Глава 2
– Это твоя мастерская? Ух ты, как здорово! И окна большие, я никогда не видела таких окон… Только их помыть надо, наверное. Если стекла будут совсем прозрачные, света еще больше будет!
– Правильно мыслишь, дополнительный свет никогда не помешает. Давай, осматривайся дальше, привыкай к незнакомому месту.
Лео сидел в кресле, смотрел с улыбкой, как Маша обходит его владения, как смотрит на все восхищенными глазами, как трогает рукой мольберт и уважительно заглядывает в большой шкаф, где уместились его художественные причиндалы.
– Ты этим всем пользуешься, да?
– Пользуюсь, да. Как всякий художник.
– А можно я посмотрю твои картины?
– Давай потом, ладно? Тем более особо показывать и нечего. Я как-то… Не писал ничего в последнее время…
– Почему?
– Я ведь уже объяснял тебе, что никак не могу поймать свой ветер, помнишь?
– Да, помню. Только до конца не понимаю, как это. Например, если мне надо что-то сделать, но я не знаю, как к этому подступиться, я просто начинаю хоть что-то делать. Пусть неправильно, неверно, но все равно начинаю. По-моему, главное – начать. А потом само пойдет…
Услышав эти слова, Лео с улыбкой усмехнулся:
– Ну, ты рассуждаешь как неофитка, только и всего. Наверное, я не смогу это тебе объяснить… Понимаешь, каждому художнику нужен свой путь, свое видение предмета, своя фишка, чтобы по ней его узнавали. И даже не фишка, а своя соломинка, за которую можно ухватиться. Да, это очень важно – знать, за что ухватиться. Чтобы сплелось внешнее видение и внутреннее, чтобы с удовольствием плыть… Или лететь… Это и есть ветер, понимаешь? Поймал свой ветер – значит, и паруса надуешь. Поняла?
– Ну да, в общем, – кивнула Маша, стоя напротив Лео. – А ты пробовал его поймать? Надо ведь работать, пробовать одно, другое, третье…
– Надо не пробовать. Надо чувствовать. Ощущать изнутри, что твое, а что не твое. Сейчас ведь изобразительных техник великое множество, и в качестве окрашивающих элементов может быть использовано буквально все. Свое надо найти, собственное, понимаешь? Хотя я не очень люблю всякие дилетантские выдумки, мне классика больше по душе. Люблю холст и масло. Ну, акварель иногда. Или пастель… Ну, да ладно. Это разговор долгий. Так нравится тебе здесь, говоришь?
– Да, очень! – оживленно проговорила Маша. – А где ты живешь? Ну, в смысле, где ты спишь, где ешь…
– А вон, видишь, в углу лесенка? Поднимайся по ней и попадешь в мое жилище. Только не пугайся, там настоящий бардак. Не успел прибрать перед отъездом. Я ж не знал, что вернусь сюда не один…
– Ну, бардак – это не страшно. Я сама все приберу. А на ужин у нас что-нибудь есть?
– Не-а, – отрицательно помотал головой Лео. – Холодильник наверняка пустой.
– Может, я в магазин схожу и куплю что-нибудь? И ужин приготовлю?
– Да брось… – беспечно махнул рукой Лео. – Сейчас передохнем с дороги и пойдем ужинать в кафе. На первом этаже дома есть замечательное кафе, там очень вкусно готовят.
– Я тоже очень вкусно готовлю! – воскликнула Маша. – Я много чего умею!
– Да ты вообще у меня умница, я знаю. Вот с завтрашнего утра и начнешь хозяйничать, как тебе вздумается. Я утром по делам убегу, а ты перестраивай жилое пространство под себя, ладно? А в мастерской я сам… В мастерской ничего не трогай, договорились? Разделим пространство по-честному?
– Конечно, договорились, – согласилась Маша. – Я ж понимаю. Ты художник, это твой мир, он чужого вмешательства не терпит. Я тебе обещаю, что ничего здесь пальцем не трону, только если сам попросишь.
– Спасибо…
– Да за что? – удивилась девушка. – Это же так просто. Я тебя люблю, и я уважаю твою жизнь, твой внутренний мир. Это тебе спасибо, что ты мне поверил.
– Ну ладно. – Лео явно не хотелось поднимать эту тему. – Ты к ужину переодеваться будешь или в джинсах пойдешь?
– Так у меня ничего нет… – развела руками девушка. – Я ж не взяла ничего…
– Ах да! Извини, Машенька. Завтра после обеда по магазинам пойдем, купим тебе новые красивые одежки. Договорились?
– Да…
– Вот и отлично! А теперь в душ – и ужинать! Только чур – в душ вместе пойдем…
Утром Маша открыла глаза и в первую секунду не смогла понять, где находится. В приоткрытое окно слышался шум города, и это было непривычно и странно – просыпаться от шума. На их тихой улице в Камышах только пение птиц да залетевший в окно морской ветер могли разбудить…
– Лео! – тихо позвала она, садясь на постели.
И тут же вспомнила, что Лео собирался с утра убежать по делам. Значит, убежал уже. Ну и ладно. У нее на утро тоже дел много – вон, какое кругом запустение. Первым делом надо окна помыть, чтобы свет в комнате был прозрачным. Умыться, позавтракать – и за работу! Хотя можно обойтись и без завтрака… Чего время терять?
Она успела вымыть одно окно и отошла в сторону, чтобы полюбоваться своей работой. Стекло с удовольствием пропускало в комнату солнечный свет и будто благодарило ее за усердие. Вдохновившись, Маша хотела приступить к мытью другого окна, как вдруг снизу, из мастерской, послышалась трель дверного звонка. Вздрогнула, испугавшись на секунду, и тут же оправилась от испуга – чего бояться-то? Это, наверное, Лео пришел. А если не Лео, так его знакомый какой-нибудь. Надо пойти и открыть дверь. Не прятаться же, в самом деле. Если бы ей надо было прятаться, Лео бы так и сказал…
Маша быстро спустилась вниз, открыла дверь, даже не глянув в глазок. И неприятно удивилась, увидев стройную брюнетку с ярко накрашенными пухлыми губами. Такими пухлыми, что, казалось, девушка специально выворачивает их наружу, пытаясь отобразить огорчение от того, что пришлось увидеть.
– Привет… Ты кто? – сложились в презрительную гримаску пухлые губы.
– Я? Я Маша… – пожала плечами девушка, зачем-то оглянувшись.
– А что ты здесь делаешь, Маша? Ты уборщица, что ли? Клиринговая служба?
– Нет, я не уборщица…
– А кто тогда? Домработница? Откуда ты взялась?
– Нет, я не домработница. Я из Феодосии приехала… Вместе с Лео…
– Ах, вот оно, значит, как! Маша из Феодосии, значит! Интересно, интересно…
Брюнетка еще раз хмыкнула, потеснила Машу плечом и вошла в мастерскую, надменно выстукивая по полу высокими каблуками. Усевшись в кресло, она красиво уложила ногу на ногу, поерзала слегка бедрами, оправляя короткую юбку, и снова пропела презрительно:
– Маша из Феодосии, значит… Интересно, интересно…
– А вы кто? – решительно подвинув ближе к креслу стул, села на него Маша. – Давайте знакомиться будем. Я представилась, теперь ваша очередь!
– Ишь ты, какая резвая Маша… – качнула ногой девица. – А оно мне надо – с тобой знакомиться? Думаешь, мне это большое удовольствие доставит?
– Знаете, мне тоже не очень хочется с вами знакомиться, если честно. Но я ведь ответила на ваш вопрос, кто я и откуда, верно? А вы…
– Ладно, ладно… – примирительно махнула рукой девица, продолжая внимательно рассматривать Машу. Потом произнесла с придыханием: – Допустим, меня зовут Камея…
– Вы – Камея?! Та самая певица из клипа?
– Из какого клипа? У меня их несколько… – пожала плечами девушка.
– Ну из того, где вы на краю обрыва стоите… В белом длинном платье… Да, это вы, теперь я вас точно узнала! – обрадованно распахнула глаза Маша. – Вот это да…
– А больше ты про меня ничего не знаешь, что ли? – загадочно прищурив глаза, спросила Камея.
– Почему же, знаю… Мне Платон рассказывал… Что вы и Лео…
– Да, Маша, все правильно Платон рассказывал, – значительно кивнула Камея. – Я и Лео. Лео и я. А вот ты что здесь делаешь, мне непонятно.
– Но вы же расстались… Вы же бросили его, да?
– С чего ты взяла?
– Так Платон рассказывал…
– Хм… Очень интересно, да. Я, значит, бросила, а ты быстренько подобрала? Так получается? Шустренькая ты, Маша. Только не думай, пожалуйста, что ты бриллиант в лице Лео нашла. Он вовсе не бриллиант, моя дорогая. И я от души советую тебе сто раз подумать…
– Так уж и от души? – грустно спросила Маша, исподлобья глянув на Камею.
– Да, от души. А ты думаешь, у меня души нет? А как бы я пела, без души-то? Кстати, тебе нравится, как я пою?
– Ну, не то чтобы… Таких певиц, как вы, много. А клип красиво снят, это да. А без клипа…
– Нет, она еще и рассуждать умеет, надо же! – с веселым возмущением воздела ладони вверх Камея. – А может, сама попробуешь пробиться в певицы, а? Рассуждать легко, а ты сама попробуй! Тоже ценительница вокала нашлась!
– Да вы не сердитесь, Камея, – примирительно проговорила Маша. – Простите, если я вас обидела.
– Ладно, чего уж там… – сверкнув маникюром в стразах, махнула рукой Камея. – Художника, как говорят, каждая Маша обидеть может… Ну да ладно, мне все это по фигу, если серьезно. Не нравится – не слушай. А вот интересно… Ты всегда такая простая, да? Всегда правду-матку прямо в глаза режешь?
– В каком смысле – простая? – переспросила Маша. – Я не понимаю.
– В том смысле, что простота хуже воровства. Но ты не ответила на мой вопрос… Ты всегда и всем говоришь только то, что думаешь? И Лео тоже правду в глаза лепишь о его художественных способностях? Ты его картинки-то видела, надеюсь?
– Нет еще, – призналась Маша. – Он мне пока ничего не показал.
– Ну и твое счастье, значит, если не показал. Увидишь – сама все поймешь.
– Да я все равно в живописи не разбираюсь…
– А в хорошем и плохом вокале разбираешься, значит? Можешь отделить одно от другого?
– Камея, извините меня, я не хотела вас обидеть! Вы спросили – я ответила, только и всего.
– Да ладно… – снова махнула рукой Камея. – Говорю же, мне по фигу. А вот с Лео такой номер не пройдет, если ты свою правду-матку ему прямо в глаза вывалишь. Так что будь осторожна. Имей в виду, он очень легко впадает в депрессию, и чтобы вытащить его оттуда, надо ой как наизнанку вывернуться! Уж я-то знаю, что говорю… На своей шкуре испытала, пока не поняла, что он абсолютно бесперспективный…
– Это Лео – бесперспективный? – возмущенно воскликнула Маша.
– А кто ж еще? Мы что, о Сурикове с Левитаном сейчас толкуем, что ли? Он абсолютно бесперспективный, поняла? Как художник – он никто! И звать никак! Он воздушный шарик, вот кто!
– Ну зачем вы так?
– Как – так?
– Это слишком жестоко – называть человека воздушным шариком. Тем более если когда-то вы этого человека называли любимым.
– Да откуда тебе знать, как я его называла? Ты что, рядом с нашей постелью стояла? Свечку держала?
– Ну, зачем вы так…
– Вот заладила – зачем, зачем! А затем! Я знаю, что говорю! Если мужик в тридцать лет ничего своего не создал, никак и нигде не обозначился и не определился, а живет исключительно на мамины деньги, как его еще можно назвать? Нет уж, воздушный шарик – это мягко сказано! И что с ним дальше будет, гадать не надо. То же самое, что бывает с воздушным шариком – либо сдуется, либо лопнет… Ведь мама с ее деньгами не вечна, правда?
