9
И в глубине души – да! – Фрэнсис даже испытала облегчение, когда они уехали. Тайное общение с Лилианой, постоянная необходимость выискивать и использовать на всю катушку жалкие крохи времени с ней – эти восхитительные, но мимолетные мгновения, которые извлекаешь из будней, точно устрицу из раковины, и жадно пожираешь, одним глазом глядя на дверь, одним ухом прислушиваясь, не раздадутся ли шаги на лестнице, никогда не смакуя с полным удовольствием, – все это, осознала Фрэнсис, страшно выматывало нервы. Два или три часа в то субботнее утро она слонялась между кухней и гостиной в неком подобии транса. А после обеда прилегла с газетой на диван, закрыла глаза, лишь бы не видеть последние плохие новости, и неожиданно заснула.
Отправляясь на боковую в десять вечера, она по-прежнему зевала. Поскольку теперь из соседней спальни не доносилось никаких звуков, чтобы к ним прислушиваться, Фрэнсис спала спокойно, а утром, пока мать была в церкви, приняла ванну, после чего босиком побродила по дому с сигаретой. Она со стыдом увидела, насколько сильно запустила хозяйство: затянутые паутиной углы, пыльная лепнина, жирные пятна и отпечатки пальцев на полированной мебели. Она взяла листок бумаги, карандаш и составила список дел.
На другой день, с утра пораньше, Фрэнсис взялась за работу с твердым намерением выполнить все пункты один за другим. Начала с лестничной площадки: вытерла там везде пыль, подмела пол, выбила коврики.
Под конец набрался целый совок пуха, ворсинок и спутанных волос: темных Лилианиных, рыжеватых Леонардовых и ее каштановых. При виде них, сметенных в один ворох, Фрэнсис слегка замутило. Оставлять это в доме неприятно, решила она, даже сжигать в печке не хочется. И потому отнесла все на компостную кучу у дальней стены сада. Пока Фрэнсис выходила, доставили утреннюю почту: вернувшись в холл, она обнаружила несколько писем на половике под дверью. Когда она наклонилась за ними, сердце у нее слабо трепыхнулось – а вдруг одно из них от Лилианы? Разве не черкнет она хотя бы пару строк, чтобы сообщить, что добралась благополучно?
Однако все письма оказались от лавочников. Фрэнсис засунула их в расходную книгу.
На следующий день почты вообще не было, и на следующий за ним – тоже. А в четверг пришли лишь очередные счета… Но каждое утро с нетерпением ждать почтальона было страшно унизительно. Фрэнсис поехала в город и зашла к Кристине. А когда Кристина насмешливо поинтересовалась: «Ну как там твоя настоящая Любовь?» – она пренебрежительно фыркнула:
– Моя Любовь упаковала чемодан и усвистала с мужем в Гастингс. Моя Любовь ест мороженое на набережной, катается на ослике… не знаю, право. Мне все равно.
Кристина не стала расспрашивать. Заварила чай, достала сигареты, пошарила в буфете и нашла пакет арахиса. Какое-то время они сидели, с хрустом разламывая скорлупу. А когда прикончили все орехи, Кристина подалась вперед в своем кресле и сказала:
– Есть идея! Тебе когда возвращаться? Давай сходим в мюзик-холл! Если поторопимся – успеем в Холборн ко второму отделению. Я плачу. Что скажешь?
В свое время они часто вот так вдруг срывались с места и мчались куда-нибудь. Фрэнсис стряхнула крошки с платья. Оставив стол неубранным и на ходу застегивая жакеты, Фрэнсис и Кристина сбежали по каменной лестнице на улицу. Там сразу же поймали автобус и через пять минут вышли у Холборн-эмпайр, а спустя еще пять минут уже сидели в жаркой сияющей темноте балкона, глядя на двух комиков, которые кружили по сцене на тандеме. Среди пожилой публики, сосущей мятные леденцы, Фрэнсис почувствовала себя совсем еще молодой. Искоса посмотрев на Кристину, на миг встретившись с ней взглядом и улыбнувшись, увидев ее острое личико и светлые волосы, подсвеченные огнями сцены, она неожиданно испытала прилив нежности или даже какого-то более глубокого чувства: сердце у нее дрогнуло и затрепетало, словно сквозь него проскользил призрак былой страсти.
Однако по возвращении домой Фрэнсис первым делом проверила, нет ли письма от Лилианы, и опять ничего не нашла. Внезапно ее осенило: само по себе молчание Лилианы, должно быть, и есть послание. Она вспомнила, как они с ней расстались: ничего не решив, ни о чем не договорившись. Вспомнила последний разговор в парке, усталое лицо Лилианы. Я не смогу. Никогда не смогу. Не надо, Фрэнсис.
И с трудом подавила приступ страха, накатившего, точно волна тошноты.
На следующий день к ним с матерью наведалась гостья. Стук в дверь, раздавшийся ранним вечером, показался Фрэнсис каким-то неуверенным, и потому она предположила, что пришла Маргарет Лэмб, живущая ниже по склону холма. За дверью, однако, оказалась не приземистая невзрачная Маргарет, а стройная, красивая, хорошо одетая женщина с букетом бронзовых хризантем. Фрэнсис недоуменно моргнула – а секунду спустя узнала Эдит, невесту Джона-Артура.
