Записки молодого учителя
«СТАРИК»

К этой пьесе я возвращался множество раз, уже, кажется, наизусть выучил. Она меня сразила наповал. Но произошло это не сразу, не при первом прочтении. В шестнадцать лет я не увидел ничего, кроме лихо закрученной интриги, тайны, и мне, десятикласснику, было безумно интересно узнать, чем же все закончится и как разрешится ситуация. Второй раз я перечитал пьесу «Старик» на третьем курсе и с той поры обращался к ней постоянно. Скажу сразу: с учениками я ее обсуждать не стал бы, хотя в ней, безусловно, есть о чем поговорить. Но разве они поймут суть слов Старика о том, что Христос страдал за нарушение древнего закона? Древний закон гласил: око за око, зуб за зуб, то есть за зло воздавать той же мерой, в какой причинен ущерб. А Иисус велел воздавать за зло добром. Он посягнул на нерушимость закона и за это принужден был страдать. Что толку обсуждать с подростками этот пассаж Старика, если они не знают Священного Писания (да и я сам его не знаю), не держали в руках Библию, а про Иисуса слышали только, что он, равно как и всё, что связано с религией и церковью, – олицетворение пережитков прошлого?

Не стану лукавить. Я побоялся бы обсуждать эту пьесу с детьми, потому что велик риск увлечься и сказать на уроке больше, чем нужно. Почему? Потому что пьеса на самом деле о нашей сегодняшней жизни, хотя написана еще до революции, в 1915 году. Это великое (хотя и небольшое по объему) произведение о Шантаже. Именно так, с заглавной буквы. Об угрозах, о запугивании, об унизительном страхе огласки или лишения материальных благ, о мерзостном потирании ручками от радости, когда знание чужого секрета дает тебе власть над человеком и возможность получить свою выгоду. Шантаж многолик и всесилен, любые советы и правила о том, как не поддаваться ему, как противодействовать, бессмысленны, они не работают. Есть только одно средство: не давать повода. Как говорится в старой английской поговорке, жить надо так, чтобы не было страшно подарить своего попугая самой большой сплетнице города. Но к тому времени, когда мы осознаем справедливость этой пословицы, мы успеваем наделать столько чудовищных глупостей, что в наших руках не остается ни единого средства, при помощи которого можно было бы противостоять шантажу. Но это, конечно, только в чистой теории, незамутненной практикой. А что же на практике?

А на практике нас сегодня шантажирует система. У Шантажа (того самого, с заглавной буквы) есть две разновидности. Первая: дай или сделай, иначе я про тебя расскажу. Вторая: дай или сделай, иначе не получишь от меня благ. Первая разновидность – ретроспективная, и именно ее обычно называют шантажом, вторая – перспективная, ее, как правило, именуют угрозой или запугиванием, но по своей сути она является все тем же шантажом. И если с первой разновидностью еще можно справляться, ведя идеальный образ жизни, то против второй – как против лома, приемов нет. Мы все – униженные жертвы шантажа. Мы живем с ним, живем в нем, живем под его гнетом. Но вернемся собственно к Горькому.

Спектр вариантов Шантажа в пьесе «Старик» широк и разнообразен. Рассмотрим их поближе.

Второе действие начинается сценой Якова и Каменщика Никиты. Яков дурачится, он вообще любит шутки и розыгрыши, и его разговор с Никитой – не более чем демонстрация Павлу и Тане своей способности «испугать кого угодно». «Я, брат, такое про тебя знаю…» – строго говорит он Никите и требует, чтобы тот вспомнил, чем занимался в марте 1903 года, то есть (с учетом времени написания пьесы) лет десять назад. Никита напряженно вспоминает, вспомнить точно, конечно, не может, но поскольку жизнь вел, судя по всему, честную и чистую, то уже через несколько реплик соображает, что это розыгрыш. И облегченно вздыхает: «Поди ты к богу! Я думал – взаправду что-нибудь». А Яков торжествует и похваляется: «Я могу испугать кого хотите! Любому человеку уставлюсь в глаза и начну: «А что я про вас знаю, что слышал!» Конечно, я ни черта не знаю, но человек обязательно испугается – ведь у каждого есть что-нибудь, что он скрывает, ну а я веду себя так, будто мне все тайны известны!» Как мне это напоминает манеру некоторых наших активистов…

Спустя некоторое сценическое время Яков пытается проделать тот же фокус с появившимся невесть откуда неким Стариком, не то странником, не то паломником. Старик, однако, не испугался и шутка не удалась, но почему? Потому, что есть оружие против шантажа? Отнюдь. Яков потерпел неудачу просто потому, что Старик точно знает: он в этих местах впервые, и знать молодой человек ничего о нем не может ни при каких условиях. Иными словами, он не боится не потому, что чист и праведен, а исключительно в силу логики и знания жизни.

А вот и такая картинка: все тот же Яков беседует со своим дядюшкой Харитоновым. Харитонов заставляет племянника сделать предложение Тане, падчерице Мастакова, Яков пытается объяснить, что Таня им не интересуется, не силой же ее под венец тащить, на что Харитонов на голубом глазу отвечает: «А хотя бы насильно? Девицы смелость любят. Болван!» Яков огрызается: «Попробуйте – женитесь на ней сами!» И вот тут Харитонов прибегает к шантажу: «Цыц! С кем говоришь? Вот как я вылечу в трубу да останешься ты нищим…» Вроде бы человек стремится устроить выгодный брак племянника, чтобы подстраховать его на тот случай, если бизнес дядюшки рухнет, да? А вот и нет! Вспомните-ка, что говорит Харитонов в первом действии: «Человек я неказистый, женщины меня иначе как за деньги – не любят, жить мне скушно, вот я и пью, играю… Торной дорогой всяк пройдет, а я люблю – по жердочке, над омутом, чтобы подо мной гнулось да качалось, чтобы каждую минуту думать: устоишь, Яким, али сверзишься? Вот оно в чем удовольствие жизни!» И в свете этих слов реплики Харитонова в разговоре с племянником приобретают совершенно определенный смысл: не можешь увлечь Таню романтически – возьми девку силой, тогда у нее выхода не будет, кроме как под венец, а не сумеешь – так я все свои деньги проиграю, пропью и на срамных баб растрачу, и ничего тебе не достанется в наследство. Чем не шантаж? И еще какой! Тот самый, перспективный: сделай, иначе не получишь благ.

Но Харитонов не был бы Харитоновым, если бы не использовал и другой вариант шантажа. Узнав неприятную правду об отчиме Тани, своем, между прочим, друге и куме Мастакове, он советует племяннику: «Теперь, по случаю срама, приданого можно взять гораздо больше – понял?» Иными словами, угрожай Мастакову оглаской – и он станет более щедрым, выдавая падчерицу замуж.

Линия «Старик – Мастаков» разворачивает перед нами картину шантажа классического, ретроспективного. Оказывается, Мастаков, состоятельный купец, построивший и завод, и ремесленное училище и начинающий новое строительство, когда-то очень давно был осужден за убийство: будучи рекрутом, напился вместе с солдатами, участвовал в пьяной драке, ничего не помнит, но когда выяснилось, что после драки остался труп, бесхитростный юный пьяный парнишка показался полиции самой доступной мишенью. Его и привлекли, даже разбираться не стали – он ли убил, не он ли… Присудили четыре года каторги. Отсидев два года и пять месяцев, Мастаков с каторги сбежал, взял себе другое имя, выправил документы и ведет спокойную праведную жизнь, женился на женщине с двумя детьми, овдовел, детей этих вырастил как родных, зарабатывает много и много же тратит на нужды общества (завод заводом, а со здания ремесленного училища никаких дивидендов не получишь, как ни тужься). А загадочный Старик, как выяснилось, был на каторге вместе с Мастаковым, отбыл свой срок полностью и теперь разыскал старого знакомца. Зачем? Вот это и есть самое любопытное. Чего хочет Старик? Денег за молчание? Нет. Работы, крыши над головой? Тоже нет. Тогда чего же? Этот вопрос неоднократно задает Старику и сам Мастаков, и его любимая женщина Софья Марковна, но ответ получают далеко не сразу. Старик, как выясняется, хочет, чтобы Мастаков мучился страхом. Страдал. Старик считает, что если Мастаков (но это сейчас он Мастаков, по новым документам, а раньше был Гусевым) не отбыл свой срок на каторге до конца, сбежал, облегчил себе жизнь, то теперь должен как бы отдать долг и пережить страдания, от которых он себя когда-то незаконно избавил. «Ну, предашь ты меня суду, разоришь мою жизнь, – какая в этом польза тебе?» – в отчаянии спрашивает Мастаков, а Старик отвечает: «Мое дело». «Зачем бежал? Зачем страдания не принял?» – «Жить хотел я, работать». – «Страдание святее работы», – строго произносит Старик, и Мастаков восклицает: «Зачем оно? Какая от него польза? Кому? Кому? Ну, говори, дьявол!» Вот тут-то Старику бы и дать ответ на вопрос, мучающий многих философов и ученых: для чего человеку даются страдания? Должен ли человек идти им навстречу или имеет право уклоняться от них, избегать? Но ответа у него нет, как нет и никакой собственной философии, на неудобный вопрос ему сказать совершенно нечего, поэтому он меняет тему и переходит в наступление: «Не лайся, я смолоду облаян! Ты у меня весь в горсти, как воробей пойман». Излюбленный прием демагогов. Интересно, почему, читая Горького, я так часто перескакиваю мыслями на наши комсомольские собрания? Между прочим, никакой собственной философии у Старика и в самом деле нет, это он только вид делает, что борется за некую идею справедливого страдания, а сам-то своей помощнице Девице обещает, что после встречи с Мастаковым они «большими кораблями отсюда поплывут». Так что все многозначительные и псевдовысокодуховные уклонения Старика от ответа – не более чем обычное манипулирование с целью выколотить побольше денег.

Софья Марковна пытается внести свою лепту и найти какие-то аргументы, чтобы утихомирить злобного Старика. Если вы страдали несправедливо, говорит она, то зачем же, чувствуя неправду страдания, увеличивать его для других? Ответ Старика краток и решителен: коли я – в горе, то ему (то есть Мастакову-Гусеву) – вдвое. Другой аргумент Софьи, весьма, кстати, убедительный: «Вы не тому мстите, кто исказил вашу жизнь, не тому!» Ответ? А вот он, в очень современном духе: «Мне виноватых искать некогда… А Гусев – он вот где у меня, как воробей зажат. Он своего сроку-страдания не дотерпел – почему? Я – дотерпел до конца. Судья ли я для него? Законный, непощадный судья. Вы меня замучили, а хотите мириться? Нет мира вам и не будет!» Опять демагогия, опять газетные статьи и комсомольские собрания… Преследуют они меня, не отпускают, не дают покоя…

Вместе со Стариком ходит некая Девица, тоже якобы безвинно осужденная за детоубийство и отбывшая каторгу. Старик уверен в ее преданности и абсолютной послушности, управляемости и использует в своих интересах. Но Девица тоже не промах, быстро находит собственную выгоду и сначала выклянчивает у Софьи Марковны одежду и обувь в обмен на обещание убедить Старика отступиться от задуманного и уйти, а потом выходит с предложением уже к самому Старику, своему вроде как благодетелю: «У тебя сила на них, вот ты бы велел хозяйскому-то сыну замуж меня взять… Я бы с ним жила, а ты – при нас. Я тебя не обижу…» Ну что ж, этого следовало ожидать, шантаж действительно сила. Но крайне любопытно другое: вот эти последние слова реплики Девицы. «Я тебя не обижу…» Так говорит только тот, кто знает и чувствует свою силу, тому, кто заведомо более слаб. Каково же на самом деле распределение ролей в этой странной парочке – Старик и Девица?

Старик ведет себя так, словно был безвинно осужден и принял незаслуженное страдание. А между тем на вопрос Софьи Марковны, за что судили Старика, Мастаков объясняет: «За насилие над несовершеннолетней». Вот так! Насильник-педофил считает, что он вправе требовать правосудия для человека, чья вина в убийстве более чем сомнительна и ничем не доказана. Интересно, каким образом Горькому удалось предвидеть, что спустя несколько десятилетий на нашу страну обрушится любитель юных дев Берия вместе с репрессиями, доносами, арестами и лагерями «без права переписки»? У него было невероятное чутье? Или он точно уловил одну из составляющих русского национального характера, которая всегда проявится в той или иной форме, независимо от строя и режима? Нет-нет-нет, об этом ни слова, ни слова…

И еще одна реплика Старика будоражит во мне ненужные и опасные ассоциации: «Ты – года гнездо каменное строил себе, а я – в один день все твое строение нарушил!.. Кто сильнее – ты, богач, аль я – бездомный бродяга, кто?» До основанья, а затем… Но – молчание.

