Глава 8. К новым горизонтам
12 октября, ближе к вечеру и под дождем, мы покинули Кубано-Армянск – не без сожалений! Несмотря ни на что! Несмотря на постоянную, невероятно тяжелую службу, несмотря на погибших, нам жаль покидать Кубано-Армянск, потому что у нас было достаточно времени, чтобы привыкнуть к нему. Мы чувствовали себя здесь почти как дома.
Первые несколько километров мы оживлены, поскольку до сих пор, на протяжении полутора месяцев, вели «оседлый» образ жизни – если можно его так без насмешки назвать, – и этим вечером мы снова в пути. Только сегодня? И завтра? Трудно сказать! Неопределенность возбуждает нас и приводит в восторг. Мы еще не пресытились невероятными приключениями. С пройденными километрами оживленность спадает, разговоры иссякают. Идет холодный ливень, и мы накрываемся плащ-палатками. Почва все больше раскисает у нас под ногами, и кажется, будто мы шагаем по маслу. Прилагая усилия, чтобы избежать падения, мы устаем еще больше, чем от самого марша, а тропа, словно насмехаясь над нами, то взбирается вверх, то спускается вниз. Вода ручейками стекает с брезента плащ-палаток и проникает в ботинки, грязь прилипает сначала к подошвам, потом до самого верха ботинок, затем выше, к штанинам, как если бы она вознамерилась поглотить нас! Благодаря капиллярным свойствам материи мы за пару часов, если не меньше, промокаем по самую шею. Пока промокшая насквозь форма сохраняет тепло тела, это еще терпимо, но когда под брезент задувает ветер, то тело мерзнет и мы начинаем дрожать. Но, несмотря ни на что, мы должны идти. Рано утром, продрогшие до костей, выходим на берег речки, небольшого потока, где и разбиваем лагерь. Здесь, на покрытой влажной опавшей листвой земле, ставим палатки. Мелкий моросящий дождик без конца поливает нас.
В таких вот условиях нам придется снять с себя плащ-палатки и соорудить из них палатки. На нас остаются только кители и тонкие рубашки, штаны и подштанники. На ногах горные ботинки и дырявые носки. Нам, промокшим насквозь, что-то не хочется лезть в палатки, чтобы помереть там от холода! Однако нельзя стоять на месте, нужно двигаться, чтобы ветер хоть как-то подсушил нашу одежду. Нужно разжечь костер! Но из чего? Все мокрое! Конечно, можно попытаться воплотить в жизнь мечту о тепле. Все ищут пучки более или менее сухой травы или хотя бы не такой мокрой, как вся остальная – в расщелинах, между корнями деревьев, среди густой поросли. Находим немного хвороста и сухого дерева. Один из нас нащупал в кармане последнее письмо, ревностно хранимое в ожидании следующего. Другой обнаружил в бумажнике листки папиросной бумаги, приберегаемые в надежде когда-нибудь разжиться табаком. Нельзя рисковать всем сразу! Нельзя использовать все за одну попытку. Мы расчищаем от опавших листьев небольшой участок земли, готовые ежеминутно поддерживать огонь, словно первобытные люди на земле много тысяч лет назад. Но возможно, они не пытались развести костер под дождем. Огонь загорается в этом маленьком очаге, и я со страхом наблюдаю, как вспыхивает бумага, но хворост не занимается пламенем. Загорается всего несколько травинок, которые моментально рассыпаются в пепел. Огонь гаснет! Проваливаются и вторая, и третья попытка. Ребята собирают траву, скатывают ее между ладонями или запихивают в карманы, чтобы она хоть немного подсохла; то же самое проделывается с подобранными сухими щепками. Наконец нам удается поддерживать слабые и неуверенные язычки пламени. Но огонь не разгорается, не становится сильнее. Видимо, ничего тут не поделать!
Сам не знаю, что меня навело на эту мысль, но я вытаскиваю из гранаты взрыватель, затем, решительно, еще один. С огромной предосторожностью кладу оба взрывателя в это убогое подобие костра. Мы отходим назад на пару метров, но ничего не происходит. Я подхожу к костру, пока не погас последний огонек, и принимаюсь дуть изо всех сил. Один выдох, пять, двадцать… и вдруг бабах! Я вскакиваю, как ошпаренный! На меня смотрит с десяток веселых физиономий парней, которых разбирает смех. Нет, им еще и смешно! Хотя пусть смеются, значит, они не совсем поддались апатии. А когда приятель протягивает мне металлическое зеркальце, присоединяюсь к общему хохоту – я тот еще красавчик! Взрыв разметал зародыш костра. Несмотря на неудачу, моя инициатива пробудила дух творчества. Парни вскрыли несколько патронов, собрали остатки костра и посыпали их порохом, который тут же вспыхнул. Подбираем все, что может гореть, и постепенно «подкармливаем» огонь. Так, с немалыми трудностями, наконец разводим небольшой костер, который больше дымит, чем горит, и не особенно хорошо согревает. Ребята кашляют и трут глаза, но ни за какие коврижки не уступят место у огня.