– Эдит! Как приятно тебя видеть! И какие великолепные цветы! Неужели для нас? Ах, не стоило, право. Страшно подумать, сколько ты за них отдала.
– Я вам не помешаю?
– Нисколько! Ты как раз к чаю. Мать будет в восторге… Мама, посмотри, кто к нам пришел! Входи же, входи. Мы тебя ждали только через месяц.
Эдит всегда навещала их в октябре, в годовщину смерти Джона-Артура, так что этот визит стал для них полной неожиданностью. Едва Эдит вошла в холл, из гостиной появилась мать и направилась к ней, сияя улыбкой:
– Какой приятный сюрприз! И букет потрясающий! Надеюсь, ты не ради нас ехала из самого Уимблдона?
Эдит немного покраснела:
– Мне следовало вас предупредить, я знаю.
– Нет-нет, я вовсе не это имела в виду.
– Просто у меня выдался свободный день, и я подумала, что хорошо бы повидаться с вами.
– Очень мило с твоей стороны! Я сейчас достану альбомы. Ну до чего же замечательно ты выглядишь! Сногсшибательно – иначе не скажешь!
Да, Эдит действительно выглядит замечательно, мысленно признала Фрэнсис. Ее темно-рыжие волосы отливают блеском. На ней платье и плащ кремового цвета, светлые замшевые туфли, безупречно чистые перчатки, будто только что вынутые из магазинной упаковки. Шляпку украшает экзотическое перо из бутика на Бонд-стрит – похожим пером Фрэнсис в молодости подписывала разные протестные петиции. Всегда ли Эдит была такой модной, такой лощеной? Нет, конечно. Она из самой обычной семьи; отец у нее скромный банковский служащий. Но возможно, подумала Фрэнсис, ее семья просто сумела удержаться на прежнем своем уровне, тогда как они с матерью постепенно скатываются все ниже и ниже. Убийственная мысль. Фрэнсис вдруг устыдилась за свою изношенную домашнюю одежду, за старое грязно-коричневое платье матери. И за дом, который совсем не изменился за время, прошедшее с последнего визита Эдит, да и со всех ее предыдущих визитов, – разве только обветшал чуть больше и вся полированная мебель в нем чуть больше потускнела. Когда они втроем вошли в гостиную и Эдит с легким удивлением осмотрелась вокруг, Фрэнсис со смехом сказала: «Да, как видишь, здесь все по-прежнему!»
И тут же пожалела о своих словах, ну или, во всяком случае, о своем ироническом тоне, потому что Эдит опять залилась краской, будто пойманная на чем-то неприличном.
Вероятно, поэтому визит с самого начала не заладился. Фрэнсис отнесла хризантемы в кухню и поставила в вазу, а когда вернулась в гостиную с ними и чайным подносом, то увидела, что мать удобно расположилась в кресле, но Эдит, хотя и оживленно болтающая, неловко сидит на краешке дивана, по-прежнему в шляпке и перчатках. Она не сняла их, даже когда Фрэнсис принялась разливать чай. Она изложила свои новости, показала фотографию маленьких племянников, затем взяла чашку и блюдце с кусочком липкого кекса, но по-прежнему, невесть почему, оставалась в шляпке и перчатках. Наконец Фрэнсис не выдержала и спросила:
– Ты ведь, надеюсь, собираешься посидеть с нами подольше, Эдит? Тебе не жарко вот так, в полном облачении? Здесь у нас можно без церемоний, ты же знаешь.
Эдит заметно сконфузилась:
– Да, действительно жарковато.
Она встала и подошла к каминному зеркалу, чтобы отколоть шляпку и пригладить волосы, потом вернулась на диван и стянула перчатки. Фрэнсис ничего не заметила, но мать тотчас же произнесла каким-то новым тоном:
– Эдит…
Эдит опустила голову и странно подвигала руками:
– Да, вот…
– Ну что ж, прими наши поздравления.
– Спасибо.
Теперь Фрэнсис увидела и поняла. Все годы, прошедшие со смерти Джона-Артура, Эдит продолжала носить свое помолвочное кольцо, только не на правой руке, а на левой. Теперь же на «правильном» пальце у нее появилось другое кольцо, золотое, с крупным бриллиантом в крапанах, затмевающее своей роскошью тонкое филигранное колечко, подаренное Джоном-Артуром. Приятно удивленная, Фрэнсис перевела взгляд со сверкающего бриллианта на лицо Эдит:
– Ты выходишь замуж?
Эдит кивнула:
– В конце месяца. А потом свадебное путешествие. Шесть недель. Америка!
– Здорово! Я страшно за тебя рада. И какое красивое кольцо! Посмотри, мама. Ну не чудо ли?
– Да, я вижу.
– Ты расскажешь нам о нем, Эдит?
Несомненно, именно за этим она и приехала. Лицо Эдит снова зарумянилось, на сей раз от облегчения.
– Его зовут мистер Пейси. У него свой бизнес. Производство стеклянной посуды – банок и бутылок. Не особо увлекательно, да? Но он строил свое дело долгие годы и достиг большого успеха. Мистер Пейси намного старше меня. Его первая жена умерла всего год назад. У него четверо детей: три сына и дочь – все уже взрослые.
