Ловушки

Моху чудилось, что он на судне, зажатом во льдах замёрзшего океана. За каждым окошком дома расстилался белый простор, нарушаемый лишь островками деревьев. Холмы в отдалении виделись побережьем никем не хоженой земли. Сам дом, подтверждая ощущения, трещал, словно судно на поднявшемся ветру.

Мэй с Вороном уехали утром на собачьей упряжке. Имоджин постепенно приходила в себя благодаря уходу и успокаивающим рукам Мэй, пока Мох с Умельцем Вороном стояли на страже возле кровати. В конце концов она погрузилась в глубокий, но естественный сон. Мэй заботливо поучала Моха не выпытывать у Имоджин, что с нею произошло, опасаясь, как бы это снова не травмировало девушку. Мох это понял, но всё равно не оставлял мыслей о том, что же пережила Имоджин.

Она пробудилась, когда день уже догорал. Температура в доме повысилась, и ветер завывал в камине. Мох вывернулся из спирали мрачных мыслей – он раздумывал об убийстве Радужника – и сразу попал под её пристальный взгляд.

– Боюсь, что теперь ты обо мне по-другому думать будешь, – сказала она.

– Ты это про что?

– Мох, кто мы такие, а?

Мох заёрзал под её взглядом. Пожал плечами:

– А кто мы такие?

– Ты меня любишь?

– Да, – не колеблясь, ответил Мох. И это было правдой. Он понял это с той ужасной ночи, когда думал, что она умрёт.

– Я тебя тоже люблю. – Имоджин опустила взгляд. По щекам её потекли слёзы.

– Ты от этого как-то не выглядишь очень счастливой, – заметил Мох.

Она взглянула на него:

– Я сейчас расскажу тебе, что со мной произошло. Надеюсь, после этого твои чувства не переменятся.

Мох подался вперёд и подбросил в огонь две дубовые балясины. Потом сказал:

– Бомби.

Она как-то странно посмотрела на него и заговорила.

Раньше ей замерзать никогда не приходилось. Ой, ей бывало холодно, само собой, но в сравнении с этим то было сущими пустяками. Воздух пробирался ей под одежду, будто та была из туалетной бумаги: он студил её до мышц, до костей. Противнее всего была дрожь. Механизм переохлаждения Имоджин понимала: дрожь была предвестником, что впереди гораздо худшее. Впрочем, даже понимание этого не вызывало такой боли, как страх и озабоченность во взгляде Моха. Какими же им надо было быть дураками, чтобы оказаться здесь, неподготовленными, гоняясь за монстрами во тьме. Элизабет убила бы их – глазом моргнуть не успеешь. Была б жива Мемория, как могли бы они надеяться отыскать её среди этой беспредельной опасности? То, чего оба они страшились в душе своей, невольно вело Элизабет к Мемории. Меморию похитили из Глазка в то же время, когда Джон забрал злосчастный сундук. Невысказанным хранили оба они в себе страх, что Элизабет охотится не за одним сундуком и что есть здесь какая-то им не понятная связь. Есть и ещё одна очень серьёзная причина. С чего бы это Мемория станет говорить с ними, даже если они сумеют её найти? Речь-то шла о женщине, не желавшей быть найденной, если вообще такая существовала. Имоджин приходило в голову, что Мемория на деле существовала в одних только умах переживших несчастье мужчин. Была ли она реальностью или каким-то тёмным отображением? После смерти Радужника промахи Имоджин стремительно пошли вглубь. Элизабет была монстром. Имоджин, положим, не была трусом, как её отец, тем не менее не была она – даже близко – и победительницей монстров. Если б была, так сама бы убила Агнца много лет назад.

«Мох, я правда замерзла, и я боюсь этих собак».

Собак она всегда боялась. Порой казалось, что весь город целиком полон этих одичавших шавок. В городе была возможность не попадаться им на пути, только здесь не было ничего, кроме открытой земли. Она облизала губу. И получилось, будто это мгновенное действие вызвало катастрофу. Вдруг она стала падать. Что-то тянуло её. Охваченная ужасом, она прыжком вырвалась и побежала. Ощутила лёгкость, такую чувствуешь весной, когда надеваешь легкие туфли после нескольких месяцев хождения в сапогах. В мыслях она видела себя на краю леса. Так это и ощущалось: желание, исполненное ещё до того, как было высказано. Пальцы ног едва касались тонкой корочки льда. Неужели она летела? Опуская глаза, видела, что она голая. Её груди, живот, бёдра и ноги дымом вились в прозрачной оболочке её тела. Как странно! Под деревьями она остановилась и оглянулась. Что стряслось? Мох стоял над телом какой-то женщины. Он поднял её на руки. «Он боится, – подумала она. – Думает, что я умерла».