Пора умыться, а то мое лицо выводит меня из себя. Черное, словно в саже, а в коже засело несколько десятков мелких алюминиевых осколков. Георг П., добрая душа, старается извлечь их ногтями. Это непростое занятие, потому что осколки маленькие, а пальцы Георга дрожат от холода. Когда все закончено, остается только энергично смыть сажу у реки. Теперь хорошо бы немного согреться. Как и все остальные, я снимаю китель и, с помощью товарища, выжимаю его, однако из него сочится всего несколько капель. Бог его знает, почему он казался таким мокрым!
Натягиваю китель и, по примеру товарищей, поворачиваюсь то одним, то другим боком к относительному теплу костра. Одному боку немного тепло, тогда как другой мерзнет – и наоборот, когда я поворачиваюсь к огню другой стороной. Жаль, что дым не греет, а то я давно бы уже просох! Под конец захожусь кашлем, что тоже помогает немного согреться.
Мы делимся сухарями, найденными кем-то из ребят на дне сухарных мешков, и кое-как подогреваем остатки подозрительной баланды, обнаруженной на дне котелков. Затем наполняем их водой из реки, но тут мы можем быть уверены, что это та самая вода, что не прекращаясь льет на нас с небес.
Под конец ищем укрытия в палатках и пытаемся немного поспать, однако не забываем выставить посты. Об этом мы помним всегда!
Ближе к вечеру, не особенно отдохнув, мы снова в пути. Идет дождь, холодно, ноги наливаются свинцом, но мы все равно идем. Мы с Роже Г. вспоминаем о пирожных пралине, тех самых, которыми наслаждались в доме Годла перед войной… Но т-с-с-с-с! Лучше не вспоминать! Мы говорим о том, о чем уже почти забыли, однако можно же немного помечтать! Прибавляет ли нам это мужества или только заставляет исходить слюной? Сейчас бы кусок черствого хлеба, пусть даже заплесневелого!
Разговоры смолкают, мы устали и шагаем в тишине, наши мысли направлены внутрь себя в надежде обрести хоть какой-то покой. Мне кажется, будто мы, продвигаясь той ночью, спали прямо на ходу! Просыпаемся, когда головная часть колонны неожиданно останавливается, и мы налетаем шлемами на шлемы идущих впереди, и движение прекращается. Возможно, мы спали не по-настоящему, но, ни о чем не думая, дремали наяву, а наши ноги отмеряли шаги, один за другим, чисто машинально! Не размыкая глаз, мы покрыли не сказал бы, что километры, но, как припоминалось потом, многие сотни метров. И когда ты натыкаешься на впереди идущего или на камень, ты вроде как просыпаешься!
Ближе к середине ночи пересекаем плато, где получаем приказ отдыхать. Нас предупреждают, что это ненадолго и ставить палатки нет смысла – и искать места тоже. Выбирать не приходится, а если ты выдохся, то запросто ляжешь прямо в поле справа от дороги, в борозде, подложив под голову шлем. Кстати, интересно, откуда у моего соседа лошадиная попона, которую мы с ним делим вдвоем? Несмотря на дождь, который никогда не прекращается, мы накрываемся и спим. Этот моросящий, похожий на туман дождь никак не кончается. Захваченный врасплох сигналом, я толком не успеваю проснуться, но три минуты спустя мы уже снова на марше. Кажется, я проспал пару часов! Земля вся размокшая, но, к счастью, в бороздах не скапливается вода. Когда мы получаем новый приказ отдыхать, дождь прекращается и начинает пробиваться серый, грязный рассвет. Я сажусь, точнее, плюхаюсь на мокрый камень возле дороги, и внезапно мне приходит на ум, что в «Отверженных» Виктора Гюго жили куда лучше, чем мы! Несомненно, я вспоминаю об этом потому, что у нас в батальоне есть сержант, который повсюду таскает с собой этот иллюстрированный роман и который сам обратил внимание на подходящее название! Делать мне нечего, если даже в такой ситуации я ломаю голову в постоянных попытках обнаружить связь между вещами и событиями? Но, думаю, такое происходит как-то само по себе.