– О, так ты сразу станешь матерью!
– Да. – Эдит прижала руку к сердцу. – Это меня немножко пугает, честно говоря. Но дети относятся ко мне хорошо. Самый младший сын еще учится в школе. Дочери, Коре, девятнадцать. Я надеюсь стать для них добрым другом. Все это совершенно для меня неожиданно. Еще два месяца назад я помышляла о замужестве не больше, чем о полете на Луну! Я с ним только тогда и познакомилась. Вы представляете?
– Ты сделаешь мистера Пейси счастливым, Эдит, я знаю, – с искренним чувством сказала Фрэнсис.
– Хотелось бы.
– Он будет счастлив с тобой, даже не сомневайся. Правда, мама?
– Да, разумеется. И дети тоже. Надо же, какой поворот судьбы! Полагаю, твоя матушка чрезвычайно довольна. Однако ей будет страшно не хватать тебя.
– Да, для мамы это крутая перемена в жизни. Она собирается написать вам обо всем, но я решила сначала сама поговорить с вами.
– Я рада, что ты приняла такое решение. Спасибо.
– Мама очень любила Джека.
– Да, я знаю.
Эдит всегда называла Джона-Артура Джеком, и это имя резало Фрэнсис слух: оно казалось ужасно вульгарным, а в Джоне-Артуре не было ничего вульгарного, как и в самой Эдит. Получала ли она другие брачные предложения после его смерти? Если да, то Фрэнсис с матерью ничего о них не слышали. Они привыкли считать Эдит вдовой Джона-Артура, а Фрэнсис знала, что для женщин старшего поколения вдовство значит гораздо больше, чем для современных женщин.
– Я очень рада за тебя, Эдит, – сердечно произнесла мать, но еле заметное подергивание ее лицевых мышц ясно свидетельствовало для Фрэнсис, что в глубине души она нисколько не рада – вернее, что радость в ней заглушается множеством других чувств, великим множеством печалей и разочарований, связанных и с ней самой, и с Джоном-Артуром.
Фрэнсис попросила рассказать побольше про мистера Пейси, и Эдит, все так же краснея, поведала про его фабрику, его автомобили, про званые ужины и теннисные турниры, которые он любит устраивать, и про его огромный дом с гаражом, расположенный на окраине Тамбридж-Уэллса. Мистер Пейси, судя по всему, был полной противоположностью тихому, мягкому Джону-Артуру. У Фрэнсис возникло такое ощущение, будто брат сейчас сидит с ними в комнате и снисходительно слушает, слегка скучая и время от времени украдкой поглядывая на часы. Она видела, что улыбка матери становится все принужденнее, а реплики все короче и натужнее. Еще перед чаепитием мать достала из серванта альбомы с семейными фотографиями и пачку замусоленных писем Джона-Артура с фронта, которые они обычно просматривали во время визитов Эдит. Теперь Эдит заметила их, спохватилась, и они передвинули кресла, чтобы сидеть поближе друг к другу. Но разглядывание фотографий и чтение вслух писем сегодня не пробуждало обычных эмоций: с такой безучастностью перебираешь мертвые сухие листья. Когда последнее письмо наконец возвратилось обратно в конверт, разговор постепенно сошел на нет и наступило тягостное молчание.
Фрэнсис предложила посмотреть сад. Они вышли во двор, пересекли лужайку, прогулялись между клумбами с астрами и георгинами, и это немного взбодрило всех трех. Эдит описала участок при доме мистера Пейси, террасу в итальянском стиле, пруды, фонтан. Миссис и мисс Рэй, сказала она, непременно должны навестить ее на новом месте; Фрэнсис с матерью пообещали при случае наведаться и добавили, что она в свою очередь должна приехать к ним на Чемпион-Хилл с мужем, а возможно, и с падчерицей. Эдит кивнула, но улыбалась при этом натянуто, и Фрэнсис поняла, что ни один ни другой визит, скорее всего, не состоится. Одно дело, когда Эдит приходила к ним как невеста Джона-Артура, и совсем другое – если она явится в качестве жены мистера Пейси. Вдобавок уже через несколько месяцев – или еще во время свадебного путешествия – она наверняка забеременеет.
Когда они уже прощались в холле, Фрэнсис заметила, что Эдит опять медленно осматривается вокруг: с печалью и сожалением переводит взгляд с предмета на предмет, словно стараясь запечатлеть в памяти. Фрэнсис почувствовала укол вины: ей вдруг показалось, что все эти годы она недодавала Эдит внимания. По внезапному порыву она сказала:
– Ты сейчас на станцию? Давай я пройдусь с тобой.
– О, Фрэнсис, не стоит утруждаться.
– Да, действительно, проводи Эдит до станции, – произнесла мать, и по ее тону Фрэнсис поняла, что ей хочется побыть одной.
Фрэнсис сбегала наверх переобуться и надеть шляпу, а потом они с Эдит вышли из дома и зашагали вниз по склону холма.
