Глава XXXI. Санкт-Петербург. Ночь бродячих псов
На ходу Бурлюк беспрерывно что-то рассказывал — о Петербурге, о здешних и нездешних поэтах, о богемной столичной жизни… Маяковский слушал, гонял из угла в угол рта папиросу и шагал рядом, сунув руки в карманы.
Из Коломны они около полуночи прошли до Невского по Морской и возле самого модного столичного ресторана «Кюба» увидели, как садится в красавец-лимузин Rolls-Royce Silver Ghost Double Pullman молодая пара: высокий стройный мужчина с военной выправкой и ярко накрашенная, сверкающая блёстками платья женщина, за которой тянулось боа из перьев. Наверное, то были очень важные гости — провожать их вышел сам ресторатор в сопровождении ливрейных швейцаров с огромными, расчёсанными надвое бакенбардами.
По Невскому футуристы миновали Мойку и, немного не доходя Казанского собора, свернули влево на Большую Конюшенную. Там к «Медведю» съезжались весёлые компании. Великолепное заведение, как и знаменитейший московский «Яр», принадлежало Алексею Акимовичу Судакову — бывшему буфетному мальчику родом из Ярославля. Столичная ночная жизнь бурлила: в полночь у «Медведя» гульба достигала апогея — и не утихала часов до трёх.
Улица оканчивалась Конюшенной площадью, куда в стойло Российского Таксомоторного Общества возвращались на ночь белые французские автомобили. Дальше путь лежал к многоглавому Спасу-на-Крови: храм отмечал то самое место, где террористы взорвали освободителя крестьян императора Александра Второго. Друзья полюбовались на причудливую архитектуру Спаса, такую знакомую по Москве и такую необычную для Петербурга, и двинулись вдоль Екатерининского канала обратно к Невскому. Но на полдороге Давид вдруг свернул налево и не спеша повёл Маяковского по благообразной Итальянской улице.
— Как вы думаете, Владим Владимыч, — спросил он, — куда бегут собаки?
— Понятия не имею, — сквозь зубы, сжимавшие папиросу, ответил Маяковский. — Куда надо, туда и бегут. По делам своим собачьим.
— Наверное, вы правы, — согласился Бурлюк. — Был такой поэт французский, Бодлер. Занятный тип — кутила, наркоман… У него есть стихотворение в прозе, называется «Славные псы». Про то, как они каждый день отправляются искать еду и удовольствия. Шныряют всюду — в жару, в дождь, в снег, потому что их гонят блохи, страсть, нужда или долг… Ничего не напоминает?
— На нас намекаете?
— Только на нас с вами — это было бы слишком. На футуристов, на людей искусства, на богему вообще! Мы же с вами богема, Владим Владимыч, разве нет? — Бурлюк добавил наигранной патетики в голосе. — Ненавидим и презираем золотые клетки и раскормленных домашних собачек с коготками в маникюре — зато глубоко уважаем себе подобных озорных тощих голодных псов, которых кормят ноги и собственная башка.
— Насчёт тощих я бы поспорил. — Маяковский искоса окинул взглядом его плотную фигуру. — С блохами вы тоже не по адресу, а вот насчёт нужды и страсти — как не согласиться? Они нас гонят, и мы шныряем.
— Отлично! — весело заключил Бурлюк и так резко нырнул в подворотню, что его спутник по инерции прошёл ещё несколько шагов в одиночку.
— Давид Давидыч, вы что это задумали, на ночь глядя? — спросил Маяковский, рысцой догнав приятеля, но вместо ответа Бурлюк продекламировал:
Во втором дворе подвал,
В нём — приют собачий.
Каждый, кто сюда попал,
Просто бес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!
Рокот его голоса и особенно внезапное гав! гулко отдались под сводами арки. Пройдя подворотню, футуристы пересекли чёрный двор-колодец, за ним ещё одну подворотню и, поморщившись от вони помойной ямы, подошли к неоштукатуренной кирпичной стене — вдоль которой уходила в землю, вниз, в подвал узкая каменная лестница.
Бурлюк начал спускаться первым, в потёмках осторожно нащупывая путь.