– Да откуда вы знаете, что дальше будет? – возмущение придавало Маше смелости. – Вы что, Нострадамус?
– Ну-ну… Давай, успокаивай сама себя, ага. Я тоже долго себя успокаивала да убеждала. А потом поняла – не для меня все это удовольствие. Не жизнь, а одна сплошная праздничная тусовка. Мне и в своей профессии тусовки хватает. Поняла и приняла решение…
– Ну и хорошо, что поняли. И что решение приняли. И в добрый путь, и флаг вам в руки.
– А ты не хами. Нет у тебя права хамить, поняла? Вот поживи с ним пару месяцев, почувствуй на своей шкуре, что это за жизнь, а потом уже… И вообще, ты бы лучше прислушалась к тому, что я тебе говорю, девушка Маша из Феодосии. Конечно, это везение, что он тебя из глухомани вывез, я понимаю…
– Феодосия – не глухомань! Это большой город, морской порт!
– Да знаю, бывала когда-то в детстве. Но я не к тому… Я просто посоветовать тебе хочу… Вот определишься немного, приоденешься-оботрешься здесь, присмотришься, и линяй к другому мужику, который более твердо на ногах стоит. Кстати, в этой мастерской на вечеринках попадаются неплохие экземпляры…
– Судя по всему, вы именно так и поступили, да? – с издевкой проговорила Маша.
– Ну да, я вовремя успела переобуться, – не обиделась Камея.
– Не поняла… Что вы успели сделать?
– Да переобуться, господи! То есть бросить его успела вовремя!
– А… Понятно. А сейчас для чего пришли? Рассказать Лео, как ловко вы его использовали? Или с другой какой целью?
– Да ладно, не цепляйся особо, – почти что дружелюбно сказала Камея, – я и без того поняла, что ты не просто так Маша, а Маша с острыми коготками.
– Нет у меня никаких коготков, я просто так спросила. По-моему, вполне нормальный вопрос. Логический.
– Хм… Зачем пришла, говоришь? Даже не знаю, как объяснить… Да, Лео, он такой, его забыть трудно. Но здравый смысл требует – надо забыть!
– Но не очень хорошо получается, да?
– Да, ты права, не очень хорошо получается. Это так же трудно, как бросить курить, к примеру. Каждый раз себя уговариваешь, что именно эта сигарета – последняя. Закуриваешь и выбрасываешь в окно всю пачку, а потом снова спускаешься вниз и ищешь ее на газоне… Но зато теперь все встало на свои места, слава богу! Теперь у него ты есть, девушка Маша из Феодосии! То есть… Если сигарет больше нет, значит, и мне легче. И тебе я желаю рано или поздно бросить курить, то есть прийти к здравому смыслу. А если сама не придешь, так Лео через какое-то время хорошего пенделя тебе даст! Однажды вот так же придешь сюда и обнаружишь другую влюбленную восхищенную Машу… Да, Лео такой! Художник никаковский, но с большими устремлениями к абсолютной свободе во всем. Сапожник без сапог, одним словом.
– Нет, он не такой… – снова взялась за свое Маша. – Он вовсе не такой…
– Ну-ну! И какой же, по-твоему?
– Он… Он талантливый. Он просто себя не нашел. Но он обязательно поймает свой ветер…
– Что? Какой такой ветер?
– Да ладно, – не захотела вдаваться в подробности Маша, – это я так…
– Ой, только не думай, что я совсем тупая и не понимаю, что ты хочешь сказать. Я прекрасно все понимаю. Да только не поймает он никакого ветра, глупая! И не надейся! Так и будет бежать за своим ветром до конца жизни и всех кругом убеждать, что если бежит за ним, значит, при деле находится! То бишь в творческом поиске! Нет уж, дорогая Маша… Ветер, о котором ты толкуешь, это такая штука… В пустые руки не прилетит…
– У Лео не пустые руки. Я в него верю. И вообще, мне надоело с вами разговаривать, Камея, вы уж простите. И дел на сегодня у меня еще много…
– Так иди, занимайся своими делами, разве я тебе мешаю? А я посижу тут еще напоследок… Попытаюсь запечатлеть пространство в памяти… Когда-то и я в нем была такой же счастливой дурочкой… Иди, я сама за собой дверь захлопну.
– Ну, как хотите! – решительно поднялась со стула Маша.
Поднявшись по лестнице, она встала посреди комнаты, прислушиваясь. Внизу было тихо. Наверное, «переобутая» Камея все еще старалась запечатлеть пространство в памяти. Бедная, бедная Камея. Да разве можно быть одновременно счастливой и насильно переобутой? Да тут никакое запечатленное в памяти пространство не спасет… А впрочем, это ее дело. У каждого свое представление о счастье. А ее счастье, Машино, – не глядеть на это пространство, а отмыть его до блеска.
Схватив ведро, она решительно протопала в ванную, собираясь набрать воды. И услышала, как хлопнула дверь внизу – стало быть, Камея ушла. Вот и хорошо. И ладно. Иди к своему продюсеру, сама его предпочла, никто не заставлял. А свято место пустым не бывает – так, кажется, народная мудрость толкует подобную ситуацию? А мы не гордые, мы с радостью «свято место» займем… И в порядок его приведем, и много солнца через отмытые окна впустим…
Быстро вымыла распахнутые створки, потом взгромоздилась на подоконник, собираясь добраться до верхнего арочного изгиба, уже потянула руку с тряпкой, и… И чуть не потеряла равновесие, вздрогнув от голоса Лео:
– Осторожнее, не свались… Четвертый этаж, все кости переломаешь.
– Да не свалюсь! – ответила Маша и ахнула: – А ты когда пришел? Почему я не слышала? Голодный, наверное? Сейчас я домою и приготовлю тебе что-нибудь! Мне тут немного осталось…
Она встала на цыпочки, пытаясь дотянуться до самого верхнего участка, и даже нижнюю губу прикусила от старания, и ойкнула испуганно, когда налетевший ветер чуть не сорвал косынку с головы. Наверное, волосами хотел поиграть, а косынка его разозлила.
Бросив тряпку в ведро, Маша подняла руки, плотнее стянула узел косынки под волосами. Потом обернулась к Лео и вдруг замерла в удивлении.
– Ты чего?.. Ты почему на меня так смотришь? Я что-то неправильно делаю, да?
– Нет… Нет, что ты. Не обращай на меня внимания.
Хм… Хорошо сказать – не обращай внимания. Но что делать, если Лео так смотрит… Будто накрыл ее колпаком, в котором даже пошевелиться трудно. И не от тяжести, нет. Наоборот, руки легкими стали, и ноги… И все тело… И даже на долю секунды показалось, что стоит взмахнуть руками – и можно полететь вверх, в чистое голубое небо с белыми облаками. Очень, очень странное ощущение. Счастливо хрустальное какое-то. Даже не объяснить…
Она снова потянулась наверх, держа тряпку в вытянутой руке. И снова обернулась к Лео, придерживая рукой косынку на голове и улыбаясь. И будто спрашивая взглядом – ты видишь, ты видишь, я все понимаю? Я вместе с тобой в этой хрустально счастливой минуте, ты видишь?
Он тоже улыбнулся ей в ответ. А может, и не ей улыбнулся, а тому, что в эту минуту с ним происходило. Потом подошел, молча взял за руку, потянул вниз, и Маша послушно спрыгнула с подоконника – мягко, как кошка.
– Идем… – задумчиво сказал Лео и потянул ее к лестнице, ведущей вниз.
В мастерской он быстро распахнул все окна, поставил ее у одного из них, тихо скомандовал:
– Маш, обернись ко мне… Так же, как там, наверху… И рукой так же косынку придерживай… И улыбнись! Да… Да, вот так! А теперь замри…
Он отошел к мольберту, быстро взгромоздил на него холст, потом ринулся к шкафу с красками. Нервно обернулся к Маше, будто снова приказав глазами – замри! Я найду то, что мне нужно, и вернусь…
– Ты что, мой портрет рисовать будешь, да? – спросила Маша.
Лео ничего не ответил, ринулся обратно к холсту с найденным угольком, снова впился в нее глазами. Она уже не узнавала его – это был не Лео. Это был кто-то другой, перед которым она вдруг оробела и впрямь боялась пошевелиться. Хотя это было совсем нетрудно – обернувшись, с улыбкой замереть. И придерживать косынку под волосами.
Нет, нетрудно. Даже счастливо как-то – осознавать значимость момента. Понимать, что в этот самый момент что-то важное происходит для Лео. И ты, именно ты являешься необходимым компонентом этого важного. И ничего, что внешне этот компонент наверняка выглядит не совсем презентабельно – с косынкой на волосах, с тряпкой в руке, в старой футболке с вылинявшей до нечитабельности надписью на груди – ничего! Черт с ней, с презентабельностью! Главное, Лео во всем этом что-то увидел…
– Черт, времени мало, скоро свет уйдет… – досадливо пробурчал Лео. – Но сколько успею… Ты, главное, выражения лица не меняй, ладно, Маш? Вообще ничего не меняй… Ты сейчас такая, какой я тебя вижу… Представь, что ты только что обернулась ко мне и весело щуришь глаза от солнечного света! И улыбка такая – вопрошающая.
Она стояла, не шевелясь, почти три часа. Солнце припекало затылок, шея затекла, спина тоже. Плечи стали деревянными. Зато Маша старательно представляла себе, будто только-только спрыгнула с окна и смотрит на Лео с улыбкой… Как он сказал про улыбку? Ах да… Чтобы вопрошающая улыбка…
Впрочем, вопрошающую улыбку нетрудно было изобразить, потому что «вопросить» хотелось уже по-настоящему – долго, мол, мне еще так стоять? И желудок от голода подвело, и страшно хочется сбегать пописать…
Но надо терпеть. Терпеть, черт возьми. И улыбаться безмятежно и вопрошающе. Потому что… Потому что с Лео и впрямь что-то необыкновенное происходит. Наверное, это и есть то самое, что называют вдохновением художника? Такое ощутимое, такое нежное и сильное, и хочется его потрогать руками, и мучает страх, что оно может ускользнуть… Но ведь нельзя, чтобы ускользнуло. Пусть оно будет у Лео. Как можно дольше. А затекшая спина, голодный желудок и мучительное желание сбегать пописать – это такие пустяки…
А все-таки интересно – может ли посторонний человек почувствовать вдохновение художника, ощутить его присутствие так реально, так близко? Наверное, не может. Потому что это духовная собственность художника. Но если рядом с художником находится человек, вовсе ему не посторонний… Не просто натурщица, а его любимая женщина? Любимая и любящая?
– Ну все! На сегодня хватит! – устало проговорил Лео, выглянув из-за холста. – Основное я схватил, но работы еще много. Завтра продолжим, ладно?
– Ой, а можно, я посмотрю? – двинулась от окна к мольберту Маша, но Лео быстро накинул на холст какую-то тряпку, даже немного испуганно, как ей показалось, и ответил так же немного испуганно:
– Нет, нет! Тут еще очень много работы. Все равно ты пока ничего не увидишь. Не обижайся, ладно?
Он шагнул к Маше навстречу, обнял, прижал к себе. И опять ей показалось – он другой. Другие руки, другое тепло, другой запах. Но голос, к счастью, был тем же самым, от которого зашлось счастливым биением сердце:
– Машка, Машка моя! Чудо мое… Люблю тебя, слышишь?
– И я тебя люблю, Лео…
– А еще я есть хочу. Страшно. Вот прямо в обморок сейчас упаду от голода.
– И я…
– А что мы будем есть, нет же ничего…
– Я глазунью сделаю, как ты любишь. Я видела, там яйца в холодильнике есть. И оливковое масло. И хлеб. Только он черствый, наверное. Но если на сковородке с маслом разогреть…
– М-м-м… Как ты вкусно рассказываешь. Уже хочу.
