Часть третья. Мiр

Взводя курок пистолета, затворную раму надо просто дёрнуть на себя и отпустить: на то и придумана возвратная пружина, чтобы поставить затвор на место и дослать патрон. А если пружине помогать — скорее всего, патрон перекосит, случится осечка и выстрела не будет.

Так и вышло с «браунингом» Феликса Юсупова. В ночь на семнадцатое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года князь смертельно ранил из него Григория Распутина. А утром Владимир Маяковский, по наитию придержав затвор, сохранил себе жизнь.

Труп Распутина обнаружили на третий день. Повезло городовому Кордюкову, бляха № 1876, пост которого располагался на Петровском острове около канатной фабрики. Бывший актёр Струйский из убежища для престарелых артистов, что напротив, рассказал: ночью ему не спалось. Он вышел прогуляться и видел большой лимузин, который будто бы проехал на Крестовский остров, а четвертью часа позже вернулся и укатил в сторону Ждановки.

Таких историй от охотников посудачить уже набралось три короба, поэтому старика слушали невнимательно. Но всё же слова Струйского зацепились где-то в памяти. Путь на Крестовский был один, и Кордюков с сослуживцами обшаривали окрестности до тех пор, пока на льду Малой Невки возле Большого Петровского моста не сыскалась-таки фетровая калоша, сделанная ботиком: мужской фасон № 10, изделие петроградской фабрики «Треугольник».

Большой Петровский неспроста называли Мостом Самоубийц. Многие из тех, кто решались свести счёты с жизнью, сигали отсюда в воду — только их и видели. Мощное течение утаскивало тела в Финский залив. То же должно было случиться и с Распутиным. Но уровень воды по холоду немного упал. Ворочавшийся в потоке утопленник цеплялся за изнанку льда распустившейся шторой, полами шубы, верёвками… Он прибился к новой полынье, в сотне шагов от первой, и там примёрз рукавом. Разглядели чудом: ботик, найденный Кордюковым, заставил удвоить внимание.

Заметив тело, городовые вызвали жандармского офицера с малоросской фамилией Перебейнос. Под его присмотром Распутина вытащили на лёд, ужаснулись тому, как он изувечен…

…и на этом, собственно, заканчивается сюжет. Но я всё же прошу ещё немного внимания. Книга в отличие от сюжета — бывает же такое! — продолжает продолжаться.

Одно сплошь удовольствие, когда персонажи щедро делятся не только своими именами и биографиями, но и пространными цитатами, и сюжетными ходами… Может, потому в тексте и набралось фамилий на телефонный справочник — далеко за сотню.

От страницы к странице мы проживали с ними часть их жизни — и часть собственной. Разве можно вот так, сразу, взять — и расстаться? Да и жаль расставаться, ведь о многих сказано незаслуженно мало и вскользь. Поэтому с расставанием хотелось бы повременить и пока лишь ненадолго отвлечься…

…чтобы подготовить настоящую концовку. Нельзя бросать героев на исходе шестнадцатого года, когда Россия шагнула за грань и покатилась, теряя себя, навстречу кровавым испытаниям последующих десятилетий. Надо ещё раз вспомнить, что было до — и заглянуть в то, что сталось после.

Страна опять называется Россией.

Вернулась из небытия Государственная дума, снова переполненная деятельными, принципиальными и незаменимыми народными избранниками.

Олимпиады утвердились разменной монетой международной политики. А спортсмены по-прежнему бьют рекорды, плюнув на закулисную возню корыстных чиновников.

Город, на сцене которого сыграны столько трагедий, снова именуется Санкт-Петербургом, хотя что-то мешает его так называть. Что — люди, лица? Почему-то улица Гоголя, получившая имя писателя ещё в девятьсот втором году, через девяносто лет сделалась Большой Морской. Чем не угодил новой власти автор «Мёртвых душ» — рассуждениями о дорогах и дураках? Так уже известно, что чиновничье воровство и волокита — беды пострашнее. С дорогами, да и с дураками иной раз удаётся что-то сделать, а эти — незыблемы.

История повторяется, как учил Маяковского рассудительный Гегель. И пусть говорят, что её уроки никого ничему не учат. А вдруг? Хоть кого-то, хоть чему-то.

Для Джорджа Оруэлла в книге места, понятно, не нашлось. А ведь это он сказал: Кто управляет прошлым, тот управляет будущим, но кто управляет настоящим, тот управляет прошлым. Такая вот логическая петля. Петелька.

Так плетётся кружево. На коклюшках — таких круглых деревянных палочках вроде карандаша — намотаны нитки. Если умеючи перебрасывать коклюшки друг через друга, нити переплетаются и постепенно складывают узор.

Бывают кружева пáрные, бывают сцепные.

Парные — попроще. Для них берут несколько пар коклюшек, на ширину узорной полосы. Сплели, померили — и отрезали, сколько надо. А для сцепных надо много больше коклюшек. Ими плетут сначала части рисунка, а потом уже собирают, сцепляют кусочки в одно целое.

Сцепное кружево — работа штучная. Так делаются скатерти вроде той, что украсила чайный стол в Ливадии стараниями императрицы Александры Фёдоровны. Или накидки — как свадебная фата великой княжны Ирины Александровны. Или воздушные чепчики австрийских младенцев с тугощёкими няньками…

Хочется, чтобы книга походила на бескрайнее сцепное кружево, а не резаное пáрное. Оттого и не поднимается рука кромсать по живому. В слишком уж хитрую паутину сплелись судьбы множества персонажей! В большую и удивительную паутину, что под силу только величайшей кружевнице — истории.

Люди — словно коклюшки в её руках. Нить жизни — и смерти — любого из них создаёт один узор, становится частью другого, проходит через третий… Кто способен постичь виртуозную технику и разобраться в замысловатом рисунке? И надо ли разбираться? Зачем рассматривать каждую ниточку по отдельности, если можно окинуть взглядом весь ажурный узор и насладиться искусством мастерицы… Большое видится на расстоянье, уверял протеже Распутина, поэт Сергей Есенин.

А приятель Бурлюка и Маяковского, поэт Велимир Хлебников предлагал другую идею — как нарочно для тех, кому аналогия с кружевом покажется слишком уж лежащей на поверхности и чересчур примитивной.

Симбиоз — это когда два персонажа существуют одновременно, только в разных местах. Метабиоз — когда они существуют в одном и том же месте, но в разное время. Но ведь вполне возможна их встреча на пути от симбиоза к метабиозу…

Кому-то ближе Хлебников, кому-то Есенин. Те и другие могут закрыть эту книгу — или читать третью и последнюю часть, для любознательных. Ведь слишком многое о слишком многих ещё не сказано. Конечно, Сервантес предлагал казнить лживых историков, как фальшивомонетчиков. Но роман и не претендует на строгую историчность. Ведь претендовать можно лишь на немногое — вслед за Борисом Слуцким, которому Виктор Шкловский подкинул мысль, вычитанную в повести «Поединок» и попавшую туда из старинного британского пособия по судебной психологии. У Александра Куприна вся рота шагала левой, а подпоручик — правой. Казалось бы, ясно: он идёт не в ногу. Слуцкий же считал, что сперва надо выяснить во всех подробностях, почему подпоручик обогнал роту, и только потом делать выводы.

Плоха жизнь, в которой все маршируют, как на плацу. Скучны герои, никогда не сбивающие заданный кем-то строевой шаг. А у исторического сочинения, которое написано не в ногу с остальными, есть шанс оказаться интересным.