13. Литературные подстрекатели и литературные провидцы
Интеллектуалы, писатели периода от 1918 до 1933 года, тоже разбились на два враждебных лагеря. Освальд Шпенглер в «Закате Европы» предсказывал выход на политическую арену неоформленных сил, лишенных традиций, новый цезаризм с превращением демократии в диктатуру, с заменой поэзии и литературы технологиями. Великие индивидуальности – «научно» предсказал Шпенглер – будут править «слабохарактерными феллахами, обращаясь с ними как с убойным скотом». Мы либо должны желать неизбежного, либо не желать вообще ничего. Томас Манн едко отзывался о его пессимизме, фатализме и нигилизме, называя Шпенглера снобом, «обычным пораженцем человечества, строившим из себя пророка», подбрасывая публике «злобный догматизм и ненависть к будущему человечества». Это обвинение нельзя считать чрезмерно сильным, ибо «пророк» предсказал не только падение Европы, но и подъем России. С мрачным и странным удовлетворением Шпенглер констатировал: «Нас ждет судьба Древнего Рима, который был варварским, дисциплинированным, практичным, протестантским, прусским. Те, кто не понимает, что с этим роком ничего невозможно поделать, что мы должны либо полюбить его, либо совершенно разочароваться в будущем и в жизни, те, кто до сих пор носится с провинциальным идеализмом и стилем прошлых эпох, должен оставить всякую надежду понять и творить историю. Если под впечатлением моей книги люди нового поколения обратятся не к музыке, а к технике, не станут художниками, а пойдут служить на флот, займутся не эпистемологией, а политикой, то они сделают именно то, чего я от них хочу, и, поверьте, нельзя пожелать ничего лучшего».
В книге «Пруссачество и социализм», которую сам Шпенглер позже с гордостью назвал истоком «нового движения», он говорит о германской революции 1918 года как о самом бессмысленном событии немецкой истории. Подобно Зомбарту Шпенглер во время войны прославлял Германию и с презрением отзывался о Великобритании. Бритты не имели «государства», так как либеральное государство – это не государство вообще. Совершенно иное дело Пруссия. «Власть принадлежит некой цельности, сюзерену. Немногие диктуют свою волю, большинство ей подчиняется. Служить – вот старый прусский стиль. Не «я», а только «мы». Индивид не в счет, его приносят в жертву целому». Республиканизм, парламентаризм, демократия – по Шпенглеру – всего лишь пустые слова. В 1924 году Шпенглер просветил германскую молодежь насчет ее долга. «Преданность вождю, – говорил философ, – станет решающей в армиях будущего. Лучшие немцы, и не только они одни, ожидают человека, которому они вручат судьбу нашей страны». Гитлер к тому времени уже успел наделать много шума. Шпенглер с удовлетворением отмечал, что «немцы, по крайней мере, научились ненавидеть. Тот, кто не умеет ненавидеть, не мужчина, а историю делают мужчины. То, что немцы могут, наконец, ненавидеть, – это один из немногих результатов нашего времени, гарантирующих нам будущее». Каков пророк! Он призывает молодых «готовиться к роли материала для великих лидеров и к безличному самопожертвованию. Это тоже одна из немецких добродетелей». Потом за дело принялись писатели. Одни из них прославляли войну, другие показывали все ее ужасы. Людвиг Ренн, отпрыск аристократического семейства, в «Войне» и Эрих Мария Ремарк в «На Западном фронте без перемен» рассказали, выражаясь словами Ремарка, о «поколении людей, уничтоженных войной даже в том случае, если они уцелели от пуль и снарядов». Обоим пришлось эмигрировать в 1933 году. Фриц фон Унру, еще один родовитый аристократ, вернулся с войны подавленным и лишенным всяких иллюзий. На фронте он написал «Путь жертвы» – книгу, которую удалось опубликовать только после поражения Германии в 1918 году. Унру красноречиво описал ужасы войны и задал вопрос: «Зачем? Ради какой цели? Ради Вердена?» В 1915 году он написал драму в стихах «Перед выбором», в которой еще раз осудил безумие войны: «Мне думается, что нация не может выиграть кубок кровью и оружием». Унру проклял всех прусских королей начиная с Фридриха-Вильгельма I и до королей-романтиков XIX и XX веков. Вот заключительные слова этой стихотворной драмы: «Все фальшивые боги пали, и над миром снова воссияло солнце». В третьей книге «Потерянное поколение», тоже написанной в стихах, мать плачет, ибо ей суждено родить ребенка, которого убьют на войне.
Самым известным из писателей, прославивших дух войны, был Эрнст Юнгер, награжденный за это орденом Pour le merite. Его книга «Стальная буря» выдержала несколько изданий. В предисловии к пятому изданию Юнгер написал, что Германии в ближайшем будущем потребуется «жесткое и безрассудное поколение. Нам придется заменить перо на меч, чернила – на кровь, а слова на деяния. Мир принадлежит не трусам, а мечу». В книге «Война как внутренний опыт» Юнгер уверял побежденных немцев в том, что война «стала самым впечатляющим столкновением наций, проявлением закона природы». Он с восторгом вещал о «жажде крови, охватывающей нацию при виде клубов дыма, поднимающихся над полями гнева, о роскошной кровавой завесе, вздымающейся над войной, словно красный штормовой парус над черной галерой». В книге «Лес 125» Юнгер назвал войну «средоточием жизни», а говоря о будущем, он сказал: «Реальная суть нашей нации – это (даже в том случае, если мы будем разбиты) никогда не отказываться от мнения, что мир не может обрести порядок, если мы не будем в нем первыми. Наш час обязательно пробьет». Какое блистательное пророчество! Зная о том, что натворила Германия, когда в 1933 году пробил ее час, что можем мы думать о таких словах Юнгера: «В нас, к сожалению, не так много варварства, как думает весь остальной мир». В 1932 году, когда миллионы людей исступленно приветствовали Гитлера, Юнгер написал книгу «Рабочий», в которой говорил, что нация добровольно призывает диктатора для того, чтобы «потребовать необходимого». Что же Юнгер имел в виду под необходимым? «Самоутверждение и торжество, готовность, в случае необходимости, к решительному разрушению со всех сторон угрожающего нам мира».
