша хотела перебить ее и рассказать все как есть, но потом подумала – зачем? Не время сейчас для таких разговоров и объяснений. Прилетит – сама все увидит, сама все поймет. А Татьяна тем временем продолжила:
– И тем не менее, Машенька, я тебя очень прошу… Антон раньше меня прилетит, и вы с Платоном не оставляйте его одного, хорошо? Я понимаю, что Платон весь в делах и не может их бросить, но ведь у тебя больше времени, правда? Нельзя, чтобы Антон хотя бы минуту оставался в одиночестве. Он такой ранимый. С виду жесткий и насмешливый, а внутри… У него же психика, словно папиросная бумага! Ольга как-то умела быть ему незаметной опорой, а теперь… Боже, что с ним будет теперь! В любую минуту может сорваться и… бог знает, что натворить! Он так любил Ольгу, боже мой, так любил! Машенька, я очень прошу тебя, не оставляйте с Платоном его одного, пожалуйста! Пока я не прилечу!
– Хорошо, Татьяна, хорошо… Я обязательно… – принялась уверять ее Маша. – То есть мы, да… Не волнуйтесь…
Потом Маша позвонила Платону, чтобы сообщить ему о случившемся. Платон уже знал – Антон таки до него дозвонился. Маша спросила сухо:
– Ты в аэропорт завтра поедешь?
– В аэропорт? А зачем?
– Антона встречать…
– Ах да. Конечно. Конечно, я поеду. Совсем ничего не соображаю, прости. Конечно, надо его встретить. Спасибо, что напомнила… До сих пор не могу в себя прийти – как же так получилось? Вот так живешь себе, живешь… Все под богом ходим, да…
Он говорил, и Маша слышала виноватые заискивающие нотки в его голосе. Отчего-то было ужасно неприятно их слышать. Будто он не по Ольге горевал, а за себя извинялся.
В аэропорт Маша приехала раньше Платона. Он нашел ее в зале прибытия, лицо его было растерянным и гневным одновременно. Впрочем, причина гнева тут же и выяснилась.
– Прибытие рейса задерживается на три часа, представляешь? Я мчался как сумасшедший, думал, опаздываю, а они прибытие задержали! Не представляю теперь, что мне делать?
– Что делать, что делать… Ждать… – тихо ответила Маша, не глядя на Платона.
– Но дело в том, что я не могу ждать! Никак не могу! Мне на процессе через два часа надо быть, иначе никак! Иначе я людей подведу. Никак, понимаешь? Ну что ты молчишь, Маша? Да, пусть я в твоих глазах сволочь последняя, но – никак! Профессия у меня такая – хоть умри, но на процессе надо быть обязательно!
Наверное, со стороны они представляли собой странную пару. Маша стояла молча, как соляной столб, смотрела прямо перед собой, а Платон размахивал руками, приседал и мотал головой, повторяя свое «никак, никак». Наконец Маша произнесла тихо, не поворачивая головы:
– Уезжай, Платон. Да, я все поняла. Ты не можешь, у тебя процесс.
Платон вдруг замер и побледнел, будто она произнесла что-то для него оскорбительное. Потом сощурил глаза, шагнул к ней… Казалось, он вот-вот крикнет что-нибудь гневно уничижительное, возмущенное ее холодным спокойствием, что-нибудь из разряда неконтролируемого базарного хамства – да кто ты, мол, вообще такая, чтобы…
Не выбросил, сдержался. Да и не смог бы, наверное. Выдохнул, отер влажные щеки тыльной стороной ладони, произнес хмуро:
– Ладно, я поехал. Передай Антону, что позвоню, как смогу.
– Хорошо, передам, – тихо отозвалась Маша.
Платон ушел, а она так и осталась стоять на прежнем месте, вглядываясь в толпу людей, скопившихся на выходе из зала прилета. И стояла до тех пор, пока не услышала, как вежливый голос диспетчера объявил о прибытии рейса из Праги.
Антон вышел к ней бледный, горестно возбужденный, с красными от бессонницы глазами. Заговорил торопливо, проглатывая концы слов:
– Ты меня встречаешь, да? А где Платон? Не смог? Ладно, это не важно… Сейчас мне надо в морг поехать, проследить за всем… Как привезут, как выгрузят… Потом в похоронное агентство. Ты за рулем, Маш?
– Нет, я на такси приехала… – удивленно пожала Маша плечами. Антон даже не помнил, что она отродясь не водила машину.
– Хорошо, я тоже такси возьму. Ну что, идем?
– Идем. Я с тобой поеду, Антон.
– Конечно, со мной. А как же иначе?
– Нет, ты не понял… Я везде поеду вместе с тобой. И в морг тоже. И еще, куда нужно будет. Хорошо?
– Да, конечно… Спасибо, Машенька. Если честно, уже не могу находиться один. Это как сумасшествие… Представляешь, я сам с собой разговаривать стал. Может, я и впрямь схожу с ума, а?
Маша глянула на него сбоку, и все в ней сжалось то ли от боли, то ли от страха. Антон и впрямь походил на сумасшедшего. Глаза горели белым огнем, кожа на лице неровно переходила от сине-бледной у подбородка к желто-зеленой под глазами, всегда аккуратно зачесанные волосы топорщились в разные стороны седым ежиком. И даже эта свежая седина не так пугала, как выражение его глаз, как отрывисто истерическое бормотание…
– Я вдруг понял, Маш, что совсем не умею жить без Ольги. Мы же с ней со школы, с пятого класса. Срослись телами и душами, как сиамские близнецы… А теперь что? Да, тела можно разъединить, наверное. А с душами-то, с душами что делать? Ты мне только правду скажи, Маш… Скажи, я тебе верю, ты не обманешь. Я схожу с ума, да?