Когда они проходили мимо калитки Лэмбов, Эдит нервно улыбнулась:
– Не счесть, сколько раз мы с Джеком ходили этой дорогой. Не верится, что уже шесть лет пролетело, правда, Фрэнсис? Но с другой стороны… не знаю… это были долгие годы. Всегда странно видеть эти дома, нисколько не изменившиеся. Надеюсь, вы по-прежнему дружите с Плейферами?
– Да, мы часто видимся с миссис Плейфер. Мистер Плейфер умер, как ты знаешь. В позапрошлом году.
– Ох, конечно. Какая я идиотка! Вы же мне говорили, а я забыла. Славный был человек.
– Да, мы все любили мистера Плейфера.
– А как поживает твоя подруга? Я никогда про нее не спрашивала.
– Подруга?
– Ну да. Кэри, кажется?
– То есть Крисси? – сказала изумленная Фрэнсис.
– Такая страшно умная девушка с роскошными белокурыми волосами. Я видела ее с тобой раза три-четыре. Один раз – здесь, на холме. Помнишь?
– Нет, не помню.
– Но ты с ней по-прежнему общаешься? Вы же были не разлей вода. Я перед вами двумя ужасно робела. У вас было свое мнение по любому вопросу. Сама-то я никогда умом не блистала. Мистер Пейси называет меня «моя глупышка». Так что с ней сталось, с Крисси? Она вышла замуж?
– Она живет в городе, снимает квартиру с одной девушкой. Работает. И теперь носит короткую стрижку.
– Ах, какая жалость! Я всегда завидовала ее волосам. Да, я видела Крисси с тобой три или четыре раза.
За ее словами ничего такого не кроется, решила Фрэнсис. Скандал из-за Кристины случился спустя долгое время после смерти Джона-Артура и тщательно скрывался от всех, в том числе от Эдит. Она просто перебирает воспоминания о прошлом, с таким же грустным сожалением, с каким совсем недавно разглядывала дубовую мебель в холле. И наверное, по-прежнему размышляет о том, как странно, что здесь остается мир, частью которого она могла стать, продолжается жизнь, в которой она многие годы по праву присутствовала, но с которой теперь наконец рвет последние связи. На подходе к станции они услышали приближение поезда, идущего в западном направлении, но о том, чтобы Эдит рванула бегом в надежде успеть на него, не могло быть и речи. Поезд ушел, и они остановились в тени на верхней ступеньке платформы в ожидании следующего.
– Спасибо, что навестила нас, Эдит, – сказала Фрэнсис. – Спасибо, что сама рассказала нам про мистера Пейси – при личной встрече, я имею в виду, а не в письме. Я искренне рада за тебя.
– Правда? Хотелось бы, чтобы твоя матушка тоже порадовалась.
– Мама рада. Во всяком случае, будет рада, когда свыкнется с мыслью о твоем замужестве.
– Она всегда была очень добра ко мне. А сейчас считает, что я предала Джека.
– Ничего подобного.
– Ты знаешь, чем он был для меня. Я никогда его не забуду. И всю жизнь буду носить его кольцо. Мистер Пейси относится к этому с большим пониманием.
Эдит сложила вместе руки в перчатках, словно желая удостовериться в прочности металлического ободка под тонкой лайкой, – но пальцы ее, заметила Фрэнсис, невольно скользнули к новому кольцу, а не к старому.
И она снова покраснела – покраснела от счастливого волнения, от восторга при мысли о своем невероятном возлюбленном. Теперь, когда на них не давила чинная обстановка гостиной, Фрэнсис ясно увидела, что восторг этот плотского свойства; она не могла ошибаться, ибо точно такой же восторг вызывала у нее Лилиана. Внезапно она прониклась к Эдит небывалой доселе нежностью – возможно, искусственной, возникшей под влиянием момента. Но казалось, и Эдит тоже почувствовала какую-то особую близость, вдруг установившуюся между ними: она открыто посмотрела Фрэнсис в глаза и сказала:
– До чего же я рада тебя видеть, Фрэнсис! Теперь я жалею, что не виделась с тобой чаще. С тобой и твоей матушкой. Надеюсь, у вас все хорошо? И матушка вполне здорова? Она заметно постарела с прошлого года. А ты…
– Что? – улыбнулась Фрэнсис. – Неужели тоже выгляжу постаревшей?
– Нет, не постаревшей вовсе, а… так, будто ты сжилась со своей ролью.
– Со своей ролью? – переспросила Фрэнсис, крайне удивленная.
– Я не имею в виду ничего плохого! Просто раньше ты… ну, иногда казалась не очень счастливой. И твоя матушка тоже. Но вы с ней, конечно же, надежная опора друг другу. Я рада за вас обеих… О, мне пора! – (К платформе подходил поезд.) – Мы с Гербертом – то есть с мистером Пейси – договорились встретиться, а он всегда страшно волнуется, если я опаздываю. Огромное спасибо, что была так мила со мной!
Они обменялись торопливым рукопожатием, но Эдит все же успела крепко стиснуть пальцы Фрэнсис. А потом повернулась и проворно сбежала вниз по ступенькам.
