Глава 26
Последний редут
В понедельник 16 апреля 1945 года начался последний акт драмы, в результате которой закончилась история гитлеровского Третьего рейха. В 3 часа ночи русская артиллерия начала мощную артподготовку в районе сильно укрепленных Зеловских высот, господствовавших над восточными подступами к Берлину. Вечером того дня, выходя из «Трех девиц», я остановился, чтобы посмотреть на облака на горизонте, подсвеченные снизу каким-то пульсировавшим огнем, как будто там сверкали молнии.
17 апреля примерно в полдень из училища в Лихтерфельде прибыла колонна грузовиков. Мы поспешно погрузили на них пулеметы, боеприпасы, личные вещи и поехали куда-то по сельской дороге. Один из самых молодых рекрутов, юноша с голубыми, как васильки, глазами, спросил, не в Берлин ли нас направляют. Я ответил:
– Думаю, нас повезут на фронт, к Одеру. Там вы закончите свое обучение.
Мы выехали на шоссе Берлин – Франкфурт-на-Одере, а затем повернули на юг и поехали по красивой мирной сельской местности до городка Бесков, где нашего прибытия ожидал обершарфюрер. Мы остановились возле школьного здания, и обершарфюрер приказал сложить все личные вещи в углу школьного холла.
– Сдать все документы, кроме солдатских книжек! – объявил он. – Солдатские книжки хранить у себя постоянно. Если кого-то задержит патруль, и у него не окажется солдатской книжки тот будет считаться дезертиром.
Мы покинули школу и поехали на этот раз на северо-восток через городок Мюлльрозе к Одеру. Лица новобранцев стали серыми от волнения, среди них воцарилась мертвая тишина, больше не слышалось никаких «Ура!» или «Хайль Гитлер!». С детства им рассказывали о жестоких большевиках, и теперь мысль о том, что придется сражаться с таким врагом на пороге собственного дома, леденила кровь. Сейчас я думаю, что в тех условиях наше поражение было не только возможно, но и, пожалуй, неизбежно.
Во второй половине дня наш отряд из 12 пулеметных расчетов занял подготовленные позиции на опушке леса на холме, откуда можно было контролировать автотрассу Франкфурт – Мюлльрозе. В тылу у нас, в нескольких километрах, находилась маленькая деревенька Лихтенберг. С севера, от Зеловских высот, доносился чудовищный гром артиллерийской канонады. Унтерштурмфюрер Шенк одну за другой обходил пулеметные позиции, проверяя готовность расчетов и состояние их оружия. Подготовив сектор обороны двух находившихся под моей командой пулеметных расчетов, я доложил Шенку о готовности наших позиций.
– Хорошо, хорошо, – сказал он с легкой дрожью в голосе. – Насколько я помню, до середины 1943 года вы воевали в группе армий «Юг»? Как вы думаете, что нам теперь следует делать?
– Было бы разумно провести небольшую разведку.
– В каком смысле?
– Послать несколько смышленых парней в дозор. Они предупредят нас о возможной атаке противника.
– Кого вы можете предложить для выполнения этой задачи?
Поскольку в нашем отряде я был единственным, кто знал, как воевать с русскими, то я вызвался идти сам, но добавил:
– Возьму с собой двух курсантов, для них это будет хорошим опытом.
Вооружившись автоматами, мы направились к небольшому производственному зданию, стоявшему неподалеку. Хотя оно выглядело заброшенным, мы все-таки подошли к нему, соблюдая все меры предосторожности, и двинулись к дверям.
– Прикройте вход, – прошептал я своим товарищам.
Открыв дверь, я сразу учуял какой-то приторно-сладковатый запах. Примерно с полминуты я стоял на пороге, прислушиваясь к тишине, прежде чем шагнуть внутрь. И тут же увидел стоявшие вдоль стен деревянные бочки. Спиртоводочный завод.
Один из курсантов постучал по бочке кулаком.
– Полная, – сказал он. – Может, возьмем для наших товарищей?
– Но только чуть-чуть, – согласился я.
Последнее, чего бы я хотел, – это чтобы мои подчиненные перепились до одури, но небольшая доза спиртного могла помочь им взбодриться. Я внимательно следил за обстановкой, пока мои новобранцы искали подходящую посуду. Наконец они вернулись с ведром.
– Наполните его, – приказал я. – А потом опустошите бочки.
– Обершарфюрер Бартман, – обратился ко мне один из рекрутов. – Шнапс может стоить тысячи марок, как-то жалко его выливать.
– Не спорь с командиром, – перебил его второй. – Беженцы из Восточной Пруссии рассказывали, как ведут себя русские, когда захватывают наши города и деревни. Они буквально звереют от захваченного алкоголя.