– Нет… Нет, что ты, – поспешила заверить его Маша. – Это горе, Антон. Это ужасное горе, что Ольга умерла, но горе потом уйдет, и тебе легче станет…
– Нет, не станет. И зачем я потащил ее в Прагу, зачем? Только из Берлина прилетели, там такие трудные переговоры были с поставщиками, она не отдохнула совсем… А я ее через две недели в Прагу потащил! А она перелеты туда-сюда плохо переносит! Может, этот проклятый тромб и образовался в ней из-за этих перелетов! Но я ж не знал! Да если б я знал…
– Тебе что, врач про это сказал? Что тромб из-за перелетов образовался?
– Нет… – покачал головой Антон. – Нет, это я сам так решил…
– Перестань себя казнить, Антон. Ты ни в чем не виноват. Перестань…
Они вышли к стоянке такси, уселись в первую попавшуюся машину, поехали в город. Антон сидел рядом с Машей на заднем сиденье, снова говорил без умолку, и было видно, как водитель прислушивается к его речи с опаской.
– Да, Машенька, я и сам себя боюсь, все время себя обвиняю, сам себе приговор выношу… Это я виноват, я! Надо было ее беречь, а я… Наверное, я тоже умру. Я так думаю. Такой холод внутри образовался, и все растет, растет… Да, я думаю, что умру. Никуда не денешься. Мы же как сиамские близнецы были. Один умирает, другой тоже не живет…
Маша взяла его за руку и снова ужаснулась – ладонь была ледяная и твердая, как у покойника. Пока ехали до города, она изо всех сил сжимала его ладонь, чувствуя, как перетекает ее тепло в обезумевшего от горя Антона…
Когда надо было выходить, он вдруг повернул голову и произнес уже намного спокойнее:
– Спасибо, Маш. Мне рядом с тобой легче, правда. И тогда тоже… Когда я тебе из Праги звонил… Сразу стало легче. Ты держи меня за руку все время, ладно? Не отпускай…
И, помолчав, добавил в тихом недоумении:
– Надо же… Жил и не знал, что я такой слабый на самом деле… Как дед Иван говорил – недотык…
И потом, где бы они ни находились, он все время искал ее руку. Маша и сама себя чувствовала почти бескровной, но впереди еще были похороны, и надо было как-то держаться. Чтобы отдать тепло, надо уметь аккумулировать его в себе, хотя бы подсознательно. Хотя бы силой воли. Или божьим даром… А как еще?
Татьяна успела прилететь на отпевание и похороны и, казалось, по праву должна была занять свое законное место рядом с сыном. Она же мать, в конце концов.
Но не тут-то было. Антон все равно выискивал Машу глазами, и она двигалась на его горестный зов, как сомнамбула. Вставала рядом, касалась его руки, и Антон успокаивался, если можно так сказать о человеке, который переживает горе. Его ведь тоже можно переживать по-разному. Можно сгореть в нем полностью, а можно зацепиться за эту каплю спокойствия, как утопающий цепляется за соломинку.
Поминки устроили в городской квартире Антона. Вика с Платоном посидели немного и быстро ушли, сославшись на плохое Викино самочувствие. Она и впрямь выглядела измученной, все время выбегала из-за стола в ванную. Платон, пока ее не было, сидел, опустив глаза в стол, прислушивался болезненно к звукам, доносящимся из ванной. Понятное дело, переживал. Как любящий муж и потенциальный отец. На Машу не взглянул ни разу, будто ее совсем не было.
Последние поминающие собрались уходить, и Антон вызвался проводить их до машины.
– Иди, сынок, иди… Подыши немного воздухом, – согласилась Татьяна и многозначительно взглянула на Машу – вот теперь-то, мол, мы и поговорим…
– Ну что? Видела, как Платон со своей Викой носится? – спросила грустно, когда за Антоном и гостями захлопнулась дверь.
– Видела… – тихо подтвердила Маша, пожав плечами.
– Научилась чему-нибудь наконец? Больше не захочешь принести себя в жертву?
– Я вовсе не жертва, Татьяна. По крайней мере, я таковой себя не чувствую.
– Да мало ли, что ты чувствуешь или не чувствуешь, я не о чувствах твоих сейчас говорю!
– А о чем?
– А о том, что нельзя так поступать, девочка. Надо уважать себя, понимаешь?
– Но это не жертва, это… Это другое что-то. И это помимо меня происходит, будто само собой так получается. Не знаю, как объяснить…
– Да, ладно, я ж понимаю, что ты. Только, знаешь… Хорошо понимать по большому счету, в общем и целом, а когда оно вот, рядом, на твоих глазах происходит… Да, действительно, много на свете женщин, жертвенных по природе. И ты из таких, видимо. Не буду тебя судить. Кто я такая, чтобы судить? Просто мне жалко тебя, и все.
– Не надо меня жалеть, – произнесла Маша, – я и впрямь не чувствую себя жертвой. Жертва же всегда обижена и слаба, а я никого не обвиняю. И я сильная. Я чувствую, какая я сильная. И в то же время сама себя до конца не понимаю, вы правы…
– А человек редко сам себя понимает. Иногда до конца жизни не понимает, только вдруг ощущает в одночасье, что не своей природой живет. А ты… Ты больше о себе понимаешь, чем некоторые…
Татьяна не успела договорить – в прихожей хлопнула дверь, вернулся Антон. Зашел в гостиную, пробежал взглядом по их лицам.
– Я вам помешал, да? У вас был какой-то важный разговор? – спросил он нервно.
– Нет, сынок, что ты… – тут же торопливо заговорила Татьяна. – Нам и говорить-то, собственно, не о чем. А вот с тобой мне надо поговорить. Маша сейчас уйдет, и мы поговорим.
– Она никуда не уйдет, мама. Я не хочу, чтобы она уходила.