После падения Гитлера Юнгер попытался избежать ответственности, говоря, что был лишь «сейсмографом» и что только примитивные дикари могут считать, что в буре виноват барометр.
Другим восторженным поклонником войны (мы не можем перечислить их всех) был Вернер Боймельбург, который в книгах «Группа Боземюллера», «Дуомон» и «Фландрия» описал Первую мировую войну так, словно это было одно непрерывное героическое событие. В 1934 году он опубликовал «Железный закон», в котором назвал Германскую республику «свинарником». Боймельбург сказал, имея в виду Ремарка, что было «однажды» время, когда люди говорили, будто война искалечила целое поколение, и что это мнение распространилось по Германии, словно эпидемия. На самом деле эпидемией стали книги Юнгера, Боймельбурга и им подобных, книги, помогавшие готовить Германию к войне и Гитлеру.
Томас Манн предвидел все это еще в 1926 году: «Вы верите в неизбежность войны, если слабо ее клеймите». Благородный генерал граф фон Шёнайх сказал после окончания первой войны: «Они не дают нации увидеть истинное лицо войны. Они предпочитают обман и ура-патриотизм описанию грязи и преступлений. Они думают, что война – это стальная очищающая купель. Но знаменитая некогда купель превратилась в грязную лоханку, в которой нация рискует просто задохнуться».
Были писатели, которые искали в сюжетах всемирной истории вождей, для того чтобы отобразить в них человека, которого уже миллионы и без того приветствовали криками «Хайль Гитлер!». Например, австриец Мирко Елузиш нашел подходящих фюреров в Цезаре и Кромвеле.
Писатель Вильгельм Штапель в 1928 году опубликовал книгу «Фикция Веймарской конституции» с явной целью подорвать и дискредитировать демократическую республику и шумно заявить о себе, чтобы набрать очки в глазах фюрера. Когда Германия наконец обрела своего фюрера, Штапель так сформулировал свою дальнейшую программу: «Одна нация превосходит другие нации, одна нация должна создать имперский закон и заложить основы европейского порядка. Только немецкая нация может стать воплощением нового империализма. Если бы в Польше жило всего два немца, их жизнь была бы важнее жизней миллионов поляков. Только ведомая Германией Европа может стать по-настоящему мирной Европой».
Еще одним метрономом, задававшим ритм для Гитлера, был писатель Эдгар Й. Юнг, который объявил в своей книге «Власть недочеловеков», что на демократическом Западе нет наций, там есть только «массы», ибо западным странам неведома образующая сила «почвы, крови и судьбы». Демократия обречена на смерть самой историей. Германия была сердцем Европы – и именно это «дает нам право вести Европу к новому европейскому порядку».
Другими метрономами Гитлера стали довольно многочисленные литераторы, объединившиеся в кружке «Действие». Они проповедовали радикализм, по сравнению с которым большевизм и итальянский фашизм казались образцами либерализма.
Поэта Штефана Георге считали предтечей национал-социализма. Это полнейшее недоразумение. Уже в самом начале своей поэтической карьеры он называл Пруссию «системой мощной, но враждебной всякой культуре и искусству». Он всегда считал кайзеровскую империю с ее «манией величия» и «пустым высокомерием» Вильгельма и правящего класса жалкой карикатурой на «истинное государство», а падение империи в 1918 году считал «хорошо заслуженным наказанием». Он высоко ценил деятелей новой республики, потому что они были «просты и искренни» и мужественно взяли на себя ответственность в то время, когда все зашаталось, а цепей прусского рабства уже не было. В то время, когда миллионы немцев приветствовали своего фюрера, Георге говорил своим друзьям: «Я не могу, даже прищурившись, смотреть на то, что нас ожидает. Но вы переживете то время и заплатите за все». Геббельс предложил ему место в нацистской академии литературы, но Георге отказался и покинул Германию. Он умер в Швейцарии, а его друзья вернули цветы, которые прислал на похороны от имени своего правительства посол Германии. В кругу друзей Георге некоторые больше отличались гуманизмом, другие – национализмом. Георге резко критиковал эссе Фридриха Вольтера «О жертвенной смерти за отечество» и «Гете как воспитатель патриотического мышления», считая эти работы слишком близкими по духу к национализму двадцатых годов.
Курт Гильдебрандт далеко отошел от гуманизма Георге в своих книгах «Государство и раса» и «Норма, вырождение и распад». Эти книги по праву хвалили в Третьем рейхе, как «образцовые» и написанные под влиянием «мудрого учителя».
В 1929 году Томас Манн говорил о тех, кто «по злобе обожествляет иррациональное и клеймит дух, как убийцу жизни». Несколько лет спустя он критиковал тех, кто восхвалял «как единственную творческую силу нечто бессознательное, динамичное, хтоническое» и «проклинал разум, как убийцу жизни. Десять тысяч проповедников иррационализма не думали при этом, что подталкивают нацию к моральной жакерии. Массы услышали, что разум свергнут с пьедестала, и изобрели термин бестия интеллекта. Результатом будет война, всеобщая катастрофа и упадок цивилизации».
В то время, когда множество безответственных и заносчивых «писателей» вкупе с твердолобыми политиками подрывали ненадежные устои молодой немецкой демократии и мостили путь Гитлеру, ничтожное меньшинство честных немецких писателей тщетно предупреждали нацию об опасности национал-социализма, нависшей над Германией. Герман Гессе мрачно говорил о немцах, сделавших из Гете стилизованного старого мастера и национального героя, читавших газеты «партии милитаристов и поджигателей войны», поддавшихся угару и разложению под влиянием генералов, промышленников и политиков – самодовольных и начисто лишенных чувства ответственности. Немцы не слушали его, называли отщепенцем без отечества, высмеивавшим кайзера. «Мать героев» писала ему оскорбительные письма, в которых восторженно отзывалась о фюрере. Окончательно поняв, что немцы «единодушно, ничему не научившись, разрушают республику», Гессе отказался от германского гражданства и стал швейцарцем.