«Не жди», – шумели деревья. «Иди», – шелестела трава. «И как можно быстрее», – бормотали наполовину проснувшиеся кроты под землёй. Сам ветер звал её за собой. Она взмыла в воздух, расставив руки, как крылья, одна нога поднята, как у танцовщицы, и повернулась. «Поспеши отсюда, – раздался голос сверху. Она глянула вверх и на секунду увидела луну в разрыве облаков. – Уходи».

И понеслась она в самую чащу, как заяц, как косуля, как птица. Было ощущение, будто она сделала всё это разом. Ветки и колючки, что располосовали бы ей тело, проскакивали прямо сквозь неё, оставляя за собой разве что шелест сухого листа. Углубившись в лес, она облетала вокруг каждого ствола дерева. Веточки вызванивали крохотными колокольчиками. Её не столько несло, сколько вздымало: так некогда, когда ей пять лет было и Джон поднял её на руки. Он держал её на вытянутых руках и крутил до того быстро, что, если бы отпустил, они бы оба, крутясь, влетели в кусты роз.

Впереди неё показался просвет. Там что-то лежало, не двигаясь. Оранжевое, рыжее. Лиса. Лежит на боку, шкура побита так, что сомнений нет: мёртвая. Не раздумывая о том, что делает, она запрыгнула в шкурку.

Имоджин понятия не имела, как или почему она совершила такое. Поместиться в лисицу – это шло от инстинкта, словно зарыться в укромное место, чтобы уйти от преследователя, но стоило ей оказаться внутри, как её охватил ужас. Тот убийственный голод, который совсем недавно привёл лисицу к гибели, теперь стал её голодом. Он пронизывал всё её существо и толкал к отчаянию. Попала ли она в западню? Застряла? Она подняла голову и осторожно поднялась, хватаясь замерзшими подушечками лап, отыскивая зацепки на льду, что покрывал всё вокруг. Она навострила уши. Мох кричал откуда-то из-за деревьев. Она встряхнулась, наполнив воздух капельками: телесное тепло растопило ледок на шкуре. Она не могла возвратиться к нему – только не в таком виде. Он же её не увидит.

На незаметной тропке, что пробегала несколько сотен футов по лесу, она поймала мышь. Та ещё дергалась, когда она проглотила её.

Ледяной дождь опять превратился в снег. Он искрился на меху, когда она трусила по середине дороги. Что-то расслышала: звяканье металла о камень. А вот опять. Пошла на звук, вышла на открытую полянку в лесу и присела в тени лиственницы.

Карета Элизабет образовала задник разворачивавшейся сцены. Её тяжёлые колёса были заляпаны грязью. На боку её виднелось свидетельство событий на причале: глубокая борозда тянулась по корпусу от начала до конца. Эхо стоял в месте, защищённом от ветра корпусом кареты. Орган, вырезанный Элизабет из Радужника, плавал в воздухе, испуская лёгкое сияние. Двигался он медленно, а нити, извиваясь, переплетались друг с другом. Имоджин припомнилась медуза из громадного аквариума в хранилище Полотняного Двора. Шёпот. Перед органом стояла Элизабет. Волосы у неё, спутанные и нечистые, висели космами, укрывая её склонённую голову. Имоджин не было слышно, и она крадучись подобралась за деревьями поближе, пока не оказалась всего в нескольких шагах от рваного подола Элизабет.

– Ты помнишь имена моих глухих сестёр, Виолетты, Шарлотты, Анны, Магды, Челлы и Аллисон? Они жизни отдали, чтобы следить за тобой. Они все ушли. Ты пережил их всех. Теперь всего одна я осталась. Уверена, сестринская обитель Глазка не ждала, что я стану последним Смотрителем, – говорила Элизабет. Она сгорбилась и зашипела на парящий орган. – Тебе вообще незачем было жить. Тебя следовало бы убить все те сотни лет назад, когда тебя и Аурель нашли, ошарашенных и перепуганных, на вересковой пустоши. – Элизабет обошла вокруг чёрного органа. – После того как убили Аурель, ты прельстил сестер своими чудесами, вот как оно было. Ты оставался в своём детском теле, никогда не рос, вот они и жалели тебя. Только ты был ядовитой находкой, избавиться от которой у них не было сил. Они звали тебя Скворцом, Ужасным Ангелом. Держать тебя в заточении было роковой ошибкой. Меня совесть совсем не мучает за то, что я старалась убить тебя, после того как все остальные были убиты, и некому сейчас покончить с этим делом. Я отнесу тебя обратно домой, в Глазок, Скворец, и похороню тебя рядом с твоей мёртвой сестрой. – Элизабет подала знак Эху. Чудище тяжело поволочилось вперёд, оставляя глубокие следы в слое сосновых иголок под снегом. Девочка отступила, когда Эхо подняло орган. Чудище понесло его к карете, в которой идеально квадратная панель скользнула в сторону. Появилась тонкая белая рука и забрала орган. Рука ушла обратно, и панель закрылась с громким щелчком.

