Когда постовой городовой Власюк позвонил у парадного входа во дворец, Вернон Келл отправил к нему Пуришкевича и Сухотина. Британский полковник посчитал, что даже в роли врача-иностранца он будет лишним. Великому князю выступать привратником тем более не с руки. Феликс ушёл с Освальдом и ещё не вернулся…

Поручик впустил городового в переднюю.

— Здравия желаю, ваше благородие, — козырнул Власюк. — Добрая ночь.

— Добрая… Чем обязаны? — Сухотин обычно не блистал красноречием, и сейчас это могло пригодиться: каждое лишнее слово грозило гибелью всем заговорщикам.

— Стреляли тут где-то, — сообщил городовой, сдвигая башлык с лохматой чёрной папахи. — А наше дело известное: проверить и доложить.

Сухотин с деланым безразличием пожал плечами:

— Вот и доложи — мол, всё спокойно. Почудилось, и кругом полный порядок.

— Да как же почудилось, ваше благородие, — так же ровно и неторопливо ответил Власюк, — когда грохнуло разá три али четыре? Нешто мы глухие? В Максимилиановском и Прачечном пусто. Я на Морскую. За Почтамтским мостиком Ефимова встретил, там Ефимов постовым, — нет, говорит, отсюда слышно было. Вроде с девяносто второго номера. А по набережной ни огонька, только у вас, в девяносто четвёртом. Дозвольте осмотреть, ваше благородие…

Городовой Власюк, отставной унтер-офицер с седеющими украинскими усами, в княжеские дворцы раньше не захаживал. Любопытно ему было поглазеть, как Юсуповы живут. В народе-то болтали всякое… Случая такого упускать никак нельзя, особливо если пальба среди ночи. Начальство всё одно спросит — в участке, поди, выстрелы тоже слыхали. Опять же, в тепле лучше, чем на морозе.

Власюка интересовало всё вокруг. Роскошь, заметная даже здесь, в передней. Едва слышная музыка. Коренастый поручик, мрачно стоявший у него на пути, и маленький лысый господин, который допивал явно не первый бокал вина.

— Ты знаешь, кто я? — лысый потешно приосанился.

Унтер прищурил глаз, припоминая.

— Извиняйте, коли что не так. Личность ваша знакомая, но вот как звать-величать — убей меня бог, не помню. Оплошал, простите великодушно.

— Я — депутат Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич! — торжественно заявил человечек.

Так и есть! Конечно, видел Власюк в газетах его портрет… А Пуришкевич продолжал торжественно вещать:

— Послушай меня, служивый! Послушай и ответь: любишь ли ты батюшку царя и матушку Россию? Хочешь ли ты победы русскому оружию над немцем?

— Так точно, ваше превосходительство! — в некотором недоумении откликнулся городовой. — Царя и отечество люблю, конечно. И победы над немцем желаю, как не желать…

Странно вёл себя Пуришкевич, и Сухотин насторожился. Унтера этого гнать отсюда надо, а не разговоры с ним разговаривать. Депутатом же овладел неудержимый порыв пьяной патетики.

— А коли так, — заявил он, подошёл к Власюку и дружески положил руку ему на плечо, — знай, братец, что злейший враг царя и пособник немцев — это Гришка Распутин. Он царицу в руки забрал и через неё расправляется с Россией. Только нет больше Гришки! — Голос Пуришкевича возвысился и дрогнул. — Нет Гришки! Убили его, собаку! Это я по нём стрелял. А стреляю я, братец, будьте-нате! Так и знай: кончился Распутин! Собаке собачья смерть!

— Владимир Митрофанович, верно, шутит! — послышался голос князя: в переднюю вышел Феликс. Поверх пострадавшего мундира он по совету Келла надел парчовый домашний халат, под которым криво топорщился единственный погон; успел немного причесаться и продолжал поигрывать гантелей, обращаясь к Власюку. — Я князь Юсупов. Чего тебе?

— Простите великодушно, ваше сиятельство, — городовой снова козырнул. — Стрельба где-то здесь была. Обязан осмотреть.

— Обязан, так смотри.

Власюк и остальные отправились во двор. К ним присоединился великий князь, а Келл остался с Лилей и Маяковским. Он продемонстрировал парочке «браунинг», отнятый у Юсупова, и дал совет:

— Ведите себя спокойно. Мы здесь все друзья и весело справляем новоселье.

Императорский лимузин стоял в глубине двора — Дмитрий Павлович успел убрать его с набережной, а в окровавленном сугробе перед средними воротами на месте тела Распутина лежала собака. Юсупов отвёл Рейнера к вольерам, и лейтенант пристрелил крупного дворового пса — по-тихому, через прихваченную подушку.

Пуришкевич, сам того не желая, подыграл замыслу британцев, когда признался в убийстве собаки. Если полицейским придёт в голову рыться в снегу — они найдут стреляные гильзы от его «саважа». Что поделать, крепко выпил Владимир Митрофанович… Дмитрий Павлович съязвил:

— Вот, служивый, сам погляди, какие жестокие забавы у избранников народа!

Городовой млел от того, что с ним разговаривает великий князь, и на забрызганный кровью снег смотрел вполглаза. Эка невидаль — собака мёртвая! Пуришкевич же сначала хотел обидеться, но внезапно проявил сообразительность.

— Хороша забава, когда эта псина меня за руку тяпнула! — пожаловался он и продемонстрировал Власюку перевязанную руку: на белой ткани платка проступило пятно крови.

Владимиру Митрофановичу хотелось ещё похвастать, что он прекрасно знает районного полицмейстера, полковника Григорьева, человека порядочного и хорошей семьи. Хотелось пообещать, что непременно замолвит перед полковником словечко за городового — бдительного служаку, который пришёлся ему по душе… Но Сухотин оттёр депутата в сторону, мешая болтать, а Юсупов притворно взохнул: придётся теперь зверя в саду хоронить.

— Понял теперь, братец, о какой собаке толковал тебе Владимир Митрофанович? — напутствовал он городового на прощание. — Ну, то-то! Ступай с богом!