Татьяна застыла, словно ей в лицо бросили оскорбление, и Антон глянул на Машу, попросил тихо:
– Не уходи, пожалуйста, хорошо? Прошу тебя. Я умру, если ты уйдешь. Ты же знаешь…
– Сынок, но как же так? Я летела сюда, чтобы поддержать тебя как-то… Я думала, что поживу у тебя…
– Мам, да ты живи конечно. Сколько тебе надо, столько и живи.
– Мне?! Мне надо? А тебе разве не надо?
– Мам… Я повторяю тебе – живи сколько надо. А со своими проблемами я сам разберусь, хорошо?
– С проблемами? Ты называешь все это проблемой, сынок? Всего лишь проблемой?
Татьяна снова застыла, глядя, как Антон встает с дивана и пытается удержать за руку Машу, собравшуюся уходить. Как сильно держит ее за предплечье, как усаживает рядом с собой на диван… Потом усмехнулась и спросила с вызовом, глядя на Машу:
– И ты с ним останешься, да? Тебе не кажется, что это уже перебор, девочка? Тебе не хватило Платона, да? Неужели ты ничему не научилась?
Маша снова сделала попытку подняться, но Антон удержал ее около себя. Руки его снова дрожали, на лбу появилась холодная испарина.
– Ему же плохо, Татьяна. Как же я могу… – только и смогла произнести Маша, чуть не плача.
– А я не мать, да? Я не вижу, что моему сыну плохо, да? Я для своего сына ничего сделать не могу? Так, по-твоему? Или ты думаешь, я никуда не годная мать?
– Мам… Она останется. Я хочу, чтобы она осталась. Мы сами разберемся, ладно? – снова тихо повторил Антон.
– Маша, детка… – взмолилась Татьяна, с отчаянием глядя на Машу. – Опомнись, прошу тебя! Это же безумие, то, что сейчас происходит. Неужели ты сама этого не понимаешь? Или я одна схожу с ума от этого дежавю?
Маша ничего не ответила. Антон тоже молчал, глядел в сторону, будто ждал, что материнская истерика иссякнет сама собой. Татьяна всплеснула руками, потом поднесла их к лицу, будто собиралась заплакать. Но не заплакала, а только произнесла медленно, будто говорила сама с собой:
– Что ж, сынок, тебе виднее… Да и что я могу по сути? Разве я могу это безумие запретить? Видимо, сама виновата, если вы такими выросли. Бедные, бедные мои мальчики, простите меня… И закажи мне билет на первый же рейс, Антон, я не буду на все это смотреть. Увольте меня, ради бога!
* * *
Антон долго и тяжело переживал смерть жены. Все время говорил только о ней, вспоминал прожитые рядом с Ольгой годы, начиная с детства, когда их усадили за одну парту. И это было бы нормально, наверное, если бы не одно обстоятельство… Говорить про Ольгу он мог только с Машей. Вообще про что-то говорить, не касающееся дел на его фирме, мог только с ней. И все время искал ее руку, как перепуганный ребенок неосознанно ищет руку матери, чтобы вцепиться в нее и обрести покой, хотя бы недолгий. Если б можно было, он бы и на фирме, проводя очередное совещание, сжимал холодными пальцами Машину руку. Она даже пыталась осторожно пошутить на этот счет, но Антон ее шутливой тональности не принял, поморщился с горечью:
– Машенька, ты прости меня, но что делать, если я никак не могу выйти из этого состояния… Если тебя не будет рядом, я умру. Я совершенно точно это знаю – мое сердце остановится. Только твое присутствие ему какой-то импульс дает, только твоя доброта, твоя искренность… Это как электроприбор из розетки выдернуть. Да, люди думают, что я сильный, а я слаб. Ужасно слаб. И я очень боюсь обнаружить эту свою слабость, понимаешь?
– Ты все преувеличиваешь, Антон. Ты очень сильный. Зачем на себя наговариваешь? Пройдет время, ты окрепнешь. И полюбишь кого-нибудь так же сильно, как Ольгу.
– Машенька, милая, не говори глупостей. Никого я не полюблю. Не смогу никого полюбить. Не бросай меня, пожалуйста, Машенька.
– Но я не могу так, пойми…
– Чего ты не можешь?
– Не могу так долго жить в твоем доме, Антон. Твоя мама права – это похоже на наше с тобой обоюдное сумасшествие. Ну сам подумай, кто я тебе? Даже не родственница! Всего лишь бывшая невеста твоего брата! А если уж быть совсем честной и не щадить себя, то получается, что бывшая невеста обоих твоих братьев. Ужасно звучит, правда?
– Да мне все равно, Машенька, как ты этого не понимаешь? Пусть хоть десять раз невеста, пусть двадцать раз бывшая… Какая разница? А если тебя так пугает неопределенность, если тебе статус важен… Что ж, выходи за меня замуж тогда.
– Хм… – усмехнулась Маша. – Тогда. Как ты забавно сказал – тогда.
– Ну, не придирайся к словам, милая… Давай, я сделаю все красиво, если тебе это нужно. Куплю цветы, куплю кольцо, встану на одно колено… Я все сделаю, как ты хочешь, только бы ты рядом была. Потому что я точно знаю, что умру без тебя, Машенька.
– Антон… Прекрати повторять все время – умру, умру… Ты не умрешь, ты будешь жить долго и счастливо.
– Нет, нет! – капризно повторял Антон. – Ты не понимаешь…
– Да все я прекрасно понимаю! И еще раз тебе говорю – пусть время пройдет, и ты научишься жить сам, без аккумулятора…
– А я не хочу! Я хочу жить с тобой! Засыпать с тобой, просыпаться с тобой! И всегда чувствовать твое тепло рядом! Чтобы мы вместе садились завтракать, чтобы ты провожала меня на работу… Нет, не так! Чтобы мы вместе ехали на фирму, чтобы ты была моим партнером, другом, советчиком… Я всему тебя научу, Машенька, не надо бояться!
