Цесаревич Алексей кричал от боли. Когда терял последние силы — ненадолго забывался то ли сном, то ли беспамятством. И, приходя в себя, кричал снова…

Спина, как струна, и генеральский мундир с голубым бантом, оттеняющим портреты трёх императоров в бриллиантовой россыпи, — таким каждое утро являлся к государю седовласый, с бесстрастным худым лицом министр двора барон Владимир Борисович Фредерикс.

— Мы не можем дольше молчать, ваше величество, — сказал он однажды. — Слухи расползаются с угрожающей скоростью и порождают новые слухи. Они просачиваются в газеты, в том числе зарубежные. Обсуждаемые подробности уже не просто нелепы, но поистине чудовищны. Я вынужден испросить разрешения вашего величества опубликовать бюллетень о состоянии здоровья его императорского высочества.

Николай Александрович выдержал паузу, сколько было возможно, и кивнул — молча, чтобы не разрыдаться ненароком.

В осенней резиденции мучительно и страшно умирал его наследник, его восьмилетний Baby Boy, его единственный сын Алёша. Мальчик невероятно похудел, и на осунувшемся мертвенно бледном, иконописном лице его исходили слезами огромные, полные боли глаза. Поражённые гемофилией сосуды лопались под напором несвёртывающейся крови. Разрывая плоть и нервы, кровь устремлялась в суставы и густела там, корёжила жилы и хрящи, не давала цесаревичу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Он умирал уже полторы недели. В покои второго этажа, занятого спальнями царской семьи, допускали теперь всего нескольких слуг. Им приходилось затыкать уши, чтобы хоть как-то отгородиться от душераздирающих криков и продолжать свою работу: убирать, стелить постели… Государевы дочери появлялись здесь только на ночь, а с утра пораньше их спешили увезти подальше, прочь из этой обители скорби. Но разве могли царевны заснуть?! Горько плакали они, уткнувшись в подушки. За бедного маленького братика молились семнадцатилетняя Ольга, пятнадцатилетняя Татьяна и подружки-толстушки Мария и Анастасия, двенадцати и одиннадцати лет.

Первые несколько дней императрица ещё изображала радушную хозяйку Охотничьего Дома: уж если даже родственники мужа не знали о том, что Алексей болен гемофилией, — свита и гости тем более должны были оставаться в неведении о действительной причине недомогания цесаревича. Но силы Александры Фёдоровны таяли, в её густых волосах с каждым днём прибавлялось седых прядей, унимать истерики становилось всё труднее, а ноги подкашивали спазмы поясничного нерва.

— Мамочка, — цесаревич неожиданно пришёл в себя и запёкшимися губами позвал её, сидевшую у изголовья кроватки, — мамочка, когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник, хорошо?

Государыня упала без чувств. Её перенесли в собственную спальню, и больше она не спускалась со второго этажа, заставляя врачей беспомощно метаться между двумя комнатами, своей и Алёшиной, и между двумя угасающими жизнями — матери и сына.

Лишь Николай Александрович не мог позволить себе слабости. Никто не должен был заподозрить, что в семье творится неладное! Поэтому привычный уклад жизни не менялся: по утрам, после короткого общения с бароном Фредериксом, государь занимался неотложными делами, затем охотился с гостями в ближних лесах, а вечером устраивал приём, где всем уделял внимание и каждого удостаивал разговором. Лишь ночью, запершись в кабинете, он оставался один на один со своим горем и давал немного воли чувствам…

В семидесяти верстах от Варшавы, близ польской деревеньки Спáла, издавна охотились польские короли. А когда Польша стала частью Российской империи — лесистые берега реки Пилицы привлекли царскую семью со свитой. Дамы развлекались прогулками по живописным окрестностям и поиском грибов, мужчины травили зверя и самозабвенно били дичь.

Александр Третий настолько пленился местными красотами и угодьями, что велел построить в Спале специальную резиденцию, которую и предпочитал всем остальным. Император продолжал ездить сюда даже после того, как врачи настойчиво посоветовали лечить почки в Крыму. Спала оказалась местом, где он узнал о своей губительной болезни и откуда до последней возможности отказывался уезжать перед смертью.

Аристократы Польши, России и всей Европы наслаждались тут государевым гостеприимством и поистине царской охотой. Вслед за Александром другие страстные охотники, не исключая российского царя Николая и германского кайзера Вильгельма, поддерживали обычай — украшать местный ресторан «Под Зубром» чучелами своих трофеев.