— Чёрт, каждый раз забываю ступеньки посчитать, — посетовал он через плечо. — Вам не трудно?..
— Четырнадцать, — сообщил Маяковский, когда они спустились.
Бурлюк несколько раз стукнул в доску деревянным молотком, висевшим у тяжёлой обшарпанной двери, и молвил:
— Странно. Я думал, ступенек у них тоже тринадцать. Надо попенять Борису.
Дверь отворилась, и на пороге возник невзрачный мужичок, похожий на татарина-дворника. Не меняясь в лице, он скользнул взглядом по Бурлюку, на мгновение задержался на Маяковском — и отступил в сторону, приглашая войти.
— Кто такой Борис? — спросил раздражённый тайнами Маяковский.
Бурлюк ткнул пальцем в рукописное объявление «Все между собой считаются знакомы», что белело на фоне кирпичной стены, шагнул в слабо освещённый тамбур и уверенно прошёл в следующую комнатку вроде гардеробной. Там перед мутным зеркалом подталкивали друг друга, хихикали и вглядывались в свои отражения две всклокоченные, не вполне трезвые девицы. Бурлюк походя стукнул ещё одним молотком по ещё одной доске, скорее для порядка, — и распахнул толстую, обитую клеёнкой дверь.
Тотчас навстречу футуристам хлынули пение и наигрыш пианино, гомон голосов, звон стаканов… Лопасти электрического вентилятора — размерами и тяжким гулом под стать пропеллеру аэроплана — разгоняли по душной подвальной зале ароматы табачного дыма, затопленного камина, вина, колбасы и человеческих тел.
Под сводчатым потолком сияла большая люстра — деревянный обод, висящий на толстых цепях, утыканный электрическими лампами наподобие свечей и увитый бутафорской виноградной лозой. С обода свисали длинная белая дамская перчатка и чёрная бархатная полумаска.
Все столы были заняты, между ними почти не оставалось места, а стены от пола и до самого свода покрывали причудливые фрески — странно изогнувшиеся люди, переплетённые со сказочными птицами и фантастическими цветами. Буйство фантазии художника поражало; палитра, в которой лихорадочно-красный соседствовал с ядовито-зелёным, болезненно бередила глаз.
— Вот он, рай для таких псов, как мы! — пробасил Бурлюк на ухо молодому товарищу, перекрывая шум. — Общество Интимного Театра! Добро пожаловать в «Бродячую собаку»!
Маяковский озирался, разглядывая панно при входе: облезлый пёс на фоне геральдического щита, положивший лапу на улыбающуюся античную маску. А к Бурлюку уже бросился маленький человечек с розовым личиком в обрамлении растрёпанных кудрявых волос. Его мятый пиджак табачного цвета дополнялся большим бантом пронзительно-лазоревого галстука под острым подбородком.
— Давидавидыч! — тараторил человечек, обнимая Бурлюка. — Тыщу лет! Какими судьбами? Вишь, как тут славно всё навернулось!.. Привет! — Носитель банта хлопнул Маяковского по плечу, как старого знакомого. — А тебя чего давно не видно? Как дела? Заходи, заходи, наши уже собрались!
С этими словами человечек сделал широкий жест в сторону залы. Видя замешательство приятеля, Бурлюк рассмеялся.
— Это и есть Борис, — сообщил он. — С целым миром на ты, прожектёр, фантазёр и неуёмной энергии человек. Кабы не он, здесь никогда и ничего бы не залаяло! Раньше у Станиславского работал, потом у Комиссаржевской, а теперь — местный бог и царь!
Бурлюк вручил хозяину рубль, а тот, не глядя, сунул Маяковскому визитную карточку, на которой значилось: «Борис Константинович Пронин, доктор эстетики honoris causa», — и с криком Ага, вот вы где! отбежал к столу, за которым сидела компания дорого одетых людей: там ему немедленно налили шампанского.
— Для своих здесь вход по полтиннику, — пояснил Бурлюк и повлёк приятеля в глубину залы. — Зато с фармацевтов не меньше трёшки берут, а то и по пятёрке.
