Бывало, за Распутиным присылали мотор. Но чаще всё же ездил он в Царское Село на поезде. Чаще? За этот год — по пальцам пересчитать можно, сколько раз государыня принимала брата Григория в Александровском дворце. Последнее время виделся он больше с Аннушкой Танеевой, которая из Царского почти не выбиралась.

Подходя к Царскосельскому вокзалу, Распутин глянул на часовую башню: времени до отправления поезда оставалось немного. Он обогнул здание и прошёл берегом Введенского канала, что тянулся вдоль железнодорожной насыпи и соединял Фонтанку с Обводным. Заморозки в этом году ранние — днями, поди, лёд встанет… Распутин поднялся на уровень второго этажа: там под ажурными перекрытиями вокзального дебаркадера поезда струили дымок из вагонных печек и собирали пассажиров. Кинул взгляд в сторону отдельного Царского павильона, куда прибывали члены императорской фамилии…

Раньше Аня Танеева всегда была при государыне, но вот уже почти два года держалась от поездов подальше. В январе пятнадцатого она ехала в Петроград. От Царского Села всего-то двадцать вёрст! Что тогда случилось, как это произошло — дело тёмное, только разогнавшиеся вагоны вдруг попадали с рельсов и закувыркались по насыпи, калеча людей.

Переломанную фрейлину врачи признали безнадёжной и только по настоянию государыни поместили в отдельную больничную палату. У кровати умирающей Аннушки слезами обливалась императрица, терявшая лучшую и, пожалуй, единственную свою настоящую подругу. Возле окна курил одну папиросу за другой государь: он с содроганием вспоминал давнее крушение поезда по дороге из Крыма, в котором сам чудом спасся, а отец его повредил почку, да так и не оправился.

Такими увидал всех троих Распутин, вызванный в больницу по высочайшему повелению. Троекратно облобызался с царём-батюшкой и царицей-матушкой, утерев ей слёзы. Попросил их отойти в сторону, а сам встал у высокого больничного ложа и взял Аннушку за руку.

Фрейлина лежала в беспамятстве. Врачи сделали всё, что могли и должны были сделать: спеленали треснувшие рёбра, обездвижили ломаные кости таза и ног, обработали разбитое, заплывшее лицо… Кроме обычного для больницы запаха карболки Распутин почуял запахи свежего гипса, бинтов, крови — и «Вербены», которой пользовалась Аня в подражание своей госпоже.

Императрица опустилась на стул, государь приобнял её за плечи, и так смотрели они на Григория Ефимовича. А он, положив меж своих тёмных ладоней исцарапанные Анины пальцы с обломанными ногтями, закрыл глаза и замер. И принялся говорить — мысленно, не произнося вслух ни слова.

Много раз его спрашивали, как он это делает. А он даже толком не знал, что он делает — делал, и всё… В голове нарастал комариный писк. Через холодеющую руку фрейлины — покрытую синяками полную руку с ободранным локтем — его мрак соединился со мраком Ани, и Григорий почувствовал, как в её теле пульсирует жизнь. Увидал внутренним взором бьющегося где-то в глубине маленького такого светлого червячка, чуть теплящегося… К этому червячку, к этому биению, к этому свету обращался Распутин. Уговаривал, требовал, повторял и повторял одну-единственную просьбу: не покидать Аню. И будто выталкивал тёплый комочек из бездонных глубин, из тьмы — к свету, питал ту жизнь — своей, перетекавшей через сомкнутые руки…

В звенящей тишине больничной палаты вскрик императрицы прозвучал оглушительно. Вбежавшая санитарка увидела, что веки несчастной фрейлины дрожат, — и вот уже Аня открыла глаза и медленно, тяжело обвела взглядом палату.

— Не умрёт, — глухо проговорил Распутин, осторожно опустив руку Танеевой обратно на простыню и погладив её, — не умрёт, ничего… Поправится, жить будет. Калекой останется… да, жалко… А всё ж поправится, жить будет, не умрёт…

Его мутный взгляд в эту минуту был очень похож на Анин. Григорий Ефимович словно с трудом понимал, где он находится и что происходит вокруг. Зацепив плечом санитарку, на ватных ногах он двинулся к выходу.