Благодаря отцу Николай Александрович ещё мальчиком привык проводить в Охотничьем Доме каждую осень. После коронации он единственный раз приехал в Польшу как император — пятнадцать лет назад, а с тех пор наведывался сюда только частным порядком, для отдыха с женой и детьми. Из Ливадийского дворца семья обычно ненадолго отправлялась на яхте в шхеры Финляндии, оттуда — в замок в Беловежской Пуще на пару недель, и после — непременно в Спалу.

Маленький Алексей скучал в этой глуши. К развлечениям сестёр цесаревича не допускали. На недолгих прогулках, — чтобы, упаси бог, не побежал, не споткнулся! — его обычно носил на руках крепкий дядька-матрос. Игры в мяч и лаун-теннис, салки и прыгалки, походы по грибной тропе к россыпям опят, катание на лодках — всего этого Алёша был лишён и не мог вволю порезвиться даже с любимым спаниелем. Бóльшую часть времени он проводил в Охотничьем Доме, где и днём не выключали электрических ламп — настолько густой лес высился кругом, застилая свет. Безотлучно сопровождавшая царскую семью Анна Танеева-Вырубова божилась, что государева вилла в Спале — самое сырое и мрачное место, которое ей доводилось видеть.

Как-то раз императрица, отправляясь на прогулку в экипаже, пожалела цесаревича и взяла его с собой. Они славно покатили по шоссе в сторону Скерневице, но скоро Алёша стал жаловаться: каждая выбоина, каждый попавший под колесо камень причиняли ему боль. Александра Фёдоровна приказала возвращаться, но — поздно. К вечеру у цесаревича открылось сильное внутреннее кровотечение.

Кто оказался болтливее, врачи или истерзанная детским криком прислуга, — неизвестно, только вскоре из лесной польской глуши поползли слухи о смертельной болезни наследника российского престола.

Пересудами кумушек и гнилым шепотком на ухо дело не ограничилось.

Через неделю авторитетная британская газета London Daily Mail сообщила читателям, что цесаревич тяжело ранен бомбой анархиста. Эту весть, разыграв комбинацию в несколько ходов, через Швейцарию подкинул газетчикам Максимилиан Ронге.

Хитроумный трюк австрийца не ускользнул от внимания Вернона Келла. Тот не стал препятствовать публикации, разумно рассудив, что из реакции на неё — за рубежом и особенно в России — можно будет сделать небезынтересные выводы.

Когда министр двора опубликовал первый бюллетень о здоровье цесаревича, у мальчика уже начиналось заражение крови. Пульс стал едва уловимым. Алёша больше не приходил в сознание, не мог кричать и лишь слабо стонал, испепеляемый сорокаградусным жаром.

Тайна, которую столько лет скрывала в затворничестве императорская семья, перестала существовать.

Православной церкви в Спале не было, и перед Охотничьим Домом лейб-гвардейцы разбили палатку с передвижным алтарём, как на фронте. Теперь здесь каждое утро и каждый вечер служили молебны за исцеление цесаревича.

Молиться за здравие наследника престола начали по всей России. Император заказал торжественную литургию пред чудотворной иконой Иверской Богоматери.

Когда печальная новость достигла Петербурга, князь Феликс Юсупов напомнил великому князю Дмитрию Павловичу свои слова, сказанные в ресторане «Кюба» про гибель династии.

Будетлянину Велимиру Хлебникову напророченная скорая смерть императорского сына подсказала новые исторические соответствия. А в голове кубо-футуриста Владимира Маяковского сложилась первая чудовищная строка будущих стихов: Я люблю смотреть, как умирают дети…

— Ники! Я напишу ему! Позволь, позволь мне!.. Не удерживай меня! — захлёбываясь истерикой, сорванным голосом кричала мужу опухшая, растрёпанная Аликс. — Он спасал Бэби Боя, спасал, вспомни! Я напишу… Господи, не дай моему мальчику умереть, господи!!!

В прошлом году, когда у царевича открылось почечное кровотечение, врачи тоже прятали глаза и пересыпáли речь латинской заумью — как обычно, когда они пытаются скрыть своё бессилие. И только Распутин сумел вернуть Алексея к жизни, остановив кровь.

Только брат Григорий, один из всех, кто в последнее время были близки к трону, ходил пешим паломником в Афон и своими глазами видел Иверскую Богоматерь — не московский список с неё, а подлинную Портаитиссу-Вратарницу, хранительницу монахов. Прославленную от господа и чтимую людьми икону, которой молились теперь о здравии цесаревича.

