Аура

В то утро до своей квартиры он не добрался. Передвигаясь на своих двоих, Мох предпочитал менять маршруты, избегая быть замеченным. Взбудораженный увиденным во дворе сортировочного узла, он попал на незнакомую улицу.

Разговор с Оливером потряс его. Хотя с годами они всё меньше и меньше откровенничали, но в основе всегда оставались верны друг другу. Их отношения совершили новый поворот. Мох никак не мог определить почему. Он знал, что чувства его обострены симптомами воздержания от синиспоры, которую он безуспешно пытался заменить бренди. Его одолевали потливость и копание в себе. Так и представлялось, что всякие незнакомцы в последнее время разглядывают его, словно бы недоумевая, зачем он тут оказался. Это озадачивало его, пока он не понял, что они, видимо, поступают так в ответ на его собственный пристальный взгляд. Кучка ребятишек, игравших в кольца, перестала бросать их в цель, чтобы потешиться над ним. Будь всё нормально, это забылось бы уже в следующее мгновение. На этот же раз ребячьи голоса продолжали оставаться у него на слуху, как хоровое эхо.

Мох, чтобы навести в голове порядок, опёрся о стену в нескольких шагах от одного из одинаковых одноквартирных домиков, которые тянулись по всей стороне улицы. В окно, выходившее на улицу, сквозь разросшуюся герань ему был виден салон с пианино. На крышке инструмента плотно стояли фотографии в рамках. За пианино был дверной проём, за ним – ещё один. В конце этой череды проёмов находилась кухонная дверь, ведшая в крохотный цветник с клумбой и кустом роз. Ласточки метались над дорожкой, гоняясь за чем-то невидимым. Резкое постукивание по стеклу вернуло его на улицу. Мох прыжком распрямился. Пожилая дама с бледным от пудры лицом и пучком волос, удерживаемых шарфом, жестом показывала, мол, проходи мимо. Не споря, Мох опять зашагал. Неприятности ему были не нужны.

Обе стороны улицы составляли такие же домики из красного кирпича, как и тот, куда он только что заглянул. Левая сторона улицы была зеркальным отражением правой. Мох наполовину ожидал увидеть на другой стороне своего призрачного двойника, шагающего по противоположному тротуару. Мысль эта до того засела у него в воображении, что он никак не мог перестать высматривать. Бросив взгляд, он увидел ребёнка, катившего куклу в ржавой колясочке. Повернул голову обратно – и уткнулся взглядом в ещё одного ребёнка, девочку лет пяти, стоявшую перед ним.

– Папа говорит мне, что чужим доверять нельзя, – сказала девочка. Мох замер, почему-то не в силах пройти. – Папа говорит мне, что вот так моей маме и заделали ещё одного маленького. Папа собирается вышибить этому мужику зубы, если когда-нибудь поймает его. Так может и кровь пойти, вот увидите.

– Дай мне пройти, пожалуйста, – попросил Мох. Голос для него самого звучал странно. Высокий, нетерпеливый.

– Я тебя и не держу. Ты видел кровь? Настоящую кровь? – Девочка шагнула к нему. Лицо у неё было чумазое, а в волосах ползали вши. Мох обошёл её. – Скоро увидишь. – Мох стал напевать про себя, чтоб не слышать этот детский голосок.

Зигзаг белого света попал в поле его зрения и скользнул по диагонали. Заныл затылок, голова потяжелела, будто песком наполнилась. В витрине почты дурманил до головокружения бунт типографских букв, втягивающий его в языковой водоворот. Буквы мерцали, растворялись, а потом вновь появлялись повсюду, когда он пытался сосредоточиться. Мох продолжал шагать, убеждённый, что движение и свежий воздух его успокоят. Зрение ухудшалось. Слева от него зелёные ворота вели в узкое пространство между двумя домиками. В этом проходе старые брусья и доски вели войну с ящиками, переполненными мусором. Какая-то кошка с янтарными глазами, как у Имоджин, шмыгнула мимо, низко опустив хвост. Его распирало от позывов к рвоте и испражнению одновременно. В ужасе, что он вот-вот совершит нечто унизительное, Мох налёг плечом на ворота. Створка распахнулась вовнутрь и остановилась, с громким стуком налетев на стену.