Позднее, когда мы снимаемся с места, небо начинает проясняться, сияющие солнечные лучи просушивают гребни гор и золотят мокрые листья, которые шевелятся на ветру и переливаются всеми цветами радуги. Кажется, сегодня уже 14-е, и Кубань осталась далеко позади. Время следует измерять не по пройденным километрам, а по усталости и затраченным усилиям – но это так, просто мысли вслух. К счастью, небо проясняется все чаще и солнце с ветром подсушивают нашу форму, а то нас уже измучила эта прилипающая к телу одежда. Грязь, которая тоже высыхает, отваливается комками и снова превращается в пыль. Мы шагаем уже два или три часа, дорога неуклонно поднимается вверх, и нам опять не хватает дыхания. Затем замечаем нефтепровод. Местами идем вдоль него. Он тянется через горы, минуя спуски, прямо по воздуху, с одного склона на другой. Чтобы выиграть время, а главное – сократить путь, многие решаются идти по нефтепроводу. Из-за налипшей на ботинки земли это опасно. Трубы не более 30–40 сантиметров в диаметре и сами по себе жирные и скользкие из-за сочащейся тягучей и вязкой жидкости, что течет внутри них. И тогда мы, сидя с широко раздвинутыми ногами, терзаем свой копчик, вместо того чтобы попытаться двигаться в полный рост. И ради чего? Чтобы выиграть несколько метров, несколько десятков метров узкого серпантина дороги? И все это на высоте 30–40 метров над ущельем! Вот так! По крайней мере, болеть будет в другом месте, что отвлечет нас от прочих болячек! Мы встречаем множество русских пленных, движущихся мимо нас колоннами, но теперь они несут боеприпасы и всякого рода провиант. По их виду кормят их лучше, чем нас, хоть и устают они не меньше нашего.
Марш продолжается бесконечно и почти безостановочно, лишь иногда прерываясь привалами, то подлиннее, то покороче, но всегда недостаточными для восстановления сил. Наступает 15-е, затем, вместе с дождем, приходит ночь. Этой ночью, на марше, я чувствую, что у меня жар, но говорю себе, что это усталость и недосыпание. Горный хребет, через который мы только что перевалили, называется Гора бурь, несомненно из-за свойственной этому месту погоды.
Бледный рассвет 16-го, раннее утро, одно из тех, когда хочется увидеть, как уходит ночь, потом лечь в постель и спать, не думая ни о чем, дожидаясь более благоприятного, менее унылого дня. Но весь день, за исключением редких прояснений, мы шагаем под дождем. К концу дня опять выходим к железной дороге, которая вскоре исчезает в тоннеле. Это железнодорожная линия из Туапсе, и я наивно считаю, что теперь должно стать полегче. Мы под Хадыженском. Ставим палатки на щебне железнодорожной насыпи, поскольку это единственное подходящее место. Ниже по скату лежит мертвая лошадь, как и те, что множество раз попадались нам на пути. Но эта не пропадет даром. «Бургундцы» уже принялись вырезать куски конины, которые готовят, как умеют, на кострах, разведенных под прикрытием больших камней. Другие предпочитают укрыться в палатках, перетаскивая туда нагретые в огне камни и готовя конину в сухом месте, потому что постоянно льет дождь – неужели я забыл упомянуть об этом?
Поскольку жар у меня не спадает, я иду к доктору А., которого только что заметил. У меня всего 38. Температура не слишком высокая, хотя держится постоянно. Медицинская помощь предназначена для более серьезных заболеваний. Мы ночуем в палатках и наконец-то спим целую ночь, хоть на голой земле и в вечно мокрой одежде.