После встречи в Ливадии уехал Григорий Ефимович в Петербург и оттуда — в родное Покровское: на крестьянском календаре теперь заканчивалась страдная пора. Из Польши в далёкую Сибирь полетела к нему телеграмма государыни. Отправляла весточку Анна Танеева: про последнюю надежду семьи, про исступлённую мольбу о помощи никто не должен был знать. А потом фрейлина появилась в Охотничьем Доме с ответом, продиктованным прямо в почтовой избе, что стояла на Тобольском тракте недалеко от дома Распутиных.

Эти слова по телеграфу передал Григорий императрице. И она вдруг успокоилась, пошла на поправку. Но самое невероятное — стал поправляться цесаревич! Распутин, оставаясь за тысячи вёрст, не видя и не слыша папу и маму земли русской, мальчика умирающего не видя и не слыша, пришёл к ним на помощь и сотворил чудо. Одним лишь словом сделал то, чего не смогли сделать лучшие доктора.

— Наши тревоги позади, — сообщал теперь любопытным барон Фредерикс, — благодарение богу, острый и тяжёлый период болезни его императорского высочества миновал.

Врачи снова разводили руками и бормотали на латыни в тщетных попытках объяснить необъяснимое: о чудодейственной телеграмме им не сказали. Ни им, ни хоть кому-то из тех, кто настаивали на удалении Распутина от царской семьи.

Ещё весной специально для того, чтобы убедить сына с невесткой не призывать больше к себе этого шарлатана, приезжала в Царское Село вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она грозилась покинуть двор, если там будет появляться Распутин. Разговор получился тяжёлым. Александра Фёдоровна не выдержала, вскочила с дивана и крикнула:

— Милостью божьей и подвигом Григория только и жив до сих пор Алексей! Нельзя терять такого человека!

Нынешний министр двора Фредерикс служил флигель-адъютантом у Александра Второго, когда будущего Николая Второго ещё на свете не было. Теперь в отношении семидесятипятилетнего старика к государю сквозила искренняя отеческая забота. Как-то не сдержался барон и, сославшись на светскую молву, высказал сомнение в том, что государю стоит впредь принимать Распутина.

— О Григории действительно слишком много говорят, — услышал он спокойный ответ. — И говорят слишком много лишнего. Как о всяком выходце не из обычной среды, кого мы изредка принимаем. А он — всего лишь простой человек. Императрице Григорий нравится своей искренностью. Она верит в его преданность и в силу его молитв за Алексея. Наконец, милейший Владимир Борисович, согласитесь, что это — наше совершенно частное дело. Удивительно, как люди любят вмешиваться в то, что их совсем не касается! Распутин… Кому он мешает?

Сестра государя, великая княгиня Ольга Александровна, знала про телеграмму, которую Танеева отправила Распутину, — и про его ответ. Поэтому на признание лечащих врачей о том, что исцеление цесаревича Алексея с научной точки зрения невероятно, предпочла промолчать…

Император стоял, облокотившись на подоконник, и упирался лбом в холодное оконное стекло. Снаружи по стеклу бежали струи дождя — можно было подумать, что под жаром лба стекло плавится.

Раздался еле слышный стук в дверь — Аликс побарабанила кончиками ногтей по дубовой доске и спросила:

— Ники, ты здесь?

В кабинете Охотничьего Дома его всегда охватывала грусть: много лет назад он велел оставить все вещи покойного отца на своих местах. Но за время болезни Алексея только здесь Николай Александрович мог побыть самим собой — наедине со своими мыслями.

Днями ему под руку попался томик Лермонтова.

Снова и снова, как чугунные гири, тяжко падали эти слова из лермонтовской «Реки смерти»: напрасно… враждует… зачем?

Пахло сыростью. Погода стояла отвратительная; дождь лил, не переставая. Из Скерневице до Спалы едва удавалось добраться по шоссе, которое было поправлено на скорую руку и тут же снова совершенно размыто. Дорожные строители безудержно воруют хоть у государства, хоть у государя…

Унылое и тягостное впечатление дополняли кавалерские дома по бокам Охотничьего Дома, которые в насмешку назывались отелями «Бристоль» и «Националь».

— Иов Многострадальный, — едва слышно произнёс Николай Александрович. — Иов Многострадальный…

— Ники! — снова позвала императрица и поскреблась в дверь. — Открой, пожалуйста!