— Почему именно с фармацевтов? — не понял Маяковский.
— Да не с фармацевтов, а с фар-ма-цев-тов! С тех, кто не артист, не художник, не поэт… В общем, кто не бродячий пёс, а домашний. Чужаков здесь так называют. Меценатов приглашённых — вроде тех, к которым Боря пошёл. По уставу «Собаки» на благо общества полагается работать бесплатно. В уставе сказано: Ни один член общества не имеет права получать ни одной копейки за свою работу из средств общества. Но как-то всё же надо деньги зарабатывать!
Многочисленные гости «Бродячей собаки» — и свои, и меценаты-фармацевты — располагались за столами, уставив дешёвые бумажные скатерти нехитрой снедью, бутылками и рюмками. Маяковский вслед за Бурлюком пролавировал меж столов. Они добрались до буфета — маленького отгороженного угла, где буфетчик едва поворачивался рядом с самоваром, ящиками вина и тарелками с нарезанной колбасой для бутербродов.
Место могло найтись и дальше — во второй зале, расписанной кубистическими орнаментами. Но друзья устроились прямо возле буфетной стойки за небольшим столом, который оказался свободен.
— Обратите внимание на тот круглый белый стол посередине, — сказал Бурлюк. — За ним обычно заседают члены правления. Табуреты белые вокруг — тоже для них. Тринадцать штук. Опять же, лампочек на люстре — тринадцать…
— …а ступеней четырнадцать, — вспомнил Маяковский.
— Вот-вот. Непорядок, надо Борису сказать. Он вообще человек фантастический! — Продолжая говорить, Бурлюк разливал по гранёным рюмкам сухое красное вино из бутылки. — Вы сделайте нам пока по бутерброду… и колбасы не жалейте… Когда под Новый год открывали «Собаку» — никто не верил, что получится. Борис просто обошёл тучу знакомых, собрал с кого десятку, с кого четвертной, и нанял этот подвал. Обычно подвалы сырые, Питер же на болотах стоит, но здесь раньше вино хранилось, поэтому сухо… Будем здоровы!
Они чокнулись и выпили.
— Может, лучше водки взять? — с сомнением сказал Маяковский, ёрзая на неудобном соломенном сиденье.
Бурлюк возмутился:
— Ну что вы, голубчик! Водку пьют только чеховские чиновники! А вы в приличном месте, среди своих… Не ведите себя, как фармацевт, и не заставляйте меня за вас краснеть! Посмотрите лучше вокруг, вон каминище какой — просто фаустовский! Стены Серёжа Судейкин расписывал — наше училище кончал, между прочим. И ещё Кульбин руку приложил — тоже художник и вообще интереснейшая личность. Здесь часто спектакли устраивают, представления, поэтические турниры… Жизнь кипит! А что за люди!
Они выпили снова.
В углу мажорным крещендо напомнило о себе недолго молчавшее пианино. На табурет перед ним боком взгромоздился сутулый человек. Он бросил пальцы по клавишам и принялся импровизировать. Прогремев несколько музыкальных фраз, остановился, залпом выпил рюмку, поднесённую очень полной пышноволосой дамой, и тут же заиграл тихую, печальную мелодию. Из бессмысленных глаз на запрокинутом красном лице вдруг ручьями потекли слёзы и закапали на липкие от ликёра клавиши.
На стол, у которого сидели фармацевты — трое мужчин, по виду чиновников, и дама, наверняка жена одного из них, — обеими руками опёрся молодой человек с длинной бородой. Он обвёл всех нехорошим взглядом и объявил:
— Стихи прочту. Хотите?
— Извольте… конечно, — без энтузиазма ответили ему.
Бородач нагло придвинул к себе рюмку, из которой пила женщина, взял со стола бутылку, налил вина, пролив на скатерть, и залпом выпил.
— Богемные нравы, — неуверенно сказал один из мужчин.
— Да, даже интересно, — поддержал другой.
— Поэты, известное дело, — согласился третий.
Выпив ещё рюмку и икнув, бородатый поэт выпрямился, покачнулся и начал с некоторым надрывом:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут!