– О, как ты далеко зашел… – снова усмехнулась Маша. – И уже все за меня решаешь.
– Извини, я не хотел тебя обидеть. И я вполне ответственно тебе предлагаю быть моим партнером по бизнесу. Я знаю, у тебя получится, ты очень умная!
– Я не умная, Антон. И я не боюсь. И вообще, дело в другом… Я никогда не смогу стать для тебя еще одной Ольгой, как ты не понимаешь? Не надо пытаться меня переделать, Антон! Ольга – это Ольга, а я – это я…
– Ну хорошо… Может, ты и права, Машенька. Ты не будешь моим партнером, ты будешь просто женой. Любимой женой. Хранительницей очага. Ты родишь мне ребенка… Нет, двоих детей, мальчика и девочку… А лучше троих…
– Антон…
– Да! Да, я хочу детей! Куда ты от меня уходишь, постой?!
– Я ухожу в свою комнату, поздно уже…
– Ты бежишь от меня, да?
– Иди спать, Антон.
– Погоди, Маш… Не уходи…
Он в два прыжка догнал Машу, обнял, стал торопливо искать губами губы. Маша слышала, как тяжело и гулко бьется его сердце. Хотела оттолкнуть, но Антон вдруг зашептал ей на ухо, задыхаясь:
– Не надо, не гони меня, Машенька… Только ты мое спасение, только ты! Будь со мной, пожалуйста, будь моей. Навсегда, слышишь? Навсегда…
Утром она проснулась в его постели, долго глядела на него, спящего. Лицо Антона будто разгладилось за ночь, дыхание было спокойным и ровным. Вот веки его дрогнули, глаза чуть приоткрылись, губы поплыли в блаженной улыбке, и руки потянулись к ней…
– Маша моя… Машенька… Жена моя любимая… Сегодня отпразднуем это событие, хорошо? – шептал Антон.
– Какое событие?
– Ну, как это, какое… Что ты стала моей женой. А какое колечко ты хочешь, Машенька? Может, вместе поедем и выберем? Или ты доверишься моему вкусу, и я сам куплю, чтобы романтичнее было?
– Да я как-то не особо разбираюсь в колечках, Антон…
– Ничего, привыкнешь! Ты у меня и сама заблистаешь, как бриллиант! Ты же такая красавица, Машенька! Да ты сама себя не знаешь, не понимаешь… И в платье невесты будешь чудо как хороша!
– Какое платье, Антон? Ты хочешь, чтоб и свадьба была?
– А как же! Все девушки хотят свадьбу, я знаю! А ты у меня самая достойная девушка из всех девушек, вместе взятых! – с гордостью произнес Антон.
– Ой… – тихо рассмеялась Маша, уткнувшись носом ему в плечо.
– Да, у нас обязательно будет свадьба, Машенька, только надо подождать… Пока траур… Пройдет год, и мы оформим свои отношения. А пока осваивайся, будь в доме хозяйкой! Привыкай! И помни, я сделаю все, чтобы ты была счастлива! Я так благодарен тебе, Машенька! Так благодарен, милая… Хорошая моя… Бесценная моя Машенька…
В то утро Антон сильно опоздал на работу, пришлось даже совещание акционеров перенести на более позднее время. А у Маши началась новая жизнь – уже в качестве хозяйки дома. Непривычная жизнь, но ведь, в конце концов, женщина ко всему привыкает, как кошка. День за днем бежит, неделя за неделей, и вживается она в новую роль незаметно для себя…
Так прошло три месяца. Тихо подступил Новый год, и Антон с Машей решили отмечать его дома, вдвоем. Маша вышла к столу в новом вечернем платье, и Антон смотрел на нее завороженно, повторяя одну и ту же фразу:
– Какая ты красавица, Машенька! Какая красавица…
Она и сама себе нравилась в зеркале. Правда, смотрела на себя будто со стороны, будто полная идентификация где-то запаздывала или жалась неловко в сторонке, шептала удивленно: да ты ли это, Маша? С тобой ли все это происходит? И честно признайся – счастлива ты? Да или нет?
Маша отмахивалась от этих вопросов, которые должна была сама себе задавать. Да и почему – должна? Никому она ничего не должна… Да разве распутаешь теперь этот всеобщий клубок обязательств и долгов, обид и обманов? И не только своих…
Сели за стол, Антон открыл шампанское.
– Проводим старый год, Машенька? Пусть все самое горькое останется в старом году! Как бы то ни было, а надо жить дальше. И быть счастливыми.
От продолжения тоста его отвлек телефонный звонок. Маша решила воспользоваться паузой, встала из-за стола и вышла на кухню – посмотреть, как ведет себя мясо в духовке. А когда вернулась, Антон сидел с тихой улыбкой, вертел в пальцах тонкую ножку бокала. Поднял на нее глаза, проговорил грустно:
– Платоша звонил. Спрашивал, как у нас дела. Я сказал – все хорошо. Они тоже Новый год вдвоем празднуют, Вика плохо себя чувствует. А еще… Ой, ладно, это не важно…
– Что не важно, Антон? – заволновалась Маша. – Говори. Что ты глаза опустил?
– Да ничего страшного, Машенька. Просто Платон сказал, что Лео вернулся. Уже неделю как вернулся и никому не звонит. И сам звонки от Платона сбрасывает. Мама Платону звонила, спрашивала про Лео, а Платон и не в курсе, представляешь? А еще мама рассказывала, что его выставки везде с успехом прошли. И к нам сюда вроде как отголоски успеха долетели, в каком-то журнале большая статья про Лео вышла. Молодец, прорвался!
– Да, он молодец! – эхом повторила за ним Маша.
– Может, надо было Вику с Платоном на Новый год позвать? Как думаешь?