Государь вздохнул и оторвался от стекла, по которому продолжали сбегать потоки воды. Он отпер замок, а когда Аликс, хромая на больную ногу, вошла в кабинет и устроилась в большом мягком кресле, сказал:

— Я хочу ознаменовать исцеление Алёши добрым делом. Завтра же велю прекратить дело по обвинению генерала Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича.

Четверо офицеров находились под следствием уже год — с того дня, когда в Киеве торжественно отмечали полувековой юбилей реформ Александра Второго и отмены крепостного права. По непостижимой, непростительной, вопиющей халатности охраны террористу удалось не только пронести «браунинг» в театр, куда уже приехал государь, но и расстрелять в упор главу Кабинета министров Петра Аркадьевича Столыпина.

Многие, очень многие полагали, что не в простой халатности было дело: убийство Столыпина слишком походило на заговор, а участие в нём высших руководителей службы государственной безопасности вселяло настоящий ужас.

— Простишь их, и славно, — согласилась Александра Фёдоровна. — Ни к чему слишком жалеть тех, кого не стало. Я уверена, каждый исполняет свою роль и своё назначение. И если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль.

— Я так счастлив, что Алёшенька спасён, — повторил Николай Александрович, будто не слыша её, — и мне кажется, все кругом должны радоваться. Я должен сделать как можно больше добра!

Он зажёг взятую из отцовского хьюмидора сигару. Обычным своим папиросам, набитым султанским табаком, император порой изменял со штучными, тонкой ручной работы Regalia Byron.

— Говорят, делать такие вот золотые ободки придумала Екатерина Великая, — сказал он, плавно взмахивая сигарой в воздухе и заставляя её тлеть равномерно. — Брала тонкую шёлковую тесьму и перевязывала сигару, чтобы покровный лист не касался пальцев и не оставлял запаха. Как тебе кажется, это правда?

Император уселся в кресло за письменным столом, затянулся и выпустил в сторону окна длинную струю дыма. Дым расплющился о стекло.

Александра Фёдоровна внимательно следила за мужем.

— Не знаю. Говорят, она в табакерку лазала левой рукой, потому что правую подавала для поцелуя… Ники, о чём ты думаешь?

Николай Александрович помолчал, причмокивая сладкий табак и окутываясь дымом.

— Я думаю, — наконец, произнёс он, — я думаю, что нам надо всё очень серьёзно менять. Таиться больше ни к чему. Теперь все знают, что Бэби Бой болен. Знают, зачем нужен Распутин. Знают, почему мы живём затворниками… Но ведь мы-то знаем, что стеной отгородились ото всех не из-за Алёшеньки! И не восемь лет назад это началось… Загнали нас. Как зверей, загнали! Ты не слышала, наверное: с Александром Первым смешная такая история однажды приключилась. Он любил пешком гулять по набережным и попал под дождь. Остановил дрожки и велел извозчику ехать во дворец, в Зимний. Денег у него с собой не было, но он обещал: доедем — вынесут. «Ванька» решил, что это какой-то офицер из караула. И когда к Зимнему подкатили, потребовал в залог шинель. Император посмеялся, оставил шинель и отправил из дворца к «ваньке» лакея с рублём серебряным. Извозчик лакею шинели не отдал: мол, за рубль ему месяц работать, но шинель-то дороже стоит! А мало ли чей это лакей: вдруг его не посылал никто? Тогда рубль вынес Илья Байков — кучер придворный, его весь Петербург в лицо знал. Тут «ванька» и повалился Байкову в ноги: понял, что самого императора возил и шинель у него отнял!.. Понимаешь, о чём я? Сто лет назад Александр Первый не боялся гулять по городу! И к любому извозчику мог запросто в дрожки сесть… Государь в своей столице — не боялся! А потом что?

Рука Николая Александровича, державшая сигару, дрожала. Слёзы бежали по лицу и терялись в усах.

— Александра Второго, дедушку моего, убили… Он крестьян освободил, а его убили бомбой, ноги оторвали. Отец так за нас боялся, что из Крыма приказал поезд на всех парах гнать — катастрофа случилась, он почку себе повредил… А почему боялся-то? Жили ведь при нём сыто, не воевали, добра наживали, страна расцвела, и сколько хорошего он людям сделал — никто столько не сделал! Но смерть по пятам ходила, революционеры эти… если мы — как звери, то они — хуже зверей… А за что взорвали дядю моего, Сергея Александровича? Помнишь, как сестра твоя в крови перед домом ползала и куски дядиного мяса подбирала?