Бурлюк с интересом следил за Маяковским, который прислушался к вещателю и покачал головой:
— Ветры радость в меня вдунут — с ума сойти можно! Что сделают ветры? Вменявдунут…
— Это ещё ерунда, — рассмеялся Бурлюк. — Вы не застали одну барышню, Марию Папер. Такое писклявое существо, зимой и летом в галошах. Сочиняла в день штук по двадцать стихов о любви. Аккуратно записывала в тетрадки и при каждом удобном случае читала. Ересь ужасная, но это запомнилось на всю жизнь:
Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струёй желанного
Вечный мрамор орошу.
— Колоссально… — только и смог сказать Маяковский.
— Ещё бы! — кивнул Бурлюк. — А у этого, с бородой — запамятовал, как бишь его? — такое было:
Я — как паук за паучихой —
За проституткой поползу
И — свирепея, ночью тихой
Её в постели загрызу.
Маяковский закурил очередную папиросу и пустил дым колечками.
— Тут хотя бы всё понятно. Но, по-моему, паучихи едят пауков, а не наоборот. Разве нет?
— Браво! Когда проблемы с поэзией, не худо знать хотя бы правду жизни… О, смотрите, смотрите!
От входа, едва пожав руку подскочившему Борису, к стойке буфета очень целеустремлённо двигался носатый молодой человек с одухотворённым лицом и растрёпанными волосами. Он крикнул: Пустите! — во рту его блеснули золотые коронки, и гости раздались в стороны, давая дорогу. Не глядя по сторонам, человек достиг стойки и начал что-то горячо втолковывать буфетчику…
…а бородатый декламатор на пафосной ноте заканчивал стих.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться!
— Нравится? — грозно спросил у фармацевтов автор, в которого свежие ветры должны были вдунуть радость, и налил себе ещё рюмку из их бутылки.
— Ну, — замялись слушатели, — интересно… конечно, нравится…
— Нравится — значит, поняли. А что вы поняли? Ну-ка, своими словами!
Мужчины за столом переглянулись.
— Вы говорите, — сказал тот, что посмелее, — что вы — плевок…
Бородач грохнул кулаком по столу. Рюмки попадали, бутылка прыгнула на пол и разбилась. Обрызганная красным вином женщина вскочила и взвизгнула.
— То есть я — плевок? Я?! Плевок?!
Пианист на мгновение затих, обернулся, поморгал пустыми заплаканными глазами — и заиграл снова.
— Саня, Саня, — приговаривал Борис, который тут же вырос рядом и тянул теперь задиру за рукав прочь, к выходу, — ты же обещал!.. Извините его, господа! Сей же миг вам снова принесут… Идём, идём!
— Я-то плевок, — ещё огрызался бородач в сторону фармацевтов, — а ты… а вы все…
Двое гостей помогли Борису вывести скандалиста.
— И часто у них такое? — спросил Маяковский.
— Уж не знаю, обычно здесь очень спокойно, — ответил Бурлюк, но смотрел он не на Володю, а на золотозубого молодого человека около стойки.
Тот обернулся на шум ссоры и уже собирался продолжить препираться с буфетчиком, но заметил Бурлюка и, раскинув руки, шагнул к столику футуристов:
— Бог мой, — сказал он, — Додичка!
— Ося, — ласково отозвался Бурлюк.
Они обнялись.
— Представь, он утверждает, что мой кредит закончился, и не желает разменять золотой червонец! — возмущённо пожаловался Ося на буфетчика.
— А в чём проблема?
— В том, что этот червонец я уже истратил! Ну и что? Подумаешь! — Он кивнул на Маяковского. — Это твой знакомый? У него деньги есть?
— Деньги есть у меня, — сказал Бурлюк, — садись и угощайся. И познакомьтесь. Владимир Маяковский, футурист, гениальный поэт. Мы учимся вместе. А это…
— Мандельштам, — сказал молодой человек, в улыбке снова блеснув коронкой, и пожал руку Маяковскому. — Осип Мандельштам, очень приятно.