Она зашла в вагон, не оглянувшись. Наверное, даже не подумала, что Фрэнсис может задержаться и смотреть вслед. Но Фрэнсис оставалась на прежнем месте, пока поезд отходил от платформы, и неподвижно стояла там еще несколько минут, мысленно повторяя: сжилась со своей ролью! Слова привели ее в ужас. Она сама выбрала эту роль; ради нее она отказалась от Кристины. Но это было в другой жизни, вечность назад, а с тех пор… Глядя на блестящие рельсы, Фрэнсис вспомнила, как после вечеринки у Нетты они с Лилианой сидели в поезде, тесно прижатые друг к другу. Вспомнила, как молча поднимались по этим вот ступенькам и шагали по улице. Вспомнила все, что произошло позже той ночью. Тогда они обе распрощались со всякими ролями. Они возродились к новой жизни в объятиях друг друга, правда ведь?
Фрэнсис не знала. Она уже ни в чем не была уверена. Все случившееся между ней и Лилианой сейчас казалось странно нереальным – словно визит Эдит разрушил какие-то чары, подобно тому как первый петух своим криком прогоняет привидение. Фрэнсис вышла со станции и двинулась обратно. Однако при мысли о старом усталом доме, о пустых комнатах и опечаленной матери она невольно замедлила шаг, а потом, вместо того чтобы продолжить путь вверх по склону, пересекла улицу и вошла в парк.
Ей вдруг отчаянно захотелось вызвать в себе ощущение присутствия Лилианы, ее осязаемой реальности. Но хорошая погода выманила народ на свежий воздух: в беседке для оркестра Фрэнсис увидела влюбленную парочку – паренек щекотал травинкой нос девушке – и, разумеется, заходить туда не стала. А направилась дальше, к теннисным кортам, где однажды они с Лилианой стояли, наблюдая за игрой двух молодых женщин. Сейчас там состязались несколько пар, но за долгое лето покрытие кортов истерлось в пыль и сетки на них провисли. Приблизившись к пруду, Фрэнсис обнаружила, что вода в нем помутнела, потемнела и у берегов подернута грязной пеной. Она прошла мимо, не останавливаясь. Но повсюду было одно и то же. Все выглядело убогим, провинциальным, заурядным. Голый западный склон напоминал пустынную равнину. Самое тягостное впечатление произвели остатки роскошных домов и садов, из которых много лет назад на скорую руку сотворили парк: увитый плющом портик; солнечные часы, по-прежнему показывающие время реликтам ушедшей эпохи; сумрачная аллея, ведущая в никуда.
Удрученная, Фрэнсис продолжала идти. Она пришла в парк в надежде найти здесь Лилиану, но сейчас, свернув с одной тропинки на другую, вдруг осознала, что не столько ищет что-то, сколько бежит от чего-то: она пыталась убежать от мыслей, навеянных визитом Эдит. Перед глазами неотступно стояло ее кольцо. Бриллиант назойливо сверкал – будто подмигивал. «Вот он я, мисс Рэй, – казалось, говорил бриллиант. – Поистине настоящая вещь. Вы не можете тягаться с такими, как я, даже не пытайтесь. Удовольствуйтесь своей „ролью“, в которую вы столь замечательно вжились, подобная глупой бессловесной устрице, зарывшейся в песчаное морское дно». Никогда еще в своей взрослой жизни Фрэнсис не опускалась до таких мыслей. Да она скорее согласилась бы таскать седло на спине, чем носить кольцо, как у Эдит! Но сейчас она чувствовала себя обессиленной и опустошенной, истерзанной и бесконечно одинокой. Так вот чем обернулся для нее роман с Лилианой: она потеряла саму себя. Еле волоча ноги, Фрэнсис преодолела последний участок пожухлой травы и поплелась домой.
Подходя к дому, она заметила впереди себя почтальона, прибавила шагу и достигла садовой калитки одновременно с ним. Он вручил ей письмо, и когда Фрэнсис увидела на конверте свое имя, написанное Лилианиным кудрявым почерком, то не почувствовала ни радости, ни облегчения – а вся похолодела, как если бы она материализовала письмо с помощью черной магии. Конверт казался почти невесомым. Она боялась его вскрывать. С минуту она стояла с ним с руке, глядя вслед удаляющемуся почтальону и испытывая сильное желание догнать его и запихнуть письмо обратно в сумку.
Но потом сунула конверт в карман, небрежно сложив пополам, и вошла в дом. Мать как раз выходила из своей спальни, со свеженапудренным лицом. А поскольку пудрилась мать крайне редко, Фрэнсис поняла, что она плакала. И это окончательно ее добило. Ей захотелось сесть на ступеньки лестницы, обхватить голову руками. Захотелось сказать: «Ах, мама, мама! Наши сердца разрываются. Что же нам делать?»
Но Фрэнсис уже лет двадцать не разговаривала с матерью столь откровенно. Даже смерть Ноэля и Джона-Артура они оплакивали порознь, в горьком одиночестве. Поэтому, ощущая сквозь подкладку кармана острые уголки смятого конверта, она остановилась перед зеркалом, чтобы отколоть шляпку. А когда заговорила – постаралась придать голосу веселость.
– Итак, Эдит выходит замуж за баночно-бутылочного магната. Кто бы мог подумать!
На что мать с мягким укором промолвила:
– Ну полно, Фрэнсис.