Александра Фёдоровна шевельнулась в кресле, пытаясь встать: поясницу по-прежнему пронзало болью.

— Ники, милый, сейчас я тебе попить налью…

Император жестом остановил её.

— Не надо, сиди, сиди… Прости, что-то я расклеился… — Он встал и сам налил себе из графина. — Не хочу больше прятаться. Не хочу бояться. Не хочу за вас дрожать каждый день. Не хочу больше — ни Ходынки, ни кровавых шествий, ни стрельбы на приисках! Ничего не хочу!

Николай Александрович залпом, судорожно глотая, выпил стакан воды. Она текла на бороду, капала на грудь…

С трагедии в Москве на Ходынском поле началось его царствование. По случаю коронации там ещё с ночи собрались чуть не полмиллиона человек за обещанным дармовым угощением — пивом, водкой, сладостями, и подарками: красивыми крýжками с императорским гербом. Сгрудились плотно, плечом к плечу — бетон, из пушки не прошибёшь! До рассвета всё напирали, а как по солнышку началась давка, так и потоптали друг друга.

Раздавленных вывозили телегами — говорили, тысячи две, а может, и больше. Только государю не сказали об этом, утаили! Когда утром приехал Николай Александрович на Ходынку, там всё уже снова сияло. В императорском павильоне собрались гости со всей Европы, оркестр кантату торжественную сыграл, веселье началось… Тиражи всех газет, что про трагедию написали, полиция арестовала. Но японцы и американцы перепечатали статью журналиста Гиляровского из «Русских ведомостей», который на Ходынке был и чудом жив остался. Тут и узнал весь мир, как танцевал на костях новый император!

Кровавым январским воскресеньем начался девятьсот пятый год. Шла война с японцами, всем было нелегко, и народ подстрекаемый то и дело бастовал. А тут ещё главари забастовщиков питерских в трактире «Старый Ташкент» за Нарвской заставой повстречались. Выпили по случаю Нового года — и давай петицию к государю составлять. Требования выдвинули дичайшие: поменять разом всю налоговую систему, ликвидировать помещиков, освободить преступников, созвать народный парламент…

Оказался там агент охранного отделения, священник Георгий Гапон. Ему бы собутыльников своих утихомирить и в разум привести, так нет же: наоборот, провоцировать начал, предложил идти скопом на Дворцовую площадь. Спьяну все и позабыли, что не в Зимнем дворце посреди Петербурга живёт император, а в Александровском — двадцать вёрст от города, в Царском Селе!

Столичными войсками командовал тогда дядя государя, великий князь Владимир Александрович. Вот дядя-то, вечный противник в делах политических, ему и услужил по-медвежьи: вывел гвардию на улицы — полицейским помогать. Горожанам объявили загодя, что демонстрации запрещены и участвовать в них опасно. Повторяли, повторяли… Куда там! Разве удержишь запретом русского человека?!

Пока демонстранты до Зимнего шли — шалили вполсилы. Но когда уже возле дворца солдат попытались разоружить, гвардейцы дали несколько залпов в воздух, а потом ещё один по толпе, которая никак не унималась. Пулями зацепило человек, может, около полусотни. Только люди в страхе бросились бежать — и топтали, и калечили друг друга нещадно. Тысячами, совсем как на Ходынке…

…а император в тот день из Царского Села не выезжал никуда. Ни демонстрацию встречать, ни тем более бред пьяных забастовщиков рассматривать не собирался. Только десятью днями позже делегаты пришли действительно к нему, а не ко дворцу. Николай Александрович сказал им:

— Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменникам и врагам нашей родины. Стачки и мятежные сборища только возбуждают толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе. А это неизбежно вызывает неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить. Но мятежною толпою заявлять мне о своих требованиях — преступно!

Священный Синод скорбел и пытался воззвать к православным, чтобы чада церкви повиновались власти. Чтобы трудились исправно и обходили стороной советников ложных и лукавых…

…только всё равно дело кончилось революцией, а у императора остались только два пути. Первый — назначить энергичного военного человека диктатором, разрешив истребление крамолы любыми, даже самыми кровавыми способами. Второй путь — отказаться от самодержавия, хранить которое Николай Александрович обещал умирающему родителю.

Крови государь не хотел, диктатуры допустить не мог и пошёл вторым путём. Осенью девятьсот пятого года он даровал своему народу гражданские права и обязался проводить законопроекты через выборную Думу. Российская монархия по сути стала конституционной.