Утром 17 октября выстраиваемся вдоль дороги, и только начинаем двигаться, как я замечаю немного в стороне группу «бургундцев». Мне сообщают, что их собираются эвакуировать, так как большинство из них больны желтухой. А мы продолжаем шагать дальше. Дождь сменяется прояснениями, а может быть, прояснения чередуются с дождем – просто я не помню, с чего именно начался марш. Во второй половине дня попадаем в долину, которая простирается далеко-далеко, а в конце сужается и поднимается вверх, теряясь в лесах. И здесь наш путь также усеян мертвыми лошадьми. Сейчас на ногах держатся только мулы да низкорослые русские лошадки. Ну и еще где-то около 300 «бургундцев»! Не осталось ни одного из померанских, брабантских или мекленбургских тяжеловозов! Тем не менее «бургундцы», даже полуголодные, помогают животным и насколько могут облегчают их поклажу! Мы движемся по сужению долины в направлении горного кряжа, оставляя позади полевую кухню, противотанковое орудие и другое тяжелое вооружение. Дорога постоянно идет вверх по склону, и грязь вряд ли облегчает подъем. Нам приходится искать опору для ног в виде камней или скал или хвататься руками за деревья или ветви, чтобы не упасть. Мулы вполне справляются и сами, однако некоторым лошадям приходится помогать, как будто нам и без этого не тяжело! Привязываем себя к дереву и из последних сил тянем за поводья. Целыми часами мы, задыхаясь, карабкаемся вверх и напрягаемся из последних сил. За час до наступления ночи достигаем гребня хребта, который нам предстоит охранять, и ставим палатки. Когда палатки поставлены и дело сделано, меня тут же начинает знобить, по спине струится холодный пот. Я пытаюсь согреться всеми доступными способами, машу руками, хлопаю себя по бедрам. По чистой случайности наша палатка всего в нескольких метрах от палатки Вождя, Дегреля, и лейтенанта Жана В. Командир спрашивает, что со мной такое, и выслушивает ответ. Откуда он мог знать, что я болен? Пять минут спустя лейтенант приносит мне доверху наполненную флягу, присланную соседями – моими сострадательными командирами. Это водка, и я, не употреблявший ее до этого – по крайней мере, в значительных дозах, – подношу фляжку ко рту и залпом выпиваю три четверти. Первый глоток уже разлился внутри меня, и я чувствую вкус алкоголя, но в остальном эффекта не больше, чем от воды. Или немногим больше. Десять минут спустя я чувствую себя просто замечательно и готов хоть сейчас идти покорять Эльбрус. Очень довольный собой, прежде чем лечь спать, я допиваю водку, еще более счастливый от того, что избежал караула. (Да простят меня мои товарищи!)
Ночью меня разбудили рвотные позывы. Пришлось, пока не поздно, вскочить, чтобы меня не вырвало на товарищей прямо в палатке. Спим мы совершенно голые, завернувшись в одеяла, дабы не чесаться из-за вшей. Я понимаю, что рискую простудиться, поскольку, хоть в палатке и сыро, это не идет ни в какое сравнение с слякотью и холодом долины. Пригибаюсь и выскакиваю из палатки в чем мать родила и извергаю из себя все содержимое желудка. Интересно, что такого могло оказаться в нем, если мы толком не ели целых восемь дней! Мне не холодно, а температура кажется вполне нормальной. И тут раздается голос! Это мой командир.
– В чем дело?
Очень темно, и я смутно различаю его силуэт.
– Это я, мой командир. Кайзергрубер.
– Вы с ума сошли? Немедленно вернитесь в палатку!
– Я не сошел с ума, мой командир. Мне не холодно, и я боялся испачкать товарищей!
«Немедленно вернитесь!» Коротко и ясно. Остается только подчиниться! Возвращаюсь в палатку, но остаюсь поближе ко входу, готовый ко всяким неожиданностям, но моментально засыпаю, даже несмотря на мучающую меня жажду. Когда утром я просыпаюсь, то чувствую голод и жажду, но больше всего жажду!!! Сухарный мешок пуст, во фляжке ни капли. Однако я замечаю какие-то бочки с горючим, некоторые из которых стоят вертикально и в которых, благодаря бортикам, скопилось на 2–3 сантиметра воды. Вода чистая, если не считать нефтяных разводов на поверхности. Жажда настолько сильна, что я не мешкая втягиваю в себя воду губами, стараясь, насколько возможно, избегать нефтяных разводов. Мои товарищи делают то же самое. Пожилой русский ординарец одного из наших офицеров неизвестно где раздобыл пару пригоршней какой-то муки, и в соседней палатке, где во фляжках осталось немного воды, принимаются готовить crêpes – оладьи. Даже это примитивное подобие оладий кажется нам божественным угощением, когда его приносят нам. Какими же бережливыми нужно быть, чтобы сохранить содержимое своих фляжек; но это же умудренные опытом старые солдаты, а мы… мы просто бесшабашная ребятня. Наступает такой же дождливый день, как и все предшествующие дни и прошлая ночь. Этой ночью мне тоже не придется идти в караул. Утром наши желудки просыпаются одновременно с нами. Возможно, это как раз они будят нас. Голод и жажда скручивают наши внутренности, но ничего не подвозят; рационов не предвидится! Дождь наполнил наши «поилки», и мы, как можем, утоляем жажду. Затем с ужасом обнаруживаем, что лошади сгрызли треть оглобли от повозки! Бедных животных кормят не лучше нашего. Еще они объедают нижние ветви ближайших деревьев. Возчики рубят дерево и делают новую оглоблю. Мы с товарищами собираем желуди. Их не так много. Совсем недавно мы вспоминали о пирожных пралине и вот – пожалуйста! – едим желуди, совершенно счастливые оттого, что нашли их.