– О, я страшно за нее рада! Правда, мне почему-то кажется, что мистер Пейси выгадывает от сделки больше. Вдобавок из него, похоже, уже песок сыпется. А камешек, камешек-то в кольце какой! Наверное, найден среди стекольного боя на фабрике, как думаешь?
Толики снобизма оказалось достаточно. Фрэнсис поймала в зеркале взгляд матери, и они обменялись слабыми улыбками.
Но едва лишь мать скрылась в гостиной, Фрэнсис увидела в своем отражении, как улыбка гаснет. Она отвернулась от зеркала, поднялась наверх, зашла в спальню и закрыла дверь. Письмо, смявшееся в кармане, теперь казалось еще более тонким – и более зловещим. Фрэнсис по-прежнему не покидало ощущение, будто оно материализовалось магическим образом из всех неудач сегодняшнего дня. Безрадостная прогулка по парку привела к такому вот печальному результату – к утрате всякой уверенности. Фрэнсис наконец признала, что несчастлива, и одновременно с ней Лилиана тоже признала, что несчастлива. И силой своих мыслей они вдвоем сотворили это письмо, это тонкое, ужасное письмо, которое – она знала, знала, знала! – завершит то, начало чему положил отъезд в отпуск: разведет их окончательно и бесповоротно, как решение суда.
«Ладно, – подумала она в приливе бравады. – Возможно, оно и к лучшему».
Фрэнсис вскрыла конверт и достала из него сложенный пополам листок бумаги. Собравшись с духом, развернула его и увидела первую строчку, написанную черными чернилами:
Моя дорогая, моя милая, моя любимая…
Сердце Фрэнсис, тоскливо сжимавшееся в груди, стремительно раздулось. Она шагнула к кровати и бессильно прислонилась к спинке, прикрыв глаза тыльной стороной ладони и на мгновение зажмурившись.
Потом продолжила читать.
Моя, дорогая, моя милая, моя любимая… Пишу при свете свечи, в мрачной тесной комнатушке – в ванной, можешь себе представить? Кран течет и не закрывается, хоть ты тресни, занавеска на окне грязная, в раковине налипли рыжие женские волосы. Казалось бы, меня тошнить должно от такой обстановки, правда? но я ничего против нее не имею. Даже самая мрачная обстановка мне нипочем, когда я думаю о тебе, моя дорогая…
Ах, любовь моя, я бы очень хотела, чтобы ты сейчас была рядом и сказала мне, что делать. Я чувствую себя страшно одинокой и беспомощной, а ты единственный в мире человек, которому я небезразлична. Остальные говорят, что со мной скучно. Вчера вечером они ушли на представление без меня, и вот я сидела у окна, и какой-то мужчина на улице посылал мне воздушные поцелуи, и я представила, каким взглядом ты посмотрела бы на него, и рассмеялась в голос, но смех был такой печальный, что перешел в плач, я просто подумала, как же все-таки ужасно и несправедливо, что у нас с тобой нет никакой возможности быть вместе, а любой мужчина запросто может послать воздушный поцелуй любой девушке в любом окне, и люди только одобрительно улыбнутся. Я все вспоминаю, как мы катались на роликах, – правда было здорово? Мне тогда казалось, я вот-вот взмою в воздух и полечу, с тобой в обнимку, и для этого даже не нужны никакие ролики.
Ах, ну почему ты не здесь, со мной? Я боюсь, что вернусь домой, а ты меня уже забыла или влюбилась в другую девушку. Как-то ты сказала мне одну вещь, я всегда ее помню: ты сказала, что мне страшно нравится, когда мной восхищаются, помнишь? Ты сказала, что я полюблю кого угодно, кто будет восхищаться мной. Так вот, ты только не обижайся, моя дорогая, но мне иногда кажется, что это ты готова полюбить кого угодно. У меня иногда никак в уме не укладывается, что ты и вдруг полюбила меня, и тогда я начинаю думать, что нужна тебе лишь потому, что ты потеряла много-много всего другого. Но ведь дело не только в этом, правда?
Если да, скажи мне это, да так, чтобы я поверила, а то сейчас я готова совершить любой отчаянный шаг, лишь бы быть с тобой, Фрэнсис, – ну вот, я написала твое имя, и одна моя половина, гордая и смелая, полна решимости показать письмо кое-кому, а другая моя половина, жалкая и трусливая, трясется от страха. Ах, до чего же мне хочется быть такой же смелой, как ты!
Я смотрю на наш фургончик – ты знала, что я взяла его с собой? Посылаю тебе поцелуи, моя милая, тысячу поцелуев радиограммой на Ч.-Хилл. Интересно, чувствуешь ли ты их?
х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х х
Никогда в жизни Фрэнсис не получала подобных писем. И никогда не поверила бы, что послание столь безыскусное, столь простодушное и нескладное может ее взволновать и растрогать до такой степени. Она прочитала его во второй раз, и в третий, и в четвертый. Усталость как рукой сняло. Она поднесла письмо к губам и действительно ощутила поцелуи Лилианы, ощутила на своих губах ее губы, горячие и настойчивые.
А на следующий день Лилиана вернулась и бросилась в объятия Фрэнсис на лестничной площадке, пока Леонард заносил в холл чемоданы. Она пришла к ней чуть позже, пока он принимал ванну. А в понедельник утром, когда они остались в доме одни и лежали полураздетые на кровати Фрэнсис, Лилиана уткнулась лицом ей в плечо и расплакалась.
