34. Брат Николая Николаевича и царь

…в кабинете, на пушистом ковре, и только дождь за окнами продолжается. Ночь почти осенняя; холодный ветер свистит в скважинах.

Брат Николая Николаевича, Георгий, работал директором завода и умер неделю назад. Но хотя он и умер, тем не менее вот он как есть здесь. Он сидит, конечно, не в бывшем своём кресле, потому что теперь это кресло нового директора. Но всё-таки за своим столом, чуть сбоку, – скромно и тактично. И весь он, Георгий Николаевич, такой, как был до болезни, – крупноформатный, квадратный, широкоразмерный, внушительный. И вот он сидит, покойный директор, тактично и скромно, за своим столом, но отнюдь не в кресле своего преемника, подчёркивая этим уважение к нему. За окнами сильный дождь, а в кабинете тепло и спокойно. Между окон шкаф-горка с различными наградами и знаками отличия; мягкие стулья-креслица, на полу пушистый ковёр, и за окном завеса дождя.

Привет, – говорит брат Николаю Николаевичу своим мягким и одновременно бодрым голосом, и смущённо улыбается, складывая рот точно такой же скобочкой, какой её складывает и Николай Николаевич – мол, прости, с каждым может случиться. Встаёт, делает пару шагов из-за стола. Николай Николаевич подходит к брату и обнимает его долго-долго. Потом брат садится на прежнее место. Николай Николаевич – с ним рядом, к нему лицом.

Так вот, про царя, – говорит Георгий Николаевич задумчиво. – Насчёт царя, – и он переглядывается с портретом царя на стене, как бы пытаясь понять, безнадёжен ли царь, – вот, видишь, это Дима повесил… При мне не висел. Потому что царь для меня это никакой не царь, а просто мой бывший одноклассник. Ну а раз мой портрет у него над столом не висит, то и я его портрет как-то не очень хотел вешать. Да и к тому же, хоть царь и был моим одноклассником, но я его, признаться, не так уж и хорошо помню – да

что там, не помню я его совсем

нас было много, человек сорок пять

я нелюдимый, тихий, а он –

незаметный, всегда в компании, вроде был, а вроде нет

силюсь вспомнить, какой он тогда был, что делал

вспоминается десяток похожих на него

и вроде бы он тоже среди них

как его, Коля, Серёжа, Вова, Саша, Витя, Андрей

пытаюсь сосредоточиться на нём

но не выходит

так, подсовывает память какого-то пацана

с общим выражением лица, в школьной форме

а потом понимаю – да, это он и есть

Ну вот ничем он не выделялся в школьные годы, – продолжает Георгий Николаевич. – Ну хоть бы взрыв когда-нибудь устроил на уроке химии. Или там рассказал бы с блеском какое-нибудь необычное стихотворение. Или бы, например, не стригся, а его бы ловили и стригли насильно. Мало ли способов стать похожим на самого себя, а не на кого-нибудь другого. Но он всех этих возможностей не использовал. И я даже не могу сказать, на кого он был похож. Наверное, всё-таки на человека. Потому что тогда вокруг него были люди.

Я даже думаю, что если бы вокруг него всегда были люди, то он бы человеком навсегда и остался. Ну, затерялся бы в толпе – а чего тут такого? – Георгий переглядывается со своим братом Николаем, и оба делают такой естественный жест – мол, – вот мы с тобой затерялись, особенно, Коля, ты, – и ничего же, и так это хорошо. – Знаете, – продолжает Георгий, – когда в дождь выходишь из дома, и тут тебе навстречу какой-то прохожий, например, в ботинках, под зонтом, с чёрной папкой… Может, он сантехник, может, юрист, а может, он директор детского сада, или просто ещё себя не нашёл… да дело же не в профессии… он человек, а кто – неважно, и хорошо! Главное, что вокруг люди! Но… – Георгий слегка поджимает губы и омрачается, вспомнив, что его жизнь уже прошла, и никогда больше не выйдет с чёрной папкой и зонтом из дома под дождь, – вокруг него, видимо, в какой-то момент не стало людей…

Это я очень понимаю! – вставляет Алексис. – Про людей – это я так хорошо понимаю! Я тоже на это надеюсь. В смысле Лёшки. Чтобы люди, ну, люди вокруг.