Одним из выдающихся немецких епископов, возвысивших голос против национал-социализма и антихристианского расизма, был кардинал из Бреслау Адольф Бертрам, говоривший о «соблазнителях», овладевших душой нации» и о «черном тумане», повисшем над Германией. Бертрам проклинал «прославление расы», «самообожествление», «фанатичный национализм» и восклицал: «Берегитесь лжепророков, главное оружие которых – подстрекательские лозунги! Встаньте стеной на защиту нашего священного наследия!»
Лион Фейхтвангер в своем романе «Успех» описал, что творилось в довоенные времена в Германии, в частности в Баварии. Мы знакомимся с националистическими организациями, убивавшими достойных демократов. Мы слышим лозунги о «расе господ» и «нордической идее». Баварский министр говорит о ложности идей Канта об абсолютной этике и справедливости. Национал-социалисты мечут громы и молнии в «еврейское правительство в Берлине», а промышленники дают Гитлеру деньги в обмен на обещание покончить с профсоюзами. Промышленники, пользуясь инфляцией, становятся все богаче, а рядовые люди изо дня в день – все беднее. Мы видим в романе неудавшийся путч Гитлера. Фюрера сажают в тюрьму под аккомпанемент бешеной пропаганды против «Рима и евреев». Если бы Фейхтвангер не уехал из Германии в 1933 году, то его ждали бы концлагерь и смерть.
В 1932 году профессор Э.Р. Курциус опубликовал книгу «Немецкий дух в опасности», в которой предостерегал против «доктринерских форм национализма» и против немцев, «апеллирующих к иррациональному», каковое является «опасным обоюдоострым оружием». Эти призывы, предупреждал Курциус, «ведут не к мистическому озарению, а к психологическому варварству. Все, кто ныне ополчаются против духа, действуют не в интересах нации, но подрывают немецкий дух и ввергают его в пучину революционного хаоса».
После поражения Германии в 1918 году сатирик Курт Тухольский отказался следовать принципу «О мертвых хорошо или никак» и говорил: «Для начала мы должны проклясть старый режим. Нация, оставь свое кастовое высокомерие и никогда больше не вверяй свою судьбу этим мерзавцам!» Но очень скоро он понял: «Революция 9 ноября вовсе не была революцией. Никто и не думал сводить счеты со злом абсолютизма». Остатки императорской армии, особенно офицеры, подняли громкий шум, чтобы заглушить голоса, говорившие правду об их поведении на войне. Обвинял Тухольский и социал-демократов, чей лидер Шейдеман приветствовал как непобежденную возвращавшуюся с войны армию. Никто не хотел вспоминать, что восемьдесят миллионов человек, ставших рабами оружия, опустошительно прошлись по всей Европе. Европа, гуманность, христианство – все погибло под неистовые звуки гимна Deutschland, Deutschland über alles. Историки снова принялись фальсифицировать историю Германии. Великобританию обвинили в том, что она начала войну, чтобы подорвать мощь своего единственного конкурента, а Париж объявили центром морального разложения. Генерал Сект говорил, что цель новой армии – сохранение того духа, что однажды привел нас к Седану и прославил в сражениях на Востоке и на Западе. Социал-демократы, сформировавшие новое правительство, неверно поняли устремления народа – настроенного отнюдь не по-большевистски и желавшего лишь либеральных социальных реформ – и оставили нетронутыми старые феодальные классы. Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Эрцбергер и Ратенау были зверски убиты, но люди говорили: «Виновны не убийцы, а сами убитые». Почти все газеты были в руках пангерманистов, и к двадцатому году в ходу были прежние лозунги: «Нами правит еврейская раса», «Граждане! Лев за пределами отечества. Кто в этом виноват? Евреи», «Все деревья в лесу принадлежат евреям, и Иисус Христос – еврей. Германию надо освободить от евреев». Тухольский возражал: «Такая смешанная раса, как немцы, происходящие в восточных областях Германии от вендов, кашубов и поляков, не имеет никаких оснований бояться смешения рас. Антиеврейские лозунги призваны отвлечь внимание одураченной нации от истинных преступников».
Тухольский спрашивает одурманенных соотечественников: «Разве вы не видите, что нацисты обрекают вас на смерть? Германия спит, но мы бодрствуем!» Но в ответ звучит все та же песня: «Нам не нужен чертов мир. Мы хотим войны, потому что без нее мы навсегда останемся никем».
Карл Краус говорил в 1933 году: «Язык едва ли подходит для того, чтобы описать происходящее». Он цитирует некоторые лозунги, повторявшиеся в те годы многими немцами: «У Адольфа Гитлера божественная миссия», «Мы научились отвергать интеллект не только для того, чтобы служить такому фюреру, но и чтобы любить его», «Эта чуждая раса, несовместимая с немецкой кровью, пиявки, высасывающие кровь из нашей несчастной нации, – долой евреев!».