– Мне было плохо там, Фрэнсис! Ужасно плохо! Мне все время хотелось домой, каждую минуту каждого дня. Я постоянно улыбалась и дурачилась, но чувствовала себя как в тюрьме. Всякий раз, когда Леонард целовал меня, я думала о тебе. Только так я могла переносить это. Всякий раз, когда он ко мне прикасался, когда смотрел на меня, я думала о тебе, думала только о тебе!
Бурные рыдания сотрясли ее тело. Немало удивленная таким взрывом чувств, Фрэнсис крепко обнимала Лилиану, пока та не перестала вздрагивать, стонать и всхлипывать, а потом нежно погладила мокрые от слез щеки и опухшие веки, провела пальцами по губам:
– Как же я люблю тебя. О господи, как же я тебя люблю.
Но при этих словах глаза Лилианы опять наполнились слезами. Фрэнсис немного отстранилась и вгляделась в нее:
– В чем дело? Что с тобой?
Лилиана резко помотала головой, и слезы выплеснулись из глаз.
– Я просто хочу, чтобы все было по-другому, – прерывисто прошептала она. – Безумно хочу.
– Нет, ты чего-то недоговариваешь. Что-нибудь случилось, пока вы были в Гастингсе?
Лилиана вытерла щеки:
– Я очень скучала по тебе, вот и все. Мне было страшно одиноко.
– А то, о чем ты написала в письме… что хочешь быть смелой… это правда?
– Ты знаешь, что да.
Фрэнсис взяла ее руки в свои:
– Тогда послушай. Я сегодня думала всю ночь напролет. Так дальше продолжаться не может. Посмотри на себя! Это тебя убивает. И я тоже… я так больше не могу. Не могу делить тебя с Леонардом. Не могу делить тебя с твоим так называемым браком, который на самом деле всего лишь привычка и условность и… объятия без любви или даже хуже. Если бы я любила тебя меньше, я бы, наверное, смогла… но я не могу. Я хочу, чтобы ты ушла от Леонарда, Лилиана. Хочу, чтобы ты ушла от него и стала жить со мной.
Фрэнсис ожидала, что лицо Лилианы помрачнеет, замкнется, но та пристально посмотрела на нее влажными от слез глазами и тихо произнесла:
– Ты же серьезно, да?
– Да, совершенно серьезно. А что? До сих пор мы всегда говорили об этом как о чем-то невозможном. Но ведь женщины уходят от мужей каждый божий день. В газетах полно таких новостей.
– Так то женщины из высшего общества. У них все иначе. Они могут договориться об условиях развода. И уходят от мужей к другим мужчинам. А если станет известно про нас с тобой… Нет, Фрэнсис, слишком много всего против.
– Насчет развода… ну да, согласна. А раздельное проживание? Если просто уйти от мужа, без всяких формальностей? Со времени войны никто такое особо не осуждает. И как только ты станешь свободна, мы сможем жить, как нам хочется.
Лилиана снова вытерла слезы со щек:
– Жить-то да, но на какие средства? У меня же совсем нет денег. Меня Лен полностью содержит.
– Мы найдем работу, – сказала Фрэнсис. – Разве тебе не хочется, а? Честным трудом зарабатывать на хлеб? Господи, мне так страшно хочется. Или знаешь что? Я сегодня ночью подумала: ты можешь пойти в художественную школу… Нет-нет, не делай такое лицо!
Лилиана отвернулась прочь, опять чуть не плача:
– Ты попросту фантазируешь.
– Вовсе нет. Я все продумала. И решила, что у нас все получится. У меня есть немного денег на собственном счету, с которого отцовские долги не снимались. Там всего ничего, фунтов тридцать. Но я могу продать кое-какие вещи – несколько принадлежащих мне предметов мебели, старинные украшения, доставшиеся мне от бабушек…
– О нет, Фрэнсис, нельзя же взять и продать фамильные драгоценности!
– Почему? Куча скучных старых изумрудов и гранатов. Зачем они мне?
– Но я не могу жить на твои деньги.
– На Леонардовы живешь же.
– Это другое.
– Да, конечно. Он тебе платит за то, чтобы ты была для него поварихой, домработницей и любовницей в одном лице. Я же буду тебя содержать лишь до тех пор, пока ты не начнешь сама зарабатывать. А как только я найду работу…
– Работы сейчас не найти.
– Всегда можно устроиться уборщицей, поварихой, официанткой. С такого рода работой я отлично справлюсь. Не исключено, что и получать буду прилично. А одновременно смогу записаться на какие-нибудь заочные курсы. Бухгалтерские там или машинописные. Кристина так и поступила в свое время – а чем я хуже? Ты же пойдешь на свои курсы. Разве не об этом ты давно мечтала? Стиви порекомендует нам хорошую художественную школу.
– Но если даже предположить… Где мы будем жить? Если я замужняя женщина, ушедшая от мужа… все будут обо мне самого дурного мнения. Остаться здесь с твоей матерью мы не сможем. Она не потерпит меня в доме, ты знаешь.