– Да, я сейчас все сделаю, только до туалета добегу. Пусти…
– Погоди, Маш, – попросил Лео. – Давай постоим еще немного. Полминутки. Мне сейчас так хорошо… Никогда так хорошо не было. Знаешь, со мной произошло что-то сейчас…
– Да, я это почувствовала.
– Правда? А что ты почувствовала?
– Не знаю, как объяснить… Будто ты другой стал.
– Да! Да, именно так. Я другой стал. Я себя совсем не чувствовал, будто нет меня. А есть что-то другое. Оно такое… Сильное и властное, и руководит моей рукой. А меня нет. Я исчез. В другое измерение ушел. В другую систему координат. Поменял себя на это самое сильное и властное.
– А потом ты вернулся, да?
– Да, потом вернулся. И мне хорошо. О боже, как же мне хорошо! И я знаю, что завтра все вернется… Не понимаю, откуда, но знаю. Уверен. Завтра прямо с утра продолжим, хорошо? – повернул он голову в сторону закрытого тряпицей холста. – Надеюсь, завтра тоже будет много солнца!
Лео писал портрет Маши несколько дней. Ни разу не вышел из дома, был сосредоточен, рассеян и погружен в себя. Подолгу лежал в мастерской на узкой тахте, отвернувшись к стене, и Маша знала, что он не спит и даже не дремлет, а смотрит в стену пустыми глазами. Хотя они были совсем не пустые, а болезненно напряженные, с точкой отчаянного страдания в узких зрачках. А еще она знала, что подходить к нему с вопросами и удивленным сочувствием не надо, и не подходила, и по первому требованию быстро повязывала голову косынкой, хватала тряпку и становилась у открытого окна, и глядела безмятежно и чуть вопрошающе.
Конечно, эта безмятежность давалась ей непросто. Попробуй, надень ее на лицо, когда видишь, как любимый смотрит измученными глазами. Господи, да неужели художественное вдохновение так тяжело дается? Неужели оно вовсе не радость, а мука мученическая? Неужели оно не позволяет нормально жить… Нормально спать, нормально есть. Вон, как Лео похудел, и желтые провалы образовались под глазами. Когда он закончит этот ее треклятый портрет, в конце концов?!
И однажды он позвал тихо:
– Иди, смотри…
Маша подошла – почему-то на цыпочках. И в первую секунду не узнала себя в девушке на портрете – такое от нее шло живое обаяние, такой внутренний свет… Хотелось смотреть и смотреть, и впитывать в себя жадно этот свет, и все было мало. Ее даже легкая дрожь пробрала, побежала мурашками по животу. Хотела что-то сказать, но вдруг сглотнула нервно и на выдохе расплакалась, как ребенок, прижав кулачки к губам.
– Что ты? Не понравилось, да? – испуганно спросил Лео.
– Понравилось… – выдавила Маша сквозь слезы. – Только это совсем не я… Она такая красивая, на портрете, она вся изнутри светится… А я разве такая?
– Да, ты тоже светишься изнутри. Правда.
– А почему я в себе никакого света не чувствую? – удивилась Маша.
– Зато я почувствовал, – ответил Лео. – И увидел. Разве тебе мало?
– Нет, нет… Знаешь, я ужасная дилетантка в живописи, я абсолютно ничего в этом не понимаю, но… Я могу сердцем увидеть, душой увидеть! По-моему, у тебя здорово получилось. Красиво. По-настоящему. Ой, я даже не знаю, какие слова говорят художникам, когда нравится…
– Спасибо, Маша, – тихо произнес Лео, глядя на нее торжественно и серьезно. – И ты сказала именно то, что я хотел от тебя услышать. Спасибо. Вечером придет Глебка Лаврович, ему тоже покажу. Интересно, как он оценит…
– А кто это – Глебка Лаврович?
– Да один знакомый художник… Довольно успешный, кстати. Выставляется часто, продается довольно хорошо. Я его вместе с женой позвал, ее Лялей зовут, очень забавная девица. Я думаю, ты с ней подружишься.
– Ой, так надо же стол накрыть! – засуетилась Маша. – Приготовить что-то. Может, до супермаркета прогуляемся, а?
– Давай, – согласился Лео. – Давно я в этот мир не выходил, даже интересно, а вдруг там изменилось что-нибудь…
– Да ничего там не изменилось, – рассмеялась Маша, – по-прежнему солнце светит и птицы поют.
– Да-а-а-а? – протянул Лео. – Странно…
– А завтра, я слышала, дождь обещают. А у меня кроссовки порвались, и в дырку вода натекает.
– Ой, Машка, Машка… Какой же я идиот, господи… – в ужасе схватил себя руками за голову Лео. – Мы же когда еще должны были по магазинам пойти, чтобы тебе обновки купить… Я же забыл совсем, правда! И ты тоже хороша, помалкиваешь!
– Ты же занят был, Лео, – улыбнулась Маша. – Как я могла… Да я лишний раз на глаза попадаться не хотела, не то что с просьбами обращаться! Ты же такой был… Будто прозрачный. Тронешь – и можно разбить вдребезги. И еще натянутый, как струна…
– Машка, Машка, какая же ты у меня умница! Да у тебя настоящий талант соучастия в творческом процессе! – воскликнул Лео. – Поверь, не каждый человек так может чувствовать и так соучаствовать!
– Да ну… – робко отмахнулась Маша. – Скажешь тоже, талант…
– Все, Машка, пошли! – потянул Машу за руку Лео. – На остаток дня объявляется большой шопинг! Даже за едой в супермаркет не пойдем, в кафе закажем! У нас же внизу хорошее кафе, закажем сейчас и на обратном пути готовый заказ заберем… Идем, Машка, идем, чего мы стоим, время теряем?
Успешный художник по имени Глебка Лаврович оказался приятным дядькой лет пятидесяти, с вальяжным пузом и окладистой ухоженной бородой, в недрах которой прятались мягкие румяные губы. Он ласково и с явным одобрением кивнул Маше, когда Лео представил ее, и подтолкнул под локоток молодую женщину, проговорив так же ласково:
– А это, стало быть, моя Лёля… Она немногим старше тебя, так что подружитесь, я думаю. Мы с Лёлей здесь частые гости, и по делу заходим, и без дела. И вы поболтать о том о сем сможете.
Лёля ничего не ответила, смотрела на Машу раздумчиво и туманно, словно примеривалась, о чем бы могла с ней поболтать. Хотя и не было в ее взгляде ни горделивости, ни отторжения, скорее всего, в этот момент ее занимали совсем другие проблемы. Наконец Лёля произнесла чуть нараспев:
– Платье у тебя классное… Где купила? В Пассаже?
– Ой, тебе правда понравилось, да? – с радостью откликнулась Маша. – Это мы сегодня купили… Оно ужасно дорогое, и я не хотела, но Лео настоял… Да я и не умею носить такие платья! И каблуки! Кто придумал эти ужасные каблуки? Но Лео сказал, что платье без каблуков теряет свой смысл… Не стану же я с ним спорить, правда?
– М-м-м… Понятно все с тобой… Поплыла, да? Все Лео да Лео… – также нараспев произнесла Лёля. Чуть улыбнулась и отстранилась взглядом, будто снова ушла в туман.
Она вообще была вся такая – туманная. Маше она напомнила Беллу Ахмадулину в юности – та же темная челка на лбу, те же удлиненные «стрелками» глаза. И выражение лица то ли горделивое, то ли скорбное, с опущенными вниз уголками губ… Она так и сказала девушке, полагая, что та примет ее слова за комплимент:
– А знаешь, ты на кого похожа? На Беллу Ахмадулину!
– На кого? – удивленно приподняла темную бровь Лёля и глянула на мужа, будто предлагая ему также удивиться.
– Соглашайся, Лёлька, чего ты растерялась! – тихо засмеялся Глеб, нежно сжав локоть жены. – Это знаменитая поэтесса, я тебе потом почитаю ее стихи… – и, обратившись к Маше, произнес уважительно: – А ты, стало быть, поэзией увлекаешься, да?
– Ну, это давно было… – смутилась Маша. – Еще в школе. Я большой реферат писала о поэтах-шестидесятниках, он первое место на городской олимпиаде занял…
– Ух ты, умница какая! – воскликнул Глеб. – Слышь, Лео, чего говорю? Умница у тебя Маша!
– Да, слышу, – кивнул Лео. – Я знаю, что она умница. Идем, Глеб, скорее, я тебе свою новую работу покажу.
– Что ж, идем…
Маше показалось, что Глеб вздохнул нехотя, будто его силой заставили исполнить неприятную обязанность. Такую неприятную, что ее надо прикрыть вежливо заинтересованным выражением лица. Вместе с Лео он подошел к мольберту, и Лео одним движением откинул с портрета холстяную тряпицу:
– Смотри…
Глеб смотрел долго. Не отрываясь. Лёля подошла сзади, встала за его спиной. Маша и Лео стояли чуть в стороне, плечом к плечу, как партизаны, ожидающие приговора. Маше даже казалось, что сердца их бухают в унисон от волнения. Хотя ее дилетантское волнение наверняка нельзя было сравнить с тем, что переживал сейчас Лео.
– Ну, ты даешь, однако… Удивил, удивил… – через какое-то время с тихим уважением выдохнул из себя Глеб. – Да ведь ты портретист, батюшка! Талантливый портретист, с чем я тебя искренне поздравляю. Можно сказать, явление в наших рядах! Не ожидал, не ожидал! Как вещь-то назвал, а?
– Как назвал? – эхом повторил вопрос Лео и взглянул на Машу, будто она должна была знать ответ. Подумав еще секунду, выпалил быстро: – Я назвал ее… «Мойщица окон», вот как!
– Да, согласен. Звучит недурно. «Мойщица окон» – это хорошо, да… – согласился Глеб, не отрывая взгляда от портрета. – Не ожидал, если честно, не ожидал. Удивил ты меня, брат…
Глеб нахмурился, поднял вверх руки и потер друг о друга большие и указательные пальцы, словно мучительно подбирал слова, чтобы повторить это «не ожидал» и «удивил» в других вариациях, но нужные слова никак не находились, и все смотрели на него в напряженном ожидании. Наконец Лёля прервала его мучительные поиски неожиданным восклицанием:
– Глеб, я тоже хочу такой портрет!
Теперь все посмотрели на Лёлю. Она топнула ногой и повторила также требовательно:
– Глеб, ты слышишь? Я хочу такой же портрет!
Глеб, словно очнувшись, обернулся к ней удивленно:
– Да бог с тобой, дорогая… Эк тебя обнесло-то, как успела проникнуться! Что, сильно торкнуло, да?
– Да, торкнуло! Я тоже хочу такой портрет!
– Лёля, уймись, я тебя умоляю! – с досадой произнес Глеб. – Я что, мало с тебя портретов писал?
– Но я именно такой хочу! – не собиралась сдаваться Лёля. – Лео, напиши меня такой же. То есть чтобы я была такой, будто светящейся… И такой же нежной.
– Да я тебя какой хошь напишу, милая, только скажи… – с едва заметными нотками ревности в голосе проговорил Глеб.
– Нет, ты так не сумеешь! Я хочу, чтобы Лео! – снова потребовала Лёля.
– Во дает! – Глеб снова удивленно глянул на жену. Потом перевел взгляд на Лео, пожал плечами, проговорил тихо: – Это ж как надо мою Лёльку пронять, чтобы… Теперь от нее не отвяжешься. Придется тебе, приятель, и для моей жены расстараться, раз она мое предложение отвергает!
Лео улыбнулся, молча взял Лёлю за руку, подвел к окну. Поднял пальцами ее подбородок, отстранился слегка, задумался. Потом протянул руку и решительно взлохматил Лёлины волосы, уложенные в красивую прическу. Лёля терпела, только повизгивала слегка, прикрыв глаза, а Лео бормотал себе под нос:
– Вот так… Вот так, да… И чтобы никакой косметики, лицо чистое должно быть… Поняла?
– Да… – тихо пискнула Лёля.