Самыми выдающимися провидцами, предупреждавшими о надвигавшемся варварстве, были Генрих Манн и Томас Манн. В 1919 году Генрих Манн опубликовал большое эссе «Монархия и республика», в котором показал порочность германской политики и проанализировал образ мыслей, характерный для немцев предшествовавших десятилетий. Стремление к единству использовали склонные к насилию люди, а провозглашение в 1871 году Германской империи было не шедевром, а всего лишь эфемерным действом, и с тех пор девизом стали «Сила идет впереди права» и «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Идеология империи была идеологией зла, реализм спутали с циничным мнением о том, что реально только зло. Для империи – в период между 1871 и 1914 годами – характерны высокомерие и безумие правителей, тупость раболепных подданных, человеконенавистничество, материальная алчность и бесстыдная бездуховность. Новая империя не обещала будущего. Кайзер, этот балаганный мастер на все руки в остроконечном шлеме, щеголявший по очереди в семидесяти мундирах, постоянно подстрекал нацию и дважды отказывался от союза с Великобританией, ибо, верный заветам Бисмарка, всегда хотел быть старшим партнером в этом альянсе.
Душой эпохи, продолжает Генрих Манн, стали: Пангерманский союз с его бессмысленными и безответственными демонстрациями силы, выродившиеся профессора, генералы и промышленники, пытавшиеся «мирно» поглотить Европу в бесцеремонной манере, задолго до 1914 года гарантировавшей будущую войну. Они постоянно твердили о своих острых мечах, о германской армии, о германской науке и о германской музыке. В своей философской гордыне они стремились политикой превзойти нравственность. Свое рабство они называли свободой, демократию – признаком разложения, вечный мир – далеко не прекрасной мечтой, а человеческий прогресс – ложью.
Всем этим они пробуждали национализм, называя себя «извечной расой господ». Когда же началась война, они заговорили о благородстве своей нации и о ее бесконечно высокой миссии. Эта империя с самого начала несла в себе семена своего будущего поражения, говорил Генрих Манн. Проклятие победы 1870 года довело немцев до 1914 года. На крики о несправедливости Версальского договора Генрих Манн отвечал, что, судя по мирному Брестскому договору, немцы, в случае своей победы, вели бы себя куда более бескомпромиссно. Когда монархисты в рейхстаге диким ревом заглушали слово «революция», Манн возражал, что революция была принята без всякого энтузиазма и не привела к радикальному изменению умонастроения народа. Ложь монархии была воспринята республикой со всем содержимым. Самые ярые поджигатели войны избежали ответственности. Но нация должна сначала осознать свою ответственность и только потом требовать справедливости. Ваши отцы питали вас ненавистью как до, так и во время войны. Никогда слово «нация» не было у нас синонимом «внутренней свободы». Чувство личной ответственности никогда не было нам знакомо, как незнакомо оно нам и сейчас. Демократия же – это ответственность всех друг за друга. Но вы последовали за рыцарями прошлого, за националистами, подобными Людендорфу, чья деятельность вызвала у мира сомнение в реальности и подлинности немецкой демократии. Эти националисты ненавидели Францию до тех пор, пока «несчастье победы 1870 года» не облегчило им душу. Потом они принялись ненавидеть Великобританию; война 1914 года позволила им разрушить всю Европу. Но пока не найден выход для накопившегося антисемитизма. Антисемитизм не может забыть время своей национальной катастрофы. Отсюда постоянное выпячивание национального превосходства. В действительности же они больше всего страдают от комплекса собственной неполноценности. Манн предупреждал националистов и расистов: «Каждого диктатора неизбежно ждет Ватерлоо».
Немцы отказались слушать Генриха Манна и назвали его одним из самых отъявленных разрушителей немецкого духа. В 1933 году Генрих Манн был вынужден эмигрировать. В 1946 году он напомнил соотечественникам, что они довели до абсурда фанатизм в отношении Англии – «Боже, покарай Англию!», они породили лозунги «расы господ, жизненного пространства и геополитики», они ответственны за расовое безумие. Нация, представляющая собой смесь германской, славянской, кельто-римской и еврейской рас, претендует на то, чтобы быть чистой расой, расой господ, причем единственной расой господ.
Томас Манн начал свою борьбу с немецкой ментальностью в 1922 году. Политическое становление и развитие Томаса Манна настолько характерно и, одновременно, нехарактерно для духовного развития немецких интеллектуалов, что заслуживает отдельного рассмотрения. До 1914 года он был аполитичным писателем-индивидуалистом, сосредоточенным на проблемах своего личного духовного бытия, то есть на декадансе, пессимизме, спорности писательства, на отношении духа к реальной жизни, нигилизме и на возможности его преодоления («моральная твердость, превосходящая глубину познания»). Он понимал, что этот индивидуализм – наследие Гете, выраженное словами Вильгельма Мейстера: «С юных лет моей смутной целью было сформировать себя таким, каков я на самом деле». Однако «Волшебная гора» знаменует собой поворотный пункт в духовной жизни Манна. Он сослался на этот факт, когда в 1923 году, заканчивая книгу, сказал, что слишком долго «оставался на вершине волшебной горы романтического эстетизма». Его не поняли, а Германии пришлось отвечать за последствия. После войны Манн говорил, что эстетизм и варварство – близнецы-братья. Вспоминая отважное поведение своего брата Генриха во время первой войны, Томас несколько раз выражал ему свое уважение, смешанное с чувством вины.
До этого духовного преображения он, как истинный ученик Гете и Шопенгауэра, был аполитичным человеком, но, когда во время Первой мировой войны Манн лицом к лицу столкнулся с необходимостью решать политические проблемы, он огляделся и обнаружил, что «в германском образовании начисто отсутствует политический элемент». Как склонный к пессимизму зритель, он видел, что одна только политика превращает человека в доктринерскую, однобокую, тенденциозную, нетерпимую, самодовольную и фанатичную личность, но более всего политика требует веры в добрую природу человека и в прогресс. Он сказал много позже, что политика никогда не является чем-то самостоятельным, что она всегда связана с этикой и эстетикой, с вещами интеллектуальными и философскими.