Имоджин недолго было позволено обдумывать то, что она увидела. Элизабет вдруг резко повернулась, словно бы услышала что-то. Детский взгляд принялся шарить по полянке, пока не остановился на Имоджин.

– Лисичка, – прошептала Элизабет. – Пришла, значит. – Имоджин почувствовала, что взгляд Элизабет держит её. Лапы словно паралич разбил. Элизабет подошла поближе, подол её платья тащился по мокрому снегу. – Иди сюда, лисичка, я сожгу тебя, как твою мать сожгла. – Тепло разлилось по телу Имоджин. Она тяжело задышала, не в силах шевельнуться, когда палец Элизабет отыскал мягкую впадинку у неё за ушами и принялся легко поглаживать её. – Жизнь полна маленьких неожиданностей и поворотов. – Элизабет прекратила свои гипнотические поглаживания и шлёпнула Имоджин по морде так сильно, что у той зубы лязгнули. Она схватила Имоджин за загривок. – Гори, лисичка, – цедила, брызгая слюной, Элизабет. Имоджин впилась зубами в руку девочки. Чудом этого вполне хватило. Она вывернулась из хватки маленькой ручки, скакнула на землю и побежала. Вслед ей летел смех Элизабет.

Имоджин бежала по оленьей тропе через лес. Небо за облаками начало светлеть. Пока она слушала странный разговор, температура вокруг неуклонно падала, и теперь вновь пошёл снег. Меж деревьев сыпалась искрящаяся пыль. Над головой каркали вороны. С веток слетали льдинки. Толчки по колкой земле отдавались болью в лапах. Она замедлила бег до трусцы только тогда, когда убедилась, что далеко ушла от Элизабет и её спутника. Оленья тропа вывела её из леса к покосившемуся забору из проволочной сетки. Что-то вроде плана сложилось у неё в уме. Она будет искать старый дом, который раньше видела, и посмотрит, не укрылся ли в нём Мох. Она представления не имела, что делать дальше, но по крайней мере она будет рядом с ним.

Забор был слишком высок, чтобы его перепрыгнуть, и она стала искать лазейку снизу. И нашла. То был низкий, по размеру тела, лаз, глубоко уходивший сквозь снег и траву, густо росшую возле забора. Наверное, дыру проделали кролики. Недолго думая, она скользнула в лаз. И сразу же осознала свою ошибку – едва петля капкана захлестнула ей тело. Чем больше она билась, тем туже затягивалась петля.

Прошли часы. Одно время свет стал ярче. Наметало снег. Имоджин лежала на брюхе, не в силах высвободиться. Трава вокруг неё покрылась кровавой кашицей. Пытаясь перегрызть проволоку, она порезала себе язык и десны. Дышать стало тяжело. Она хватала воздух маленькими глоточками. Попробовала выскочить из своего лисьего тела, так же как выпрыгнула из своего собственного. Но умения делать этот трюк у неё не было – возможно, боль до того не давала сосредоточиться, что она больше не могла вообразить себе этого. Она попала в капкан.

Ночью сзади раздались шаги по скрипучему снегу. Имоджин ослабела настолько, что голову не могла поднять. Она просто заскулила и вздёрнула уши. С другой стороны лаза подошёл паренёк. Он был закутан в латаное пальтишко и шарф. За собою тащил санки, на которых смёрзшейся кучей лежали тушки кроликов, норки и ещё одной лисицы. На передке санок стоял фонарь, отбрасывавший дикие тени. Движения мальчишечьего тела говорили, что он не чаял найти живую животину, пусть и настолько близкую к смерти. Двигаясь крадучись, как будто она могла улизнуть от него, паренёк отпустил санки и прижал к плечу ружьё. Прицелился тщательно и нажал на спусковой крючок.

– Ты всё ещё любишь меня? – спросила Имоджин.

– Да, – ответил Мох.