– А в руке у тебя будет яблоко. Большое такое, спелое, сочное, и не гламурное, а с корявинками… Только-только с ветки сорванное… Живое яблоко, поняла? И обязательно – надкушенное, чтобы видно было спелое яблочное нутро. И выражение лица ты мне сделаешь такое, будто ты только что его надкусила и прислушиваешься – какое оно? Кислое? Сладкое? Терпкое? Сочное? Мне нужен именно этот момент… Этот ракурс… Ты сможешь, Лёля?
– Да, смогу, – уверенно сказала Леля. – А когда мы начнем, Лео?
– Завтра с утра. Я жду тебя ровно в девять. С яблоками.
– Ой, а где ж я найду такие… Чтобы только с ветки сорванные, чтобы с корявинками?
– Утром на рынок заедешь, там бабули ведрами их продают.
– А! – закивала Леля. – Да, я поняла… Боже, как интересно! Я уже будто вижу себя – такую!
Лёлин портрет был готов через неделю и тоже вполне удался. И опять Глеб Лаврович глядел на него завороженно и повторял те же самые восклицания по новому кругу:
– Ну, ты даешь, Лео! Да ты портретист, батюшка, талантливый портретист! А как Лёлька-то моя хороша! Вся душенька наружу вывернута… Она ведь такая и есть, Лёлька, если всю гламурную шелуху снять.
– Спасибо, Глеб. Ты же знаешь, как важна для меня твоя оценка, – тихо проговорил Лео, опуская руку на плечо Глеба.
– Да что там – спасибо! За что – спасибо! Да ты хоть понимаешь, что творишь, друг мой ситный? Ты же до одури самобытен, батюшка! Да ты же… У меня просто слов нет! Да ты…
– Глеб, я хочу этот портрет. Купи мне его! – не дав мужу договорить фразу, потребовала Лёля.
Глеб обернулся к ней, моргнул сердито, потом проговорил тихо:
– Потом куплю. Позже. У меня сейчас денег нет.
– Но это же мой портрет! Я хочу, чтобы он совсем был мой! – не унималась Лёля.
– Ой, да забирайте, ради бога! – весело перебил их Лео. – И никаких денег не надо, мы ж свои люди, как-нибудь сочтемся!
– Спасибо, Лео…
Лёля встала спиной к портрету и широко развела руки в стороны, будто обозначала пространство вокруг своей желанной добычи. Глеб, глядя на нее, вздохнул и проговорил тихо:
– Ну что ты с ней сделаешь? Дитя, совсем дитя. Девочка с яблоком. Правильно ты ее суть ухватил, Лео…
– Ой, а можно, я свою приятельницу приведу, и ты тоже ее портрет напишешь? – громко спросила Лёля, обращаясь к Лео. – А ее муж потом этот портрет обязательно купит, он человек состоятельный! Сколько скажешь, столько и заплатит! Можно?
– Что ж, веди свою приятельницу… – с улыбкой согласился Лео.
– А когда? Завтра можно?
– Можно.
– Ура! – искренне обрадовалась Лёля. – Я думаю, это как раз то, что ей сейчас необходимо…
Женщину, которую привела Лёля, звали Мариной. Она была красива, ухожена, дорого и со вкусом одета. И очень старалась быть веселой и общительной. Но почему-то от ее натужной веселости становилось ужасно неловко, и очень хотелось задать простой вопрос – мол, что с вами случилось, нельзя ли чем-нибудь помочь?
Маша, уловив в общении с Мариной эту жалкую ноту, сразу и спросила со всей присущей ей искренностью:
– Марина, вы чем-то расстроены, да? У вас что-то случилось?
Лёля глянула на Машу с досадой, а Марина подняла глаза и, продолжая автоматически улыбаться, вдруг смахнула со щеки слезу, которой секунду назад и в помине не было. Потом вдохнула глубоко, пытаясь справиться и не выпускать слезы наружу, надолго задержала дыхание. Все отвели глаза в сторону, делая вид, будто ничего особенного не происходит. Маша долила чай в полупустую Лёлину чашку, Лёля обратилась к Лео с каким-то никчемным вопросом. Наконец Марина проговорила спокойно и грустно:
– Да, Машенька, вы правы… И спасибо вам за вопрос, иначе бы я так и не решилась выйти из этой проклятой скорлупы, которая называется «у меня все отлично». Нынче ж не модно, чтобы у человека было все плохо, надо обязательно надевать на себя эту треклятую скорлупу внешнего счастья. А у меня все плохо, да. У меня все просто ужасно. И… Я сама не знаю, зачем пришла сюда…
– Марин, тебе нужен портрет… – тихо подсказала Лёля, растерянно поглаживая ее по плечу. – Я ж тебе говорила, что Лео сможет… Он сможет показать тебе, какая ты есть на самом деле. И даже не показать, а помочь вспомнить! Свою природную суть вспомнить… Знаешь, как мне это помогло? Сразу другим человеком себя почувствовала! А раньше – будто все бежала куда-то, бежала… Спроси меня – куда, зачем? А я и не отвечу. А еще я вдруг поняла, что своего мужа очень люблю. Раньше смотрела на него, как на… Ладно, не буду вдаваться в подробности, это уже слишком личное… И тебе легче станет, правда! Только ты Лео сама все расскажи… Он поймет, правда, Лео?
– Я постараюсь, конечно же, – тихо подтвердил Лео.
– Может, нам с Лёлей выйти, Марина? – спросила Маша.
– Нет, нет, что вы! Не надо! – запротестовала Марина. – Я и при вас могу рассказать. Хотя, наверное, в моей ситуации нет ничего особенного. Просто я так больше жить не могу, и все.
– Рассказывайте, мы слушаем! – коротко бросил Лео.
– Ну, в общем… В моей жизни все хорошо, да… У меня есть все для счастья, абсолютно все. Хороший дом за городом, состоятельный и заботливый муж, возможность самореализации. Муж очень любит меня, и я его люблю. Но… Но я не могу быть счастливой, понимаете? Я не могу отпустить маму и папу, они погибли пять лет назад… У меня осталось огромное чувство вины перед ними, понимаете? И такая печаль вот тут… – дотронулась Марина до груди, – неизбывная печаль… Все время печаль, днем и ночью. Я улыбаюсь, а в глазах печаль! Я говорю что-то – а глаза плачут! И я вижу, как тяжело со мной моему мужу! И не знаю, что делать… Помогите мне, пожалуйста, Лео!
– Да чем же я здесь-то могу помочь… – растерянно проговорил Лео, – это вам к психоаналитику надо, наверное…
– Нет, вы можете, можете! Я знаю, что вы можете! Напишите мой портрет, пожалуйста! Только не такую меня напишите, как сейчас, а такую, как тогда… Когда еще ничего не случилось! Ведь я так виновата перед своими родителями, если б вы знали! Они ехали на машине на мою свадьбу и разбились… И это было ужасно – вместо свадьбы надо было хоронить родителей. А потом… Потом свадьба была. Через месяц. Я ощущала в себе огромное горе, но мой муж меня уговорил. У него был какой-то проект, и там зарубежные партнеры поставили обязательное условие – руководитель проекта должен быть женатым человеком. Вы меня понимаете, да? Через месяц после похорон – свадьба… Да, уступила мужу, я его очень люблю. Но мама с папой меня не простили, я знаю. Я чувствую это.
– Они простили вас, Марина, – тихо проговорила Маша, глядя в свою чашку. – Они простили, они поняли…
– Но я сама себя не простила, Машенька. Так и живу теперь – с живой печалью в душе. И чувствую, как она съедает меня. Да, мой муж давно понял свою ошибку и просил у меня прощения за то, что настоял тогда на своем, но… Что этим изменишь? И он скоро меня разлюбит. Кому нужна жена с вечно печальными глазами?
– Да не разлюбит, что вы! – снова тихо проговорила Маша.
Марина повернулась к Лео, спросила неуверенно:
– Так вы будете писать мой портрет? Или я зря на что-то надеюсь? Ведь и в самом деле… Я же не Дориан Грэй, чтобы надеяться на мистификацию…
– Я буду писать ваш портрет, Марина. Я понял вас, да. Я понял… – медленно проговорил Лео, пристально глядя Марине в глаза.
– Ой, спасибо! А что мне нужно делать? Что принести с собой?
– Ничего делать не нужно. Вы просто будете сидеть на стуле и вспоминать своих родителей. И внутри себя беседовать с ними. Вспоминайте свое детство, свою юность…
– И все?
– И все.
– А когда мы начнем?
– Завтра и начнем. Приезжайте прямо с утра…
Марина оказалась дисциплинированной натурщицей, и было видно, что к сеансам у Лео она относится с большой ответственностью. И старается делать так, как он попросил. Сначала она просто сидела на стуле, глубоко погруженная в себя, потом начинала будто разговаривать с кем-то… Голос ее был просительным, дрожащим, с плаксивыми детскими нотками, и в этот момент Маша замирала у себя наверху, боясь лишним шумом помешать женщине, сбить ее с толку. И думала с испугом – а может, и впрямь ей лучше обратиться к психоаналитику? Ну чем ей поможет портрет? А потом, позже, голос Марины постепенно окреп, и уже не слышалось в нем оттенка того первоначального и пронзительного чувства вины.
Лео тоже часто менял свое настроение, пока писал портрет Марины. И тоже уходил в себя, и Маше казалось, что он не видит, не замечает ее присутствия рядом. А однажды проговорил тихо, когда Марина ушла после очередного сеанса:
– Ты знаешь, я ее понимаю… У некоторых людей связь с родителями на тонком уровне – вещь непростая, ее трудно оборвать даже тогда, когда родителей больше нет. А если эта связь еще и обременена чувством вины, она вообще становится очень крепкой и связывает душу морским узлом…
Маша хотела спросить – не про свое ли отношение к матери он сейчас говорит, но промолчала. Почувствовала, что надо промолчать. Захочет – сам расскажет. Не все так просто бывает у человека, которого с пяти лет воспитывал дед. И это при живой матери, хоть и регулярно присылающей деньги и названивающей по телефону, но все равно отсутствующей. Да, в каждой семье – свои причуды… Очень интересно было бы посмотреть живьем на эту женщину, мать Лео!
Когда портрет был готов, Марина долго глядела на него – лицо ее не выражало ни одной эмоции. А потом она улыбнулась – по-настоящему улыбнулась! Не так, как раньше, через внутреннее насилие! Улыбнулась и произнесла через дробный короткий смешок:
– Ой, я тут такая… Такая забавная… Да я же тут ребенок, Лео! Я вижу в себе ребенка, правда!
– Да, я написал ребенка, который в вас живет, Марина. Вы все правильно увидели, я рад. Вглядитесь в него – он счастлив. И в каждом из нас живет ребенок, и мы все зависим от состояния своего внутреннего ребенка, и не всегда он бывает счастливым… А ваш – да, счастлив. Смотрите на него – это вы и есть. И родители ваши на вас не обижаются – разве можно обижаться на ребенка?
– Да! Да! Спасибо вам, Лео! Да, это именно то, что мне нужно! Счастливый ребенок внутри меня! Я обязательно повешу этот портрет на стене в гостиной, на самом видном месте! Или нет, не так… Я подарю его мужу, и он сам повесит его в гостиной… Или там, где захочет. Может, в своем кабинете. И будет смотреть на него… Да, это то, что мне нужно! Спасибо вам, Лео! Я сейчас выпишу чек. Я очень, очень вам благодарна…
Завершив все формальности по оплате своего заказа, Марина снова улыбнулась, произнесла тихо:
– Лёля оказалась права, вы очень талантливый художник. А можно, я буду вас рекомендовать своим знакомым?
– Конечно, Марина, – не стесняясь и не жеманничая, сказал Лео. – Я буду рад…
Вечером Лео и Маша отпраздновали это событие. На столе горели свечи, в бокалах с красным вином красиво отражались язычки дрожащего пламени. Маша заправила за ухо непослушную прядь, взглянула на Лео с улыбкой:
– А я знала, что ты все равно поймаешь свой ветер! Я в тебя сразу поверила.