В коридоре Распутин сделал несколько шагов по жёлто-белым шашечкам метлахской плитки — и почти рухнул на священника, которого кто-то уже предусмотрительно вызвал. Батюшка подхватил его, усадил на скамью у стены.

— Ничего, жить будет, — шептал Григорий Ефимович, — не умрёт…

Если бы в тот момент он порезал себе палец — наверное, вот так сидел бы и безвольно смотрел, как струится кровь, и истёк бы, не в силах даже шевельнуться.

Фрейлина действительно поправилась, хотя выздоравливала мучительно долго и осталась калекой. Она ездила теперь на кресле-каталке и заново училась ходить. Говорила: когда ковыляет на костылях — вспоминает, как в доме отца по субботам собирали аристократических детей и обучали танцам. Ей в пару вечно доставался мелкий вертлявый Феликс Юсупов, нещадно топтавший ноги…

С поездом была связана ещё одна прошлогодняя история. В очередной раз государь отправился в Ставку и решил взять с собой цесаревича. Отъехать успели недалеко, когда у Алексея хлынула носом кровь. Состав спешно вернули в Петроград, мальчика поместили в дворцовой детской, а за Григорием Ефимовичем послали автомобиль.

Восковое лицо на подушке, кровавая вата из ноздрей… Подойдя к цесаревичу, Распутин задержался недолго.

— Нечего беспокоиться, — сказал он ошеломлённым папе с мамой и, перекрестив Алексея, вышел из детской.

Когда из дворца примчался посыльный, чтобы везти его к больному мальчику, Григорий уже немало выпил, а теперь стыдился винного смрада. Не хотел дышать ни на государя с государыней, ни тем более на ребёнка, вот и поспешил скорее уехать. Кровотечение же и впрямь с его отъездом прекратилось; цесаревич пошёл на поправку, снова поражая докторов и укрепляя веру в целителя…

Теперь Распутин ехал на поезде. Против него устроились две девушки — молоденькие, румяные, хорошо одетые… Попутчицы были похожи — сёстры, небось, подумал Григорий. Они ни секунды не сидели спокойно, шуршали конфетными обёртками, стреляли во все стороны глазками, листали журналы — тронувшийся поезд качало на стыках, и девушки несильно стукались лбами, показывая друг другу страницы.

— Хотите? — спросила вдруг Распутина пигалица, волосы которой отливали медью. Ручкой с холёными ноготками она протягивала ему коробку с маркой «Первая фабрика конфет, шоколада и бисквита». — Угощайтесь!

Григорий Ефимович знал, что с шоколадом в Петрограде плохо. Не из-за войны, а из-за путаницы с тарифами: одни чиновники проворовались, другие напороли — всё как всегда. Но девушек этих, судя по богатой коробке, трудности обошли стороной. Распутин улыбнулся рыженькой.

— Благодарствуй, милая, — сказал он и отказался от конфеты.

— Почему же? — удивилась девушка. — Что за праздник сегодня такой, что конфеты есть нельзя?

Она взглянула на подругу, и обе задорно рассмеялись.

— Праздник… — повторил за разговорчивой хохотушкой Григорий Ефимович. — Как не быть празднику-то! Ноября первый день — стало быть, славим священномученика Садока. А конфеты есть можно. Почитай, две недели ещё можно, до Рождественского поста. Только не меня, а домового нынче угощать надобно. Мы вот в деревне всегда кашу с мёдом на сеновале ставили.

Сказал он про Садока — и вспомнил, как в такой же день одиннадцать лет назад близ Царского Села увидал в первый раз государя с государыней, папу с мамой. Ох, и давно это было — сколько же воды утекло!

— Берите-берите, не стесняйтесь, — не отставала рыжая.

— Вот ведь! — хлопнул себя по коленям Распутин. — Не ем я сладкого, дочка, не привычный.

Вторая девушка, шатенка с аккуратно убранными волосами, осуждающе смотрела на первую. Та пожала плечами и сама потянула из коробки конфету.