Мастаков честно рассказывает Харитонову о своей проблеме со Стариком, надеясь на дружескую поддержку. Софье Марковне он тоже говорит все без утайки и сразу. Но проблема не решается, да и не может решиться, и Мастаков совершает самоубийство. Софья готова помогать любимому, она собирается завтра с утра ехать в город к знакомому прокурору, чтобы хлопотать о Мастакове, просить… Харитонов никакой помощи не предлагает, более того, на вопросы Мастакова: «Можно меня простить? Веришь ты в невиновность мою?» отвечает: «Если бы я решал… Простить… я же ничего не знаю, не понимаю! И, главное, не я тут решаю, а множество людей! Газеты, знаешь… Ежели одному простить – все взвоют: а мы? Вот в чем дело! …Все заорут: и нас простите… Тогда такая юрунда начнется…» Истинное лицо истинного друга.

Старик и Мастаков поселились в моей душе и разговаривают, без конца разговаривают, и я порой перестаю понимать, кто из них прав. Сегодня мне кажется, что один, завтра – что другой, послезавтра… Я запутался, измучился, эта пьеса придавила меня каменной глыбой. «Христос за чужие грехи отстрадал, а ты за свой – не всхотел…» – «Я жил доброй жизнью в эти годы…» – «Ишь ты что! Нет, Гусев, это не годится! Эдак-то всякий бы наделал мерзостев земных да в добрую жизнь и спрятался. Это – не закон! А кто страдать будет, а? Сам Исус Христос страдал, древний закон нарушив. Закон был – око за око, а Христос повелел платить добром за зло… А чего мне надо – сам догадайся. Ведь я одинаковых костей с тобою, однако я двенадцать лет муки мученской честно-смиренно отстрадал, а ты – отрекся закона…»

Узнав о том, что Мастаков застрелился, Старик называет его глупым, хитрым и трусливым. Каждый раз, когда я читаю эти строки, мне кажется, что Старик разговаривает со мной. Или не Старик, а сам Горький? Или еще кто-то, умный и могущественный? Впрочем, Старика вряд ли можно назвать умным и могущественным. Если в первых сценах он появляется горделивым носителем высшей правды, то в самом конце он – всего лишь испуганный суетливый старикашка, понявший, что его план оказался ущербным и не сработал, и теперь нужно уносить ноги подальше отсюда. «Уходить надо, изобьют! В город надо. Там – не найдут». И подгоняет замешкавшуюся Девицу: «Живее ты!» И через несколько реплик: «Там дыра есть в заборе, мы с тобой в дыру…» Вот так. Входил королем и высшим судией и постыдно, трусливо смывается через дыру в заборе. Означает ли эта аллегория, что идея любой кары, любого возмездия изначально обречена на провал? Хотел ли Горький сказать этой пьесой, что один человек не может судить и осуждать других людей? Я не знаю. Читая «Старика», я перестаю понимать жизнь, которой живу. Жизнь, которой живем мы все.

Когда-нибудь я сойду с ума от этих двоих, напьюсь до беспамятства и… Что? Как Мастаков? Как Фома Гордеев? Как Суслов из «Дачников»? Любви последней не получилось… Кто я? Что я? Где я, на каком я свете? Услышу ли я когда-нибудь такие же слова, какие говорит Мастакову Софья Марковна в конце второго действия? Нет, не услышу, потому что нет рядом со мной такого человека. Скучно, тошно… Любимые слова Горького. И мои.

Вот еще вспомнил: Таня странно напоминает мне Фому Гордеева, Власа, Ольгу Алексеевну, Людмилу и даже Юлию Филипповну… Наверное, я схожу с ума. Или уже сошел…

На скане видно, что рукописный текст закончился в верхней четверти тетрадной страницы, а все свободное пространство на этой странице занято теми самыми рисунками: четыре поясных наброска военных в старинных мундирах и многочисленные маленькие фигурки солдатиков.

Сегодняшнее обсуждение меня порадовало. Особенно доволен остался я выступлением Артема, который при разборе «Дачников» был немногословен и рассеян, и мне показалось, что наша затея ему изрядно прискучила. Оказалось, я не ошибся: в тот же день ближе к вечеру Назар сказал, что Артем искал Юру, чтобы попросить купить ему билет на самолет. Я огорчился, но до конца дня никакой новой информации не поступило, а вчера утром Артем как ни в чем не бывало явился на «комсомольское собрание», и я понял, что паренек изменил свое решение.

Ближе всех к Володе Лагутину оказался сегодня Сергей, подробно рассказывавший о шантаже. Парень был, вне всяких сомнений, в очень плохом настроении, говорил зло и яростно, но при этом продуманно и четко. Наверное, на личном фронте нелады, а может быть, поссорился с кем-то из ребят или со своим куратором Гримо. Хотя как можно поссориться с Гримо – я представить не сумел, как ни старался. Вот если бы мне сказали, что кто-то поссорился с Полиной, я бы не удивился, но Виссарион… Да он само добродушие и покладистость!

Марина, как обычно, рассуждала о романтических перипетиях; на этот раз ее заинтересовал любовный треугольник «Мастаков – Софья Марковна – Павел, пасынок Мастакова», хотя когда дошло до обсуждения «Записок» и до вопроса Володи о том, кем является Девица для Старика, Марина тоже включилась активно и с удовольствием. Ну и, конечно же, наша Марина, желая, по-видимому, произвести хорошее впечатление, горячо спорила с высказываниями Девицы о том, что «все добры по нужде, а по своей воле – звери» и что «все хороши, когда просят». Досталось по этому поводу и Старику, наставляющему Девицу: «Ласкам ихним не верь. Всяк милостив будет, коли его за горло взять». Одним словом, сегодня эта хорошенькая юная девочка изо всех сил старалась доказать, что верит в доброе начало в людях, в их благородство и ум. За все дни квеста такое проявилось с ее стороны впервые.

Смешной очкарик Тимур со своей постоянной радостной улыбкой на лице говорил о Захаровне; эта старая служанка показалась ему самым ярким персонажем во всей пьесе. Сергей тоже обратил на нее внимание:

– За мягким говорком, улыбочками и прибаутками скрывается человек, готовый пойти на убийство. И ведь для всех это оказалось полной неожиданностью, никто даже предположить не мог, что эта бабка имеет второе лицо.

Евдокия сделала акцент на проблеме прошлого и на возможности исправлять ошибки, говорила об этом подробно, остановилась на противоположных позициях Мастакова и Харитонова. Если Мастаков считает, что «прошлое не должно касаться нас», то его друг утверждает: «Наше прошлое – не деготь на воротах, его не выскоблишь…»

Наташа, в отличие от других участников, остановилась на Тане, падчерице Мастакова. Когда она начала говорить, я был уверен, что речь пойдет об ухаживаниях Якова и об открытом стремлении Харитонова женить на девушке своего беспутного племянника. Мне казалось, что ее внимание обязательно окажется привлечено циничными высказываниями Якова, пропагандирующего законный брак как дверь, открывающую путь к безудержному распутству: «Теперь вы девица и стеснены в симпатиях ваших… А будете дамой – оцените свою свободу, – вон как Софья Марковна живет! У нее роман за романом».

Однако эту реплику отметила как раз Марина, а Наташа отметила совсем другое: Таня мается от скуки, но даже это не заставляет ее принять ухаживания Якова.

– Таня говорит: «Мне иногда так скучно бывает, что даже несчастия хочется». А чуть позже брат ей замечает: «Ведь ты не живешь, а дремлешь».

Она вдруг остановилась, словно растерялась, и умолкла.

– Чем вам понравились эти моменты? – спросил Вилен, делая пометку в тексте пьесы.

– Ничем… Они мне не понравились… Я не знаю… Вы же просили отмечать, если что-то зацепит. Вот это меня зацепило, а почему – не знаю, – тихо ответила девушка.

Снова помолчала и вдруг заговорила более уверенно:

– Я только сейчас обратила внимание, что здесь Таня скучает, а в «Мещанах» тоже Татьяна, тоже дочка хозяина дома и тоже скучает. Это случайно так получилось? Или для Горького скучающая Таня означает что-то важное?

Все дружно уставились на Галию, но ответа у нее не было.

– Горький часто использовал одни и те же имена и фамилии в разных произведениях, но причина мне неизвестна. Например, тот же Мастаков имеется не только в «Старике», но и в «Чудаках». Богомолов, Сомов – эти фамилии тоже использованы как минимум дважды, можно еще примеры поискать.

– Наверное, у него с фантазией было плохо, – весело предположил хипстер-очкарик.

– Зато у тебя хорошо, – сердито откликнулся Сергей. – Раз ты такой умный, давай-ка расскажи, что означает последняя фраза в «Записках».

Участники зашелестели переворачиваемыми листами распечаток. Я замер. Этот вопрос казался и мне, и Вилену необычайно важным, но я планировал задать его значительно позже, после того как мы отработаем «Фому Гордеева» и первый вариант «Вассы». Влас, Юлия и Ольга Алексеевна – персонажи «Дачников», мы о них говорили только позавчера, и, по идее, в памяти ребят все должно быть еще свежо. Но, наверное, без Фомы и Людмилы картина получается неполной.

– На сегодня умных больше нет, – спокойно заключил Артем минут через пять, когда стало понятно, что интерпретировать последнюю фразу Лагутина о «Старике» не смог никто.

Ну что ж, сегодня герои дня – Сергей и Наташа, им Вилен уделит особое внимание, когда будет проводить свое ежедневное тестирование.

Сергей, как и все, листал толстый том с пьесами Горького в поисках реплик Юлии Филипповны из «Дачников», и вдруг глаза его выхватили строки, которые прошли полностью мимо его сознания, когда он читал в первый раз. Это был диалог Власа и Калерии из тех же «Дачников». «Твердо стоять на ногах – это значит стоять по колени в грязи», – утверждает Калерия, сестра адвоката Басова, молодая поэтесса. Влас пытается ее поддеть: «А вы бы желали утвердиться на воздухе? Вам бы только чистоту шлейфа и души сохранить? Но кому, зачем нужны вы, чистенькие, холодненькие?» – «Я себе нужна!» – уверенно отвечает Калерия. «Заблуждение! – говорит ей Влас. – И себе вы не нужны…»

На какое-то время Сергей отключился и утратил нить общего обсуждения. Его словно парализовало на несколько секунд. Это же о нем написано! Это слова, обращенные к нему, Сергею Гребеневу. Он хотел сохранить себя в чистоте и не совершать сомнительных поступков? Заботился о шлейфе, надеялся утвердиться на воздухе? Остаться чистеньким, но при этом стать холодненьким? А нужен ли он себе, такой холодненький, стерильненький, воздушненький? И вообще, нужен ли он хоть кому-нибудь? Конечно, осознавать собственную чистоту приятно, никто не спорит, но если он хочет твердо стоять на ногах, то придется смириться с тем, что стоять придется в грязи.

С трудом дождавшись конца обсуждения, Сергей кинулся к себе на третий этаж. Гримо расхаживал по квартире с раскрытой книгой в руках и вслух декламировал:

– «Ты думаешь, молчание – ложь?» – «А что же? Конечно – ложь».

Увидев Сергея, он остановился, опустил книгу.

– Ну как, внучок? Обглодали косточки «Старику»? А я, видишь, готовлюсь, Ричард сказал, что следующая пьеса у вас будет «Последние», так я решил разок для себя вслух прочесть, вроде как прогон устроил. Ирочку уже позвал, она готова. Полине предлагал, но она почему-то отказалась, а жаль, на три голоса красивее вышло бы. Или вы больше не хотите домашний театр? Не понравилось?

– Очень понравилось, очень, – торопливо проговорил Сергей. – Вы извините, мне нужно срочно позвонить.

– Кому, позволь полюбопытствовать?

– Бабушке. Матери отчима.

– А-а, – протянул Гримо, – ну звони-звони, не буду мешать.

«Молчание – ложь, – твердил себе Сергей, роясь в карманах брюк, которые носил в первые дни, в поисках бумажки с номерами телефонов. – Молчание – ложь, возможно, даже худшая ложь, более трусливая и мерзкая, чем ложь вербализованная. Весь мир сговорился против меня, из каждой щели на меня сыплются намеки и упреки, в каждом услышанном слове, в каждой прочитанной фразе я слышу обвинения в трусости и слабости… А может, у Владимира Лагутина было точно так же, когда он писал свои “Записки”?»

Бумажка, наконец, нашлась. «Только бы она не уехала на дачу, только бы никуда не ушла… Черт, как люди жили без мобильников? А если что-то действительно срочное? Как человека искать, чтобы поговорить? Где его искать?»

Но бабушка, на его счастье, оказалась дома.

– Я смотрю, ты с матерью и сестрой окончательно горшки побил, – заметила бабушка. – Даже не звонишь им. Гена беспокоится. Или ты с ним тоже разгавкался?

– Ба, выслушай меня, – начал Сергей решительно.

Что-что, а слушать бабушка умела. Говорил Сергей долго и удивлялся, что стыд за мать и Олеську, который сжигал и съедал его изнутри так долго, почему-то совсем не мешал рассказывать и даже почти не ощущался.

– Я считаю, что нужно обзвонить всех друзей Гены и предупредить их. И друзей, и коллег, в общем, всех. Может, даже соседей по дому. Пусть все знают, что если пойдут слухи и разговоры, то это вранье матери, – закончил он излагать свой план.

Бабушка молчала, но Сергей слышал ее неровное дыхание.