Все еще защищая свой аполитичный пессимизм, Томас Манн подчеркивал: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я не выступаю против демократии». Пример Канта помог Манну преодолеть эту романтическую страсть, которую он, однако, продолжал сознательно исповедовать. Две главные работы Канта – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума» – представлялись Томасу Манну символическими. Во-первых, Кант радикально развенчал всякую метафизику, но, во-вторых, осознал, что без метафизики невозможна никакая абсолютная мораль, и снова ввел в свою аргументацию веру в Бога. Кант ограничил радикализм теоретической сферой, а в реальном поведении чуждался радикализма, руководствуясь практической этикой. Точно так же Томас Манн ограничил теоретической сферой радикальный пессимизм и начал выступать за политику и демократию, ибо состояние умов в Германии внушало тревогу в такой степени, что он, как и его брат, чувствовал себя уютнее по ту сторону Рейна, чем в авторитарном отечестве.
Все реакционеры, восхищавшиеся прежде его аполитичностью, немедленно стали называть Томаса Манна предателем. Они просто невнимательно читали его признания. Если бы они почитали их, то сразу натолкнулись бы на следующую фразу: «Консерватор? Нет, конечно, я не консерватор. В таких случаях, как мой, имеют дело со смесью деструктивных и консервативных тенденций». Он говорил о своем «свободном, сознательном, нежном, духовном, ироничном консерватизме». Но реакционеры не слушали, они кричали: «Предатель, дезертир!» Таково традиционное немецкое правило: немцы не слушают предостережений немногих разумных людей, они злобно оговаривают их и вынуждают к бегству.
Началом стало убийство Ратенау в 1922 году. Оно было, как публично говорил позже Томас Манн, безумным злодеянием «грубого расового» вандализма, а спустя несколько лет он заговорил о новой «расовой религии, проявляющей антипатию не только к международному иудаизму, но и выражающей открытую вражду к христианству», о «языческой народной религии, культе Вотана и романтическом варварстве». Обращаясь к реакционерам-монархистам, Томас Манн говорил, что новая республика могла бы стать более немецкой по духу, нежели помпезно блиставшая, бряцающая оружием монархия, бывшая на деле лишь имперской «оперой-буфф». Он призывал не использовать неизбежную послевоенную нищету для прославления свергнутой монархии.
На Томаса Манна тотчас обрушилась лавина злобной критики, ибо все реакционеры, как говорил впоследствии Манн, единодушно называли демократическую республику дурной шуткой, недоуменно пожимая при этом плечами.
Даже композитор Ганс Пфицнер, для которого Манн сделал больше, чем кто-либо другой, своим блестящим анализом «Палестрины» выступил против него. Он написал Манну, что вынужден порвать с ним дружбу, потому что Манн одобрительно отнесся к ноябрьской марксистской республике. Германская республика никогда не была марксистской. Социал-демократы вели себя очень осмотрительно и патриотично, стараясь справиться с хаосом, в который ввергли Германию кайзер и реакционеры. Пфицнер – Томас Манн в тот момент этого не знал – к тому времени уже дважды встречался с Гитлером и обсуждал с ним войну, ее последствия и антисемитизм. В 1933 году Пфицнер организовал кампанию травли Томаса Манна, протестуя вместе со многими другими знаменитостями против лекций о Вагнере, прочитанных Манном в Амстердаме. В своем протесте, напечатанном во многих газетах, авторы восхваляли национальное возрождение Германии и говорили, что Томас Манн утратил после провозглашения республики свою национальную убедительность, променяв ее на космополитическую и демократическую убедительность. Они чувствуют себя обязанными, писали авторы протеста, защитить Вагнера от диффамации. Томас Манн никоим образом не порочил память Рихарда Вагнера. Он лишь показал, что Вагнер и его сочинения – комплекс мифологии, психологии и психоаналитической триады (привязанность к матери, неудовлетворенное половое влечение и страх) – принадлежат к романтическому периоду в истории немецкой и французской музыки.
Томас Манн не испугался Пфицнера и других, не поддающихся вразумлению писателей и политиков, и продолжал предостерегать немцев от нового национализма, которому вскоре было суждено стать национал-социализмом. Манн предостерегал от поднявшего голову антисемитизма.
В 1953 году Томас Манн сказал: «Очень рано я увидел ужасную опасность, нависшую над Германией, Европой и всем миром, это было в то время, когда зло можно было легко вырвать с корнем. Оно, поначалу, казалось прекрасным культом глубин, консервативной революции и интеллектуального обскурантизма, и именно оно вымостило путь к катастрофе».
Когда Манна в 1926 году пригласили в Париж читать лекции, он посетил русских писателей-эмигрантов – Льва Шестова, Ивана Бунина и Дмитрия Мережковского. «Я чувствовал к ним симпатию, проникся солидарностью, духом возможного товарищества. Я не сомневаюсь, что могут возникнуть обстоятельства, в которых мне придется разделить их судьбу». Он оказался прав, но продолжал предостерегать. Национал-социали сты, говорил он, усвоили идею революции, лживо представив «величайшим новшеством» самые замшелые и давно похороненные идеи; их ненависть и варварство приведут к войне.
Катастрофический результат выборов 14 сентября 1930 года приветствовали миллионы и среди них профессор Отто Келльрейттер, который говорил: «Это было восстание молодого поколения, представляющего будущее Германского государства, восстание против системы, не имеющей никакого ясного представления о государстве». Эти выборы заставили Томаса Манна приехать в Берлин и выступить с «Воззванием к разуму» – сильнейшим предостережением против «оргиастического, обожествляющего природу, радикально античеловеческого, одурманивающего, агрессивного и абсолютно невменяемого» национал-социализма. Он обвинил многих профессоров, которые своим «германским романтизмом и нордической верой», выраженной идиомой мистической честности и высокопарной болтовней снабдили национал-социализм идеологической надстройкой, отравили души и затуманили головы миллионам намного сильнее, чем политическим романтизмом, приведшим к войне 1914 года. У немцев долгая эмоциональная и интеллектуальная история, а теперь им предлагают идеал примитивного светловолосого простака, который улыбается, подчиняется и с готовностью щелкает каблуками. Манн проводит различие между католической частью населения, нашедшей надежное убежище в лоне церкви с ее универсальным наднациональным наследием, отвергающим всякое этническое язычество, и той частью населения, которая исступленно кричала «Хайль Гитлер!». Представители этой части орали и улюлюкали все время, пока Манн читал свою лекцию, и ему пришлось покинуть зал через запасной выход. Друг Просвещения, он говорил много лет спустя о концепции Народа (в расовом смысле слова) как о тревожном анахронизме, в котором обычно смешиваются все виды реакционного зла.