– А я могу больше тебе сказать – ты просто спасла меня, Машка. Да, да, без преувеличения могу сказать! Знаешь, мне раньше и в голову не приходило такое – взять и написать чей-то портрет! – признался Лео. – И не просто портрет, а в душу человеку заглянуть, показать ему, какой он есть. И знаешь, что я понял? Это очень трудно – в душу человеку заглядывать. И очень страшно, потому как не знаешь заранее, что тебе откроется. И вообще, надо на это право иметь. И кто его знает, есть ли у меня это право?
– Если тебе чужая душа открывается, значит, есть, – с уверенностью произнесла Маша. – Значит, это твое предназначение!
– Ой, Машка… – смутился Лео. – Не говори таких слов, прошу тебя. Я их боюсь, они слишком громкие. Раньше не боялся, а теперь боюсь. Да что говорить – я раньше вообще был другим! Все пыжился чего-то, в одну сторону бежал, потом в другую, какие-то модные направления искал. А на самом деле оказалось все просто – писать портрет человека через видение его внутренней сути. Или не самой сути, но хотя бы ее светлой стороны. Поймать нужную нотку… И я понимаю этих женщин, очень понимаю! И Лёлю, и Марину… Всем хочется видеть перед глазами свою светлую сторону, как определенный ориентир, как маяк в бурю…
– Ты про меня забыл! Про мой портрет!
– Нет, не забыл. Но твой портрет – это уже и моя собственность, это составляющая и моей души тоже. Как я мог забыть, что ты?
– Ой, как же я рада, Лео! – с радостью проговорила Маша. И добавила: – И знаешь, надо Антону с Платоном сказать. Чтобы они о тебе больше так не думали…
– Как – так?
– Ну, что ты, как художник, ничего собой не представляешь!
– Да пусть думают что хотят, Маш, – отмахнулся Лео. – Мне все равно.
– Как это – все равно? – горячо воскликнула Маша. – Вы же братья! Так не должно быть! Вот увидишь, они будут рады за тебя! Может, в гости их позовем?
– Не знаю, не знаю… Мы ведь на самом деле очень редко видимся, у каждого – своя жизнь. Мы только перед дедом старательно изображаем братское единодушие, да еще перед мамой, когда она из Хьюстона прилетает. А так…
– А почему, Лео?
– Не знаю. Разные мы слишком. И к тому же Антон и Платон – очень занятые люди, им не до меня.
– И все равно – надо им сказать! Давай их в гости пригласим! С женами! Тем более я с ними не знакома! Я стол накрою! Посидим…
– Давай не сейчас, ладно? – попросил Лео. – Может, потом, позже… А сейчас мне не до гостей. Сейчас я работать хочу, Машка. Работа-а-ать! Такой зуд во мне открылся, сил нет!
Работа и впрямь не заставила себя ждать – начались заказы, один за другим. Время шло незаметно, Лео все время пропадал в мастерской. Маша тихо радовалась за него, готовила обеды, взяла на себя все бытовые проблемы. Лео и Маша даже не заметили, как в город нагрянула осень, застучала дождями по оконным стеклам. Однажды воскресным утром Маша проговорила, немного смущаясь:
– А у меня скоро день рождения. Я в начале октября родилась…
– Да ты что? – обрадовался Лео. – Хорошо, что сказала, а то бы я выглядел полным идиотом! Как будем отмечать? Хочешь, грандиозную вечеринку закатим, а?
– Нет, не хочу грандиозную… – отрицательно покачала головой Маша. И снова предложила: – Давай лучше Антона с Платоном позовем. С женами. Посидим тихо, по-семейному…
– Ладно, уговорила, – согласился Лео. – Устраиваем семейные посиделки. Только учти – жены у Антона с Платоном – дамы не простые, с ними ухо востро держать надо.
– Не пугай меня заранее, Лео!
– Ладно, не буду заранее. Но давай на берегу договоримся – если будут обижать, ты мне скажешь. Хорошо?
– Хорошо…
* * *
Они пришли все – Антон с женой Ольгой, Платон с женой Викой. Маша с трудом узнавала братьев Лео в непривычной для нее ипостаси – не расслабленных южным солнцем, а собранных в рамки презентабельности, хоть и улыбчивых по случаю вечеринки, но с деловым, если не сказать хищным, блеском в глазах. Она сообщила о своем удивлении с присущей ей искренностью:
– Ой, Антон, Платон… Я бы вас даже не узнала, если бы на улице встретила! Такие вы…
– Какие, Машенька? – снисходительно улыбнулся Платон.
– Ну, такие… Как только что из телевизора вышли.
– Откуда, откуда вышли? – проговорила стоящая рядом с Платоном молодая женщина, высоко подняв брови, и, обернувшись к Платону, спросила удивленно: – Ты что, в каких-то телевизионных съемках участвовал? А почему я ничего не знаю?
Маша поежилась от явного гневного удивления в ее голосе и не сразу нашлась что ответить. Хорошо, Платон опередил ее – повернувшись к жене, проговорил весело:
– Маша так шутит, Вика. Шутит, понимаешь? Иносказательно выражается!
И, будто спохватившись, представил торопливо:
– Это моя жена Вика, познакомься. Как видишь, с юмором у нее плоховато. С иносказанием тоже.
– Да нормально у меня с юмором! И с этим… С иносказанием! – довольно зло ответила Вика, переведя взгляд с Машиного лица на лицо Платона. – Просто я некоторых дебильных шуток не понимаю, вот и все! Мне чем конкретнее, тем лучше!
– Ну ладно, ладно, не злись… – примирительно протянул Платон, слегка подмигнув Маше. – Мы же не ругаться сюда пришли, а день рождения отмечать. Веди себя хорошо, моя девочка, не надо бить землю копытцем и бодаться прямо с порога. Смотри, Машенька уже побаивается тебя, правда, Машенька?
– Нет, что вы! Я думаю, мы подружимся… Зачем нам бодаться? – вяло пролепетала Маша, испуганно улыбаясь и отыскивая глазами Лео, который стоял в стороне и говорил с кем-то по телефону.
Вика молча глядела на нее, так, будто пыталась донести молчанием нелепость этого «мы подружимся». Весь ее недоступный вид кричал об этой нелепости – с чего ты, невесть откуда взявшаяся Маша, решила вдруг, что можешь претендовать на мою дружбу? Да ты посмотри, посмотри на себя в зеркало. Где ты и где я?! Разве у тебя есть такое безупречное тело, в течение многих лет воспитанное на правильных тренировках, такое гладкое глянцевое лицо, пережившее массу дорогостоящих косметических процедур, такая стильная прическа, такой модный макияж, такое платье, в конце концов? Кто ты и кто я, девочка, опомнись?!
Платон, казалось, тоже проникся Викиным молчанием, то есть внутренне согласился с нелепостью Машиного «мы подружимся». По крайней мере, если судить по тому взгляду, который он бросил на Вику – так смотрят на обожаемых и боготворимых женщин. Слишком преданно. Почти подобострастно. И никакой внешней насмешливостью и снисходительностью этого подобострастия скрыть было невозможно.
Да, было в этой Вике что-то притягательное. Был вызов. Была власть. И Платон был в этой власти, да. Был рабом этого безупречного тела, рабом этого гладкого глянцевого лица, этой стильной прически, этого модного макияжа, этого платья, в конце концов… Кроме того, и выглядел рядом со своей роскошной женой весьма невыигрышно, не как владелец роскоши, а как ее преданный хранитель – был меньше ростом, полноват, рыхловат и лысоват. И даже стильные очки в золотой оправе и дорогие часы на запястье не придавали его облику нужной для равновесия харизмы.
Ольга, жена Антона, показалась Маше скорее равнодушной, чем злой. Улыбнулась дежурно при знакомстве и тут же ушла обратно в свое равнодушие. Была она худа, бледна, белокура от природы, но волосы убирала в абсолютно гладкую прическу, венцом которой красовалась довольно внушительная фига на затылке – тоже, по всей видимости, творение рук дорогого стилиста. Вообще, они казались очень похожими внешне – Антон и Ольга. И было очевидно, что существуют они рядом друг с другом в полном единении и согласии – даже выражение лиц у них было одинаковое. Не приставайте к нам со всякими глупостями, мы очень устали – вот что ненавязчиво, но настойчиво говорили их лица, – конечно, семейный праздник мы своим вниманием не обойдем, но ради бога, не приставайте…
Лео закончил свой телефонный разговор, шагнул к Маше, положил ей руки на плечи. Пробежав тревожным взглядом по лицам, заторопился с извинениями:
– Простите, так некстати заказчица позвонила, неудобно было прерывать разговор на полуслове…
– Да мы все понимаем, что ты, братец! Молоток, молоток! – слегка ударил его в плечо кулаком Платон. – Мы ж понимаем, что заказчица – это святое дело! Наслышаны, наслышаны про твои творческие победы, молоток!
– Да, Лео. Мы с Ольгой тоже очень рады, – искренне улыбнулся Антон, а Ольга едва кивнула с вялой улыбкой.
– Нет, а чего мы ждем? – капризно надула губы Вика. – Хвалим его, хвалим, а сами даже не видели, что он там сотворил! Слышь, Лео, показывай давай, не жмись! Где у тебя спрятаны твои шедевры? Мог и заранее их на обозрение выставить к нашему появлению!
– Да нечего показывать, Вика… – виновато развел руки в стороны Лео. – Все портреты уже забрали заказчицы, уж больно им не терпелось…
– Что, ни одной работы не осталось? – продолжала напирать Вика. – Ни одной, ни одной?
– Почему же, есть одна… – улыбнулся Лео. – Самая первая, с которой началась вся серия портретов.
– А что, она разве заказчице не понравилась? Почему она осталась у тебя?
– Потому что это Машин портрет, Вика.
– Ах, вон оно как… Портрет музы, значит. Которая, так сказать, снизошла и подвигла. Ну что ж, давай музу, если ничего больше нет! Давай-давай, не стесняйся!
– Что ж, – согласился Лео, – идем…
Он провел всю компанию к дальней стене мастерской, отодвинул тяжелую портьеру так, чтобы свет падал на портрет на стене. Отошел в сторону, скрестив на груди руки, и замер в молчании.
Все тоже молчали, рассматривая Машин портрет. Маша и сама увидела его, будто впервые, и снова с трудом узнала саму себя. Нет, черты лица были те же, и улыбка, и манера слегка щурить глаза, и та же темно-русая прядь выбивалась из-под косынки, но все же это была какая-то другая девушка. В чем она была другая – Маша не могла себе объяснить… Последние лучи уходящего солнца сошлись на ее смуглом загорелом лице и делали его живым и теплым, и кожа была нежной и бархатной, и глаза светили медовой искрой с переливом, и губы были чуть сжаты, так, будто она с трудом сдерживает рвущийся наружу смех. Да разве эта красавица – она, Маша? Откуда Лео разглядел в ней столько нежности, столько бархата, меда и заразительного веселья? Чудеса, да и только!
– Машенька, да ты просто прелесть! – тихо проговорил Платон, слегка к ней наклонившись. – Как это Лео все в тебе так удачно разглядел, все сложил воедино…
– Да я и сама не понимаю, как это… – тихо вздохнула Маша.
– И тем не менее – портрет удался. Если портреты других заказчиц получились такими же, я вполне понимаю их нетерпение. А Лео – молодец! Не ожидал, не ожидал… Все-таки нашел себя хоть в чем-то!
– Да не хоть в чем-то, а в чем-то! – сердито проговорил Антон, искоса взглянув на Платона. – Не преуменьшай значимость момента! Что у тебя за манера такая образовалась в последнее время, а? Издержки профессии, что ли?