– Вот, стало быть, в чем фишка, – произнесла она наконец. – Понятно. А я-то все в толк не могла взять, как это из моего умного и справедливого мальчика получилось такое чудовище. А мне не сказал ничего… Выходит, боялся, что я поверю не ему, а твоей матери. Жаль, что мой сын такого низкого мнения обо мне. Впрочем, что ж, ночная кукушка всегда дневную перекукует, это старая истина.

– Я приеду. Возьму билет на завтра и вернусь. Сразу к тебе…

– Зачем, Сереженька? Я все поняла и отлично справлюсь сама.

– Но ты сделаешь так, как я сказал? Позвонишь всем, предупредишь?

– Я подумаю.

– О чем думать, ба? Моя мать и моя сестра шантажируют твоего сына, они готовы в тюрьму его отправить, чтобы заставить обобрать тебя. Ты сама говорила, что всё, что у тебя есть, это память о годах, прожитых с дедом, и ты готова допустить, чтобы эти вещи, эта память, все это досталось человеку, который может так поступить? Ты этого хочешь?

– Конечно, этого я не хочу. Но ты не должен ввязываться. Я сама все сделаю. И не таким способом, как ты предлагаешь, а другим.

– Каким? Что можно еще придумать? Я не вижу вариантов.

– Это потому, что ты финансист, Сереженька, а я физик-ядерщик и, между прочим, доктор наук, – усмехнулась бабушка. – У нас с тобой мышление разное. Не забывай, что я – далеко не первая супруга твоего деда, так что ресурс у меня неплохой.

– Что ты задумала?

– Пока не скажу. Узнаешь позже, когда я все продумаю и со всеми переговорю. Продиктуй-ка мне номер своего телефона на всякий случай. И не пропадай, сам звони. Гене скажу, что ты в порядке. Сереженька…

– Да?

– Как же ты, мальчик?

Если до этого голос бабушки был деловым и почти металлическим, то теперь сделался теплым и заботливым.

– Ведь это твоя мама. И твоя сестра. Они тебе родные, кровные, а я – по сути, чужая. Я бы поняла, если бы ты их защищал. Но ты решил защищать меня.

– Ты не чужая, – возразил Сергей, – Гена меня усыновил, я ношу его фамилию, все эти десять лет он был мне настоящим отцом, а ты – настоящей бабушкой. И деда я очень любил, ты же знаешь.

– Знаю, мальчик мой, знаю. Но ведь и маму ты любил. И Олесю. Ты сделал очень трудный выбор, Сереженька, и я понимаю, как тебе больно. Поэтому и спрашиваю: как ты?

– Ну а как тут выбирать, ба?! – Он и сам не заметил, что повысил голос. – Как? Смотреть, как родной по крови человек совершает подлость по отношению к тому, кто по крови не родной? Смотреть, молчать и терпеть? Вас этому советская власть научила, что ли?

Бабушка выдержала паузу.

– Вон как ты заговорил… Любопытная у вас там затея. Жаль, что вступительные экзамены на носу, а я председатель приемной комиссии, иначе приехала бы посмотреть и послушать, чему вас там учат. А теперь послушай меня, мальчик. Ты – консультант по инвестициям, и твой привычный способ мышления – выбирать между хорошим и лучшим. Куда выгоднее вложить, где меньше рисков, где больше прибыль. А сейчас тебе пришлось выбирать между плохим и очень плохим. Отдать на растерзание меня, а то и Гену, или предать мать и сестру. Ни в одном из этих выборов ты не выигрываешь, и любой из них дается тебе с кровью и грязью. Я ценю это, поверь. Понимаю и ценю. Спасибо тебе, я сделаю все, что нужно, до истечения шести месяцев время еще есть, я все успею. Если тебе нужна моя поддержка…

– Ничего, ба, я сам учусь стоять на ногах.

– То есть?

– Да это Горький написал: «Твердо стоять на ногах – это значит стоять по колени в грязи». Я-то все пытался стоять на чистом асфальте или на свежей травке, ну на крайняк на паркете, думал, что получится. Но не получилось, пришлось смириться с тем, что под ногами грязи по колено. И насчет поддержки он тоже классно сказал, что умение жить – это умение жить без помощи и поддержки. Так что учусь теперь.

Сергей вдруг понял, что улыбается.

– Горький? – удивилась бабушка. – А ты что же, помнишь Горького еще со школьных времен? Вот не ожидала! Мне казалось, ты литературу вообще не жаловал. Я и сама не помню уже, где он это сказал.

– В «Дачниках». Мы это в школе не проходили.

– Неужели сам прочитал? С чего бы вдруг? Ты ведь до чтения не охотник.

– Здесь заставили.

– Очень любопытная у вас там затея… – задумчиво повторила бабушка. – И кому ж такое в голову пришло?

– Ба, не поверишь: американскому переводчику.

– А-а, ну тогда все ясно. Мультилингвы – они такие.

– Ты о чем? – озадаченно спросил Сергей.

– У профессиональных переводчиков, свободно владеющих несколькими языками, формируется совершенно особое мышление, потому что строй и фонетика каждого языка по-своему влияют на процессы, происходящие в мозге.

– Это верно, – усмехнулся он, – Уайли действительно производит впечатление странноватого старичка.

– Кто?! Как ты сказал?

– Ричард Уайли, переводчик этот, организатор нашего квеста.

Бабушка расхохоталась, басовито и тяжело.

– Миллионер, живущий в Голландии?

– Ну да, – растерялся Сергей. – А откуда ты…

– Сереженька, Дик Уайли – самый крутой переводчик с русского на английский материалов по физике, уж поверь мне, он переводил две монографии твоего деда и даже один мой доклад на симпозиуме в Сингапуре. Подумать только, как тесен мир…

Сергей повеселел.

– Так что, можно передать привет от тебя?

– Конечно, можно, но вряд ли он меня вспомнит. Он столько этих докладов перевел… Деда, может быть, и вспомнит, хотя лет двадцать уже прошло, но все-таки монография – это серьезно, тем более не одна, а две, а меня забыл давным-давно.

Когда Сергей вернулся в комнату, где актер продолжал свой «прогон», Виссарион оживленно заговорил об авторских ремарках и о том, нужно ли строго их соблюдать или можно позволять себе некоторые вольности. Сергей, все еще погруженный в отголоски разговора с бабушкой, сперва даже ничего не понял.

– Вот тебе пример. – Гримо раскрыл заложенную пальцем книгу. – Разговаривают муж и жена. Муж спрашивает: «Послушай, Соня, разве я злой человек?» Жена отвечает: «Не знаю…» Муж: «Прожив со мною двадцать семь лет?» А перед этими словами стоит ремарка «усмехаясь».

Надо же! Он-то, Сергей, полагал, что его ситуация уникальна и только он один на всем белом свете такой лопух, что не сумел за двадцать пять лет разглядеть собственную мать, а оказывается, об этом даже книги писали.

– И что? – осторожно спросил он.

– А то, что ему, мужу этому, кажется смешным и нелепым, что можно прожить с человеком двадцать семь лет и не понять, злой он или нет. Из этого следует вывод – какой?

– И какой же?

– Он считает свою жену глупой. Так оно и есть, конечно, исходя из всего текста пьесы. Он постоянно шпыняет жену, упрекает в том, что она плохо воспитала детей, не обращает внимания на ее жалобы, одним словом, всячески дает ей понять, что она ничтожество и полная дура и ни на что не годится. А вот если не обращать внимания на ремарку «усмехаясь», то эти слова можно произнести, скажем, с горечью, и тогда в образе мужа добавятся новые краски. Ну как же так, жена прожила со мной под одной крышей целых двадцать семь лет, мы вместе вырастили пятерых детей, а она до такой степени не обращала на меня внимания, до такой степени безразлична ко мне, что даже не потрудилась за четверть века составить хотя бы минимальное представление обо мне и моем характере. Понимаешь разницу?

Сергею стало интересно. А в самом деле, он ведь никогда не обращал внимания на эти ремарки, написанные курсивом и в скобках. Неужели всего одно короткое слово может повлечь за собой столько смыслов?

– А как еще можно сказать?

– Да как угодно! Можно – весело, и тогда получится, что муж вообще не придает большого значения ни своему вопросу, ни ответу жены, воспринимает все как шутку, легкую болтовню. Можно сказать с выраженной злостью, и у нас будет муж, который бесится от того, что утрачивает контроль над близкими и над всей жизнью семьи. Он-то думал, что он тут царь и бог и все ему в рот смотрят и в попу дуют, а его, оказывается, и не замечают, и даже не пытаются понять, какой он человек. Да масса вариантов!

– А как вы будете сегодня читать? Вы уже решили?

– Ну и вопросы у тебя, внучок, – рассмеялся Гримо. – Наша задача – донести до вас текст Горького, как он написан, поэтому читать мы с Ирочкой будем строго по авторским ремаркам. Хотя была бы моя воля да времени чуток побольше, мы бы вам такой спектакль забабахали! Горький собственную пьесу не узнал бы, наверное. Ты с бабушкой-то поговорил? Дома все в порядке?

– Да, – рассеянно ответил Сергей, – все нормально. Прикиньте, моя бабушка, оказывается, знакома с Ричардом. И мой покойный дед его знал.

– Ого! – воскликнул Гримо, почему-то обрадовавшись. – Так ты у нас теперь блатной, получается? Будешь пользоваться знакомством?

– Да ну вас, скажете тоже… Бабушка уверена, что Ричард ее даже и не помнит.

– А кто у нас бабушка? – живо поинтересовался Гримо.

– Физик-ядерщик. Ричард несколько лет назад переводил ее доклад на симпозиуме в Сингапуре.

– Предупреждать надо!

– О чем?

Гримо посмотрел на него не то осуждающе, не то с сожалением.

– Молодежь… Киноклассику надо знать! Охтиньки-мамоньки, и что из вас вырастет? Ну ладно, книг вы не читаете и про драматурга Евгения Шварца не слыхали, но хотя бы кино смотрите!

– Да какое кино-то? – раздраженно спросил Сергей.

Вот уже второй человек за последние полчаса с упреком и даже как будто насмешкой говорит о том, что он сам и его ровесники не читают книг. И чего эти старики так прицепились к книгам? Можно подумать, в них вся мудрость жизни. Все, что нужно, можно за три минуты выяснить при помощи интернета, а не тратить часы и целые дни на тупое чтение словесного поноса, вылавливая крупицы полезного знания.

– «Обыкновенное чудо», как раз в конце семидесятых сняли, так что диск у кого-нибудь наверняка есть, – пояснил Гримо. – Ладно, внучок, иди, не отвлекай дедушку, дедушке работать нужно.

Хлопнула дверь соседней квартиры, где обитали Артем и его куратор психолог Вилен. «Блин, мы же с Артемом после занятий всегда вместе идем на перекур, – с тревожной досадой подумал Сергей, – а сегодня я сорвался как угорелый, бросил его, даже не предупредил». Он выскочил на лестницу и на площадке между этажами увидел закуривающего Артема.

– Ты куда сбежал-то? – спросил тот. – Что-то случилось?

– Надо было срочно позвонить.

– А-а… А я сейчас к Галине на лекцию пойду.

Сергей спустился к нему, встал рядом, достал сигареты.

– Все говорят, что ты хорошо чувствуешь слово, – начал он нерешительно.

– Ну?

– «Чистенький и холодненький». Что в голову приходит?

– Лягушка, – мгновенно отреагировал Артем. – Она, как известно, холоднокровная, а поскольку много времени находится в воде, то стопудово чистая. Болото, конечно, это не речная проточная вода, но все равно грязь отмывается. А зачем тебе?

Сергей пожал плечами. Объяснять не хотелось.

– Да так, вспомнил из «Дачников»… Ты на чтение придешь сегодня после ужина? Там Гримо и Ира уже готовятся.

– Обязательно. Кстати, давай зайдем ко мне, стулья возьмем, а то не хватит.

– В прошлый раз хватило.

– Сегодня народу будет больше, Марина сказала, что придет, и вроде даже доктор наш заинтересовался, и Юра говорил, что хотел бы послушать. Так что три стула надо добавить на всякий случай.

– Ладно, не вопрос. Гримо порадуется, он любит публику.

Значит, лягушка… Малоприятно. Но это, увы, правда. Он, Сергей Гребенев, пытался жить лягушкой и не париться. Не получилось. Что ж, будем учиться жить иначе, как все. В грязи по колено.