В проходе было прохладно и сыро от манящей, скрывающей тени. Мох пошёл вперёд, с трудом передвигая ноги и сжимая пряжку брючного ремня, готовый ко всякой случайности. Но теперь зрительное мельтешение, которое едва не лишало его способности видеть, сменилось свечением, будто от водопада углей. Он хватил ртом воздух и исторг рвоту. Та магмой изверглась из его горла. Глазами, полными слёз, он посмотрел в конец прохода. Похожее на стража чудище с сортировочного узла возвышалось, закрывая свет. Горящие угли летели из его головы по ветру, который, казалось, вздымался у чудища внутри, будто в печной трубе. Мох отвернулся, собираясь уйти тем же путём, что пришёл, но путь перекрывала другая фигура. На этот раз то был мужчина. Когда каблук сапога врезался Моху в грудь, того опять отшвырнуло во мрак.

Они вывернули его карманы, а у него не было сил помешать этому. Он отрешился, потерялся в самом себе. Неужели сердце остановилось? Разве он умирает? Это хулиганьё не церемонилось. Его крутили-вертели по-всякому, кусочки гравия и гранулированного стекла впивались ему в руки и щёки. На нём распахнули пальто и рубашку. Стянули с него штаны до колен, а когда не нашли ничего, то принялись пинать ногами просто ради удовольствия. Он чувствовал, как ему задрали рукав, как отлетели часы Леса. Был момент, когда напавшие заспорили, будто бы перепугались, а потом они разбежались, грохоча сапогами.

Не один час минул. Ветер поднялся, как только померк свет, и на соседних тополях зашуршали листья. Тополя с их особым запахом, густые и древние, напоминали ему о детстве. Он убегал от своих сестёр и их затворнического дома возле мели, где разбивали на части корабли, и забирался в тополиную рощу в дальнем конце пляжа. Весной листочки были клейкими, почти как кровь, что сейчас текла у него меж пальцев. Ему хотелось закричать во весь голос, но он так и не мог пошевелиться.

Подошла собака. Он не понимал, на самом ли деле это было или во сне. Она лизала ему руки шершавым языком, который оборачивался вокруг каждого пальца. Время от времени она останавливалась, издавала из пасти мягкое ритмичное рыканье, а потом снова принималась за дело. Сколько же времени прошло? Ночь настала, и какое-то время собака лежала рядом, шерсть у неё была жёсткая, но тёплая. В конце концов Мох уразумел, что собака от него ушла. Неужто он снова отключался? Мох долго смотрел на звёзды, прежде чем осознал две вещи. Он дрожал, а это значило, что он двигается – он больше не парализован. Мох повернул голову насколько осмелился и увидел пару детских ботиночек. Вокруг коленки на левой ножке был обвязан амулет, цепочка, переплетённая с чёрными перьями и маленькими позвонками вместо бусинок. Когда-то он находил похожие косточки в катышках под тополями.

– Мох, – позвал девчачий голос.

«Прошу, помогите мне». Бесполезно: слова не выходили.

Рядом пыхтела собака. Значит, она не ушла.

Дождь.

На рассвете его подняли с земли и отнесли к машине с работающим двигателем – такси, судя по запаху. Он, должно быть, как-то помогал, но позже об этом ничего не помнил. Какой-то мужчина обращался к нему, давая вежливые указания и задавая вопросы, ответить на которые у Моха не было сил. Силы вроде бы вновь появились уже в постели в квартире Сифорта. Он лежал один и, судя по силе света в окне, полагал, что день был в разгаре. Сбросив с себя одеяло, он обнаружил, что кровь и каменную крошку с него смыли. Оставшиеся синяки и царапины болели, особенно колени, которые были содраны, будто его волочили по тротуару. Он вновь устроился на подушках и поспал ещё подольше. Когда же проснулся во второй раз, то слез с кровати и оделся в собственную одежду.

Радужник сидел на кухне, закрыв глаза, голову его освещали косые лучи вечернего света. Мох усадил себя на стул по другую сторону стола. Когда Радужник пребывал в такой задумчивости, Мох понятия не имел, замечал ли тот, что происходит вокруг. Оцелусы неподвижно висели в воздухе безо всякого заметного порядка. Их расположение напомнило Моху детский самокат. Он прочистил горло, чтобы заговорить, но потом передумал.