Миниатюрная тёмно-рыжая Лиля была старше своей сестры: ей уже исполнилось двадцать пять, а Эльзе — двадцать. Обе не красавицы, но если круглолицая Эльза выглядела милой простушкой, то большеголовая Лиля напоминала забавную обезьянку — когда бы не ослепительная улыбка и огромные глаза, которые завораживали и заставляли обратить внимание на свою хозяйку.

Похожая на подростка Лиля научилась производить впечатление на мужчин ещё в те поры, когда и была подростком. По-настоящему свой дар она впервые опробовала на родном дяде — и буквально свела его с ума: солидный взрослый человек валялся в ногах у её родителей, умоляя отдать ему в жёны пятнадцатилетнюю девочку. Потом были другие жертвы страсти, которую она разжигала забавы ради; даже Шаляпина как-то заставила пригласить себя на спектакль. Родители нервничали, слыша крепнущий шёпоток о беспутстве дочери, а Лиля тем временем уже сделала первый аборт и продолжала множить число своих кавалеров.

Настоящим спасением стал удачно устроенный брак её с талантливым молодым юристом Осипом Бриком. Они оказались на удивление неплохой парой и впервые сильно повздорили года через два после свадьбы. После ссоры Лиля ушла из дому, а вернулась только на следующее утро.

— Ты взбесил меня! — с вызовом сказала она мужу. — Я гуляла… и загуляла! На Невском ко мне пристал офицер. Я пошла с ним в ресторан, а потом — в отдельный кабинет!

Брик оставался невозмутим, и Лиля растерялась.

— Что мне теперь делать?

— Обязательно принять ванну, — ответил он.

Эльза под удвоенным родительским надзором вела себя скромнее старшей сестры. Однако семнадцати лет и она не устояла — ударилась во все тяжкие, встретив скандального поэта-футуриста Владимира Маяковского. Бурный роман вызывал интерес и даже зависть Лили: её отношения с Осипом сводились лишь к совместному существованию — страсти там не было и в помине. Эльза чувствовала Лилино нетерпение и, сколько могла, оттягивала момент знакомства хищной сестры с возлюбленным. Но всё же прошлым летом это случилось.

Они с Володей приехали к Брикам на дачу. Куда только девались хамские замашки и всегдашняя грубость Маяковского! Едва увидав Лилю и обменявшись с нею парой фраз, он сделался совсем ручным, как будто даже меньше ростом. Эльза думала поразить сестру Володиной мощью и своей властью над ним, а вместо этого — в кровь кусала губы, обречённо наблюдая очередную Лилину победу.

Маяковский влюбился сразу и бесповоротно. Он красовался каждым словом, каждым жестом. Играя гулким голосом, прочёл свою новую поэму «Облако в штанах». Потрясающе прочёл! И тут же размашисто вывел на тетрадке с рукописью посвящение Лиле Юрьевне Брик. Свои стихи, выворачивающие душу наизнанку стихи о любви к женщине, которая была у него до Эльзы, — посвятил той, что — сомнений уже не оставалось — будет после неё.

Рыдать? Бессмысленно. Ждать от Брика подмоги — тоже. Осип не тешил себя иллюзиями: Лиля к двадцати годам уже потеряла счёт любовникам. Его интересовала не плотская сторона брака, но партнёрские, добрососедские отношения. Брик был знатоком литературы и человеком практическим — его привлекало сотрудничество с Маяковским-поэтом. Поэта привлекла его жена. И что же? Каждому своё…

Однако Маяковский не остался простым героем нескольких строк в Лилином интимном дневнике. И она видела в нём не обычное мимолётное увлечение. Странные отношения тянулись второй год. Лиля держала Володю на коротком поводке, дразня обещанием близости; не отпускала его от себя, но и не допускала до. В безудержном кураже продолжала терзать — и вымучивала у поэта новые страстные стихи с единственным посвящением: Лиле.

Эльза не простила старшей сестре украденного любовника, зато нашла утешение в объятиях Виктора Шкловского. И точно так же, как Лиля, помыкала влюблённым молодым человеком — брала реванш перед сестрой и неосознанно продолжала мстить Маяковскому.