– Не знаю, может быть, и так… – виновато улыбнулся Платон. – Критику принимаю, великодушно прошу прощения, буду исправляться, что ж…
– Ну, так-то вот! – удовлетворенно кивнул головой Антон и продолжил: – Если так дело и дальше пойдет, Лео может стать модным художником-портретистом, а это занятие по нынешним временам весьма прибыльное, да… Некоторые на этом себе и состояние сделали, и громкое имя. Надо будет маме позвонить, обрадовать.
Вика, до сей поры старательно прислушивающаяся к их диалогу, вдруг спросила громко и слегка с вызовом:
– Слушай, Лео, объясни, я не понимаю! А почему у нее тряпка в руке, а? И косынка эта дурацкая. Ты почему совсем не уважаешь свою женщину, а, Лео? Обязательно надо было тряпку в руку сунуть? Что ты хотел этим сказать? Знай свое место, женщина?
– Заткнись, Викуша… – чуть приподнявшись на цыпочки, ласково прошептал на ухо жене Платон. – Заткнись, а? Завидуй молча, ладно?
– Кто завидует? Я завидую? Да не смеши! – громко рассмеялась Вика. – Это ж надо, какой у нас Лео талантливый! Девушек с тряпками рисует! Что она этой тряпкой мыла? Окно, что ли?
– Да, Маша мыла тряпкой окно, – медленно и зло, четко разделяя слова, тихо проговорил Лео. – А что тебя в этом не устраивает, Вика?
– Да все меня устраивает, ради бога. Все нормально, Лео, продолжай в том же духе, ага. Маша мыла окно, очень романтическая история. Надо маслом на холсте запечатлеть, ага. Не в цветах же Машу рисовать, в самом деле, а только моющей окно. Тем более что Маше такая диспозиция явно нравится, с косынкой и тряпкой в руке.
– Далась тебе эта тряпка, честное слово! Что ты привязалась к девчонке? – с досадой произнес Антон, продолжая разглядывать портрет. – Мне, например, очень нравится.
– Ну да! Если б ты свою Ольгу увидел с тряпкой в руке, тебе бы это тоже понравилось?
– А почему нет? – пожал плечами Антон, коротко глянув на Ольгу. – Это всего лишь художественный образ, Викуша… Тут главное – не объект, а само исполнение. Это ж понимать надо.
– Ну, не знаю! Я бы ни за что с тряпкой позировать не стала! – не унималась Вика. И, обернувшись к Ольге, с вызовом спросила: – А ты бы стала? Только честно, Оль?
– Вик, успокойся, – примирительно произнесла Ольга, мельком глянув на Машу, которая стояла, низко опустив голову, будто разглядывала подол своего длинного платья. – Антон прав, это всего лишь художественный образ. И ты явно переборщила со своими замечаниями, потому что Маша вот-вот заплачет, по-моему…
– Нет, я вовсе не собираюсь плакать! – подняв голову, звонко произнесла Маша. Так звонко, что всем стало понятно, что слезы и впрямь близко.
Лео вдруг резко сдвинулся со своего места, подошел к Маше и встал так, будто загородил ее своей спиной от Вики. И произнес довольно грубо, чуть обернувшись к обидчице:
– Тебе может нравиться или не нравиться моя работа – это уже твое дело. Критикуй на здоровье, если не нравится. Но зачем ты человека обижаешь? Что Маша тебе сделала?
– Да никого я ничем не обидела! С чего ты взял? – удивилась Вика. – Что я такого сказала, не понимаю?
– Ну да, ты не обидела. Ты походя унизила человека своим небрежением, своими дурацкими вопросами! И я больше не позволю тебе, Вика. И даже более того – я попрошу тебя немедленно извиниться. Или я…
Маша не дала ему договорить, вскрикнула со слезной хрипотцой в голосе:
– Лео! Лео, не надо, слышишь? Остановись! Я не хочу. Не надо, Лео, пожалуйста…
С каждой фразой слезный фон в ее голосе все нарастал, и наконец она выдавила из себя последнее, что смогла:
– Вы извините, мне уйти надо. На кухню… У меня там мясо в духовке, извините… Вдруг пережарится.
Никакого мяса в духовке на кухне не было, стол давно был накрыт и ждал гостей. Лео двинулся следом за убегающей Машей, но Платон его резко остановил, проговорил ему на ухо твердо и спокойно:
– Не надо, я сам. Я поговорю с Машей, успокою ее, извинюсь за Вику. Это ты мою жену знаешь, Лео, а Машеньке еще придется привыкать к этим закидонам. И ты извини, брат, что так вышло. Я сам, сам поговорю с Машей, а ты займись лучше дамами, аперитив предложи. Вика от спиртного сразу добреет, через полчаса уже вполне покладистой и милой в общении станет. Давай, давай, хозяин, командуй…
Маша тихо плакала на кухне, стоя у окна. Платон подошел, встал рядом, вздохнул грустно. Потом так же грустно произнес:
– Представляешь, Машенька, так я и живу. И черт меня угораздил пять лет назад влюбиться в этого демона в юбке? Не жизнь, а сплошная полоса препятствий, которую я преодолеваю, преодолеваю… Никак преодолеть не могу, а только все больше застреваю в них, как в болоте. Любовь – это такая жестокая штука, Машенька… Это Лео повезло, что он влюбился в тебя, в ангела, а мне в этом смысле не повезло. Очень тяжело любить стерву. И выбраться из этого невозможно, как ни старайся. Поэтому я очень прошу тебя, Машенька, не обижайся на нее, пожалуйста. Ну, такая она, что ж поделаешь, правда?
– Хм… Странная у тебя логика, Платон… – икнув, шмыгнула носом Маша. – На стерву не следует обижаться просто потому, что она стерва, так, что ли?
– Ну да… Ее понять надо, она такая. Понять и простить авансом, чтобы голову лишними обидами не забивать. Ей сразу надо себя показать, понимаешь? Обозначить свою доминанту в последующих отношениях. Территорию пометить.
– Да не нужно мне такой доминанты, Платон! И территорию мою метить не надо!
– Ну ладно, ладно, не сердись… Это ж я так про доминанту и территорию сказал, условно. Да вы еще подружитесь, уверяю тебя! В общем и целом она личность интересная. Да, с ней сложно, но всякому человеку можно простить его маленькие слабости. Ты ведь умная девочка, я знаю. Умная и мудрая.
– Да ну…
– Правда, правда! Вон, что ты с нашим Лео сотворить сумела, это ж чудо настоящее! Ну, не плачь. Вон, слезинка по щеке побежала… Не плачь, ты молодец, Машенька. И спасибо тебе. Рядом с тобой наш Лео становится кем-то…
– Да он всегда был кем-то, просто вы этого не видели. Не хотели видеть. Для вас же как? Если у человека нет результата его деятельности, значит, он никто. А Лео… Он… Он очень талантливый, просто в него надо было поверить! Не словами, а сердцем поверить. Помочь…
– Любишь его, да?
– Очень люблю. И он меня любит. Я ему нужна.
– Хм… Как странно ты говоришь – я ему нужна…
– А что тут странного, не пойму? – Маша повернула к Платону заплаканное лицо.
– Ну как же… – задумчиво улыбнулся Платон, глядя в окно. – Ты будто воедино связываешь одно с другим. Он меня любит – я ему нужна. Слышишь, как это у тебя звучит единой нотой?
– Ну да… А разве бывает иначе? – удивленно моргнула Маша.
– Хм… Даже не знаю, что тебе и ответить. Ну, допустим… А если уже не будешь нужна? Стало быть, тогда тебя можно разлюбить? Или сама разлюбишь?
– Не знаю, Платон… – честно ответила Маша. – Я именно так понимаю суть любви, так чувствую. Мне самой необходимо сознавать свою нужность. Иначе я не могу.
– Ну, ты мне все больше и больше открываешься, милая Машенька. Прям святая Магдалина, честное слово…
– Да перестань! Никакая я не святая, я обыкновенная. Я просто люблю, и все. Я нужна Лео.
– Да понял я тебя, понял… И все равно ты – не совсем обыкновенная. И знаешь, я завидую Лео белой завистью. Если б меня так Вика любила… Э-эх…
Вика тем временем в мастерской продолжала терроризировать бедного Лео, с пристрастием разглядывая Машин портрет:
– Что, может, и меня сподобишься написать, а, талантливый ты наш? Я тоже хочу портрет! Назначай время первого сеанса!
– Извини, не могу, – не без удовольствия развел руки в стороны Лео, слегка поклонившись.
– А чего так?
– Заказов много, времени совсем нет.
– А если по блату? Если какую-нибудь второстепенную заказчицу отодвинуть?
– Ну, если только по блату… Если ты себя будешь прилично вести и ни на кого не бросаться. Но такое вряд или возможно, я правильно понимаю?
– Да ладно. Ни на кого я не стану бросаться, успокойся уже. Ишь, как за свою Машу обиделся.
– Да, я обиделся. Все верно говоришь.
– Ну, ладно, ладно, проехали… Слушай, а меня ты тоже будешь без косметики изображать, да? Учти, я не хочу без косметики!
– Послушай меня, Вика! – едва сдерживая себя, тихо проговорил Лео. – Может, мы все-таки решим, кто будет работать над портретом, а кто будет позировать? Если ты хочешь руководить процессом, то закажи себе фотосессию и успокойся. А ко мне не приставай больше, поняла? И все, и закроем вопрос, я думаю.
Вика сделала оскорбленное лицо и собралась ответить весьма гневливо, но что-то будто сработало в ней, переключился невидимый тумблер, и гнев иссяк. Наверное, то обстоятельство сработало, что в данный момент она находилась в гостях, на чуждой ей территории. Да еще и Ольга с Антоном явно ее не поддерживали. Но с другой стороны – не оставлять же последнее слово за Лео! Если гнев не уместен, значит, снова пора призвать на помощь насмешливое пренебрежение!
– Фу, Лео… – дернув плечиком, капризно произнесла она. – Где ты научился так по-хамски разговаривать? А впрочем, чему я удивляюсь. Когда эта мойщица окон рядом с тобой… Кстати, а как ты назвал ее портрет?
– Так и назвал – «Мойщица окон». Ты правильно угадала. По-моему, прекрасное название получилось.
– Фу… – снова поморщилась Вика, пристально вглядываясь в портрет Маши.
– А я бы назвал его по-другому… – вдруг задумчиво произнес Антон, вклинившись в их диалог, – а я бы назвал его – «Нежность Магдалины»… А еще лучше – «Чувство Магдалины»… Что-то есть такое во взгляде у Маши, ты не находишь? Такая прекрасная жертвенность. Такая наивная самоотдача. Да, я бы его назвал – «Чувство Магдалины».
– А почему Магдалины? – заинтересованно переспросила Вика. – Что, Маша еще и по этому делу промышляет, да?
– По какому делу? – одновременно повернули к ней головы Лео и Антон. – Что ты имеешь в виду?
– Ой, а вы будто не поняли, что я имею в виду! – с сарказмом пропела Вика.
– Нет, не поняли, – тихо и требовательно ответил Лео. – Объясни, пожалуйста.
Видимо, Вика услышала в голосе Лео что-то совсем уже нехорошее для себя. Грозное. Гневное. Почувствовала приближающуюся точку кипения. И потому проговорила слегка растерянно:
– Ну, так Магдалина же… Образ женщины легкого поведения, это общеизвестно…
– Бедная, бедная Магдалина! – тихо рассмеялся Антон, глядя на Вику с насмешливым умилением. – Пала жертвой клеветы неграмотных православных… Ведь ты православная, Вика? Не католичка?
– Конечно, я православная. Откуда мне быть католичкой? И я не понимаю, при чем тут…
– В том-то и дело, Вика, что не понимаешь. А когда нормальный человек что-то не понимает, он помалкивает себе в тряпочку и оттого не выглядит смешным и глупым.
– Это я выгляжу смешно и глупо?
– Ну да… – кивнул Антон. – А кто же еще?