– Я не знаю, Антон… – пожала плечами Маша. – Ты же говоришь, она себя плохо чувствует. Да и мне, если честно, пока трудно с ними общаться, сам понимаешь…
– Понимаю, Машенька, – тут же закивал Антон. – Прости, не подумал. Ладно, не будем больше о грустном, давай Новый год встречать! И пожелаем им всем удачи! И Лео, и Платону. Пусть у них с Викой здоровый малыш родится. Хотя не представляю Вику матерью, хоть убей! Но кто его знает, как на нее новые обстоятельства повлияют. Вика – женщина непредсказуемая.
Маша молча кивнула в ответ. Тогда она еще не знала, и даже предположить не могла, как Антон окажется прав относительно влияния новых обстоятельств на Викино непредсказуемое поведение. И что эти «новые обстоятельства» так изменят Викин характер…
Да, так уж получилось, что они вдруг подружились. Сначала Вика позвонила и попросила прощения за свое хамство по отношению к ней – вполне искренне. Потом они встретились в городе, побродили по магазинам, поболтали о том о сем, а когда сели в кафе отдохнуть и перекусить, Вика вдруг улыбнулась и проговорила тихо:
– Какая ты классная, Маш, как оказалось. Почему я раньше не знала, какая ты классная? Прямо сама не понимаю, что со мной сделалось… Я вроде злобствовать на тебя должна, что ты чуть мое место не заняла, но ведь нет! Наоборот, будто виноватой себя чувствую. Что это, а?
– Не знаю, Вик. Тебе виднее! – пожала плечами Маша.
– Давай с тобой дружить, ладно?
– Давай, что ж…
– Спасибо, Маш. Если честно, у меня давно уже никаких подруг нет. Всех отогнала от себя. Наверное, потому, что вообразила себе, будто не в любви живу. Я ж не знала, что я Платона люблю, я только и делала, что в ответ на его любовь раздражалась. Бесила меня его любовь, представляешь? Ну что это за любовь, когда ему в рожу плюешь, а он терпит? Это я только потом поняла, что да как… Чтобы понять, сначала потерять надо. Вот и я – чуть не потеряла. Ты прости меня, Маш, что я так…
– Да ладно, проехали. – Маше казалось, что она действительно не чувствует ничего плохого по отношению к Вике. – Я не держу на тебя обиды.
– Правда?
– Правда.
– Ой, Машка! Ты святая, честное слово…
– Да ну!
– Слушай, а как у тебя с Антоном? Все хорошо?
– Да…
– А Лео? Ты знаешь, что он из Америки вернулся?
– Да, знаю.
– И что видеть никого не хочет. Ни тебя, ни братьев…
– Знаю, Вик, знаю.
– Но ведь надо что-то с этим делать, Маш? Исправлять как-то надо это всеобщее кривое зеркало?
– Ну, это легко сказать, да трудно сделать… – вздохнула Маша.
– Да ничего не трудно! Надо просто всем вместе собраться и хотя бы начать общаться, как раньше! Была не была, может, что и получится! Вот у Антона день рождения скоро… Чем не повод? Возьми да и пригласи всех на день рождения!
– Я?
– Ну, не ты сама, конечно. Пусть Антон пригласит. Они же братья. Как бы то ни было, а вместе соберутся.
– Не знаю, Вик. Пусть Антон сам решает.
– Так а чего решать, если он все равно будет поляну накрывать, и братьев пригласит! Все само собой и получится! Надо же как-то обозначаться, кто с кем. И привыкать. А то всем неловко. Платону перед Антоном, Антону перед Лео… Ничего, Маш, прорвемся, не дрейфь!
Вика оказалась права – Антон сам проявил инициативу перед своим днем рождения, пригласил братьев. А только Лео все равно не пришел. Они вчетвером сели за стол, поздравили Антона с днем рождения. Потом и за успех Лео выпили – чуть позже. Вика склонилась к Маше, прошептала ей на ухо:
– Платон ведь тоже не хотел идти, но я его заставила. Знаешь, прошлое забудется, а братская дружба останется. Это ж святое, правда? Жалко, жалко, что Лео не пришел… Но ничего, это вопрос времени, я думаю…
Да, время шло. Очень быстро. Антон много работал, возвращался вечером усталый, улыбался ей, как обычно, и задавал один и тот же вопрос, пока он не стал дежурным:
– Чем сегодня занималась, Машенька?
Она не знала, что ему отвечать. Не перечислять же кучу мелких дел по дому, которые хоть и были мелкими, но тоже требовали внимания. И не рассказывать, например, о том, как в гости опять приезжала Вика, и что Викины разговоры теперь все сводятся к одному – где рожать, как рожать, допускать ли к священному действу Платона, вдруг он в самый ответственный момент упадет в обморок и превратит молитву в фарс…
Вполне возможно, что все это Антону было интересно, но… Она почему-то чувствовала, что совсем не интересно. Нет, он бы слушал, и улыбался, и обязательно давал шутливый комментарий – через усилие над собой. Когда, в какой момент Маша почувствовала присутствие в нем этого «усилия» – теперь и не вспомнить. А может, оно всегда было. Горе со временем потускнело, душевная рана зарубцевалась, и вместо давешней сердечной благодарности появилось «усилие». Маша даже подумывала над тем, не начать ли ей самой откровенный разговор с Антоном, не напомнить ли ему, что она и не ждет никакого проявления благодарности, что это ожидание скорее бы оскорбило ее, а не утешило. Еще и Вика подкинула дровишек в костер, когда она рассказала ей о своих сомнениях. То есть возмутилась поведением Антона:
– Интересно, а кто его за язык тянул, когда тебя замуж звал! Ты ж сама не напрашивалась! Нет уж, пусть будет хозяином своему слову, пусть женится, нечего, нечего! А то взяли моду, надо же! Ты что, и в самом деле святая, чтобы обеспечивать им душевное здоровье в кризисные моменты жизни? Что Платон тебя использовал, как добрую дурочку, что Антон. А теперь, значит, в кусты? Нет уж, хватит! У тебя свое достоинство есть!