Две недели Николай Александрович не знал, куда девать себя, раздавленного подписанием унизительного манифеста — и вестью о неизлечимой болезни младенца-цесаревича. Но тут появился Распутин, а с ним пришли вдруг покой и надежда…

Дождь всё хлестал за окном. Государь попробовал раскурить погасшую сигару. Отчаялся, раскрошил её в пепельнице и взял новую.

— Ты знаешь, сколько они из-за приисков Ленских моей крови выпили? Не знаешь. А они ведь каждый день — пьют и пьют, пьют и пьют!

Александра Фёдоровна притихла, сжалась в комок и широко распахнутыми глазами следила из кресла за мужем. Таким она его не видела: император вскочил и метался по кабинету, продолжая выплёскивать всё наболевшее за эти годы, всё передуманное одинокими ночами, пока умирали сын и жена.

— Полгода уже угомониться не могут, — говорил он. — Полгода!

В Бодайбо, за тысячу вёрст не от столицы даже — от Иркутска! — на другом конце страны Ленские прииски добывали треть российского золота. Акционерами общества «Лензолото» были и вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, и бывший глава Кабинета министров граф Витте, и капиталист Путилов… В двенадцатом году по весне измождённые тяжким трудом рабочие подняли бунт. Прииски несли колоссальные убытки, число мятежников росло, и в Бодайбо на помощь охране направились войска.

Политические ссыльные подстрекали многотысячную толпу захватить склад взрывчатки и здание администрации с хранилищем золота. Рабочие попытались отобрать оружие у солдат и охраны. Повторился январь девятьсот пятого года: столкновение толпы с солдатами привело к стрельбе, а стрельба — к двум с половиной сотням убитых и ещё трём сотням раненых.

— Только этим всё не кончилось, этим только началось. — Николай Александрович нервно курил, блестя глазами. — Думские депутаты направили запрос о ситуации на Ленских приисках министру внутренних дел. И знаешь, что им ответил мой чудесный Макаров? Что администрация с военными действовали правильно. Что так было и так будет. Не разбираясь, не вдаваясь в детали — так было и так будет. Точка! Горлопаны в Думе ошалели настолько, что забыли даже про Распутина. Ежедневная работа вся у них встала, заседания Общего собрания прекратились… Ну как же, всех же теперь занимало Ленское побоище! Комиссию создали с адвокатом этим молодым, Керенским. По стране снова пошли стачки, митинги. С приисков сбежала чуть не половина рабочих… Разбирательство полгода уже тянется. Полгода! А я не хочу больше. Не могу, не хочу! Всё из рук у меня валится, не получается ничего — ни в России, ни в Европе, ни в Азии… Ни войны, ни мира… Помнишь, я мир всем предлагал? И что? Где он?

— Si vis pacem, para bellum. Кто хочет мира, пусть готовится к войне, сам знаешь, — тихо сказала Александра Фёдоровна.

Восходя на трон, мечтал Николай Александрович продолжить политику своего отца. У философа Блоха прочёл он о том, что любая новая война станет глобальной и уничтожит великие европейские империи.

Император пригласил философа к себе, и после впечатляющего разговора при помощи Витте составил «Воззвание к державам», где предлагал объявить в Европе всеобщий мир. Его не услышали, а Столыпин, вместе с государем желавший для России хотя бы двадцати лет без войны, был убит.

— Ничего не хочу, — повторил Николай Александрович и без сил опустился в рабочее кресло. — Одного только… Ты ведь знаешь…

Неловким детским движением он вытер остатки слёз на скулах, расправил усы и улыбнулся Александре Фёдоровне.

— Я в рай хочу. В наш с тобою рай, в Ливадию. Просто уехать туда и жить. Дети там расти будут, а мы с тобой — стариться потихоньку. На море смотреть, вино пить. Я, может, писать начну. Почему Константин Константинович может, и Николай Михайлович может, а я не могу?

Великого князя Константина Константиновича читающая Россия знала и любила за тонкие лирические стихи, что публиковал он, скрываясь за прозрачным псевдонимом К.Р. — Константин Романовский. Великий князь был плодовит на пьесы, романсы, переводы… Особенно трогательные сочинения Александра Фёдоровна, как и многие поклонницы — от светских львиц до гимназисток, старательно переписывала к себе в альбом.

Великий князь Николай Михайлович — циник, интриган и большой умница — славился трудами по истории и заслуженно председательствовал в Русском историческом обществе. Составленная им биография Александра Первого произвела сенсацию среди французских наполеонистов и доставила Николаю Михайловичу редчайшую для иностранца честь — быть избранным во Французскую академию.