Да… – кивает Георгий. – Как-то всё так перемешалось, что никаких людей вокруг него уже и не было. И что с этим делать, всегда непонятно. Откуда этих людей взять, если их нет? Вот на моих похоронах… – говорит Георгий как-то неуверенно и опускает глаза, но прокашливается, переглядывается с Николаем, и они берут друг друга за руку, – вот на моих похоронах, – более уверенно повторяет Георгий, – было столько людей, что я даже удивился!

Это потому, что тебя все любили, – Николай Николаевич.

Ну хорошо, вас любили, а царя что ж – не любят? – Георгий. – Вон на похоронах Сталина тоже народу было!..

Это другое, – Николай Николаевич, задумчиво.

А потом однажды после конференции отраслевой была с ним встреча, человек на двадцать директоров бывшего пятого главка, – продолжает Георгий, – и вот я стою и странное чувство, знаете

как будто все кругом начинают страшно косеть

мгновенно, как от газированной водки

прям покачиваются, как под ветром

или как будто поветрие какое-то – рраз! – как будто газ пустили какой-то, оцепенение и эйфория одновременно, застывшие улыбки, разъехавшиеся лица

а я стою и мне неуютно – ну знаете, как трезвому в застолье

и тут же я себя ловлю на такой мысли панической

«счас увидят, что на меня не действует, и – ужас!»

и, следующим шагом после этого укола ужаса – мгновенно чувствую, что тоже косею

ох, я отследил этот момент! – Георгий значительно подымает палец (хороший рассказчик)

я понял, откуда берётся «царь»!

и я устоял перед «царём»!

Стряхнул с себя наваждение

ведь это простая штука оказалась

достаточно один раз стряхнуть, выявить, и дальше проще

хотя смешно это кажется – «устоял», как будто там есть перед чем «устоять»-то

ерунда, кажется

да… и ерунда, и не ерунда

а все вопросы задают, а он что-то такое отвечает – сидит, как обычно, кивает участливо

ручки сложил свои, четвёрочник – выучил, но не претендует

вставляет фразы понимания

строит точно, лепит это своё понимание

то как тихая змея

а то имитирует деловой тон, чёткий, конкретный

иногда срывается и на крик

и снова затихает

и вот в какой-то момент я чувствую, что меня начинает тошнить

жутко тошнит причём, и ещё… не то запах, не то тепло, исходящее от него

алюминиевое какое-то тепло, масленое

не то какой-то привкус во рту или силу, направленную на меня

в общем, я даже за беседой не смог следить

всё старался – только бы не сблевать

вываливаюсь из кабинета весь белый, на полусогнутых

а остальные вокруг – прыг-скок-перепляс

почти все в эйфорическом настроении, как под кайфом

и (каждый): «Боже! Он так меня понял!

Он меня та-а-ак слушал, та-а-ак понял, как меня никто ещё никогда не понимал!»

и только один ещё, кроме меня, нашёлся – не кайфует

я с ним взглядом встретился

а он тоже белый весь

тоже – стряхнул наваждение

мы кивнули друг другу

и с тех пор знали, что можем друг другу доверять, – заканчивает Георгий и смотрит на часы, а потом на брата, долго-долго, и поправляет ему воротник пиджака.

И встаёт.

И Николай Николаевич тоже встаёт.

Что, – старший озабоченно, глядя на его ноги, – ботинки-то мои не подошли?

Увы, – младший. – Жмут. Да ничего!..

Ага, – старший. – Ну ладно. – Он смотрит ещё раз на младшего, как будто это ему надо запомнить, а не младшему – его. – Пошёл я, – и не хочется ему уходить, но сгущается темнота, но свет гаснет, но дождь продолжается, и они в келье, и Николай Николаевич стоит посреди кельи, и в полной темноте никто не видит его лица.