В «Записках молодого учителя» по поводу пьесы «Последние» Владимир Лагутин высказался кратко и определенно: «прозорливые зарисовки сегодняшнего дня». Текст был длинным и довольно путаным, Володя перескакивал с одного на другое, то и дело возвращаясь к оборванным ранее мыслям. Больше всего его интересовали вопросы взяток, о которых в пьесе постоянно идет речь («без взяток не работает машина нашей жизни»), а также тематика освобождения от уголовной ответственности в связи с болезнью. Иван Коломийцев, глава семьи, негодует, что человека, осмелившегося стрелять в него, выпускают из тюрьмы, потому что он заболел нервным расстройством: «Убийцам – мирволят, потому что у них, видите ли, слабые нервы! И называют это – конституцией! Как жить, спрашиваю я вас, как жить?» И уже в следующем действии все тот же Иван Коломийцев в разговоре со своим зятем просит его оказать услугу одному знакомому купцу: «У него в тюрьме племянник, за какие-то брошюры, знакомства… Нужно дать этому племяннику свидетельство о болезни, чтобы его выпустили… Я его знаю, славный парень!» После чего следовали пространные рассуждения о двойных стандартах, существующих в советском обществе, и о лицемерной морали, которую проповедуют Лагутины-старшие и все их окружение. Особое внимание внутри этих рассуждений Владимир уделил реплике Якова, родного брата Ивана Коломийцева: «Всё против человека в нашем обществе, вот что я хотел сказать! Невозможно быть самим собой…»

Старший сын Ивана и Софьи Коломийцевых, Александр, которого пристраивают на работу в полицию, ибо его низкие моральные качества востребованы только на этой службе, больше он ни к чему не способен, требует у матери денег на то, чтобы «угостить товарищей, отпраздновать свое вступление в их среду», а когда Софья отказывает и говорит, что денег нет, сын настаивает: «Но вы должны понять, что не могу же я брать взятки с первых дней службы!.. Вы обязаны избавить меня от этой необходимости, а не толкать к ней…» Этот изысканный аргумент побудил автора «Записок» снова вернуться к теме повального взяточничества в России как до революции, так и после нее, а потом углубиться в обсуждение обычая «проставляться» при поступлении на работу, при увольнении, при уходе в отпуск и по возвращении из него, при получении премии, новой должности и по всяким другим поводам, не говоря уж о дне рождения.

Третьим пунктом, на котором остановился Володя, был, как и в случае с пьесой «Старик», шантаж. Однако если в «Старике» ситуации шантажа была посвящена вся пьеса целиком и это оправдывало повышенное внимание Владимира к данной теме, то в «Последних» шантаж выражен всего в одной фразе: «Или ты сознаешься в своей ошибке, или я расскажу о тебе Петру и Вере», – говорит Софья своему мужу. Ошибка, конечно, серьезная: став жертвой нападения, Иван на следствии опознал того, кто стрелял в него. Якобы опознал. На самом деле он не разглядел стрелявшего и не запомнил его, но указал на молодого человека, которого привели для опознания просто потому, что «должен же кто-нибудь быть наказан», и теперь этому человеку грозят суд и каторга. Владимир длинно и не очень логично пытался доказать, что в данном случае угроза для Ивана ничтожна, ведь он не считается с мнением своих детей, не видит в них личностей, достойных уважения, поэтому совершенно не должен бояться, что жена расскажет о его ошибке Петру и Вере, то есть даже не старшим детям, а самым младшим. Разве такой тип, как Иван Коломийцев, станет считаться с младшими детьми, которым далеко до совершеннолетия?

Вообще из всех персонажей пьесы Володю Лагутина больше всего интересовал именно Иван, и даже не он сам, а отношение к нему членов семьи. Самому подробному обсуждению подверглись взгляды шестнадцатилетней Веры, которая полагает, что раз отец командует людьми, выполняет функцию начальника на своей службе, то он по определению не может быть ни плохим человеком, ни слабым, ни глупым, а также речь Петра: «Разве дети для того, чтобы стыдиться своих отцов? Разве они для того, чтобы оправдывать и защищать все, что сделано их родителями? Мы хотим знать, что вы делаете, мы хотим понимать это, на нас ложатся ваши ошибки!» Пожалуй, именно эта часть «Записок» наиболее ярко показывает, как трудно было Владимиру смириться с родителями и насколько невозможно для него было соглашаться с ними. «Мой отец, – писал он, – руководит огромным числом людей, и это лишает меня права считать его глупым и недалеким человеком. Но если он умен и порядочен, то как может он не видеть того, что происходит на самом деле? А если он все видит и понимает, то почему, почему требует, чтобы я оправдывал и защищал это мракобесие? Почему молчит сам и требует того же от своих детей?»

Интересно, как в семье Ульяны Кречетовой и Николая и Зинаиды Лагутиных мог появиться такой мальчик, как Володя? Ульяна Макаровна, ее дочь и зять – образцы идеальной адаптации к существующим условиям, люди, полностью принявшие правила игры и обернувшие эти правила к собственной пользе. Они всем довольны, их все устраивает. Почему же Владимир не перенял у них эту способность? Почему не сумел приспособиться и гармонично влиться в общую массу? Может быть, дело в Оливере Линтоне, за которого вышла замуж Мардж Уайли, в его нежелании мириться с социальной несправедливостью? Сын Оливера и Мардж, Майкл Линтон, тоже не принял правил игры американского среднего класса и рванул в далекую неизвестную страну помогать налаживать новую жизнь, другую, отличную от той, которая была бы уготована ему на родине. И как знать, чего больше было в этом поступке: истинной жажды социальной справедливости или того самого желания вырваться, все равно куда, но вырваться. Уж не эту ли черту унаследовал Володя от своих предков – прадеда и деда? Уж не эта ли особенность вела его по жизни, несмотря на все титанические усилия, которые прикладывали Зина и ее муж к тому, чтобы сформировать из сына хорошо адаптированного советского человека? Если так, то, пожалуй, затея Джонатана Уайли действительно не лишена смысла.

По мере написания Записок о «Последних» Владимир, что очевидно, пьянел все больше и больше и под конец окончательно ушел от текста пьесы и переключился на тему «дороги, которые мы выбираем». Он даже забыл о своей выдуманной роли Учителя и обошел полным молчанием возможности разговора с учениками о поднятых в пьесе проблемах.

Мои молодые помощники и в этот раз почти ни в чем с Володей не совпали. Самый жгучий интерес вызвал вопрос об отцовстве: от кого же Софья родила дочь Любу, от мужа или от его брата Якова? Иван подозревает, что дочь может быть не его, причем подозревает это давно, с самого рождения Любы, и подозрений своих от жены не скрывает. Яков вроде бы тоже знает, что вполне может быть отцом девушки. А вот Софья… Знает ли она точно, от кого из двоих была беременна? И как эта двусмысленная ситуация отразилась на отношении к Любе и на атмосфере в семье в целом?

На вопрос о взятках обратил внимание только Тимур, но в совершенно ином контексте. Его, выросшего во времена тотального взяточничества, ничуть не покоробили слова Леща, мужа старшей дочери супругов Коломийцевых: «Александр может получить должность помощника пристава, но это будет стоить пятьсот рублей», зато изрядно позабавила история с получением этих денег от Якова и частичным их присвоением. Яков, брат Ивана, состоятельный человек, он дает деньги на взятку для трудоустройства племянника, и уже через секунду мизансцена меняется, и выясняется, что из этих пятисот рублей на собственно взятку чиновнику пойдет всего триста, а двести Лещ и его жена оставляют себе.

– Эта парочка развела дядю, как лоха последнего, – оживленно говорил Тимур. – Причем ладно бы еще, если бы это Лещ придумал. Но придумала-то Надежда, она же дочь Ивана, родная племянница Якова! Она прямо так и говорит: «Купишь мне крест из гранат, помнишь, ты обещал? Ты должен подарить мне этот крест, ведь план – мой!» Вот не понимаю, кем вообще надо быть, чтобы так разводить близкую родню. А вообще вся семейка постоянно доит дядю Якова, и мне непонятно, какого черта он это терпит. Послал бы их всех подальше и денег бы не давал.

– Как у тебя все просто, – ответила Евдокия. – Он немолодой, очень больной, и он всю жизнь любил Софью. Ну как он их пошлет? Ему важно жить рядом с ними, в семье, около женщины, которую он любит, около Любы, которая, возможно, его родная дочь. Нет, почему Яков все это терпел, мне более или менее понятно.

– Да там все терпят, так или иначе, – добавил Сергей. – И Софья терпит мужа, сцепив зубы. Помните, как она рассказывает про карточные игры Ивана, про бесчисленных любовниц, про то, что он развратил старшего сына, приучив его к безделью, игре и пьянству, про то, что Иван, будучи пьяным, уронил маленькую Любу и она осталась горбатой… А потом спрашивает: «А почему я не умела помешать этому? Как я могла допустить?»

Мне показалось, что при этих словах голос у Сергея не то дрогнул, не то зазвенел.

Марина снова говорила о своем. В этот раз ее внимание привлекла Надежда, старшая дочь Коломийцева, та самая, которая подбила своего муженька Леща на, как выразился бородатый Тимур, «развод лоха». Марину зацепили две реплики Надежды, одна – о том, что, имея красивое тело, скучать не приходится, вторая же о том, что муж – все равно кто – нужен только для того, чтобы иметь любовников. То же самое Горький устами Харитонова говорил и в «Старике», и это дало Марине возможность развернуть слабо и неумело аргументированную, но весьма пламенную речь, суть которой вкратце сводилась к следующему: мужчины часто плохо думают о женщинах, но женщины в этом сами виноваты.

Артем подробно остановился на горбунье Любе и на ее монологе «Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то старого, тяжелого здания, может быть – тюрьмы…» Ну, разумеется, разве он мог пройти мимо еще одного любимого образа и слова! Скука, тоска, теперь вот и разруха с обломками обрисовалась.

Наташа тоже много говорила о Любе, но сильнее всего ее задели слова, сказанные вовсе не Любой, а ее младшим братом Петром, когда он объясняет матери, почему больше не пойдет к человеку, которого любил, уважал и считал очень умным: «Там – строго! Там от человека требуют такую массу разных вещей: понимания жизни, уважения к людям и прочее, а я… как пустой чемодан. Меня по ошибке взяли в дорогу, забыв наполнить необходимыми для путешествия вещами…»

– Наверное, я не права, но мне почему-то показалось, – она робко подняла на меня свои огромные синие глаза, – что это сказано обо мне и вообще обо всех нас. Мы все как пустые чемоданы, нас забыли наполнить необходимым для жизни.

– Э, Наталья, я ведь и обидеться могу, – сердито возразил Тимур. – Я не чувствую себя чемоданом, ни пустым, ни набитым. Ты, пожалуйста, не обобщай.

– Да уж, подруга, это ты хватила через край, – согласился Артем. – Такие слова точно не про меня.

Неожиданно Наташу поддержала Евдокия:

– Не будьте так уверены в себе. Мы никогда на самом деле не знаем, что у нас внутри и какое оно. Нам только кажется, что у нас есть и силы, и ум, и понимание жизни, и уважение к другим людям, а когда все это вдруг понадобится, выясняется, что ничего нет. Открываешь чемодан, а там – пусто, одна цветная обертка от жвачки болтается.

– Или не пусто, но лежит что-то совсем другое, о чем ты даже и не подозревал, – добавил Сергей. – Такое… неожиданное.

По тому, как вспыхнуло лицо Марины, я догадался, что она согласна с Сергеем. Видимо, девушка тоже открыла в себе что-то новое, чего она никак не ожидала.

С четвертого этажа на второй Дуня слетела как на крыльях. Впервые за долгие месяцы она почувствовала нечто, отдаленно похожее на прилив энергии.

– Ириша, у нас завтра свободный день! – радостно возвестила она.

– Совсем-совсем свободный?

– Не совсем, задали две пьесы прочитать, но зато занятий не будет. Как ты думаешь, вы с Гримо сможете две пьесы сыграть за один день?

– Да легко! А какие?

– «Васса Железнова». И еще одна, тоже «Васса Железнова», но в другой редакции.

– Ого! Должно получиться интересно. Виссариону уже сказали?

– Не знаю. Наверное, Сережа скажет.

Ирина тут же позвонила Виссариону Иннокентьевичу, а через несколько минут убежала к нему на третий этаж на, как она сама выразилась, творческое совещание. Оставшись одна, Дуня начала прикидывать, как можно приятно провести остаток дня, но ничего в голову не приходило. Сходить к Вилену, попросить что-нибудь почитать, например какой-нибудь старый детектив? Или посмотреть старую телепередачу? Она не спеша перебрала диски, но фильмы ее не воодушевили, вот разве что мультики… Очень хотелось поговорить с Ромкой, но время для звонка неподходящее, ему обычно удобно разговаривать по телефону только поздно вечером, почти ночью, да и то не всегда. Ира ушла. Марина – неинтересная. Наташа – славная, но Дуне почему-то показалось, что эта девушка ее избегает. Тимур – совсем мальчишка, с ним, как и с Мариной, говорить не о чем. Сергей – умный, но какой-то напряженный и враждебный. Вот разве что Артем… Но Артему гораздо интереснее со старшими, с теми, кто может дать новую информацию, он и к Галине Александровне каждый день ходит. Дуня один раз сходила на лекцию и решила, что больше не пойдет, хотя рассказывала профессор увлекательно. Может, зря она решила не посещать эти занятия? Надо же, как интересно устроена голова! Еще вчера Дуня определенно ощущала, что самое ценное для нее – возможность побыть одной, помолчать, посидеть в тишине, без напряжения и страха перед внезапным звонком или сообщением. А сегодня ей уже кажется, что она и на лекцию к Галине Александровне сходила бы с удовольствием.