— Ты можешь, Ники! Конечно, можешь, — ласково сказала императрица. — Они пишут, так ведь и ты пишешь!

Николая Михайловича она недолюбливала и едва удержалась от колкости про тягу обоих великих князей не только к творчеству, но и к однополой любви. Шутить на щекотливую тему сейчас было не к месту. Вообще в императорской семье избегали этих разговоров, предоставляя волю салонным сплетникам.

А Николай Александрович действительно писал. Правда, писательство его свидетельствовало скорее о замечательной методичности, чем о таланте. Четырнадцати лет, раскрыв перед собой обычную тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте, Ники начал вести дневник — и с тех пор в записях не пропустил ни единого дня. События из жизни цесаревича Николая, а потом и российского императора Николая Второго, оставались памятками в дневнике — с указанием времени, места и участников…

— Ну-ка, — сказал император, выходя из-за письменного стола.

Он взял подушку с дивана и бросил её на пол около кресла, в котором сидела Александра Фёдоровна. Устроившись на подушке спиной к императрице, он запрокинул голову ей на колени и закрыл глаза. Даже сигарный дым не мог перебить сладкого запаха «Вербены», когда жена принялась массировать ему затылок.

— Милая моя, милая Аликс, — приговаривал Николай Александрович, — когда-то я выменял тебя на русский трон. Двадцать лет прошло! Теперь хочу выменять обратно…

Алису Гессенскую цесаревич Николай впервые увидал, когда она приехала на свадьбу своей сестры Эллы с великим князем Сергеем Александровичем. Наследник престола запомнил эту красивую девочку. И в свой двадцать первый день рождения, став совершеннолетним, Николай попросил у родителей благословения на брак с принцессой.

— Ты очень молод, для женитьбы ещё есть время, — сурово ответил ему император Александр Третий. — И запомни: ты — наследник престола; ты обручён России! А жену тебе мы ещё успеем найти.

Отец имел право так сказать. Марию Фёдоровну — не он себе выбирал. Датской принцессе Дагмар предстояло выйти за его старшего брата, Николая, который наследовал Александру Второму. Когда Николай внезапно умер, цесаревичем стал Александр, и ему досталась просватанная невеста. Она любила другого, и он любил другую, но — поженились по династической обязанности, составили удивительно гармоничную пару и хранили друг другу верность всю совместную жизнь.

Николай родительского благословения не получил. У внучки британской королевы и гессенской принцессы, которая ответно симпатизировала русскому цесаревичу, шансов на благословение тоже было немного. Алиса рано осталась сиротой, а коварная интриганка королева Виктория, которая воспитывала внучку при своём дворе, Россию не любила.

Император Александр сомневался в благоразумии сына, поэтому на всякий случай поощрял его роман с балериной Матильдой Кшесинской: дело молодое, развлечётся Ники — и позабудет свою белокурую принцессу…

…а он не позабыл и упорно противился браку с француженкой Еленой Орлеанской, принцессой Савойской династии, которую отец почёл для него лучшей партией. Ники не помышлял о троне — пав на колени, он пытался отказаться от титула наследника престола. Но Александр Третий оставался непреклонен: закон о престолонаследии должен соблюдаться неукоснительно, и следующим императором будет Николай Второй!

Они договорились, когда Александр уже одной ногой стоял в могиле. Видя колебания Ники, умирающий отец благословил его на брак с принцессой Алисой — с тем лишь условием, что цесаревич взойдёт на трон. Николай дал слово. Пришлось и королеве Виктории, скрепя сердце, благословить свою внучку-сироту.

Сколько же потом пришлось пережить вместе Ники и Аликс!

Смерть Александра Третьего, въезд в Петербург вслед за гробом и свадьбу через неделю после похорон.

Русское злословие о немецкой принцессе-замухрышке из княжества такого маленького, что покойников там хоронят стоя, иначе они окажутся за границей.

Анекдоты про любимые духи Аликс: мол, княжна Белосельская прогнала горничную из-за того, что та пахла дешёвкой — трёхрублёвой «Вербеной».

Насмешки над стеснительностью, дурным вкусом и неловкими манерами молодой императрицы; бесконечные сравнения её с Марией Фёдоровной — при заведомом предпочтении императрицы вдовствующей.