В 1933 году он покинул погрузившуюся в варварство страну, повторяя в душе слова своего любимого поэта Августа Платена о том, что ненавидящему варварство человеку лучше покинуть отечество, где рабы славят зло, чем сносить гнет слепой ненависти толпы. В те дни, когда миллионы дикими воплями приветствовали своего крысолова из Браунау и кричали «Германия, проснись!», Томас Манн записал в своем дневнике: «В человеческих сферах никогда не происходило ничего подобного. Что станется с лихорадочно-веселой, опьяненной и по видимости счастливой немецкой нацией? Сколько горьких разочарований придется ей проглотить? Какие физические и психологические беды готовит ей судьба? Пробуждение будет в десять раз более ужасным, чем в 1918 году». В 1938 году он писал: «Нация, которую учат снимать револьвер с предохранителя при слове «культура», такая нация обречена на гибель».
В 1927 году Манн писал: «Ужасно видеть, как сегодня ненавидят в Германии» Страна полна фашистов, называющих себя революционерами. «Какое отношение имеет этот национализм к отечеству? Это прославление катастрофы ради катастрофы». Некоторые профессора Мюнхенского университета уже сказали после убийства Ратенау: «Браво, одним меньше!» В 1933 году Манн писал: «Содрогаешься при одной мысли о поражениях, которые ждут нас, какая немыслимая мука, какое самоистязание! Нам суждено увидеть, что они сделают с Германией». Когда в 1933 году Эйнштейн приветствовал мужественную позицию Манна в отношении нацистов, тот ответил: «Это самая высокая честь, какой я когда-либо удостаивался». Эта так называемая революция на деле не была революцией. «В ней нет ничего от истинных революций, которые, хотя и могут быть кровавыми, вызывают симпатии всего мира. Для нас очень почетно, что мы предостерегали от этого нравственного и духовного несчастья». «Не немец тот, кто является расистом. Их ненависть к евреям направлена не на одних только евреев. Она направлена на Европу, на лучших немцев, на христианские и греческие основания западной цивилизации». Они никогда не задумывались над старой демократической мудростью: цена свободы – вечная бдительность.
В 1938 году Томас Манн сказал: «Безмерное возмущение, патологическая жажда мщения, обуявшие ни на что не годного, несносного, множество раз оказывавшегося на мели, совершенно подавленного и растерянного человека, встретились с (куда менее обоснованным) комплексом неполноценности потерпевшей поражение нации, которая не знала, как ей осмыслить это поражение». В 1943 году Манн сказал, что национал-социализм с самого начала нес на себе печать обреченности, ибо не мог привести ни к какому иному результату. «Вина Германии в том, что она не сумела увидеть это, когда было еще не поздно». Он снова и снова предостерегал, убеждал в том, что безумные лидеры никогда не приведут их к победе. «Если вы потерпите поражение, то на ваши головы падет дух мщения за то, что вы сделали другим народам». И еще: «Вы прекрасно знаете о неслыханных преступлениях, совершенных против русских, поляков и евреев»; говорил Манн и о «страшной ненависти, которая падет на ваши головы. Вас поглотил ад, когда властью овладели ваши вожди».
После войны с этими утверждениями согласился профессор Вильгельм Рёпке: «Все это можно было предвидеть задолго до того, как национал-социализм открыто явил миру свою страшную суть; для этого надо было лишь присмотреться к словам и делам национал-социалистов, вглядеться в их лица, почитать их книги». Профессор Рёпке опровергает еще одну ложь, ставшую весьма популярной в послевоенной Германии. Рёпке утверждает, что страшная безработица 1929–1933 годов не имеет никакого отношения к росту влияния национал-социализма. «Решающим фактором было интеллектуальное и моральное состояние народа. Массы легко поддались внушению и проявили полную неразборчивость и непонимание в политических вопросах». Когда один из адвокатов на Нюрнбергском процессе начал утверждать, что немецкая нация во время гитлеровской тирании пала первой жертвой национал-социализма, судьи посоветовали ему еще раз перечитать «Мою борьбу».
Профессор Ф.В. Фёрстер, который всю жизнь боролся с германским милитаризмом и антисемитизмом, из-за чего провел обе войны в эмиграции, говорил, что немцы снова хотят мистифицировать мир – на этот раз легендой о Версальском договоре. «Гитлер лишь популяризовал то, что взрастало в Германии в течение ста лет. Прусский милитаризм и пангерманизм – это два мощных дерева, корни которых уходят в вековые глубины германской истории. Деревья эти срослись в единый ствол национал-социализма. Немцы остановились в своем развитии на пороге зрелости». Того же мнения придерживается профессор Отмар Андерле: «Это не просто случайность, что Германия является страной «вечных мальчиков». Все немецкое содержит внутри себя противоречие, дисбаланс, очень характерные для пубертатного периода». Андерле прослеживает прямую преемственность движения «Бури и натиска» XVIII века, движения вартбургских студентов 1817 года, его возрождения в кайзеровскую эпоху и переход к национал-социализму.
В 1956 году ученикам шестого класса одной немецкой школы дали послушать одну из бредовых речей Гитлера, записанных на предоставленной британцами пластинке. Школьники, когда их спросили о впечатлении, волнуясь и запинаясь, говорили, что не имеют права судить о поведении довоенных немцев. Но один ученик ответил: «Мы должны сказать, что наши родители были глупы», на что учитель сказал: «Ты можешь смело это утверждать, мой мальчик. Мы действительно были глупы, и это еще самая мягкая характеристика».