Она посмотрела на часы: половина пятого. Может, и вправду, сходить? Все равно делать больше нечего, Ира занята, если идти гулять, то с кем-то другим, но никого другого, кроме Иры или, в крайнем случае, дяди Назара, Дуне не хотелось бы видеть в качестве своего спутника-куратора на прогулке. Чем же заняться? Куда себя девать?

Нет, не пойдет она на лекцию, лучше отправится в магазин, купит продукты и приготовит какой-нибудь невероятный ужин. Для Иры – диетическое, для себя – неправильное, но вкусное. И еще можно испечь ореховое печенье с изюмом и принести завтра Гримо и Ирине в виде благодарности актерам за спектакль. А что? Неплохая идея! Что нужно для печенья? Мука, яйца, сахар, грецкие орехи, изюм. Все это наверняка было в советских магазинах, ведь такое печенье ее, Дуню, научила печь мама, а маму – бабушка, та самая, которая так любила фильм «Евдокия». Значит, все это можно было купить без проблем. Правда, придется пережить ситуацию магазина, но это ничего. И потом, Ира и Полина Викторовна всегда играют по-разному, у них бывают не только злые и хамоватые продавщицы, но и молчаливые, а один раз Дуне повезло, продавщица оказалась спокойной и приветливой. Это было как раз в тот день, когда Ира в очередной раз попыталась уклониться от ужина, а Дуня решила накормить ее совершенно безвредным с точки зрения калорий зеленым салатом и побежала в «магазин». Позвали Полину Викторовну, та явилась, улыбаясь, называла Дуню «деточкой», позволила выбрать самую симпатичную зелень и даже дала несколько советов касательно малокалорийной заправки для салата с учетом имеющегося ассортимента продуктов. Может быть, сегодня тоже повезет и Полина придет изображать продавщицу в хорошем настроении. Вот если бы Ира… Но она ушла к Гримо и просидит у него, наверное, до самого вечера. Только бы в столовую ужинать с ним не отправилась, а то все Дунины старания пропадут зазря. Наверное, нужно предупредить, что она собирается готовить дома.

Выяснилось, однако, что грецкие орехи нужно покупать на рынке, в магазинах они не продавались, во всяком случае, в Москве, да и изюм тоже бывал на прилавках далеко не всегда. А поскольку рынки по вечерам не работали, то получалось, что с печеньем Дуня пролетела. Полина Викторовна сегодня надела маску холодного высокомерия, не называла Дуню «деточкой», а обращалась к ней «девушка» и на «вы».

– Девушка, выбирайте товар быстрее, не спите на ходу, вы всех задерживаете!

Пока Дуня судорожно перебирала в памяти рецепты печенья попроще, чтобы обойтись имеющимися в магазине продуктами, дверь распахнулась, и появился Артем.

– Успел! Мне сказали, что Полина Викторовна на второй этаж пошла, я так и понял, что вы здесь торгуете. Конфеток полкило насыпьте, пожалуйста.

Полина улыбнулась неожиданно приветливо.

– Каких вам, молодой человек?

– А какие есть?

– Карамель «Сказка» есть, свеженькая. Будете брать?

– Давайте!

Полина свернула кулек из толстой серой бумаги и стала насыпать в него карамельки.

– А я смотрю – дело к вечеру, а вы не идете, думаю, уж не заболел ли мой постоянный покупатель, – ласково приговаривала она. – Вы же каждый день приходите…

– Что, правда? – удивилась Дуня. – Ты каждый день продукты покупаешь?

– Конфеты, – пояснил Артем. – Я к Галине без конфет не прихожу, грызу их во время лекции, привычка такая. Ну и опыта набираюсь, каждый день с продавцами общаюсь, учусь адаптироваться.

– И как? – поинтересовалась она. – Получается?

– Вроде да. Видишь, удалось добиться, чтобы по крайней мере один продавец встречал меня как родного и не грубил. Если честно, то в первые три дня было очень страшно сюда приходить, а потом как-то пообвыкся. Иду, знаю, что с распростертыми объятиями меня здесь никто не встретит, и еще спасибо, если не наорут, но воспринимаю как данность, которую нельзя избежать. Галина говорит, что у нас тут все специально гипертрофировано, чтобы нам жизнь медом не казалась, а на самом-то деле нормальные вменяемые продавщицы довольно часто попадались. А ты чего ходить на лекции перестала? Один раз пришла – и всё. Зря. Там много интересного. Вчера, например, про товарный дефицит, спекуляцию и подпольные цеха говорили. Сегодня Галина обещала про «Березки» и «Альбатросы» рассказать.

– Березки и альбатросы? – недоумевающе повторила Дуня. – Про природу?

– Так назывались магазины, в которых торговали за валюту или валютные сертификаты, – неожиданно сказала Полина обычным голосом. – Интереснейшее было явление на нашем советском рынке.

– Ага! – Артем схватил кулек с конфетами. – Спасибо, побежал, опаздываю!

Дуня наконец определилась с набором продуктов, сложила покупки в уродливую хозяйственную сумку (Ира сказала, что их называли кошелками) и вернулась в квартиру. Перед самым выходом из магазина она вдруг остановилась и обернулась к Полине.

– Полина Викторовна, а почему вы не участвуете в чтениях? Вам неинтересно? Ира сказала, что вас приглашали, но вы отказались.

Что-то неуловимое промелькнуло в глазах актрисы, то ли насмешка, то ли сарказм.

– Не хочу провоцировать свару. Два актера легко могут между собой договориться, особенно когда такая большая разница в возрасте и опыте, как у Ирочки и Виссариона. Один автоматически становится ведущим, второй – ведомым. Если актеров больше двух, то все становится сложнее, как и в любом коллективе. А мы с Виссарионом примерно одного возраста, и профессиональный стаж у нас одинаково большой. Понимаешь, о чем я?

– Да… Кажется, понимаю, – ответила Дуня не вполне, впрочем, уверенно.

Когда-то, еще до того, как в ее жизни появился Денис, она часто ходила с Ромкой в кафе или рестораны, но не для того чтобы провести время или поесть. Совсем не для этого. Ромка называл это «практическими занятиями». Его более опытный коллега Антон Сташис учил Ромку наблюдать за поведением людей, анализировать увиденное, делать выводы, а Роман потом ходил в разные публичные места и тренировался, наблюдал, обсуждал с Дуней, если она сидела рядом. Дуне было интересно, и она училась вместе с ним, хотя в ее жизни такие умения требовались редко: коллектив на работе небольшой, новые люди почти не появляются, с клиентами Дуня не контактирует. Теперь же, оказавшись в поселке, в расселенном доме, на этом странном квесте, ей было к чему приложить свои знания, жаль только, что не хватает сил даже на то, чтобы испытывать интерес хоть к кому-нибудь. Но все равно кое-что она заметила. И сегодня во время обсуждения реплики о пустом чемодане почувствовала, что очень хочет обсудить свою мысль с Романом. Да и сейчас… Полина выдвинула вполне весомый аргумент о нежелании провоцировать напряжение между сотрудниками. Но Дуня видела, что дело не только в этом. Что-то неуловимое происходило между Полиной и Гримо. И это «что-то» вроде бы никак не мешало им играть свои роли на комсомольских собраниях, потому что роли четко прописаны, позиции обозначены, и, в конце концов, это их работа, она оплачивается. А чтение пьес находится за рамками оплаченных обязанностей.

Она неторопливо, тщательно, с удовольствием приготовила два отдельных блюда для Ирины и для себя, испекла простенькое, но очень вкусное лимонное печенье, постирала в тазике нижнее белье и блузку, критически осмотрела постельное белье и пришла к выводу, что его пора менять. Стиральной машины не было ни в одной из квартир: если малогабаритную бытовую технику, кухонную или, скажем, утюг и пылесос, Юра сумел раздобыть, то со стиральными машинами старых моделей все оказалось намного сложнее. Дуня таких машин не застала и в глаза их не видела, но вроде бы у них было два шланга, один надевался на кран, второй цеплялся на край ванны. Через первый шланг заливалась вода, через второй сливалась. Переключать режимы «стирка, полоскание, отжим, слив» приходилось вручную. Одним словом, машин таких в нужном количестве Юре найти не удалось, по крайней мере тех, которые находились бы в рабочем состоянии. Поэтому всех предупредили, что мелкая стирка – руками, а постельное белье не стираем вообще, просто меняем на чистое, комплектов Юра закупил достаточно, должно хватить на всех, даже если менять каждые три дня.

Просто удивительно, сколько домашней работы можно при желании найти в маленькой однокомнатной квартирке, где проживают две взрослые, аккуратные и вполне сознательные женщины, не мусорящие и не оставляющие после себя грязь! Здесь почистить, там протереть, это сложить, это разложить… Еще окна помыть не мешало бы… И плафоны на светильниках в комнате и, особенно, в кухне…

Время пролетело незаметно, и когда вернулась Ирина, оказалось, что уже почти девять вечера. Они поужинали, и Дуня с удивлением отметила, что ест с удовольствием и аппетитом.

– Тебе звонили несколько раз, – сообщила она. – Вот, я на бумажке все записала.

Ирина быстро просмотрела список и кивнула.

– Спасибо, Дуняшка. Сейчас всем начну перезванивать. Это надолго, так что если тебе нужно кому-то позвонить – звони сейчас, а то я телефон часа на полтора займу, если не больше.

– Ничего, я потом, – улыбнулась Дуня. – Ромка поздно приходит, сейчас его наверняка еще дома нет.

Она старательно мыла посуду и думала о том, как расскажет Ромке о своем маленьком открытии. Оказывается, все уже было. Было множество раз. Со множеством людей. Ничего нового под луной. Вот их собрали со всей страны, шесть человек, таких разных, не знакомых друг с другом, дали прочитать один и тот же текст, и все шестеро прочли его по-разному. А если учесть «Записки» Владимира Лагутина, то не шестеро, а семеро. Но это не самое интересное. Самое интересное в другом. Они прочли всего несколько произведений одного и того же автора, и оказалось, что каждое из этих произведений чем-то откликнулось в каждом из них. Каждый увидел что-то такое, что созвучно лично с ним, с его жизнью, с его ситуацией. Что это означает? Что никто из нас не уникален в полной мере. Если бы они прочли не пять произведений, а пятьсот, то наверняка нашлись бы не только отдельные схожие мысли или черты характера, а личности и судьбы целиком. То, что волнует нас сегодня, волновало людей и сто, и сто пятьдесят лет назад, и двести. Такие же поводы для страдания. Такие же поводы для радости. Такие же обиды, разочарования, восторги, конфликты… Все то же самое, только в другом технологическом антураже.

Интересно, что Ромка скажет на это? Согласится? Или будет возражать?

Когда накануне Сергей зашел к Артему за стульями, ему на глаза попался том Горького, точно такой же, какой раздали всем участникам. Книга почему-то лежала в прихожей на маленьком столике рядом с телефоном.

– Твоя? – спросил Сергей, указывая на сборник пьес. – В прихожей читаешь, как бедный родственник, которого дальше порога не пускают?

– Не моя, Вилена. Моя в комнате.

Сергей и сам не понимал, зачем взял в руки книгу и открыл. Поля были испещрены пометками «М», «А», «Т», «Е», «ЗМУ», «Н», «С». Причем пометки эти сделаны разными цветами, кое-где виднелись вопросительные и восклицательные знаки, а некоторые места отчеркнуты одинарными и двойными вертикальными линиями. «Наверное, Вилен прямо в книге размечает, кто из нас о чем говорил, – подумал он. – Ему так удобнее работать. Буквы – это наши имена, а «ЗМУ» – «Записки молодого учителя». Ну да, все правильно, я именно об этом говорил, когда обсуждали «Старика». А вот это… Нет, этого я не говорил. Этой реплики я и не заметил…» Он открыл книгу в другом месте, ближе к концу, и там тоже обнаружил многочисленные пометки, правда, сделанные только одним цветом. А вот текст был совсем незнакомым. И имена персонажей совсем новые. Как же так? Эту пьесу еще не обсуждали, а Вилен уже расставил пометки?

– Ты чего застрял? – послышался из комнаты недовольный голос Артема. – Мне одному три стула не унести. Иди, помогай.

Сергей захлопнул книгу, чувствуя, как на него снова накатывает неуправляемая волна подозрительности. Что происходит? Почему пометки расставлены там, где их пока еще не должно быть? Неужели он был прав и весь этот квест – обман, а на самом деле здесь происходит что-то совсем другое, какой-то опасный психологический эксперимент или вообще что-то незаконное? Никому нельзя верить, никому!

Настроение испортилось мгновенно, хотя еще несколько минут назад он так радовался, что поговорил с бабушкой, все ей рассказал и бабушка не ругала его за длительное молчание, не упрекала, не поносила разными бранными словами его мать и сестру, зато сказала, что сама найдет решение и придумает, как выйти из ситуации, чтобы не пострадал Гена. Еще несколько минут назад Сергею казалось, что жизнь налаживается, а теперь он снова чувствовал себя обманутым и преданным.