Горечь Ходынки, трагедию больного сына, позор военных поражений, страх революции, ненависть толпы, подлость приближённых, грязь слухов…

— Я принял трон, чтобы получить тебя, — говорил Николай Александрович, и государыня перебирала его волосы, — а теперь хочу оставить трон, чтобы снова получить тебя. Чтобы получить мою милую Аликс, и девочек, и Алёшу… Я решил отречься!

Александра Фёдоровна стиснула голову мужа.

— Нет, — сказала она твёрдо, и снова повторила: — Нет.

Император высвободил голову из цепких пальцев, развернулся и сел на полу по-турецки, глядя на жену снизу вверх.

— Я думал, ты поймёшь меня. В Ливадии мы наконец-то сможем принадлежать лишь друг другу. Не будет больше ни придворных, ни министров, ни депутатов, ни страха. Григорий станет жить при нас неотлучно, хранить Алёшу, а там, я верю, его слова сбудутся, и Бэби Бой вырастет из болезни… Почему — нет?

— Потому что ты — помазанник божий. Потому что власть эта — не от людей, а свыше. Потому что ты — император, и я — императрица, и дети наши — багрянорожденные от царствующих родителей. Твой сын Алексей станет императором, и дочери — королевами!

Александра Фёдоровна выпрямилась, крепко впилась в подлокотники кресла и возвышалась теперь над мужем, как высеченная в камне лондонского мемориала Виктория, как Екатерина Великая в саду перед Александринским театром в Петербурге, как тысячелетний сфинкс у берега Невы.

— Вспомни, — говорила она, — как встречали тебя на Бородинском поле! Какими глазами смотрели на тебя солдаты! Кто ещё, когда ещё переживал такие минуты? И ты хочешь от этого отречься?! В будущем году династии триста лет. Народ на тебя молится! И в день трёхсотлетия на троне должен быть божьей поспешествующей милостью император Николай Второй! Скажешь, матушка твоя в тебя не верит? Пусть! А в кого верит? Кому править, как не тебе? Кому? Назови!.. Война? Да, много потеряли. Но всё возвращается! И богаче нашей России — в мире нет страны!

Николай Александрович молча слушал, потрясённый тем, что говорила сейчас его стеснительная тихоня-жена, которая не читала газет и не интересовалась политикой.

Да, в августе ездили они в Москву на столетие Бородинской битвы. При огромном стечении народа отстояли панихиду и торжественный молебен знаменитой иконе Божией Матери Одигитрии — той самой, которая была в сражении. После икону пронесли вдоль фронта войск, а к императору подвели нескольких стариков, помнящих пришествие французов, и один из них оказался участником сражения ста двадцати двух лет от роду! Бывший фельдфебель Винтонюк, пожирая государя выцветшим взглядом, вспоминал подробности битвы и показал на поле место, где сто лет назад был ранен.

Да, в феврале следующего года действительно готовились торжества к трёхсотлетию императорского дома. Государь уже не раз совещался насчёт грандиозного юбилея с министрами и вскоре ждал новых докладов от Коковцова.

Да, вдовствующая императрица порой сокрушалась, что у сына её Николая характер не императорский. Но всегда прибавляла, что у Миши воли и характера ещё меньше. Теперь же, когда обезумевший от любви Миша сбежал в Австрию, сумел-таки обмануть охрану и обвенчался у сербов со своей красоткой Вульферт, — какой из него наследник?

Да, погибла русская эскадра при Цусиме. Но крейсер «Аврора» сумел уйти в Манилу, был интернирован и вернулся. В составе международной эскадры держав-покровительниц он ещё весной ошвартовался на Крите как русский стационер, неся сторожевую и полицейскую службу в бухте Суда.

Да, российская урожайность, чего греха таить, уступает германской или английской в несколько раз. Но всё равно больше трети мирового аграрного экспорта на Россию приходится…

Императора снова обжёг болью след самурайского меча на голове.

— Аликс, дорогая моя, что же мне делать? — застонал Николай Александрович.

— Править, — ответила императрица. — Собраться с духом — и править. Я бы хотела стать тебе достойной помощницей, но женские мозги не так устроены… Я благодарю бога за такого мужа, как ты. И детям нашим могу только пожелать такого счастья в супружестве. Мой ненаглядный Ники… Я никогда не верила, что в мире может быть такое полное счастье! Тебе не надо меня возвращать или выменивать — мы венчаны и связаны теперь на всю жизнь. А когда эта жизнь закончится, мы встретимся снова в другом мире и снова будем вместе — уже навеки!