Вика не нашлась что ответить. По лицу Антона было заметно, как ему нравится Викино смятение. И Ольга смотрела на Вику тоже с досадой – что ж ты, мол, оплошала так, милая родственница? Подаешь себя умной и образованной, а на самом деле… И лишь Лео не выдержал неловкой паузы, принялся объяснять тихо, глядя Вике в глаза:
– Понимаешь, в православной и католической церквях почитание Магдалины существенно различается… В православии она почитается исключительно как мироносица, излеченная от семи бесов, а в традиции католической церкви – там да… Там долгое время было принято отождествлять с ней образ кающейся блудницы… Да и то это было всего лишь допущение, этакий легендарный материал, доказательства которому в Библии нет. И когда Антон предложил назвать портрет «Чувство Магдалины», он совсем другое имел в виду…
– А что он имел в виду? Что твоя Маша – святая мироносица?
– А это ты у Антона спроси.
Антон не успел ничего ответить Вике – к ним уже торопились Маша и Платон. Машино лицо было хоть и заплаканным, но вполне приветливым, и голос прозвенел, как веселый колокольчик:
– Может, мы все к столу пойдем, а? Выпьем за встречу?
– Ой, Машенька! Вот мы идиоты! – развел руки в стороны Антон. – Совсем забыли, что не так просто в гости званы, а на твой день рождения! Поздравляем тебя, дорогая!
– Да, у нас и подарок для тебя есть… – поддержала Антона Ольга. – Но это потом, за столом.
Застолье и вкусная еда примирили все разногласия, и даже Вика принародно попросила у Маши прощения за свой «наезд». Платон, конечно, по-своему прокомментировал такие перемены в настроении супруги – склонившись к уху Маши, прошептал тихо:
– Она когда выпьет, покладистой становится, как тигренок… Но все равно – лапки к ней в пасть не стоит засовывать, поняла? Откусит играючи. Это так, на будущее. Я все-таки уверен, что ты с ней в конце концов подружишься.
– Конечно, мы подружимся! Я надеюсь! – легкомысленно произнесла Маша, отпивая из бокала вино. – А я, когда выпью, страшной хохотушкой становлюсь, меня все кругом веселит…
– Да? Тогда скажи Лео, пусть он тебя напишет слегка хмельной. По-моему, это будет замечательно. А портрет можно назвать – «Девушка с бокалом вина»…
– Хорошая мысль! – поддержала его Маша. – Обязательно попрошу! А здорово, что мы все за одним столом собрались, правда? И сидим так хорошо, весело…
– Да, Машенька, ты большая умница, – со всей искренностью и теплотой, на которые был способен, произнес Платон. – Ты не только Лео вдохновила на новые творческие подвиги, ты и нас пытаешься вдохновить на братскую дружбу. Вот, вместе всех собрала. Я уж не помню, когда мы так за одним столом собирались, разве что у деда, но это другая история… Спасибо тебе, Машенька! Ты молодец!
– Да ну… – смутилась Маша. – Ты меня совсем смутил, Платон. Хвалишь и хвалишь… Ой, у меня же горячее в духовке разогревается! Побегу!
– А что, еще и горячее будет?
– Обижаешь…
– Да ты еще и хозяюшка, надо же! Ой, как Лео свезло… Ой, как свезло…
Когда Маша убежала на кухню, Платон подсел к Антону, проговорил со вздохом:
– Тебе не кажется, что нашему младшенькому раздолбаю на сей раз крупно подфартило? Девчонка-то оказалась что надо, во всех смыслах паруса на этой шхуне подняла, а?
– Да, я тоже за ней весь вечер наблюдаю… – раздумчиво кивнул головой Антон. – Быстро она тут обтесалась и даже внешне такая стала… Хоть на обложку журнала снимай.
– А зачем ей обложка, если у нее уже портрет маслом есть?
– Ну да… Будем считать, повезло Лео. И девчонке тоже повезло, чего уж там.
– Давай за это выпьем? За обоюдное везение?
– Давай.
Платон поднял бокал, потянулся через стол, чтобы чокнуться с Лео:
– За тебя пьем, брат! Рады за тебя! Давай, брат, вперед, работай дальше! Глядишь, скоро будем гордиться, что ты наш брат!
Антон тоже потянулся с бокалом, проговорил с улыбкой:
– И вообще, нам надо чаще видеться, братья! Что мы, как неродные! Я только сейчас вдруг осознал, как это здорово, когда у тебя есть братья… Да, надо видеться чаще, сидеть вот так, выпивать, чтобы глаза в глаза! Согласны?
– Конечно, согласны… – тихо улыбнулся Лео.
– Да без вопросов, брат! – поддержал его Платон.
– Ну, тогда приезжайте к нам на дачу в эту субботу, а? – предложил Антон. – На речку сходим, в баньке попаримся, девчонок в теннис погоняем, чтоб лишний жирок растрясли… Кто не захочет – заставим, кто не умеет – научим! Приезжайте, правда!
– Не надо нас уговаривать, приедем, конечно! – заверили его Платон и Лео с одинаковым хмельным запалом. – И впрямь, надо нам чаще видеться, мы же братья! Давайте выпьем за нас…
* * *
Они стали видеться чаще. Завязались в узелки оборванные с годами ниточки, появилась в разговорах теплота и расслабленность, присущая близким семейным отношениям. Тем более если эти отношения – братские. А брат за брата всегда должен стоять горой – так уж издревле повелось. Надо дружить, надо быть вместе.
«Дружить» чаще всего съезжались в загородный дом Антона, благо места в нем хватало с избытком. Антон был доволен, Ольга не возражала. Недовольной наплывом гостей была только домработница Тамара, но кто в этом случае интересуется мнением домработницы? Да, на кухне приходится много времени проводить и убирать дом после гостей приходится, но такова твоя доля, ничего не поделаешь. Тем более эта «доля» хорошей зарплатой не обижена.
Так прошла зима, наступила весна. В этом году она выдалась ранней, снег сошел к середине марта, и апрель тоже обещал быть солнечным. Тамаре был отдан хозяйский приказ – навести в доме к апрелю идеальный порядок. Тамара даже обиделась слегка, мол, и без того содержит дом в полном порядке, но Антон объяснил свою просьбу исключительным обстоятельством – в апреле мама из Америки в гости прилетает наконец! Американский муж соизволил-таки отпустить на недельку! Десять лет на родине не была…
Больше всего предстоящим событием была взволнована Маша, и все ее дружным хором успокаивали – не может быть, чтобы мама не одобрила выбор Лео. Даже Вика, и та успокаивала, правда, с присущим ей своеобразием в выборе выражений:
– Да не трусь ты, Маруська! Мамуля у наших мужиков – баба что надо! Если уж я смогла с ней общий язык найти… Ты, главное, по отчеству ее не вздумай назвать, у них в Америке так не положено! Брякнешь при ней Татьяна Ивановна, она и обидится!
– А как надо ее называть? – с удивлением интересовалась Маша. – Как, если ей шестьдесят два года? Таней, что ли?
– Зачем Таней? Зови просто Татьяной. Да ты и сама увидишь, что отчество к ней никаким боком не присобачишь, потому что она вся из себя такая продвинутая американская бабенка с гладкой натянутой рожей и улыбкой от уха до уха. У них там рожу себе натянуть – как раз плюнуть, давно все технологии отработаны, не то что у нас. И возраст им не страшен, она и в шестьдесят себя чувствует распрекрасно. Да сама увидишь, чего я тебе рассказываю…
– А вдруг я ей не понравлюсь, а?
– Да с чего бы? Я думаю, она уже в курсе, как твоя благотворная любовь повлияла на ее младшенького сыночка. Более того, я думаю, что она поставит перед Лео вопрос ребром.
– Не поняла… Какой вопрос?
– Да жениться на тебе его заставит, дурочка! Она любит, чтобы все по правилам было, как надо! Сам-то Лео не догадается, что надо предложение руки и сердца сделать, ему и так хорошо живется, без предложений! Комфортно и сытно, и окна всегда чистые! И ты всегда под рукой – на голове косынка, в руке тряпка, борщ на плите, вот она я, ешь меня с хлебом и маслом!
– Вик, ну зачем ты…
– Да ладно, прости, – с теплотой в голосе проговорила Вика. – Не обращай внимания. Я в последнее время злюсь на всех не по делу, едва сдерживаюсь. И Лео твой меня тоже злит, ишь, как хорошо пристроился! Ах, Маша, ох, Маша! А как предложение делать – извини, подвинься! И сама ты намекнуть не сможешь, ты же у нас девушка скромная! Ой, только не говори, что замуж не хочешь, ладно?
– Да я и не говорю… Просто я об этом пока не думала…
– Вот только не надо врать, не думала она! Все думают, а она не думала!
– Честное слово, не думала!
– Да ладно, мне-то что. Ты про Татьяну спросила – я ответила. Не надо бояться, нормально она тебя примет. Полюбит, обласкает. Если уж меня, стерву, приняла, про тебя и лапоть не свистит… Хотя и понимает, что я для Платона не подарок. Ой, какой же я не подарок, Маруська, если б ты знала! Если б я могла тебе рассказать…
– Так расскажи, если хочется.
– Нет, не могу. Ты для такой исповеди не годишься. Да и осудишь меня, не поймешь… Еще и раскаяться заставишь. Ты ведь слишком правильная, Маруська, вот в чем дело. Почти святая. Нет, не буду рассказывать, извини. Как-нибудь сама переживу собственную подлянку.
Встречать маму поехали в аэропорт все вместе, на двух машинах. Братья были улыбчивы и радостно возбуждены, Маша бледна и сосредоточена, Ольга недовольно поглядывала на часы, а Вика была в ужасном настроении, и ее старались не трогать без надобности. Поехала свое уважение к свекрови проявить – и на том спасибо.
Татьяна повела себя с Машей так, как и предсказывала Вика. Приняла вполне искренне, полюбила и обласкала. И успеху младшего сына тоже радовалась искренне, тем более к этому моменту и впрямь уже можно было говорить об определенном успехе – заказов у Лео было столько, что очередь из желающих заполучить «интересный» портрет была расписана на полгода вперед. Татьяна даже сгоряча обещала помочь организовать сыну выставку в Америке.
И с предложением руки и сердца все вышло так, как предсказала Вика. Через неделю после приезда Татьяны был назначен большой сбор в загородном доме Антона, Тамара готовила праздничный обед. Командовала готовкой Татьяна. Все уже понимали, по какому случаю намечается торжество, Маша тоже понимала и волновалась ужасно.
Стол накрыли на успевшей просохнуть от весенней воды лужайке, и солнце пригревало нежно и ласково, и лица у всех были торжественны и добродушны одновременно.
Лео поднялся с бокалом в руке, объявил громко, глядя Маше в глаза:
– Дорогая моя Машенька, прости меня, пожалуйста! Прости меня, дурака, я так виноват перед тобой!
Все переглянулись удивленно, потому как ждали другой торжественной просьбы, а не просьбы о прощении. Татьяна чуть нахмурилась, Вика подняла бровь, Ольга сделала печальное разочарованное лицо, Антон глянул на Платона тоже разочарованно – все понятно, мол… Чего еще можно ожидать от нашего младшенького, я так и знал… А Лео тем временем продолжил:
– Прости меня, Машенька, что не догадался сделать этого раньше. Я очень люблю тебя, я давно должен был… В общем, вот…
Он торопливо полез в карман, вытащил бархатную, с золотым тиснением коробочку, открыл ее, резким движением отодвинул стул. Встал на одно колено, протягивая коробочку Маше. И проговорил очень тихо, но так, чтобы все слышали:
– Будь моей женой, Машенька…
Маша совсем растерялась, а вездесущая Вика прошипела со свистом, вытянув шею и нетерпеливо и жадно заглядывая в коробочку:
– Говори «да», чего молчишь-то! Говори – я согласна! И руку, руку к нему протяни!
Маша моргнула, и будто очнувшись, повторила за Викой полушепотом:
– Да! Да… Я согласна… Конечно, я согласна…
Лео сам взял ее за руку, высвободил кольцо из коробки, и оно сверкнуло на солнце алмазной радужной гранью, брызнув искорками в жадные Викины глаза. И надел кольцо Маше на палец под одобрительный гул всех присутствующих.