Артем убежал на лекцию к Галине, Гримо по-прежнему расхаживал по квартире и что-то бубнил, глядя в книгу, то повышая голос, то понижая, добавляя то печали, то веселья. Хорошо, что у них теперь целых три комнаты, и Сергей может закрыться у себя. Конечно, не слышать – не получится, но хотя бы не видеть.

До ужина он просидел в своей комнате, а когда явился в столовую, увидел Артема и Тимура за одним столом. Артем быстро, почти не пережевывая, поглощал рыжего цвета еду, состоящую из риса с кусочками мяса, под названием «плов узбекский», Тимур же сидел рядом с ним над опустевшей тарелкой и что-то говорил, судя по всему задавал вопросы, на которые Артем отвечал односложно и с видимой неохотой. Сергей принес поднос, подсел к ним. Хоть они с Артемом и не близкие друзья, не получилось между ними той дружбы, которая виделась Сергею из далека дачного поселка, но выручать товарища надо.

– Тим, на спектакль придешь? – спросил он.

– Ну а то!

– А чего сидишь ровно? Фотик твой где? Начало через десять минут, опоздаешь – не пустим. Никто тебе дверь открывать не кинется, когда актеры начнут читать. Ты на часы-то смотреть не забывай, – строго произнес Сергей.

Тимур тут же сорвался с места.

– Посуду за собой убери! – крикнул ему вслед Сергей. – Говорят, у нищих слуг нет!

– Вот спасибо, – пробормотал Артем с набитым ртом, когда Тимур скрылся в проеме двери. – Поесть не даст спокойно этот балабол, лезет с вопросами. Чего он к нам прицепился? Пусть лучше за девчонками бегает, они у нас вон какие – одна краше другой.

Сергей тоже взял плов, хотя у Надежды Павловны была еще какая-то рыба, но очень уж невыразительно она выглядела. Поковыряв вилкой в тарелке, он спросил о том, что мучило его последние два часа:

– Не знаешь, что означают пометки на полях в книге Вилена? Я видел, пометки стоят не только на тех пьесах, которые мы уже прошли, но и на тех, которые мы еще не прорабатывали.

– Знаю, – спокойно кивнул Артем. – Вилен читает то, что не проработано, и расставляет метки в тех местах, которые, как ему кажется, каждый из нас должен будет выделить. А потом, во время обсуждений, помечает другим цветом то, о чем мы на самом деле говорим. И сравнивает, угадал или нет. Если кого-то из нас он полностью угадал, значит, его психодиагностические методики работают хорошо. Если не угадал, значит, при интерпретировании результатов тестирования нужно делать какие-то поправки. Вот эти поправки он и разрабатывает.

– То есть получается, что мы для него – подопытные кролики?

Артем поморщился.

– Ну перестань, Серега. Ты прямо параноик какой-то, нельзя так. Психодиагностика – это такая наука, которая не может быть построена на чистой теории, ей необходим эмпирический материал, и чем его больше, тем точнее получаются выводы. А как эмпирику собирать? Только на живых людях, больше никак. Чего ты сразу кидаешься во всех смертных грехах людей подозревать?

– Если Вилен, допустим, меня полностью угадал, это означает, что он видит меня насквозь? – зло ответил Сергей. – А меня кто-нибудь спросил, хочу ли я, чтобы посторонний человек видел меня насквозь? Может, я не хочу этого. Не хочу стоять голым на всеобщем обозрении.

– Не кипятись ты, – миролюбиво сказал Артем. – Во-первых, на всеобщем обозрении никто стоять не будет, потому что Вилен не собирается свои результаты обсуждать публично, он их использует только для работы. Во-вторых, он пока еще никого из нас полностью не угадал. Я у него каждый день спрашиваю.

– Я уеду, – в голосе Сергея зазвучала решимость. – Почему я должен верить тебе или Вилену? Мне это все не нравится, я чувствую, что нас обманывают, и участвовать в этом не желаю. Хрен с ними, с деньгами, перебьюсь без них, у бабки перекантуюсь на крайняк. Завтра же уеду, с меня довольно.

– Чудной ты…

Артем пожал плечами, выражая полное безразличие.

– Зачем уезжать-то? Интересно же! Никто тебя не обманывает. Никто не хочет тебе плохого, поверь мне. Между прочим, можем параллельно с Виленом то же самое делать, любопытно, что у нас получится.

– Что – то же самое?

– Да разметки эти. Будем слушать пьесу и прикидывать, кто из ребят на что отреагирует, на чем внимание остановит. А завтра сравним, угадали или нет. Молодого учителя, кстати, тоже можно попробовать спрогнозировать, мы же его записок в части этой пьесы не читали.

– Думаешь? – с сомнением спросил Сергей.

Враждебная подозрительность слегка притихла. Может, он и в самом деле погорячился с выводами?

– Ну, попробовать-то в любом случае можно. Чем плохо? Развлечение, опять же, и для развития мозгов полезно.

Всё это происходило вчера, перед тем как Гримо и Ирина прочли им пьесу «Последние». После чтения Артем и Сергей закрылись в комнате и до глубокой ночи отчаянно спорили, соотнося те или иные моменты в пьесе с характерами и образом мысли других участников и Владимира Лагутина.

Сегодня же, во время обсуждения, они то и дело переглядывались и хихикали или разочарованно вздыхали. Затея оказалась и в самом деле увлекательной. А вот результат получился удручающим.

– Слушай, – озадаченно проговорил Сергей, когда после обсуждения они вышли на улицу на перекур, – складывается впечатление, что мы с тобой ни фига не разбираемся в людях. Мы почти ничего не угадали. Это мы с тобой такие тупые, получается?

– Не, мы не тупые, мы такие же, как все. Никто в людях не разбирается на самом деле. Даже Вилен – и тот на сто процентов не угадывает, а он все-таки профессионал в этом деле. Если бы Уайли мог сам разобраться, он бы наш квест не устраивал.

Сергей задумался, затушил докуренную сигарету.

– И все-таки… Если мы до такой степени ничего не понимаем в других людях, не видим их, не чувствуем, как же мы живем? Как мы коммуницируем? Как строим отношения? Не понимаю.

– Вот так и живем, – усмехнулся Артем. – Тычем пальцем в небо, а потом страшно удивляемся, что не попали куда надо. Думаешь, откуда все эти ссоры, конфликты между людьми, недоразумения, разочарования? Оттуда. От незнания и непонимания. Возьмем самый простой пример: наш балабол Тим. Мы с тобой вчера, когда текст размечали, оба были уверены, что он про старую Федосью будет говорить, про ее прибауточки и поговорочки.

– Ну да, – кивнул Сергей.

Он хорошо помнил, что накануне вечером, когда они прикидывали реакцию других участников на пьесу, Тимур оказался единственным, по поводу кого их мнения совпали сразу и полностью. А Тимур о Федосье вообще не упомянул, зато говорил про «развод лоха». Вот и пойми… Тимур казался им обоим таким примитивным, таким поверхностным и предсказуемым! Всегда веселый, энергичный, постоянно шутит, на уме одни только фотографии и мечты о будущих лайках, которые соберут его посты о квесте. А у него в голове, оказывается, есть много такого, что им было не видно со стороны.

– Или возьмем Наташу, – продолжал Артем. – Я думал, она про горбатую Любу будет петь, типа какая она несчастная, а ты со мной спорил и утверждал, что Наташа зациклится на Якове, который из всех персонажей самый приличный, а его все юзают в хвост и в гриву.

– Да, тут мы с тобой пролетели по полной, – согласился Сергей. – Наташа говорила про пустой чемодан.

– Ну, в этом случае я не удивлен. Наташа очень непростая девчонка, было бы странно, если бы мы ее полностью угадали. Вот Маринка – она попроще намного, но даже и с ней мы с тобой попали только один раз, на том разговоре о любовниках замужних женщин. Но хотя бы один раз-то мы попали! – Артем ободряюще хлопнул Сергея по коленке. – Значит, мы не безнадежны. Если будем продолжать тренироваться, то кое-чему научимся.

– Дуню тоже не угадали, – сокрушенно вздохнул Сергей. – Она вообще какая-то непонятная.

– Запал на нее, что ли? Хочешь замутить?

– Да нет… Были такие мысли в самом начале, это правда. Потом передумал.

– Чего так? Симпатичная девчонка. И умная.

– Не знаю. От нее холодом тянет. Как будто вокруг нее какая-то ледяная стена.

– Ага, – хмыкнул Артем, – Спящая красавица в хрустальном гробу, на цепях качается.

– Мертвая царевна, – машинально поправил его Сергей.

– Почему?

– Потому что «гроб качается хрустальный» – это у Пушкина в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях». А Спящая красавица – это про веретено. Царевна яблоком отравилась, а красавица веретеном укололась.

– Ну ты даешь! Ты что, Пушкина помнишь?

– Только то, что Олеське, сестре, в детстве читал. Мать работала много, ее почти никогда дома не было, сеструха полностью на мне, вот и приходилось… Сказки там всякие, стишки, детские книжки… По сто раз одно и то же читал, ей нравилось, вот и запомнил. А то, что в школе проходили, сразу забыл. Слушай, может, прошвырнемся вечером по поселку, девок снимем, развлечемся?

– И куда мы их приведем? – скептически осведомился Артем. – Ко мне? Или к тебе?

– Да, неудобняк… А может, у них хата есть?

– Может. Только тогда вопрос: куда нам своих надзирателей девать? Ты сам прикинь: мы с девицами развлекаемся, а Гримо или Вилен под окном стоят… Красота!

– А если Юру попросить? Он вроде нормальный мужик, понимающий. Мне кажется, он и сам с удовольствием закрутил бы с какой-нибудь местной красоткой, нет?

– Тогда придется и Тима с собой тащить, он же наверняка увяжется за нами. И что это получится? Тупая пьянка и групповуха во главе с завхозом? И потом, что мы можем девчонкам предложить? В бар нельзя, хорошую выпивку нельзя, в городе в клубешнике зависнуть тоже нельзя, да и выглядим мы… Кому мы тут нужны с нашими куцыми возможностями? Не мороженым же на лавочке угощать.

– Да, – снова пришлось согласиться Сергею, – это я неудачно придумал. Ну ладно, будем здесь отсиживать свою каторгу. К Галине пойдешь сегодня?

– Обязательно. А пойдем вместе? Интересно ведь!

– Не, не пойду. Иди один. Мне это всё не надо.

– Ну и зря! Лучше получать информацию, чем попусту груши околачивать.

Из подъезда вышел переводчик Семен. Под белоснежной футболкой отчетливо проступали жирные складки на животе и боках, лицо озабоченное, в руке мобильник.

– Сеанс связи? – весело спросил его Артем. – Идете в поле?

– Да, нужно позвонить. Заодно и в магазин заскочу, надо кое-что купить. Кстати, молодые люди, если вам нужно в торговую точку, пользуйтесь случаем, могу сопроводить.

– Нам вроде ничего не нужно, – откликнулся Сергей. – Во всяком случае, из того, что вы разрешаете.

– Как? – Артем вскочил и дернул Сергея за руку. – А пиво? Я сейчас к Галине пойду, а ты сгоняй за пивом, запасись, чтоб на сегодня хватило и на завтра. Мы с тобой сегодня после ужина обе пьесы глазами пробежим и сделаем первые прикидки, а завтра, после прослушивания, поработаем начисто. Под пиво – самое оно будет!

Чего это он так раскомандовался? Самый крутой, что ли? Сергей собрался было ответить резкостью, но вместо этого почему-то послушно встал, полез в карман, проверил, есть ли с собой деньги.

– А в чем нести? – спросил он. – Надо домой сбегать, взять какую-нибудь тару.

Семен нетерпеливо махнул рукой.

– Некогда ждать. Ладно, в магазине пакет возьмешь на кассе, я разрешаю. Ну? Ты идешь?

– Иду.

Сергей поплелся следом за переводчиком, кляня себя за бесхребетность, из-за которой он не смог ни отказать, ни настоять на своем. А может, отказывать не очень-то и хотелось? Разве плохо вечером, закрывшись в комнате вдвоем с Артемом, выпить пива, закусывая солеными черными сухариками? Правда, покупать в магазине сухарики в пакетиках нельзя, но Гримо сказал, что все нормальные люди раньше сами сушили черный хлеб в духовке. Порезать на маленькие кубики, присыпать солью, и к вечеру закуска к пиву будет готова.

Переводчик начал названивать по телефону уже на полпути к магазину. Сергей старался не слушать, о чем он говорит, но все равно уши, отравленные подозрительностью, невольно улавливали обрывки разговоров. Сперва Семен кому-то обещал, что освободится максимум через две недели и всё сделает. Потом он выяснял у другого абонента что-то насчет машины, пробега, наличия проблем с запчастями и стоимости. «Машину собрался покупать, – понял Сергей. – Прикидывает, хватит ли ему того, что заплатит Уайли».

У входа в супермаркет Семен остановился.

– Иди, я тебя здесь подожду.

– А вы? Вы же говорили, что вам нужно что-то купить… – растерялся Сергей.

– Мне в аптеку нужно. Иди, покупай пиво, я пока позвоню. Все помнишь? Не перепутаешь, какую марку можно покупать?