Вернемся к Томасу Манну. В 1936 году он был лишен звания почетного доктора, которое было присвоено ему Боннским университетом в 1919 году. Профессор К.Й. Обенауэр, подписавший письмо, извещавшее Манна о лишении степени, был автором книги, противопоставлявшей литературу догитлеровского периода литературе Третьего рейха. Последняя, по мнению Обенауэра, была пронизана высоким расовым духом и являлась «нордически-германской, в то время как первая была лишена корней и чужда проблеме крови». Томас Манн ответил длинным письмом, которое было тайно доставлено в Германию и передавалось из рук в руки католическими священниками. В письме говорилось о варварстве, ставшем повседневной жизнью нацистской Германии. Содержало письмо и пророчество, исполнившееся девять лет спустя. «Горе нации, не видящей иного выхода. В конце концов она действительно ввергнет мир в войну, ненавистную Богу и людям! Эта нация погибнет! Она будет разгромлена так, что ей никогда не удастся возродиться». В романе «Лотта в Веймаре» Томас Манн сравнивает Германию Гете с Германией Гитлера, Геббельса, Гиммлера и Штрейхера и проклинает немцев за восторг по поводу «фанатичного негодяя, взывающего к самым низким качествам, потакающего самым гнусным порокам, вдалбливающего в их головы мысль о том, что национальное – это синоним варварского». Немцы, говорит Гете, должны стать искренними посредниками с открытыми умами и душами, но немцы Гитлера «упрямо как ослы желали быть уникальной нацией». Прославляя самих себя, они по глупости решили, что могут править всем миром. «Жалкая нация, она плохо кончит, потому что не желает понять саму себя. Но если вы неверно оцениваете себя, то не только ставите себя в смешное положение, но и подвергаете величайшей опасности. Я уверен, что они будут разбиты, потому что предали самих себя и не захотели быть похожими на других».
Немцы проигнорировали предостережение Манна, но что еще хуже, его проигнорировали и западные державы – Франция и Великобритания, точно так же, как они посмеялись и над предостережениями Уинстона Черчилля, высказанными еще в 1933 году. Тогда Черчилль привлек внимание общества к захлестнувшему Германию варварству. Так же как и Манн, он пытался пробудить совесть Британии фактом преследований евреев и христиан нацистами. В 1938 году Томас Манн говорил по поводу Мюнхенского пакта то же, что говорил сэр Уинстон Черчилль, а именно что «мира невозможно достичь вероломством и бесчестьем. Когда мы назвали эти вещи своими именами, нас объявили поджигателями войны». Ради справедливости надо сказать, что договор с Чехословакией нарушила Франция. У Великобритании не было пакта с Чехословакией, но она могла бы прийти на помощь Чехословакии, если бы Франция выполнила свои договорные обязательства. Невилл Чемберлен всю жизнь не любил Германию. Он с самого начала отчетливо видел, что Гитлер символизировал агрессивную Германию, стремящуюся кровопролитием поддержать свое мнимое величие и гордыню. Чемберлен называл Гитлера «сумасшедшим», Геббельса «вульгарным обывателем недалекого ума», а Риббентропа считал «таким глупым, мелким, самодовольным и самовлюбленным, лишенным всяких умственных способностей типом, что он, казалось, был не в состоянии понять, что ему говорили». Чемберлен был также «потрясен поведением немцев в отношении евреев». Политика умиротворения проистекала из миролюбия и из убеждения, что Гитлер был сильнее Великобритании. В этом он заблуждался, но это была ошибка, а не подлость.
Одно дело констатировать ответственность Великобритании и Франции, как это делали Черчилль и Томас Манн, и совсем другое – позволять немцам перекладывать свою ответственность за Гитлера на Великобританию или говорить о том, что Чемберлен нанес немцам удар в спину как раз в тот момент, когда некоторые германские генералы были готовы арестовать Гитлера. Если они считали Гитлера маньяком, готовым уничтожить Европу, то это был их долг – и ничей больше – убрать Гитлера с политической сцены. Или они полагали, что долг Британии управлять делами немцев и наставлять их на путь добродетели? Почему сами немцы продолжали орать «Хайль Гитлер!», невзирая на предупреждения своих лучших соотечественников?
В 1945 году после падения Германии Томас Манн говорил: «Снова жить здесь – совершенно невозможно». Когда немецкий писатель Вальтер фон Моло предложил Манну вернуться в Германию, Манн 28 сентября 1945 года ответил открытым письмом, вызвавшим громкий резонанс на бывшей родине. «Можно ли просто стереть эти двенадцать лет и их результат, – спрашивал он, – как стирают надпись мелом с классной доски? Можно ли вести себя так, словно ничего не произошло?»
Он напомнил Моло о годах своих скитаний по разным странам и о клятве на верность фюреру, данной многими писателями. Почему все писатели, композиторы, художники, учителя и врачи не поступили так же, как он? Почему они не восстали, как один человек, против варварства? Он напомнил Моло слова Германа Гессе, утверждавшего, что «немцы не способны быть нацией в политическом смысле», и добавил, что не желает иметь с ними ничего общего, что задолго до поражения Германии он публично заявил, что не собирается когда-либо покидать Соединенные Штаты. То, что произошло в Германии, стало следствием немецкого характера; следовательно, надо смириться с последствиями, а не просто взять и сказать: «Все прощено, возвращайтесь!» Манн был честен: «Взаимопонимание между теми, кто наблюдал этот шабаш ведьм из-за границы, и вами, кто участвовал в этой пляске и ждал дьявола, будет весьма трудным». Манн предложил уничтожить все книги, написанные в Германии с 1933 по 1945 год, – «к ним прилип запах крови и позора». Но Манн также сказал: «Я никогда не перестану считать себя немецким писателем». В письме он упомянул книгу, которую писал в то время, книгу о Германии, и добавил: «Сделка с дьяволом – это старое немецкое искушение, и немецкий роман, посвященный страданиям последних лет, страданиям, причиненным Германией, должен поставить в центр тему этой ужасной сделки».