– Вот именно, что есть… И поэтому я не хочу…
– Маш… Не надо, а? – с теплотой взглянула в глаза Маше Вика. – В нашей трудной бабской жизни достоинство заключается не в гордости, а в принципе. Обещал – сделай, а не обманывай. Получил – рассчитайся. А вообще, знаешь… Давай-ка мы отложим этот разговор на пару дней, хорошо? А я подсуечусь, разузнаю по своим каналам, как да что, откуда в нашем Антоне такое охлаждение взялось.
– Да не охлаждение, Вик, – вздохнув, проговорила Маша. – На самом деле все по-прежнему, только… Не так, как раньше. А может, мне все это показалось, а? Ведь все хорошо на самом деле…
– Я все узнаю, Маш. Прорвемся. Не дрейфь!
Через два дня Вика приехала к Маше с очень загадочным видом, и было видно, с каким трудом она сдерживает в себе полученную информацию.
– Значит, так, Маш, – с порога начала она. – Я все узнала. Ситуация действительно имеет место быть, твои ощущения тебя не подвели. И как ты все так тонко чувствуешь, а? Я вот совсем не умею…
Маша молча смотрела на нее, ожидая продолжения. Вика махнула рукой, проговорила тихо:
– В общем, все довольно банально, чего уж там ходить вокруг да около. Оказывается, Антон старого секретаря уволил и взял какую-то молоденькую профурсетку, Аглаей зовут. Имя-то какое – Аглая! Само за себя говорит! И ведь наверняка никакая не Аглая, а обыкновенная Таня или Наташа, знаю я все эти штучки! Приедут из своего захолустья, и сразу из пешек в дамки лезут, ага! Аглаями называются!
– Вик, ну с чего ты взяла…
– А с того и взяла, потому что это тебя можно обмануть, а меня не обманешь! Потому что прежний секретарь, Надежда Ивановна, с Антоном пятнадцать лет проработала, верой и правдой служила, хороший оклад отрабатывала! А он взял и уволил ее в одночасье! А она еще совсем не старая баба, ей всего сорок пять. Ее еще Ольга на работу брала. А теперь, значит, профурсетка ее место заняла! С чего бы? Вот ты возьми и спроси у Антона вечером – с чего?
– Да не буду я ничего спрашивать! – дрогнувшим голосом проговорила Маша. – Я не умею так!
– А надо учиться, моя дорогая! С волками жить, по-волчьи выть!
– Антон вовсе не волк…
– Нет, Машенька, – жестко сказала Вика. – Он волк. Еще какой волк. Ничего ты в мужиках не понимаешь. Скажи мне спасибо, что я полюбила тебя, дурочку, и учу основам выживания в этой жизни. Учителем ОБЖ подрабатываю, ага. Как в школе. И никто ведь спасибо за честный труд не скажет, ни капли благодарности не проявит, все только о своей гордыне думают, все чистенькими хотят остаться! Мы сами ни за кем бегать не хотим, пусть за нами все бегают, ага! Да никто не побежит, не дождешься!
– Спасибо, Вика, – подчеркнуто сухо произнесла Маша. – Я тоже тебя очень люблю.
– Обиделась, что ли?
– Нет.
– Да ладно! Обиделась, я знаю. Да только тебе не обижаться надо, а головой соображать. Думать наперед надо учиться, Машенька! Отстаивать свои позиции, оглядываться по сторонам, как бы враги с флангов не напали! Вот точно тебе говорю – не зря эта Аглая на фирме у Антона появилась, ой не зря! На него же сейчас настоящая охота началась, по всем подлым бабьим правилам!
– Охота? – не поняла Маша.
– Ну да! Мужик он интересный, не старый, при деньгах… А главное, вдовец, да еще и бездетный. Эдакий лакомый кусочек для искательниц быстрого жизненного успеха! О, я представляю себе, какими жадными глазами смотрят ему вслед эти вездесущие пираньи… И ведь какая-нибудь из них добьется своего, пока ты клювом щелкаешь! Вон, одна уже в секретари пристроилась! А кто такая секретарь, как ты думаешь? Это та, которая всегда рядом. С утра и до вечера. И тут уж все от ее подлых способностей зависит, понимаешь? И не такие крепости падали перед этими подлыми способностями, уж поверь мне! Я знаю, что говорю! Да и что говорить – это и без того очевидно!
– И что ты мне предлагаешь, Вик? Объявить войну всем пираньям с их подлыми способностями?
– Нет. Я тебе предлагаю всего лишь немного подсуетиться. Надо напомнить Антону относительно его обещания на тебе жениться и срочно потащить его в загс. Было бы очень хорошо, если б ты к тому же еще и забеременела, конечно… Как у тебя с этим делом, кстати?
– Да никак…
– Вот и плохо, что никак! Ладно, всему свое время. Для начала хотя бы напомни ему.
– Я ни о чем не буду ему напоминать, Вик, – с твердой уверенностью сказала Маша.
– Почему?! – удивилась Вика.
– Не буду, и все.
– Ну и дура!
– Может, и дура. Более того, я и сама не уверена, хочу ли замуж за Антона.
– Даже так?
– Да, Вик, вот так.
– А за кого хочешь? За Лео?
Маша вздрогнула и напряженно выпрямила спину, потом глянула на Вику исподлобья, произнесла тихо:
– Не надо, Вик. Ты что… Не надо, пожалуйста, никогда больше! Это мое. И это никогда… Это только мое, ничье больше.