Около 11:00 к нам приближается небольшая группа из долины. Ура! У них за спиной термосы. Мы спасены! Термосы еще не сняли с плеч, а мы уже окружили их. Какое разочарование! Это не суп, а всего лишь кофе. Мы крайне нелестно отзываемся о поваре, даже не зная, было ли ему из чего готовить! Но по крайней мере, кофе горячий, и это не может не радовать. Каждому достается по небольшому глотку. Ближе к полудню мы отправляем разведывательный дозор, а поскольку я не стоял две ночи в карауле, в него попадаю и я. Чувствую себя неплохо, но в моей голове такая же пустота, как и в желудке. Словно овца, бреду за остальными, не видя и не ведая, где и куда, из-за чего часто спотыкаюсь – по меньшей мере раз двадцать. Не знаю, как долго мы шагали до тех пор, пока, наконец, не остановились за горным хребтом, на небольшом уступе, с которого в отдалении можно разглядеть очень широкую долину. Но нужно быть осторожными, поскольку тут Feindeinsicht – место в поле зрения неприятеля. Похоже, на горизонте виден Туапсе, то ли в 7, то ли в 17 километрах от нас по прямой – не измерял, не знаю. Я разочарован, поскольку там вряд ли намного лучше, чем здесь. Особо ничего не разглядеть, потому что небо серое и довольно туманно. Мы слышим звук самолетов, а затем приглушенные разрывы. Теперь можно различить более плотные, чем туман, разрастающиеся до впечатляющих размеров клубы дыма. Нам даже кажется, будто мы видим огонь. Это Stukas (нем. Stuka – Sturzkampfflugzeug, пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87»), бомбящие цистерны с горючим в Туапсе. Вдоволь насмотревшись, возвращаемся тем же путем, что и пришли. Когда мы выходим к нашим передовым позициям, кто-то наливает в наши котелки какую-то бурую жидкость, немногим гуще эрзац-кофе. Когда тот, кто наливает мне, ловит мой вопросительный взгляд, он спрашивает:
– Ну что, похоже на суп?
– Ну да! – Я не нахожу, что еще сказать, и проглатываю чуть теплый, сваренный одиннадцать часов назад бульон! Поскольку я совсем отощал – как и мои товарищи, – то, учитывая сильный ветер, бульон добавляет мне немного балласта. И все равно мы умудряемся смеяться, даже самые слабые из нас.
После очередной ночи наступает новый день, и из-за вновь начавшегося жара мне подниматься еще тяжелее. Очевидно, я вспотел в дозоре, а потом переохладился, наблюдая за фейерверком над Туапсе с того открытого всем ветрам уступа. Боже правый, меня бьет озноб и дышать тяжело! Когда только закончится этот день! Как мне хочется спать! Наконец наступает ночь, но из-за боли в спине сплю беспокойно и урывками.