– Ну, слава богу, сподобился… – с улыбкой произнесла Татьяна, глядя на счастливую Машу. – Пока мать не приедет и за жабры не возьмет, ни за что не догадается. Из Машеньки чудесная жена выйдет, это ж невооруженным глазом видно! Правда, Машенька?
– Да, мам, ты права! – ответил за Машу Платон. – Повезло Лео…
– А тебе что, не повезло? – с угрожающим видом повернулась к Платону Вика. – Может, мне тебя оставить, уйти с твоей дороги, чтобы тебе тоже повезло?
– Ну, началось, – тихо и жалобно простонал Платон, хлебнув щедрую порцию виски.
– Началось и закончилось, понял? – почти равнодушно произнесла Вика, вставая из-за стола. И, с улыбкой обратившись ко всем, проговорила весело: – Мне очень жаль, но я вынуждена вас покинуть… У меня важная встреча через полчаса. Маша, Лео, поздравляю! Пока!
Она развернулась и быстро пошла по дорожке в сторону ворот, нащупывая в сумочке ключи от машины, и уже не услышала, как Татьяна произнесла с досадой:
– Ребята, не ссорьтесь. Ну зачем в такой день…
– Да пусть идет! – зло махнул рукой Платон, снова припадая к стакану с виски. – Если уж чего решила, все равно не остановишь! Пусть идет. Не обращай внимания, мам…
– Да, Татьяна, не обращайте внимания, мы давно уже привыкли к Викиному характеру, – с улыбкой подхватила Ольга. – Знаете, как говорят? Милые бранятся, только тешатся.
– По-моему, это Вика тешится, а Платон не очень… – грустно усмехнулся Антон, но тут же спохватился, поднял с улыбкой бокал: – Маша, Лео, поздравляем! Живите долго и счастливо! И готовьтесь к свадьбе! Надеюсь, будете свадьбу играть?
– Конечно, будут! – с уверенностью подхватила Ольга. – Не захотят – заставим! Да и отчего ж не захотят? Каждая девушка чуть ли не с рождения мечтает о белом свадебном платье. Ты будешь чудо как хороша в свадебном платье, Машенька! Моя хорошая знакомая – владелица магазина свадебных платьев, у нее и закажем… Самое красивое, ага?
– Спасибо, Оль… – благодарно улыбнулась ей Маша.
– Да, а в свадебное путешествие можете ко мне приехать, если хотите… – живо откликнулась Татьяна. – Или я могу в Майами хороший отель оплатить…
Далее застольные разговоры перешли в более приятное русло, то есть в обсуждение грядущего свадебного торжества. Потом Антону кто-то позвонил, и лицо его стало ужасно озабоченным, и Ольга смотрела на него в тревожном ожидании. Закончив разговор, Антон улыбнулся, с сожалением развел руки в стороны:
– Я вас ненадолго покину, дело неотложное образовалось, требует моего участия. Простите меня, ради бога!
– Я еду с тобой! – решительно поднялась вслед за мужем из-за стола Ольга. И так же, как Антон, обвела всех виноватым взглядом: – Простите нас, пожалуйста! Мы очень быстро вернемся! Это займет не более часа… От силы два… Правда, очень важный вопрос решается!
– Да ладно, поезжайте! – махнула рукой Татьяна. – Понятно, что дело прежде всего, неужели мы не знаем! И это хорошо, что вы вместе, молодец, Оленька! Когда муж и жена заняты общим бизнесом, это дорогого стоит…
Когда Антон с Ольгой ушли, Татьяна бросила салфетку на стол и, будто продолжая фразу, проговорила грустно:
– Хорошо-то хорошо, но вот кто мне внуков рожать будет, интересно… Антон с Ольгой общим бизнесом заняты, Платон с Викой живут как на войне… Вся надежда на вас, ребята! – подмигнула она Лео и Маше и засмеялась тихо, видя Машино смущение. Потом встала из-за стола, провела рукой по лицу, зевнула слегка: – Пойти сиесту себе устроить, что ли? Разморило меня на солнышке… Да, пойду… Дневной сон в моем возрасте – вещь просто необходимая… А вы погуляйте, до речки вон по травке пройдитесь… Платоша, перестань пить, что ты раскис, ей-богу! Подумаешь, Вика взбрыкнула! Впервой тебе, что ли? Давай, давай, поднимайся! Пройдись немного!
– А правда, давайте к реке сходим? – попросила Маша, глядя с улыбкой на свою руку с кольцом. – Через березовую рощу пойдем, там сейчас так красиво…
– Что ж, идем… – сказал Маше Лео, обнял ее за плечи и, обернувшись к Платону, спросил быстро: – Ты с нами?
– Ну, если не сочтете третьим лишним… – пожал плечами Платон.
– Да не говори ерунды, какой же ты лишний! – искренне возмутилась Маша. – Идем!
Они медленно двинулись по лужайке в сторону спрятавшейся в заборе калитки, но дойти до нее не успели – из окна дома послышался голос Татьяны:
– Лео, зайди ко мне на минуту! Мне надо тебе кое-что сказать!
– Да, мам! Я сейчас! – крикнул в ответ Лео и, обернувшись к Платону и Маше, проговорил быстро: – Идите, я вас догоню…
Маша с Платоном вышли за калитку, молча побрели по редколесью в сторону березовой рощи, за которой блестела вдалеке крутым изгибом река. Маша изредка взглядывала на Платона, потом проговорила тихо и жалобно:
– Да не расстраивайся ты так, Платон… Может, у Вики и впрямь важная встреча назначена была? На тебе лица нет, честное слово…
– Да какая там важная встреча, бог с тобой… – махнул рукой Платон и ухмыльнулся болезненно. – Какая важная встреча может быть у женщины, не занятой никаким делом? Главное дело для нее – мозги мои ядом залить… Что она очень успешно и делает… Да ладно, не хочу об этом говорить! Давай лучше о тебе, Машенька! Ты такая сегодня счастливая, просто светишься… Я искренне рад за тебя, поверь. И я завидую Лео. Ты его действительно любишь, искренне и бескорыстно. А мы ему с Антоном не верили, дураки…
– Да-а-а? А почему? – удивленно протянула Маша и даже замедлила шаг, обернувшись к Платону.
– Да это давно было, не обращай внимания… Еще там, в Камышах, у деда… Лео тогда упрекнул нас, что мы живем, не зная, что такое она есть на самом деле – бескорыстная любовь. А мы над ним тогда поглумились, да. Теперь я понимаю, что зря глумились. Что ему завидовать надо, а не… А, да что говорить, опять я…
– Не расстраивайся, Платон, – снова повторила Маша, вздохнув. – Все у вас с Викой наладится, вот увидишь. Правда.
– Да ничего не наладится, Маш… Мать права, мы ведь живем с ней как на войне, и конца этой войне нет. Хотя вру, будет конец, конечно же будет. Рано или поздно она меня уничтожит, я знаю. И прекратить эту войну тоже не могу… Прекратить – это значит, надо расстаться, а расстаться я не могу, потому что люблю ее, понимаешь? Так люблю, что совладать не могу с этой проклятой любовью… Совсем я измучился, Маш, сил больше нет!
Он вдруг зарычал и с силой ударил кулаком по тонкому березовому стволу, и деревце закачалось, задребезжало испуганно. А Платон продолжил с прежним хриплым и хмельным отчаянием в голосе:
– Да, я ревную ее, я слежу за каждым ее шагом… И я подозреваю, что у нее кто-то есть. Да, это была бы не Вика, если бы мне еще и рога не наставила, конечно! Как бы я хотел разорвать этот порочный круг, как бы мечтал бросить ее, уйти, больше не видеть, не слышать, никогда, никогда… Но не могу, понимаешь? Знаю, что сил не хватет. Вместо этого сам трясусь от страха, что она меня бросит. Вот сука, а? Да что это такое? Заколдовала она меня, что ли? Я умру, если она меня бросит… Я точно знаю, что умру…
Маша остановилась и с испугом слушала Платона. Потом оглянулась в надежде увидеть Лео – в какой-то момент ей показалось, что Платону совсем плохо… Прислонившись спиной к березовому стволу, он медленно осел вниз, закрыл лицо руками, засмеялся хрипло, потом повторил сквозь этот безумный смех последнюю фразу:
– Я точно знаю, что умру, да… Я точно знаю…
И замер, не отнимая рук от лица. Маша подошла, присела на корточки, осторожно погладила его по плечу, проговорила тихо:
– Все образуется, Платон, вот увидишь. Вика любит тебя, все образуется…
Она снова обернулась – сквозь деревья мелькнула синяя рубашка Лео, он поднял руку, помахал ей издалека. Маша отчаянно махнула ему в ответ – иди, иди быстрее сюда… И снова погладила Платона ладошкой по плечу. И вздрогнула от неожиданности, когда Платон резко отнял руки от лица, схватил ее ладошку и приник к ней горячими губами, успев проговорить отрывисто:
– Спасибо! Спасибо тебе, Машенька, милая… Спасибо, что выслушала, что поняла меня, что пожалела. Спасибо…
Услыша сзади шаги Лео, Маша быстро отдернула руку, поднялась с корточек. Повернувшись к Лео, проговорила озабоченно:
– Платону плохо стало… Помоги.
– Что, Платош? – склонился к брату Лео. – Перепил, да?
– Да нет… Все нормально. Так, прихватило чего-то… – проговорил Платон, поднимаясь на ноги. – Все нормально, пошли к реке…
– Может, вернемся, а?
– Нет, нет! Дойдем до реки, я умоюсь, и все как рукой снимет…
Когда они возвращались с прогулки, увидели, как в ворота заехала машина Антона. Потом и Татьяна спустилась вниз, и долго еще сидели за столом на лужайке, пока не легли на лес нежные апрельские сумерки. Лео и Маша засобирались домой…
А дома Лео устроил ей сцену ревности. Первую за их совместную жизнь. Маша сидела на диване, поджав под себя ноги, а Лео ходил по гостиной из угла в угол, спрашивал так, будто сам себе задавал эти ревнивые вопросы:
– О чем ты разговаривала с Платоном, а? И почему сидела перед ним на корточках? И я видел, как он тебе руку целовал! Почему, почему он целовал твою ладонь, он что, в любви тебе объяснялся, да?!
– Лео, ты что! Какая любовь… Ты же знаешь, как он любит Вику! Что ты говоришь, Лео?
– Я знаю, что говорю! Я сам видел! Да, мне неприятно, да я ревную, черт возьми! Потому что ты моя женщина! Ты моя жена, в конце концов! Ну, невеста, не важно. Ты можешь мне объяснить, почему он так жадно целовал твою руку?!
– У Платона неприятности, ему плохо, он очень страдает…
– А ты его пожалела, да? У него своя жена есть, вот пусть она его и жалеет!
– Лео, ну что ты говоришь… Какие глупости ты говоришь… Твоему брату было плохо. И я не могла…
– Что? Что ты не могла? Или ты и впрямь вообразила себя святой Магдалиной? Ты всех любишь и жалеешь, кому плохо, да?
– Лео, ну зачем ты… – у Маши не было сил оправдываться, так она оказалась удивлена и расстроена. – Я сейчас заплачу, Лео…
Она и впрямь заплакала, закрыв лицо руками. Лео остановился напротив, глядел на нее испуганно, потом шагнул к дивану, сел рядом, вздохнул виновато:
– И правда, чего это я… Прости меня, Маша, сам не понимаю, куда меня понесло. Просто я очень люблю тебя. Вот и померещилось черт знает что. Ну не плачь, Маш, пожалуйста! Ну все, все…
– Хорошо, я не буду… – отняла она ладони от заплаканного лица. Хлюпнула носом, улыбнулась, проговорила сквозь слезы: – Не буду, не буду… А только, знаешь… Платона все равно до ужаса жалко, правда.