– Да помню я…

Пиво, которое разрешалось пить, было невкусным и Сергею совершенно не нравилось. Разве можно сравнить его с тем пивом, которое он пил в Чехии, куда ездил со своей девушкой? И в Лондоне пиво было отличным! Да, совсем недавно были времена, когда он мог себе позволить такую поездку, а теперь вот торчит в зачуханном поселке, потому что нечем платить за съемное жилье. Быстро все меняется в жизни… Но что ж поделать, нельзя – значит нельзя. Рисковать не хочется, а то выпрут. Впрочем, после вчерашнего разговора с бабушкой страх оказаться отчисленным из квеста стал неизмеримо меньше. Бабушка не сердится на него, она все поняла, и если внук окажется у ее порога, не выгонит. Может, все-таки рискнуть и купить что-нибудь более приличное? «А как же Артем? – пронеслось в голове. – Он не хочет нарушать, ему важно полностью погрузиться в ту обстановку. С другой стороны, важны запреты, идеология, правила. Какая разница, какое пиво мы пьем? Чуть лучше, чуть хуже… Мы же правила соблюдаем, запреты не нарушаем, интернетом не пользуемся, на мобильники никому не звоним. Пиво – простительно. Сухарики я сам насушу, а пиво уж пусть будет хорошее, хоть какое-то удовольствие получим. Да и не узнает никто. Мы никому не скажем, а банки спрячем, Гримо мою комнату обыскивать не станет».

Он бросил в тележку три упаковки чешского баночного пива и две буханки черного хлеба, расплатился на кассе, сложил все в два пакета и вышел на улицу. Семен, отойдя метров на двадцать в сторону, все еще разговаривал по телефону, и лицо его теперь было вовсе не озабоченным, а, наоборот, мягким и даже каким-то умильным, что ли. «Как будто с любимым ребенком разговаривает», – подумал Сергей, подходя к переводчику.

– Мне пора, пока, – быстро проговорил тот и сунул телефон в карман джинсов.

Бросив взгляд на содержимое пакетов, Семен неодобрительно покачал головой.

– Вам же сказали: пиво только бутылочное. Зачем ты купил баночное?

– А что, баночного совсем не было? – не поверил Сергей.

– Было. На валюту. Или у спекулянтов. В обычных магазинах пиво продавалось только в бутылках.

– Ну, давайте считать, что я купил пиво у спекулянта. Или на валюту.

– На валюту? – рассмеялся переводчик. – Сесть решил? Или у тебя папа вернулся из загранкомандировки и ему зарплату выдали валютными чеками?

– Но разве это нереально? – упрямился Сергей. – Если кто-то в принципе мог, то почему я не могу?

– Ладно, будем считать, что ты принадлежишь к прослойке золотой молодежи. Так и быть, шум поднимать не буду, но тебе лучше запастись железными аргументами на тот случай, если кто-то узнает. Ты бы хоть бутылочное взял, все-таки не так заметно. А то баночное… Барство это, сударь мой!

Они дошли до аптеки, и теперь уже Сергей стоял на улице и курил, а Семен покупал какие-то таблетки, при этом продолжая разговаривать по телефону, потому что единственным покупателем, кроме него, в этой аптеке оказалась какая-то совсем старая и, по-видимому, бестолковая и глуховатая бабуська, которая задавала провизору множество вопросов. Выйдя из аптеки, Семен заявил, что ему нужно быстро ответить на срочное письмо, и для этого необходимо зайти в кафе, где есть вай-фай, но Сергею туда нельзя, то есть можно, конечно, но не сразу, ибо – «очередь».

– Будешь ждать? Или проводить тебя до дома?

– Что я, маленький? – буркнул Сергей. – Сам дойду.

– Да кто бы сомневался! Но не положено. Увидят, что ты без сопровождения разгуливаешь, да еще запрещенный продукт прикупил, – будет скандал. И мне голову оторвут, и тебе. Так что решай.

– А вы надолго?

– Минут десять-пятнадцать.

– Подожду. Вот там скамейка есть, я посижу.

Начал накрапывать дождик, и мысль о скамейке пришлось оставить. Сергей встал под козырек над входом в кафе, где Семен, уютно расположившись за столиком с чашкой чаю, тыкал пальцем в клавиатуру смартфона и при этом каждую секунду недовольно морщился. «Конечно, – насмешливо подумал Сергей, – пальцы толстые, квадратики букв маленькие, попадает не туда. Привык, наверное, к нормальному компу. Будет сто лет ковыряться с одним письмом». Семен отправил письмо и снова принялся звонить. Прошло уже не 10–15 минут, как было обещано, а добрых полчаса. Сергей начал было злиться, но разговор закончился довольно быстро, переводчик расплатился и вышел на улицу.

Подходя к дому, они увидели Тимура, сидящего на том месте, которое Сергей и Артем определили для себя в качестве «курилки». Даже выпросили у Надежды Павловны пустую стеклянную банку для окурков, поскольку урны рядом с подъездом не было.

– Тим, ты чего тут? – удивился Сергей. – Ты ж не куришь.

– Да я так… – Бородатый Тимур смешался. – Просто сижу. Дома скучно, все разбрелись, поговорить не с кем, заняться нечем. Тоска зеленая. Печатать смысла нет – пленку еще не отщелкал. А ты в магаз ходил? Чего купил? Покажи!

– Не твое дело, – буркнул Сергей.

– А Галина рассказывала, что раньше было принято в сумки друг другу заглядывать и спрашивать, где брали, если что-то дефицитное, – упрямо требовал Тимур. – Ну покажи! Жалко тебе, что ли? Чего ты как неродной?

Сергей покрепче сжал пакеты, радуясь, что они плотные и непрозрачные и снаружи невозможно с точностью определить, что находится внутри. У Тима язык без костей, увидит хорошее баночное пиво – и через пять минут все будут об этом знать.

– Пиво купил. И хлеб. Сухари буду делать.

– А-а… Не, пиво отстойное, я один раз попробовал, больше не хочу. На фига ты это пойло покупаешь? Его же пить невозможно.

– Мне нравится, – как можно равнодушнее ответил Сергей. – С солеными сухариками нормально прокатит.

Он открыл дверь подъезда и шагнул внутрь, надеясь, что Тим отвяжется, но очкарик потянулся за ним следом.

– А как ты сухарики делаешь? Покажешь?

Только этого не хватало! В квартире нужно будет сразу же пронести пакеты с пивом в свою комнату и спрятать в шкаф или еще куда-нибудь, чтобы не бросались в глаза, и никакие свидетели при этом не требуются.

Они уже дошли до третьего этажа и остановились перед квартирой Гримо и Сергея, когда пришла спасительная мысль.

– Ладно, покажу. Тащи свой фотик, увековечишь процесс.

– Точно! – обрадованно воскликнул Тимур и помчался на четвертый этаж, где находилась его квартира.

Сергей оставил входную дверь открытой и, стоя в прихожей, быстро огляделся. Из большой комнаты доносились голоса Гримо и Ирины. Хорошо, что Гримо взял себе дальнюю комнатку, пройти в которую можно было только через большую комнату, а «внучку» уступил ту, вход в которую был из коридора. «Ты живешь над магазином, – приговаривал актер, – а я – над начальственным рестораном». Стараясь не шуметь, Сергей юркнул к себе, быстро затолкал пакеты под диван и вышел с двумя буханками хлеба в руках.

– А мы, видишь, к завтрашним чтениям готовимся, – загудел Гримо, увидев его. – Завтра целых две пьесы вам представим. Одну до обеда, вторую после ужина. Ты зачем столько хлеба притащил? Куда нам две буханки?

– Хочу сухариков насушить.

– А сумеешь? – недоверчиво спросил Гримо.

– Попробую. Вы ж говорили, что ничего сложного.

– Ну, дерзай, внучок, дерзай. Не отвлекай дедушку. И дверь прикрой.

Тимур явился, когда Сергей, стараясь не громыхать, вытаскивал противни из духовки, и сразу принялся щелкать камерой.

– Фартук повяжи! И большой нож возьми! – командовал он. – Да не так! Держи нож на виду, чтобы видно было, он должен стать центром всей композиции. Буханку подвинь!

– Не ори ты, – сердито зашипел Сергей. – Мешаешь. В комнате Гримо с Ирой репетируют.

Тимур тут же перешел на шепот.

– Прикольно! Как думаешь, можно их сфотать? А то у меня с самих чтений фоток полно, а с репетиций – ни одной нету.

– Не лезь. Они просили не беспокоить.

– Жалко… Ладно, потом что-нибудь придумаю.

Сергей зажег газ для нагрева духовки и принялся резать хлеб мелкими кубиками. Получалось плохо, хлеб был свежим, мягким, и вместо аккуратных кубиков из-под ножа выходило не пойми что.

– Я режу, ты раскладываешь по противню, в один слой, – приказал он Тимуру. – Пусть от тебя хоть какая-то польза будет.

Когда оба противня заполнились, Сергей посыпал хлеб солью и сунул в духовку.

– И теперь чего? – спросил фотограф.

– Ничего. Теперь ждать.

– Долго?

– Прилично.

– Тогда я пойду пока, что ли, – нерешительно произнес Тимур. – Чего тут высиживать? Я попозже еще заскочу, готовый продукт зафотаю, ладно?

– Иди-иди, – кивнул Сергей, доставая веник и совок, чтобы подмести пол, усеянный крошками и кусочками хлеба, свалившимися с разделочной доски. – Дверь захлопни за собой.

Этот мобильник Тимур увидел сразу, едва вошел в прихожую квартиры на третьем этаже. Телефон торчал из нагрудного кармана куртки, судя по цвету и фасону принадлежавшей Виссариону Иннокентьевичу. Тимур осторожно вытащил его, нажал кнопку. Не запаролен, включается сразу. Батарея наполовину заряжена. Сеть не ловит, но это и понятно. Модель, конечно, отстойная, ей лет пять-семь как минимум, но в данном случае это значения не имеет.

Сидя под распахнутыми окнами Галины Александровны, Тимур дежурно, без всякого интереса прислушивался к ее рассказу о коммунальных квартирах. Он не подслушивал и не караулил, просто ему совершенно нечем было заняться. Завтра обсуждения не будет, можно ничего не читать, народ разбрелся кто куда, Юра уехал в город, и Тимур с недоумением почувствовал, что ему некуда себя приткнуть. И фотографировать нечего. Был бы интернет – столько всего интересного можно было бы придумать! Наверняка в Сети уже выложили последнюю серию восьмого сезона американского сериала, который Тимуру так нравится. Трансляция в Штатах шла всю зиму и весну, в России переводили и выкладывали по одной серии в неделю, и Тимур терпел, не смотрел, ждал, когда появится весь сезон целиком, чтобы одним махом получить удовольствие от просмотра двадцати двух серий подряд, не изнуряя себя мучительными догадками о том, что же там дальше… Невозможно представить, как люди жили без интернета, чем себя развлекали, как время проводили.

В квартире Галины прозвенел звонок, оказалось, что пришел Вилен, принес какие-то бумаги, узнал, о чем лекция, и живо подключился, начал рассуждать о каких-то границах, которые тогда не существовали, то есть они на самом деле существуют всегда и всюду, но в советском обществе их не признавали и с ними не считались, и это калечило психику многих людей… В общем, какая-то лабуда. Но Артем, похоже, понимал, о чем речь, и ему было очень интересно, он задавал много вопросов. Потом разговор как-то незаметно свернул с темы границ на тему враждебности и подозрительности, и Артем сказал, что Серега чуть было не решил уехать, когда узнал, что психолог пытается что-то там прогнозировать.

– Если бы он свалил, я бы тоже смотался отсюда. Все-таки Сережка чаще всех нас совпадает с Молодым учителем, и если в квесте есть движуха, то только благодаря ему. А без него ничего не получится, мы никуда не продвинемся, так что и для меня пользы не будет.

– Но он же передумал? – встревоженным голосом спросил Вилен. – Или еще не окончательно?

– Думает пока, – неопределенно ответил Артем.

Тимур замер и собрался уже встать и подойти поближе к окну, чтобы не пропустить ни одного слова из такого важного разговора, но в этот момент заметил приближающихся Сергея и толстого переводчика Семена. Пришлось остаться на прежнем месте и изо всех сил делать вид, что он так просто, погулять вышел.

За Сергеем он увязался без всякой задней мысли, просто от нечего делать. Звонить насчет Артема он собирался попозже, когда Юра, как обычно, пойдет помогать Надежде Павловне. На то, чтобы добежать до расположенного неподалеку автомата, позвонить и вернуться, требовалось не больше десяти минут, а телефонную карту Тимур заблаговременно приобрел и тщательно спрятал. Когда Юра помогает Надежде убирать и закрывать столовую, он не прерывается и не уходит, так что отсутствия Тимура он не заметит. Этот фокус фотограф-любитель проделывал уже дважды и пока ни разу не попался, но понимал, что риск остается, и немалый: даже если сам куратор не узнает об отсутствии подопечного, всегда есть опасность нарваться на кого-то другого из участников или сотрудников. Если на лестнице, то не страшно, всегда можно соврать, мол, иду в столовую, или в общую квартиру, или в медпункт к доктору, или в гости к кому-то. А вот если на улице… Но пока что судьба Тимура хранила.