– Странная ты… – покачала головой Вика. – Очень странная, Маш. Любишь одного, бежишь к другому. А на свои чувства плюешь, выходит. Я понимаю, что ты это делаешь из каких-то внутренних побуждений, мне неведомых. Да и мало кому ведомых. Но одно я тебе могу сказать точно – долго ты здесь не продержишься. Сама знаешь, куда вымощена дорога благими намерениями. А жаль. Я привыкла к тебе. Всегда хотела такую подругу – чтоб на полном контрасте с моим характером.
– И я привязалась к тебе, Вик… Ты ведь очень хорошая на самом деле. И сердце у тебя доброе, только ты его почему-то в змеиную шкурку закутала. Но если шкурку убрать…
– Нет уж, не буду я ничего убирать, – усмехнулась Вика. – Так жить легче.
– Да? А мне наоборот… Может, мы по этому принципу и подружились?
– Так я тебе о том и толкую! Всегда хотела такую подругу, как ты.
– Мне очень будет тебя не хватать, Вика… – глаза Маши наполнились слезами.
– Ну, ладно, ладно! Что мы, будто прощаемся! Ничего, посмотрим еще, кто кого. Посмотрим, посмотрим… Ладно, пойду я, пожалуй. Мне еще к врачу надо зайти. Пока, подруга!
– Пока, – чуть слышно прошелестела Маша.
Маша проводила Вику, села в кресло, задумалась. Мыслей особенных в голове не было, а было что-то другое, похожее на печальное осознание неизбежности. Будто она уже знала, что ее ждет впереди.
Вернувшийся к вечеру Антон так и застал ее, сидящей в кресле с опущенными плечами, с руками, сложенными ладонь в ладонь. Подошел, сел перед ней на корточки, глянул в глаза:
– Что-то случилось, Машенька? Отчего ты грустишь?
– Нет, нет, все в порядке, – вяло улыбнулась она, отводя взгляд. – Просто голова разболелась к вечеру.
– Жаль. А я думал, мы сходим куда-нибудь, поужинаем. Но ничего, останемся дома, ляжем спать пораньше. Я совсем не высыпаюсь в последнее время.
Укладываясь в постель, он поцеловал Машу в щеку, потом в лоб. Выражение лица при этом было заботливым и сочувствующим – понимаю, мол, у тебя голова болит. Ни на что более не претендую… И уснул вскоре. Маша слышала, как он ровно и спокойно дышит во сне.
И снова навалилось на нее печальное осознание неизбежности, будто уже знала, что ждет впереди… И даже не так уж впереди, а совсем, совсем скоро…
Утром, случайно заглянув под кровать, она увидела сережку. Чужую сережку, очень красивую, с большим изумрудом. И даже не удивилась, а лишь констатировала про себя грустно – вот оно. Началось.
Держа сережку на ладони, она пришла на кухню, где Антон завтракал, спросила почти равнодушно:
– Что это, Антон? Я под кроватью нашла.
Он долго смотрел на сережку, долго промокал губы салфеткой. Потом свернул салфетку аккуратным треугольником, положил на стол, вздохнул тяжело. Потом так же тяжело выдавил из себя:
– Я не знаю, как тебе все это объяснить, Машенька… Я очень, очень виноват перед тобой. Но я справлюсь, обещаю тебе. Я все тебе расскажу, все объясню, это долгий разговор, и потому давай не сейчас, ладно? Давай вечером. И знай одно – ты мне очень дорога, Машенька. Все у нас будет хорошо. Все будет так, как я обещал.
Антон глянул на часы, быстро поднялся из-за стола. Слишком быстро – даже для обычной утренней торопливости. Также быстро шагнул к Маше, клюнул губами в щеку. И ушел. А она так и осталась стоять, держа в ладони сережку с изумрудом.
Позвонившая через полчаса Вика спросила озабоченно:
– Чего такая вялая с утра, случилось что-нибудь, да?
– Я сережку под кроватью нашла, Вик. Чужую.
– О-о-о… – понимающе протянула Вика и тут же переспросила жадно: – Антону успела ее показать?
– Ну да…
– И как он отреагировал?
– Да никак. Сразу заторопился и ушел. Сказал, что вечером все объяснит.
– Понятно. Паузу взял, значит. К вечеру подготовится, придумает легенду. Только что тут придумаешь, и без того все ясно. Тебе в этой ситуации лучше самой действовать, Маш.
– В смысле?
– Да без всякого смысла! Действовать, и все тут! Надо позвонить этой секретарше и задать вопрос в лоб – когда, мол, успела в моей постели покувыркаться? Неприятностей хочешь, сволочь такая? Нарываешься, да? Не знаешь, с кем дело имеешь?
Вика распалялась в грозных интонациях все больше, будто сама вела разговор с невидимой соперницей. Потом вдруг остановилась, спросила резко:
– А хочешь, я ей позвоню, а? Как бы от твоего имени? Ох, душу отведу… Этой Аглае мало не покажется, точно тебе говорю!
– Нет, Вика, не хочу, – выставила впереди себя ладони Маша. – Спасибо тебе, конечно.
– Да почему?!
– Потому. Не хочу, и все.
– А, ну да… Я ж забыла, что ты у нас такая, блаженная и смиренная Мария Магдалина. Вот и получишь под зад коленом, что ж… Фу, Машка, разозлилась я на тебя, ей-богу. Сейчас еще чего-нибудь наговорю, потом жалеть буду! Ладно, пока, перезвоню ближе к вечеру.
Время потянулось бестолково и тягостно – Маша не могла себе найти ни дела, ни места. Слонялась по квартире, обхватив себя руками, надолго застывала у окна. К тому же день выдался хмурый и ветреный, и голова разболелась ужасно. Когда снова зазвонил телефон, Маша ответила почти автоматически, даже не глянув на дисплей. Думала, опять Вика.
Но голос был другой, не Викин. Незнакомый был голос, вкрадчивый.