Я пошел вдоль рядов бочек, открывая краны на каждой из них. Молодые солдаты последовали моему примеру, и вскоре ароматное содержимое чанов полилось на землю, собираясь в лужи.
Мы вернулись к своим с целым ведром шнапса. Я доложил о результатах разведки нашему юному унтерштурмфюреру, который, похоже, облегченно вздохнул, узнав, что в ближайшее время русской атаки не предвидится. По моему совету он приказал добавить в ведро со шнапсом изрядную порцию ликера, прежде чем кто-то попробует выпить. Следует сказать, что наши солдаты еще едва вышли из детского возраста, многие из них никогда не пробовали крепкие спиртные напитки. Так что согласились попробовать шнапс только некоторые мои подчиненные. Когда наступили сумерки, я вылил остатки шнапса на землю.
Ночью земля задрожала от разрывов снарядов тяжелой артиллерии. На молодых лицах моих солдат появилось выражение страха.
– Не волнуйтесь, – успокоил их я. – Это очень далеко, так что волноваться рано. «Иваны» еще не знают, что мы здесь.
– Они слишком близко, чтобы не волноваться! – сказал рекрут, плечи которого сжимались от каждого далекого разрыва.
– Ты-то откуда знаешь? – перебил его другой. – Он стреляный воробей, он зря не скажет.
Я непроизвольно улыбнулся. Странно и тем не менее приятно было слышать, как тебя называют «стреляным воробьем», когда тебе самому всего 22 года. Впрочем, легко было понять и моих подчиненных: я тоже испытывал подобное напряжение, когда переправлялся через Днепр под защитой унтершарфюрера Новотника.
– Кончайте болтать и укладывайтесь лучше спать, – с каким-то отцовским чувством сказал я.
Серый, мрачный рассвет озарил горизонт, и это стало сигналом для 152-мм русских гаубиц. Их снаряды с пугающей точностью начали накрывать нашу передовую. За грохотом разрывов не было слышно криков раненых, казалось, земля сама дрожала от страха.
На наши позиции обрушились русские истребители. Они поливали нас огнем из авиационных пушек, однако я проследил, чтобы мои парни вовремя спрятались в укрытие, так что мы пережили этот авианалет без потерь. А примерно в полдень в километре от нас начал сосредотачиваться вражеский батальон пехоты.
– Не беспокойтесь о штыках, – сказал я пулеметчикам, в траншее которых оказался. – Близко они к нам не подойдут.
Наши молодые солдаты взволнованно переговаривались в ожидании неминуемой атаки. Наконец вражеская пехота двинулась вперед. Наши пулеметы создали непроницаемую свинцовую завесу перед своими траншеями, скашивая волны наступающих. Два пулеметных расчета, находившиеся под моим командованием, действовали очень хорошо и отразили атаку на нашем участке. Мой опыт боев на Восточном фронте позволил сократить наши потери до двух человек. Одного из них мы похоронили в деревне Фридхоф, а другого, красивого молодого парня, я, взяв в помощь двух солдат, похоронил неподалеку от того места, где он погиб.
Следующая русская атака оказалась более яростной. Они отыскали слабое место в нашей обороне, и взвод унтерштурмфюрера Гесснера выдвинулся к подножию холма, заняв оборону перед позициями нашего пулеметного отряда. К несчастью, он выдвинулся слишком близко к вражеским порядкам, поэтому мы не могли оказывать ему достаточную поддержку огнем. Для того чтобы оказать ему помощь в отражении атак, я приказал одному из своих пулеметных расчетов занять более выгодные огневые позиции внизу холма. Мы продвинулись метров на пятьсот и попали под обстрел, так что пришлось броситься на землю. Но когда огонь прекратился, я с ужасом увидел, как русские – с десяток, не меньше – приближаются к унтерштурмфюреру Гесснеру. Тот, стоя на коленях, поднес пистолет к виску. Раздался выстрел, и Гесснер упал. Мужество не оставило его даже в последнюю секунду…
Я отвел пулеметный расчет назад, под прикрытие леса. Остальные курсанты находились там, где мы их оставили. Я набросился на них:
– Если бы вы пошли с нами, мы могли бы спасти унтерштурмфюрера!
В ответ я услышал хор извинений и сбивчивых объяснений.
Следующая ночь прошла без происшествий.
Ингеборга?! Я слышал пересвист дроздов в ветвях деревьев, позади наших молчащих пулеметов, и одновременно видел Ингеборгу, которая, улыбаясь, медленно шла ко мне.
– Еще раз, Эрвин… Мне захотелось еще хотя бы разок повидать тебя.
Меня захлестнуло счастье. Мы сидели на скамье в парке Фридрихсхайн и держались за руки, наслаждаясь солнечным днем. Дочь Ингеборги сидела на краю бассейна и плескала ладошкой по воде. Волнующий аромат лета, казалось, обещал постоянство и покой. В мой сон ворвался чей-то голос, а Ингеборга встала и взяла дочь за руку.