Вскоре после побудки узнаю, что мы возвращаемся в долину, оставленную нами ради горы Пшеха (входит в Фишт-Оштенский горный массив на Западном Кавказе, образованный тремя вершинами: Фишт (2867 метров), Пшеха-Су (2744 метра) и Оштен (2804 метра). Какое счастье! Нужно, не откладывая в долгий ящик, показаться военному врачу. Спустившись вниз, мы присоединяемся к своим товарищам, которых оставили там пять или шесть дней назад. Они обустроили огневые позиции и живут в «бункерах», отрытых на склоне горы, однако сбегающая сверху вода вынуждает периодически вычерпывать ее из землянок, даже ночью, так как рано или поздно она затапливает хворост, которым выстланы полы их убежищ. Заглянул к друзьям, они явно считают, что выгляжу я хуже некуда и страдаю от недоедания. Эмиль М. и Раймон П. предлагают мне единственное фирменное домашнее блюдо – приличный кусок филе конины. Я не в том состоянии, чтобы скромничать, и с радостью принимаю приглашение к столу! И все же отворачиваюсь, когда вижу, как они срезают куски мяса с того самого трупа лошади, который валялся здесь еще на прошлой неделе и который я видел, поднимаясь на позиции. На данный момент дождь прекратился. Даже пробиваются лучи солнца, и все те, кто спустился с гор, устраиваются где только можно, чтобы немного поспать. Поскольку здесь есть вода, все утоляют жажду, однако командир решает отправить отряд, чтобы любой ценой раздобыть еды, потому что продолжать в том же духе больше невозможно – за многие дни наши желудки буквально съежились. Существует опасность, что люди будут умирать как мухи, а наши ряды и без того здорово поредели! Ну вот, готово! Раймон предлагает мне «стейк», только что поджаренный Эмилем. Он не более привлекательный, чем все другие куски мяса, которые я ел в последние месяцы. Кусок мяса целиком заполнил всю крышку моего котелка. Когда я принимаюсь за еду, то заставляю себя думать о чем-то постороннем и не поглядывать в сторону останков лошади, снабдившей нас этим мясом. Однако, вопреки моей воле, она то и дело притягивает мой взгляд. Я предпочитаю пересесть, чтобы сидеть спиной к ней. Не помогает: меня преследует образ лошади или, скорее, того, что осталось от нее, от ее несчастного остова, поедаемого всеми, кусок за куском, кому какая часть приходится по вкусу. Безуспешно пытаюсь думать о чем-то другом, пока изо всех сил терзаю ножом жесткую плоть! Скажи мне правду, Эмиль! Ты, случайно, не ошибся, отрезав этот кусок от седла или упряжи? У меня такое ощущение, будто ты забыл распрячь животное, прежде чем произвести над ним хирургическую операцию! И все же я прилагаю все усилия, дабы приняться за этот кусок кожи! Мясо хорошо прожарено – видимо, мои друзья поднаторели в этом деле. Запах мертвечины не слишком сильный. И что самое важное, моему желудку будет что переваривать!
Продовольственный отряд возвращается около 13:00, с картошкой в телеге и парой мешков сверху. В зависимости от размера картофель режут пополам или на четвертинки и бросают в котел полевой кухни вперемежку с крупной красной фасолью, конскими бобами и чем-то вроде манной крупы. Добавляется еще приличное количество кусков «породистого» мяса. Час спустя мы смакуем Eintopf – кулеш, какого я никогда не ел и равного которому больше никогда не встречу; а какой у него вкус! Вскоре мы снова в пути и спускаемся в долину, где возвращаемся к Ширванской. Жар, отпустивший было меня, и боль в спине возвращаются, словно заботы о более насущных делах на какое-то время отвлекли мое внимание. Боли вполне терпимы, а недавняя еда, похоже, облегчила мое состояние. Когда мы наконец во второй раз выходим к железной дороге Майкоп-Туапсе, оставленной восемь дней назад, я обнаруживаю, что снова нахожусь в таком же плачевном состоянии. И снова отправляюсь к доктору. Он все там же, на железнодорожной насыпи, где я видел его восемь дней назад. Еще прежде, чем подошла моя очередь, он вызывает меня и говорит: «Ждите здесь, я вас эвакуирую» – и дает термометр: 38,7 градуса. Должен признаться, я счастлив, но боюсь показать это. Из-за того, что мне стыдно перед товарищами? Или из-за боязни, что все это еще под вопросом? Видимо, по обеим причинам! Я вижу своих товарищей, Эмиля, Раймона, Пауля и остальных. И мне, вопреки собственной воле, становится немного стыдно. Я собираюсь бросить их, собираюсь оставить свое отделение, где мы так хорошо понимали друг друга. Несмотря ни на что, это мучительное расставание. Мы так долго были вместе, делили так много радостей и печалей. Стараюсь не думать об этом! Боюсь показать свои эмоции и заплакать? Да, говорю я себе, мне очень грустно! Но тут ничего не поделать. Невозможно постоянно сдерживать эмоции – 24 часа в сутки, семь дней в неделю, месяц за месяцем. Нас ждут два грузовика, и мы направляемся к ним, чтобы забраться в кузов. Я прощаюсь, опасаясь затягивать расставание. Рукопожатия, несколько похлопываний по спине, пара подмигиваний. «Если вернешься в Бельгию, навести моих родителей», – говорит Эмиль и дает их адрес в Спа. Я не стал записывать его, но тем не менее не забыл. Я обещаю ему, клянусь выполнить просьбу… и сдерживаю свое слово.