– Ну, мы сразу начнем искать комнаты. А мать возьмет побольше постояльцев. Об этом я тоже подумала. Она не сможет вечно жить на дивиденды, уменьшающиеся год от года. Если постояльцев прибавится, у нее появится какой-никакой доход – вполне достаточный, чтобы нанять домработницу вместо меня.
– Но ты же не сможешь вот так ее оставить, правда?
Фрэнсис заколебалась. Действительно, сможет ли она? Но какая у нее альтернатива? Сживаться со своей ролью еще старательнее, еще безропотнее, еще позорнее?
Она снова сжала руки Лилианы в своих:
– Я сделаю это – ради тебя.
На глаза у Лилианы опять навернулись слезы. Она резко отстранилась:
– Ах, Фрэнсис…
– Не плачь. Почему ты плачешь?
– Потому что это все слишком сложно. И слишком многих касается. Чувства Лена меня больше не волнуют, но он будет в бешенстве. И станет меня преследовать, я точно знаю.
– А станет ли? Разве он не так же несчастен в браке, как ты?
– Дело не в том, чего он хочет, а в том, как это будет выглядеть. Для Лена всегда было страшно важно, что скажут его родственники, друзья, сослуживцы. Он хочет сделать карьеру, а развод, хоть и не судебный, сильно ему повредит. И потом, что скажут мои родственники?
– Возможно, что хотят, чтобы ты была счастлива.
– Твоя мать такого не скажет. Так почему моя должна? Потому что она из Уолворта и придает меньше значения подобным вещам? Ты же знаешь, чтó о нас станут думать люди.
– Ну, далеко не все.
– Да все, все, ты сама знаешь! Все люди страшно ограниченные, страшно заурядные, страшно…
– Нет, таких единицы. Но остальные… разве ты не понимаешь? Все остальные становятся ограниченными и заурядными, только когда начинают жить во лжи. Мне лично до смерти надоело врать самой себе. Я жила так многие годы. С Кристиной у меня был шанс любить и быть любимой, но я от него отказалась. Тогда это представлялось мне смелым поступком. Но то была никакая не смелость. А самая настоящая трусость. С тобой я трусить не стану. И тебе не позволю. Но ты гораздо смелее, чем думаешь. Иначе ты бы не прошла через кухню и не поцеловала меня тогда, после вечеринки у Нетты. Ты бы не сказала: «Отвези меня домой». Ты бы не вытащила осиновый кол из моего сердца. Помнишь тот момент?
Лилиана взглянула на нее, но ничего не ответила.
– Помнишь? – настойчиво повторила Фрэнсис. – Ты вытащила кол, и все изменилось. А ты ведешь себя так, будто можешь каким-то образом втиснуть эту перемену в свою привычную жизнь. Но ты не можешь, Лилиана. Слишком уж она велика, произошедшая перемена.
– Ты постоянно говоришь это, – сказала Лилиана. – Но разве ты не понимаешь? Дело именно в том, что она слишком велика. Послушаться тебя – значит изменить все, что я сама знала и думала о себе, и все, что знают и думают обо мне другие люди, – изменить вообще все.
– Да, конечно. Но разве это не замечательно – взять и измениться? Иначе все теряет смысл. Ну ради чего было стоически переживать войну и прочие трудности, если два человека, любящих друг друга, не могут быть вместе? И еще… ты должна кое-что пообещать мне, насчет Леонарда. Что отныне ты откажешься спать с ним.
Лилиана отвернулась.
– Господи, все так глупо! Так абсурдно! Я ведь даже не хочу Лена. Он мне противен. Лучше бы он… умер, честное слово!
– В таком случае все очень просто, – сказала Фрэнсис. – Вот, смотри.
Она взяла левую руку Лилианы и осторожно, но решительно начала стягивать с безымянного пальца кольца, помолвочное и обручальное. В первый момент Лилиана, чисто машинально, сделала слабую попытку высвободить руку, но дальше уже не сопротивлялась, а лишь смотрела, зачарованно и печально, как кольца слегка застревают на костяшке и потом быстро соскальзывают прочь.
– Видишь, как просто? – спросила Фрэнсис, убрав кольца с глаз долой и нежно поглаживая большим пальцем белую полоску кожи, оставшуюся от них. – Твоя рука в моей, и между ними ничего. Проще простого, так ведь?
Лилиана ответила не сразу. Она откинула голову на подушку и закрыла глаза. А когда заговорила, голос ее звучал безжизненно, будто она наконец сдалась, смирилась с неизбежным.
Сказала же она следующее:
– Нет, все совсем-совсем не просто.
Фрэнсис пристально вгляделась в ее усталое замкнутое лицо:
– Ты о чем?
Лилиана открыла глаза:
– Только пожалуйста, Фрэнсис, не сердись.
– Ты… ты выбираешь Леонарда?
– Нет, не это.
– Тогда что?
Лицо Лилианы приняло странное виноватое выражение.
– Даже не знаю, как тебе сказать. Кое-что произошло. Это ничего не меняет, если все, что ты говорила, правда. Но это сильно усложняет дело.
– Да о чем ты? Что случилось?
– Пожалуйста, не вини меня. Я не виновата. Но… ах, Фрэнсис, мне кажется… я практически уверена… что забеременела.