Он и сегодня намеревался сбегать к автомату после десяти вечера, но вдруг увидел этот телефон… Теперь все мысли крутились только вокруг него. А что, если взять этот телефон и сбегать быстренько позвонить? Получится еще быстрее, чем с автоматом. До автомата бежать метров 200–250, а для того чтобы позвонить с мобильника, достаточно отойти от дома метров на 20. Выскочить, пулей домчаться до соседнего дома, тоже расселенного, заскочить в подъезд, позвонить и вернуться. Даже если кто-то заметит Тимура, то это будет так близко от дома, что вполне можно отбрехаться, дескать, ни в магазин, ни в другие места не ходил, просто вышел ноги размять и воздуха глотнуть.

Он наблюдал, как Сергей нарезает хлеб, фотографировал, раскладывал нарезанные кусочки на противни, снова фотографировал, а сам все думал про этот телефон… И решился в тот момент, когда понял, что Сергей не собирается выходить из кухни, чтобы проводить гостя. Серега на кухне подметает, Гримо и Ира в комнате за закрытой дверью. Черт, до чего велик соблазн! Ведь Виссарион гарантированно ничего не заметит, в доме мобильники не работают и ими никто не пользуется, берут только тогда, когда собираются выходить, а Гримо в ближайшее время совершенно точно никуда не уйдет.

Тимур выхватил из кармана висящей на вешалке куртки телефон и выскочил из квартиры. Меньше чем через минуту он уже стоял в подъезде соседнего дома и набирал номер, глядя в цифры на обрывке листка. Если карту он хранил в квартире и доставал только при необходимости, то листок с номером телефона всегда носил в кармане. Мало ли что? А вдруг Юра найдет? Карта сама по себе – не криминал, тем более если хранится дома и тебя не застукали в тот момент, когда ты засовываешь ее в автомат. А вот номер телефона придется объяснять. Что это за номер такой хитрый? Почему на него нельзя позвонить с домашнего телефона? Потому, что это номер мобильного? Нарушение. Исключение из квеста. Невыполнение задания. Пролет с деньгами. А деньги очень неплохие и совсем не лишние, особенно если учесть, что по размеру сумма сопоставима с той, которую обещали заплатить за квест.

«Аппарат абонента выключен…» – равнодушно сообщил механический женский голос. Не повезло. Значит, придется вечером действовать по обычной схеме: бегом до автомата и назад. Тимур удалил информацию о своем звонке и только тут подумал о том, как будет возвращать телефон на место. Почему-то раньше ему это в голову не приходило. Когда телефона не было в руках, самым главным казалось именно раздобыть его. Когда взял аппарат в руки, главным стала казаться возможность позвонить и не попасться. Ну вот, он позвонил. И не попался. Уже стоит на лестнице перед своей квартирой, и вдруг обнаруживается, что самое трудное – впереди.

Нужно придумать, как снова остаться одному в прихожей Серегиной квартиры хотя бы на три секунды. Решение нашлось быстро и выглядело изящным. Серега сказал, что сухарики будут готовы не скоро. Допустим, через час. Понятно, что Тимур не будет торчать все это время дома с камерой наперевес. Через час или чуть больше Тимур позвонит в дверь и спросит, на какой стадии процесс. Серега ответит, что все готово и можно снимать. Тимур скажет, что сбегает домой за камерой, и попросит не закрывать дверь, ведь он вернется через полминуты. А когда вернется, все будет точно так же, как было в первый раз, и он сможет спокойно засунуть телефон в карман Виссарионовой куртки, где ему и положено находиться. Все просто.

Но все пошло наперекосяк. Когда Тимуру открыли дверь, оказалось, что все трое – Гримо, Ира и Серега – мечутся по квартире в поисках мобильника.

– Он должен быть в кармане куртки, – твердил Виссарион Иннокентьевич, – дома я им не пользуюсь, поэтому из кармана не вынимаю, он мне бывает нужен только на улице. А в куртке его нет.

Сердце у Тимура упало.

– Может, вы его на улице и потеряли? – дрогнувшим голосом предположил он. – Выронили из кармана и не заметили.

– Да не выронил я! Я точно помню, что, когда утром пришел с прогулки, вынул телефон и посмотрел, сколько зарядки осталось и не пора ли заряжать. Я даже помню, сколько процентов оставалось: шестьдесят четыре! И это было сегодня утром! Больше я никуда не выходил. И когда Ирочка пришла, телефон был, был! Она видела!

– Надо у всех спросить, не пропало ли что-то, – озабоченно сказал Сергей. – Домофона нет, в подъезд доступ свободный, кто угодно мог зайти, ворье всякое… Если кто-то оставил дверь не запертой, то бери – не хочу.

Эту мысль Тимур подхватил с воодушевлением и выразил готовность немедленно начать звонить во все квартиры и спрашивать, все ли в порядке и не обнаружилось ли каких пропаж.

– Хорошо, что я сейчас хватился, – продолжал сетовать Гримо. – Хотел Ирочке пару фотографий показать, полез в карман – а телефона нет.

Ирина не склонна была подозревать кражу и предлагала более тщательно поискать в квартире. Такой вариант Тимура тоже вполне устраивал, поскольку давал возможность в ходе поисков «неожиданно обнаружить» мобильник. Он уже справился с первым стрессом и был уверен, что у него все получится.

Но почему-то всё время кто-нибудь оказывался рядом, совсем близко. И ничего не получалось. Тимур считал, что три комнаты, кухня и санузел – вполне достаточное пространство, чтобы четыре человека не сталкивались постоянно лбами и не дышали друг другу в затылок. И еще казалось, что вытащить из кармана мобилу, сунуть куда-нибудь, а потом «найти» – это же так просто! Ну вообще, раз плюнуть.

А ничего не выходило…

Он нервничал все сильнее, телефон жег тело через ткань брюк из какой-то синтетики, и хотелось как можно быстрее от него избавиться. Вот почему так всегда получается: когда боишься чего-то и думаешь, что не сможешь, все выходит легко и безболезненно, а когда уверен, что сделаешь запросто, постоянно натыкаешься на препятствия?

Наконец Тимуру показалось, что наступил подходящий момент, на него никто не смотрит, он потянулся к карману, но тут заговорил Сергей:

– Надо сузить круг поиска, а то мы мечемся как-то бестолково, друг за другом перепроверяем. Виссарион Иннокентьевич, вспоминайте как можно точнее, когда вы в последний раз видели свой телефон.

– Когда Ирочка пришла, – уверенно ответил Гримо. – Она сказала, что завтра нужно будет читать оба варианта «Вассы». Второй вариант мы, актеры, хорошо знаем, его в советское время много ставили, а первый вариант ставили очень мало, я его совсем не знаю. Но у меня есть старый приятель, который работает в Малом театре, там как раз первый вариант ставили, и я решил ему позвонить, ну, просто так, мало ли, вдруг там подводные камни какие-то есть в пьесе. Или у режиссера какое-то интересное видение, может, находки, новые решения. Достал телефон, посмотрел номер, переписал на бумажку, позвонил, поговорил. Потом мы с Ирочкой сели репетировать. Да вот же она, бумажка эта!

Ирина подтвердила, что все так и было.

– Мы все время сидели в этой комнате, выходили только в туалет, – сказала она. – Даже чай не пили.

– И в свою спальню не заходили? – уточнил Сергей.

– Нет. Ни к себе, ни в твою комнату, ни на кухню.

– Понятно. Санузел мы уже раз пять осмотрели, да там и искать особо негде. Значит, начинаем все дружно искать телефон здесь. Вы могли переписать номер и здесь где-нибудь бросить.

Теперь все толклись на одном пятачке, и осуществить задуманное стало совсем трудно.

– Внучок, а не ты ли телефончик-то взял? – вдруг спросил Гримо, вперив в Сергея взгляд, исполненный подозрительности.

Сергей в первую секунду оторопел, поэтому, видимо, его ответ прозвучал не слишком уверенно.

– Да вы что, Виссарион Иннокентьевич?

– А что? Думаешь, я не замечал, какими глазами ты на телефон мой смотрел, когда я с улицы приходил? Я все вижу, все замечаю.

– Как вам не стыдно?! Я что, вор, по-вашему? Да как вы можете! – возмутился Сергей.

– Правда, Виссарион, нехорошо, – вступилась Ирина. – Ну что вы, в самом деле? Нам здесь еще работать и работать, и что же это получится, если мы начнем друг друга подозревать, к тому же бездоказательно?

– Бездоказательно? А если мы сейчас все вместе пойдем в комнату к моему внучку Сереженьке да поищем там как следует, а?

Гримо распалялся все больше и больше.

– То-то он так ловко нас только одной комнатой ограничил, – продолжал актер, постепенно возвышая голос. – Мы здесь до морковкина заговенья искать будем.

Тимур видел, как в глазах Сергея загорелся злой холодный огонь.

– Да пожалуйста, – тихо и медленно процедил он. – Идите в мою комнату, ищите, хоть все переверните. Баночное пиво найдете, это правда. А телефон я не брал. Идите, обыскивайте, если не верите.

И Тимур не выдержал. Нервы сдали. Мозг отказывался просчитывать варианты.

– Это я взял телефон, – в отчаянии выкрикнул он и вытащил из кармана злосчастный мобильник.

Сразу стало очень тихо. Все замерли.

– Мне нужно было позвонить, честное слово, очень нужно было. Вопрос жизни и смерти, – торопливо заговорил Тимур.

– Почему с домашнего не позвонил? – спросил Гримо, успокоившись так же мгновенно, как вспыхнул.

– Так вы же проверяете, Юра каждый день на телефонный узел ездит, а мне на мобильный надо было звонить… Простите меня, пожалуйста.

– Ладно, – вздохнул актер, – я прощу. А внучок – не знаю. Ты как, внучок, простишь?

– Еще чего, – зло огрызнулся Сергей. – По его милости сначала мы тут всем скопом корячились, всю квартиру облазили, во всех углах носом пыль собирали, а потом мне еще пришлось выслушать, что я вор. Ради какого такого вопроса жизни и смерти я должен был это терпеть? У меня, может, тоже вопрос жизни и смерти был, когда я вчера звонил, но я же не нарушил ничего, и если бы мне по стационарному не ответили, на мобильный звонить не стал бы. Не собираюсь за чужие грехи выслушивать обвинения в воровстве.

– Вы не понимаете… – начал Тимур.

– А ты нам объясни, – вкрадчиво посоветовал Гримо.

– Я не могу. Я обещал ничего не говорить.

– У-у, – протянул Гримо. – Тогда беру свои слова назад. Ты, мой дорогой, можешь делать что хочешь, но других не подставляй. Мы тут не от хорошей жизни собрались, у всех свои обстоятельства, всем заработать нужно, и никто не хочет, чтобы его выкинули без оплаты. К сотрудникам требования такие же, как к участникам, нам много чего разрешено, в отличие от вас, но вступать с вами в сговор и покрывать ваши нарушения нам запрещено. Поймают – выдворят и денег не дадут. Не знаю, как Ирочка, а лично я на такое не подписывался. А ты, дружочек, похоже, еще и в аферу какую-то влез. Нет, как хотите, а я звоню Назару, пусть разбирается с тобой.

– Но вы же можете никому не говорить, – жалобно проговорил Тимур. – Никто и не узнает. Я же извинился.

Гримо посмотрел на него насмешливо и с упреком.

– Нас слишком много, целых трое. Эти детские штучки насчет «никому не говорить» проходят только с одним человеком, да и то не всегда. А уж с тремя… Нет, не получится. Нас трое, да ты сам – четвертый, кто-нибудь обязательно проколется, проговорится, и нас всех накажут, не тебя одного. На себя посмотри, дорогой мой: ты – лицо максимально заинтересованное, а и то раскололся, как гнилой орех, как только что-то пошло не так.

Сергей угрюмо молчал, но по его лицу было видно, что он полностью согласен со своим куратором. Ира смотрела сочувственно, но в то же время неодобрительно. Тимуру до этого момента даже в голову не приходило, что сотрудникам деньги нужны точно так же, как и участникам квеста. А может быть, даже больше, ведь у молодых обычно есть родители, которые помогут, если что, а у стариков родителей нет, им приходится надеяться только на самих себя. Если Гримо сказал правду, и у всех сотрудников есть свои причины и материальные стимулы участвовать в этой работе, то понятно, что никто из них не захочет рисковать ради Тимура. Почему-то он считал, что при нарушениях рискует только он сам. А тут вон что выходит… Рискует не только тот, кто нарушил правило, но и тот, кто об этом узнал и скрыл. И Юра, получается, тоже рисковал, когда скрыл, что Тимур звонил ему на мобильник. С чего он решил, что для сотрудников не предусмотрено понятие «нарушение»? Почему был уверен, что им не грозит увольнение? Идиот!

А Гримо тем временем уже звонил по телефону:

– Назарушка, у нас тут ЧП образовалось… ага, районного масштаба… ну, ждем, ждем.