Волею судьбы и стараниями хитроумного Осипа трое мужчин оказались вместе на службе в автошколе. Брик издавал стихи Маяковского и занимался со Шкловским литературными исследованиями. В их с Лилей маленькой квартирке на улице Жуковского, в двух шагах от Литейного проспекта, собирались художники, поэты, писатели…

Лиля привыкла к вниманию, которое оказывали ей мужчины. Но сейчас против воли её собственное внимание приковывал мужик лет пятидесяти, сидевший в поезде напротив. Крестьянское морщинистое лицо с большущим носом, небрежный пробор стриженных в скобку волос, лохматая борода, сутулая посадка, тёмные жилистые руки, зажатые между колен… Всё это не вязалось с яркой шёлковой блузой, которая выглядывала из распахнутого воротника поддёвки, с бархатными штанами, высокими сапогами в новеньких фетровых калошах и тяжёлым золотым браслетом, блестящим на запястье.

Но главное — глаза. Небольшие, глубоко посаженные и такие пронзительные, что Лиля почти физически чувствовала, как мужик смотрит. Лицо его казалось знакомым — хотя откуда?

Ногти Эльзы вдруг больно впились в её руку. Лиля едва не вскрикнула — и обмерла, увидав страницу, которую сестра открыла в своём журнале. Там красовалась карикатура с подписью: Мы, Николай Второй, — и ниже: Романов и Распутин. На рисунке рядом с императором в лихо заломленной набок казачьей шапке, потупившись, глядел куда-то вбок тот самый мужик, что сидел сейчас напротив. Художнику удалось передать сходство: и растрёпанные волосы, и неряшливую бороду; только живого выражения глаз не смог он ухватить.

Распутин!

Лиля снова почувствовала его пронизывающий взгляд.

— Язык-то это какой, милая? — спросил Распутин, кивнув на журнал, который Лиля держала в руках. Ося затеял новое издание, для которого ему нужен был переводчик. Нанимать кого-то на стороне — немыслимая роскошь, особенно сейчас, и тем более когда жена владеет несколькими языками…

— Французский, — ответила Лиля.

— Надо же, — уважительно сказал Распутин. — А немецкий знаешь?

Странный был вопрос для военного времени. Но разве не странно сидеть запросто в поезде со святым чёртом, угощать его конфетами и разговаривать? С самим Распутиным, про которого столько писали сейчас! Лиля мигом вспомнила самые невероятные слухи: он-де и женщин соблазняет десятками, и самой царицы любовник, и министров назначает, и армией командует, и вообще царём вертит, как хочет… Про то и карикатура Эльзе попалась: Николай с Гришкой теперь называются — Мы, а государь неспроста Второй: первый-то, выходит, как раз Распутин!

— Немецкий? — Лиля, не отводя взгляда, с улыбкой смотрела в серо-синие мужицкие глаза. — Немецкий — свободно! Спрашивайте.

Поезд вздрогнул, тоскливо покряхтел тормозами и остановился у павильона Царского Села. Подхватив сумки, сёстры вышли на заснеженный перрон. Мужик не отставал.

Лиля крутанулась на каблуках и снова глянула на него.

— А я знаю, кто вы! — заявила она. — Вы ведь Распутин, верно?

— Верно, я и есть. Признала? Распутин Григорий, сын Ефимов. — Он погладил бороду. — Понравилась ты мне — бойкая! Заходи в гости. Дом-то найдёшь, поди, на Гороховой? Шестьдесят четвёртый номер, от Фонтанки недалеко. Заплутаешь — спроси там, любой подскажет.

— Сама найду! — сказала Лиля.

Распутин кивнул и пошёл к выходу с перрона, поскрипывая снегом под модными фетровыми галошами-ботиками, надетыми поверх сапог.

— Ты что?! — горячо зашептала Эльза и вцепилась в рукав Лилиного пальто. — Ты ведь не пойдёшь к нему? Он же… чёрт! Настоящий чёрт! Он с девушками такое!.. Скажи, не пойдёшь?.. Сумасшедшая!