– Прощай, Эрвин, пусть твой ангел-хранитель будет всегда рядом с тобой.
Я почувствовал на своем плече чью-то руку.
– Унтершарфюрер Бартман!
Я открыл глаза. Передо мной стоял унтерштурмфюрер Шенк. Ингеборга, ее голос растаяли в вечности. Ощущение счастья, переполнявшее меня во время забытья, сменилось легкой грустью.
– Как ты думаешь, что будет дальше?
Я попытался собраться с мыслями.
– Они не смогут выбить нас силами одной пехоты. Сначала стоит ожидать артиллерийского обстрела и танковой атаки. Потом опять пойдет пехота.
Я потянулся за фляжкой с водой, чтобы промочить горло, и в эту секунду земля содрогнулась от разрывов снарядов тяжелой артиллерии.
– Пристреливаются, – предупредил я своих молодых товарищей. – Берегите головы.
Затем начался настоящий артналет, грохот разрывов слился в один сплошной гул. От воздуха, пропитанного запахом пороха и горячего железа саднило горло. Затем на мгновение воцарилась тишина, которую разорвал крик русской пехоты: «Ура! Ура!» Это был клич из преисподней, издаваемый сонмом мстительных дьяволов.
– Господи, помоги нам! – воскликнул один из рекрутов. – Их же тысячи!
Наши пулеметы зарокотали, выкашивая наступающих русских, однако они неумолимо приближались к нашим траншеям. Вскоре стволы пулеметов начали перегреваться.
– Продолжать огонь!
Волна за волной вражеская пехота бросалась навстречу ливню из пуль, и наконец атака захлебнулась. В грудах тел русских солдат иногда кто-то еще шевелился, раздавались призывы о помощи. Несмотря на постоянный прицельный огонь из наших траншей, русские предпринимали отчаянные попытки вынести с поля боя раненых и убитых.
Утро следующего дня, дня рождения фюрера, выдалось холодным и сырым. В 3 часа, еще в сумерках, русские бросились в атаку с удвоенной яростью на широком участке. Однако нам снова удалось нанести им тяжелые потери и сорвать атаку. Безусловно, если бы врагам в предутренней тьме удалось ворваться в наши боевые порядки, воцарился бы хаос. Вторую попытку выбить нас с занимаемых позиций они предприняли около 6 часов. Три огромные цепи в коричневых мундирах, одна за другой, двинулись на нас. Это напоминало кадры кинофильма о войнах древних времен. Первый ряд лег на землю, вторая цепь, шедшая за первой, опустилась на одно колено, а последняя осталась стоять в полный рост. Раздались винтовочные залпы, русских затянуло пороховым дымом. Цепи стреляли поочередно, мы отвечали им пулеметным огнем. Русские солдаты падали один за другим как подкошенные, напоминая тряпичных куколок.
У нас в тылу стали разрываться тяжелые снаряды. Пулеметы начали заедать от постоянной стрельбы, и русская пехота вот-вот должна была ворваться в нашу первую линию обороны. В этих условиях мы стихийно, без всякой команды вскочили и бросились ко второй линии траншей, не обращая внимания на жестокий артналет. Наконец моим солдатам удалось укрыться в окопах, которые были еще не разбитыми, хотя и не такими глубокими, как в первой линии.
Во время артподготовки ко мне в окоп спрыгнул армейский фельдфебель. Он отчаянно ругался, не выбирая выражений, и в его ругани постоянно повторялись одни и те же слова.
– Гребаные ублюдки! Мать вашу! Вашу мать, сволочи!
– Кто? – спросил я.
– Офицеры.
Признаюсь, я присоединился к его словам. У меня внутри тоже все кипело от ярости. Совсем недавно я водил своих новобранцев на показательную казнь дезертиров, а теперь наши командиры сами бежали впереди всех.
Теперь все, что осталось от подразделения, защищавшего линию обороны, состояло из группы отчаявшихся людей, в которую вошли все способные держать оружие – отставники, старики из «фольксштурма», мальчишки из «гитлерюгенда». Никаких слов не найти, чтобы описать весь этот хаос.
Пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, я и несколько армейских фельдфебелей приняли командование над уцелевшими солдатами. Совершенно неожиданно для себя я, унтершарфюрер, был вынужден принять на себя командование ротой и отвечать за жизнь 80 человек, среди которых были еще почти дети.