– Здравствуй, Маша. Мне очень нужно с тобой поговорить, только у меня времени очень мало. Дело в том, что…
– Кто вы, простите? Не узнаю по голосу…
– А ты и не знаешь моего голоса. Меня зовут Аглая. Слышала обо мне, наверное?
– Да. Слышала. И что вы хотите, Аглая?
– Давай на «ты». Я же к тебе на «ты» обратилась…
– Хорошо. Что ты от меня хочешь, Аглая?
– Да ничего особенного, в общем. Просто хочу взять свое.
– А… Наверное, ты хочешь забрать сережку, которую потеряла в моей спальне?
– Нет, не сережку. Бог с ней, с сережкой. Я хочу взять свое, понимаешь? Свое место рядом с Антоном! Потому что ты занимаешь это место незаконно и несправедливо! Он меня любит, а не тебя! И боится тебе сказать об этом! Только потому, видишь ли, что когда-то чего-то тебе наобещал. Ему было плохо, ты ему помогла, вот и наобещал, понимаешь? А на самом деле он давно уже тяготится и тобой, и своими обещаниями!
– Это он тебе такое сказал? – спросила Маша.
– Да нет, – ответила Аглая. – Он же человек порядочный, так и будет мучиться и резину тянуть. И тебе сказать не может, и меня оставить не может. А он любит меня, очень любит. Если не веришь, можешь сама посмотреть. Мы сейчас в кафе с ним обедаем, это недалеко от вашего дома. Кафе «Теремок», знаешь?
– Да, знаю.
– Вот и приходи, и посмотри… Стоит только один раз глянуть, как он на меня смотрит, и уже доказывать ничего не надо. Не думай, я не старалась как-то специально его охмурить! Нет, он сам, и стараться не пришлось. Единственным моим старанием было то, как я место секретаря добывала, но это уже отдельная песня. Видишь, как я честна перед тобой? Не хочу вранья, хочу, чтобы все было правильно. И чтобы никто не мучился и зря не страдал. Приходи, сама увидишь! Придешь? Я долго говорить не могу, Антон вышел на минуту. Я только и успела, что в его телефоне твой номер найти да позвонить. О, идет! Все, я прощаюсь… Извини, что так получилось, это всего лишь жизнь.
Маша постояла еще у окна, собираясь с мыслями. Впрочем, и мыслей особенных не было – какие тут могут быть мысли? В кафе «Теремок», говоришь, обедаете? Ну да, знаю я этот «Теремок», не раз и сама там обедала с Антоном. Стоит один раз глянуть, говоришь? Что же, можно и глянуть…
Собралась она очень быстро, выскочила из дома, скорым шагом прошла до кафе. Хотела войти, но вдруг остановилась, увидев Антона в окно…
Да, их столик был у самого окна, лицо Антона хорошо было видно с улицы. Наверное, и он бы мог ее увидеть, если бы… Если бы не существовал в этот момент в другом мире, на другой планете. То есть на планете Аглаи, светловолосой, совсем юной Аглаи, девушки-ангела. Впрочем, глаза у этого ангела были вполне земными, и даже успели выхватить на секунду замершую за окном Машу, и прищуриться в едва заметной торжествующей усмешке – видишь, мол? Что я тебе говорила? Смотри, смотри…
Антон нежно держал руки девушки в своих руках. И смотрел на нее неотрывно. Если бы Маша в этот момент сплясала цыганочку около окна, он бы все равно не увидел. Да, ты права, девушка-ангел. Злой ангел. Горделивый ангел, похваляющийся своей победой. А победителей не судят, как известно. Даже если ты победитель-пиранья, а никакой не ангел.
Маша повернулась, быстро пошла домой. Автоматически открыла дверь, так же автоматически выволокла из шкафа чемодан, принялась бросать в него свои вещи. Без разбора, все подряд. Потом остановилась, с усилием потерла ладонью лоб – нет, без разбора нельзя, надо только самое необходимое взять. Надо же, сколько модных и разноцветных тряпочек накопилось за время совместной с Антоном жизни. Он был всегда щедр и очень любил баловать ее подарками. Нарядами, колечками, сережками. Теперь будет Аглаю баловать. Она займет свое место рядом с ним. Это ее Антон любит. Стало быть, и место ее. И тряпочки, и колечки. Пусть радуется. И пусть Антон на ее планете будет счастливым.
Когда Маша заказала такси и собралась выходить, позвонила Вика, проговорила весело в трубку:
– Я сейчас приеду к тебе, Маш! Будем думать, что делать!
– А уже ничего не надо делать, Вик, потому что я ухожу.
– Как уходишь? Совсем?
– Ну да. Давай будем прощаться. Спасибо тебе за дружбу, за участие, за все, в общем! И вот что еще… Перезвони позже Антону, скажи ему, что ключ от квартиры я у соседки оставила, это дверь напротив. Ну, он знает. И еще скажи… Хотя нет, не надо больше ничего говорить, так лучше.
– Да кому?! Кому лучше? – закричала Вика. – Этой стервозине Аглае, что ли?
– И Аглае тоже. Всем лучше, Вик.
– Эх ты, Машка ты Машка… – с болью в голосе проговорила Вика. – Господи, как же мне жалко тебя, сейчас плакать начну…
– Не плачь, тебе нельзя. Тебе рожать скоро. Все, Вик, такси подошло, – заторопилась Маша. – Все, пока… Люблю тебя, спасибо за все!
Усевшись в такси рядом с водителем, Маша подняла голову, в последний раз глянула на окна квартиры.
– В аэропорт? – деловито уточнил водитель прежде, чем сдвинуться с места.
– Да, в аэропорт… – тихо подтвердила Маша.
– Не опаздываем?
– Нет, не опаздываем, поезжайте спокойно. У меня еще и билета нет.
– А куда надо лететь?
– Не знаю…
– Куда глаза глядят, что ли?
– Ну, вроде того…
