15. Не любовная история
Ну и ну! – говорит он с расстановкой. И на глазах багровеет. – Я должен был тебя узнать… Ты совсем не изменилась, совсем. Как же я так… Кошмар…
Всё нормально, – очень бодро уверяет Галка и начинает нервно хихикать.
Она проваливается. Грязный тюль на окне в студенческой столовке колышется под лёгким морозным сквозняком. Перед глазами клавиши печатной машинки, пальцы бьют по клавишам точно и твёрдо, шуршит копирка, каретка отъезжает. Галка отбивает красную строку.
У вас была любовная история? – Паскаль (издалека)
Хватаешься за волосы, а они как тугие пружинки тогда были, – кровь шуршит в ушах, и вдруг видишь себя в списке.
Нет, любовной не было, – Николай Николаевич еле-еле.
И проваливается. Макароны с рыбой и алюминиевые вилки. Жидкий чай, но можно греть руки. Красные кожаные переплёты. Запах в деканате; в лаборатории. Кривые пыльные лесенки старого здания факультета. Теперь там всё иначе.
Мы учились вместе, – Галка натягивает рукава спортивной куртки на руки. Её трясет.
На сложных щах ребята, – дядя Фёдор. – Ну вы чего? Галя, смотрите, как ему стыдно теперь. Николай Николаевич, помогите девушке. Беритесь за руки уже, сорок лет прошло, или сколько там.
За руки никто не берётся, оба сидят красные и провалившиеся. Николай Николаевич готов под стол залезть, но всё-таки не лезет. Галка, кажется, сейчас заплачет, но всё-таки не плачет. А Николай Николаевич вытирает глаза. А Галка взглядывает на него.
Да ты чего, – говорит.
Кто меня за язык тянул? – Николай Николаевич.
Не хотите, не рассказывайте, – хлопочет Алексис.
Расскажу! – Николай Николаевич хлопает по столу. – Дело было в семьдесят третьем году. Я был секретарём комсомольской ячейки. Мы с Галей учились в одной группе в институте. И Галя подписала письмо к Брежневу, по еврейской линии, а я выступил с осуждением. Галю исключили из института и из комсомола. Причём я не из трусости это сделал! Я не знаю, почему! Просто так! Я просто не подумал! По инерции! Кто меня за язык тянул?! Я мог промолчать! Мог! Но не промолчал! – Николай Николаевич машет рукой.
Весь багровый, и на Галку не смотрит – не в ней дело, конечно.
Дядя Фёдор нащупывает репейник на штанах – прицепился в каком-то кусте. Репьев очень много, вот почему он весь чешется – это не только в комарах дело.
Галя, а что за письмо? – Бармалей.
Ну, советскому правительству тогда не хотелось евреев выпускать в Израиль, – Галка. – Писали отказы. Кто-то протестовал, другие старались больше изучать культуру, язык. Иврит тоже запрещалось изучать. Протестовали. Писали письма. То добьются чего-то, а то опять… обратно гайки закручивают. То начнут выпускать, пару сотен выпустят, и снова никого. Кто-то митинговал. Диссиденты, деятели всякие были. Не могу сказать, что была такой уж активной, такой активисткой. Но еврейкой точно себя чувствовала, как и всегда, и иврит изучать ходила в ульпан, то есть это, конечно, всё подпольное всё равно – в синагоге бывала… И вот одно такое письмо, так получилось, и я подписала. Хотя вовсе не собиралась никуда уезжать. Там было дело вот в чём, правительство одно время, кто уезжать собирался, лишало бесплатного высшего образования. Мол, езжайте к себе, там как хотите… Меня вот это возмутило как-то, хотя я всегда такой была человек очень мирный, спокойный… Вот я это письмо и подписала, выходит, как бы в знак протеста. Ну, а вы понимаете, по тем временам, что это такое. Конечно, так и получилось, что из института меня выперли и из комсомола. Но вообще-то всё к лучшему, конечно. Стала животными заниматься, и тут выяснилось, что это как раз и есть моё настоящее призвание. Теперь отличная профессия, ветклиника своя.
Две кислые слезы брызгают на Галкины щёки, и она осторожно, без особых эмоций промакивает их уголком рукава своей куртки, но на замену выкатываются ещё две, покрупнее.
Просто, – она глубоко вздыхает, – даже и не знаю, почему, сейчас вспомнила всё это, и на душе мутно, очень мутно. Это не в тебе дело, ты по большому счету и ни при чём, не ты ж виноват, что меня выгнали, я сама знала, на что шла… А просто тошно, вот и всё.
И мне тошно. От себя, – Николай Николаевич мрачно.
Так сидят они оба, провалившись в сорок лет назад, обоих тошнит и мутит, им и дела друг до друга нет. Николай Николаевич ещё раз переживает собственную подлость. Галка – собственную беспомощность, обиду, горечь. «Дело не в тебе», – могут сказать оба. В той давней истории, понимает Бармалей, оба они участвовали не как люди, а как молекулы; и кажется, что их в этой истории нет, что они ни при чём, но это не так.
Галя, вы ведь всё-таки что-то сделали, – говорит Вики. – Вы не сидели просто так, а взяли и подписали то, во что верили. Первый раз вижу настоящего живого диссидента.
Да ну какого там диссидента, – Галка. – Просто хотелось… ну… быть среди своих, чтобы принимали, чтобы разделяли со мной это… Мне страшно было другое, – говорит она задумчиво, – казалось, что одна минута осталась до большой войны или террора, до чего-то такого… Казалось, что просто здесь находиться уже невозможно…
Николай Николаевич привстаёт и подаёт ей руку. Он на секунду зажмуривает глаза. Галка его руку берёт. Без особого желания, просто потому, что это нужно сделать. Их всё равно мутит, и ничуть не меньше, но они пожимают друг другу руки, не глядя друг на друга, как будто они упали в эту яму с разных сторон и теперь нехотя, но помогают друг другу из неё вылезти. Вылезают и отряхиваются. Не глядя друг на друга.