Ночью русские снова предприняли яростную атаку во время проливного дождя, но нам, невзирая на малочисленность и большие потери, удалось удержать свои рубежи. К сожалению, поспать никому особенно не удалось из-за постоянных перестрелок. У нас заканчивалось довольствие, из еды оставался только крайне скудный неприкосновенный запас. Все солдаты были близки к тому, чтобы просто рухнуть от усталости. Затем на рассвете нам сообщили новость, самую горькую из всех возможных. Рядом атакующими были немецкие солдаты под руководством Зейдлица, перешедшие на сторону русских.
Под ураганным огнем нам пришлось отступить в третью, последнюю линию обороны. Окопы, глубиной не более метра, давали слабое укрытие, поэтому на равных промежутках были выкопаны индивидуальные окопы, дававшие дополнительную защиту. Мы раздали фаустпатроны, и в эту минуту появились русские пикирующие бомбардировщики. Бомбы с воем летели к земле и с пугающей точностью ложились в цель. Я укрылся в стрелковой ячейке, и вдруг мне пришла в голову страшная мысль, что если бомба попадет в окоп, то я буду похоронен заживо. В эту минуту я вновь вспомнил давно забытые молитвы.
Наконец штурмовики улетели, и сражение продолжалось. В грохоте боя послышался рев танковых моторов. Я выглянул через бруствер своего окопа. Примерно в 300 метрах от меня береза содрогалась от близких разрывов. В поле зрения появился танк «Иосиф Сталин». Со своим 122-мм орудием этот самый тяжелый советский танк должен был пробить брешь в нашей обороне, в которую потом бросились бы более скоростные Т-34. Я схватил фаустпатрон («панцерфауст») и снял пусковой механизм с предохранителя. До этого момента я всего лишь пару раз стрелял из этого оружия, да и то только на учениях, поэтому вовсе не был уверен, что смогу попасть в приближающийся танк. Сердце взволнованно стучало в груди, и его биение отдавалось в висках ударами молота. Я склонился к прицелу, устанавливая фаустпатрон для стрельбы на дистанции 60 метров. Стальной левиафан приближался, сухой лязг его гусениц заглушал гул двигателя. Мой палец лег на спусковой крючок, я затаил дыхание, чтобы успокоиться, и стал ждать, когда стальной монстр окажется в пределах досягаемости.
Из индивидуального окопа в 50 метрах слева от меня поднялось облако белого дыма.
Вот проклятье! У новобранца сдали нервы, и он произвел выстрел из «панцерфауста» слишком преждевременно. Ракета вылетела из окопа, но взорвалась в 10 метрах от цели. Вражеский танк резко замер. Затем двигатель взревел, заскрежетала коробка передач – это перепуганный механик-водитель включил задний ход. Спустя минуту командир экипажа принял решение продолжить продвижение к нашей линии обороны, только на этот раз слева от меня и вне пределов досягаемости моего оружия. Уверенности экипажу тяжелого танка придавало прибытие на поле боя нескольких Т-34. Вражеская машина двинулась в направлении окопа, откуда один из моих новобранцев вел огонь из пулемета. Танковое орудие выплюнуло сноп огня, и снаряд практически сразу взорвался в наших окопах. Обстрел из танковых орудий вызвал панику в наших рядах. Бронированные чудовища приблизились к нашим окопам и принялись утюжить их. От криков солдат, которых давили гусеницы многотонных машин, кровь застывала в жилах. В ужасе мы все бросились в тыл, оставив на произвол судьбы наших раненых.
Пробираясь через лес, я наткнулся на лежащего у древесного ствола того самого новобранца с васильково-синими глазами. Он получил ранение в ногу. Впрочем, теперь это уже нельзя было назвать его ногой. Она была вывернута под каким-то немыслимым углом и держалась на нескольких сухожилиях, верхняя часть бедра попросту была вырвана. Лицо молодого солдата было мертвенно-бледным и блестело от бисеринок пота. Он поднял руку, привлекая мое внимание.
– Унтершарфюрер Бартман, это вы?
Я опустился рядом с ним на колени.
– Да, да, малыш… Это я, Бартман.
– Господин унтершарфюрер, – обратился ко мне раненый слабым голосом. – У меня к вам просьба…
Еще до того, как он сказал, я уже понял, о чем юноша хочет меня просить. Внутри у меня все сжалось.
Жизнь уже покидала его тело, слезы появились у него на глазах. Очевидно, он ужасно страдал. Солдат еле слышным шепотом попросил:
– Пожалуйста… пристрелите меня.
Дрожащими пальцами я расстегнул кобуру, сжал рукоять пистолета, однако не смог его достать. Безусловно, это был акт милосердия, но я не смог своими руками лишить жизни храброго юношу. Вокруг сквозь заросли продирались люди, охваченные паникой, – рухнула последняя линия нашей обороны. Я вытер лицо молодого солдата бинтом и оставил его лежать под деревом. Я молил Бога, чтобы он тихо умер от потери крови еще до того, как его найдут русские…