Манн исполнил свое решение не возвращаться в Германию, ставшую ему совершенно чуждой. В 1934 году он написал человеку, бывшему когда-то его другом и крестным его младшей дочери, а затем предавшему его: «Несчастная, несчастная нация! Я давно думал о том, что мировому духу следовало бы освободить немцев от всякой политики и рассеять их, как евреев, по лицу нового мира». Из Соединенных Штатов Манн переехал в Швейцарию. Лишь дважды он ненадолго приезжал в Германию, чтобы прочесть лекции о Гете и Шиллере, чье гуманистическое наследие немцы бесстыдно предали. Он навсегда поселился в Швейцарии, где впервые нашел приют в 1933 году, потому что Швейцария, говорил он еще в 1945 году, – это страна куда более европейская, чем расположенный к северу от нее политический колосс, где слово «интернациональный» всегда считалось оскорблением и где атмосфера удушлива и затхла от засилья провинциального высокомерия. Томас Манн умер в Швейцарии в 1956 году и был похоронен на деревенском кладбище на высоком берегу Цюрихского озера рядом со швейцарским поэтом и писателем Г.Ф. Мейером, в котором всегда видел родственную душу.
Гитлер метал громы и молнии в большевизм, который называл еврейским, воображал себя спасителем Германии и Европы от коммунизма, который в то время, правда, не угрожал ни Германии, ни Европе. В «Моей борьбе» Гитлер писал: «Русский большевизм надо рассматривать как предпринятую в двадцатом веке евреями попытку захватить мировое господство». В 1933 и 1939 годах Томас Манн говорил, что национал-социализм – это «филистерский большевизм в центре Европы, нравственно вырожденная форма большевизма, анархическая революция, угрожающая основаниям и столпам всей западной нравственности и цивилизации, революция чистого насилия, духовного нигилизма – наихудшая форма большевизма, отличающаяся от большевизма русского полным отсутствием идей». Пока Гитлер притворялся, что спасает европейскую культуру, Томас Манн назвал его палачом и насильником европейской культуры. Хотя генерал-полковник Гудериан, до последнего служивший Гитлеру, придерживался мнения, что гитлеровский режим был лишь бледной копией сталинской диктатуры, профессор Рёпке, отказавшийся дать клятву верности Адольфу Гитлеру, покинувший Германию в 1933 году, называет национал-социализм «самой отталкивающей тиранией всех времен. Ни один тоталитарный режим так не развращал людей, как национал-социализм. Он разрушил и унизил Германию, затянул ее в трясину, довел ее культуру до такого состояния, что стало невозможно сказать, сможет ли она оправиться от этого удара». В 1940 году Томас Манн говорил о «самой позорной тирании, когда-либо угрожавшей миру» и о том, что Гитлер пришел заменить «учение о братстве всех людей под Богом иной верой, убийственной для тела и души». В 1941 году Манн сказал, что национал-социализм «имеет глубокие корни в германской истории, это было злокачественное вырождение идей, несших в себе зародыш смертоносного разложения». В 1942 году Манн говорил о «революционной философии зверства», совершавшей преступления так «бесстыдно, так безнадежно, так незабываемо, что становится непонятно, как немцы собираются в будущем жить среди других наций». После войны Томас Манн благодарил судьбу за то, что покинул страну, «которой вся ее духовность и вся ее музыка не помешали впасть в самое низкое варварство, угрожая самим основам европейской цивилизации».
Когда генерал сэр Брайан Горрокс обнаружил весной 1945 года один из этих «страшных» лагерей к югу от Бремена, он сказал, что «вид этих живых скелетов в ужасных полосатых пижамах будет преследовать меня до конца моих дней. С того момента коренным образом изменилось мое отношение к немцам». Он сказал сдавшемуся ему немецкому генералу: «Мир никогда не простит Германии эти лагеря».
Католический писатель Макс Прибилла говорит о «политической незрелости немцев. Нация, которая оказалась настолько неуклюжей, что сумела на протяжении жизни одного поколения снискать враждебность всего мира, не может считаться политически одаренной. Третий рейх был наилучшим доказательством своей политической абсурдности и привел к самой страшной катастрофе в истории Германии».
Рейнгольд Шнайдер, католический поэт, писатель и эссеист, говорит, что правительство Третьего рейха появилось «не случайно», но было подготовлено «всей историей Германии. Чем еще можно объяснить его всенародную поддержку?». Так же как Сервантес в «Дон Кихоте» критиковал испанскую нацию, так и Гете в «Фаусте» критиковал немцев. Фауст – «великий герой падения, каковое мы переживаем сегодня». Разве Гете, в великой своей мудрости, не предостерег немцев своей поэмой? Но немцы не вняли предостережению. Вместо это они назвали себя «фаустовскими людьми», заговорили о фаустовской культуре и фаустовской эпохе. Фаустианство означает «окрашенное чувством вины бегство падшего ненасытного духа в сокровенные глубины Вселенной, бездны, истории».
Профессор Эдуард Геммерле считает, что Гитлер никогда не добился бы успеха, если бы не нашел почву, подготовленную для посева его семян. Эта почва была подготовлена философами и политиками, обожествившими государство и помешавшими немцам созреть до способности к независимому мышлению и действию. Лютеранский богослов Карл Гейм сказал после разгрома, что только немцы с их профессорами, судьями и генералами, «обладавшими жалким минимумом политических способностей», могли отдать себя и свою судьбу в руки фюрера, этого безграмотного ефрейтора, и позволить ему довести страну до краха.
Профессор Вильгельм Рёпке говорит, что мистицизм свил гнездо в глубинах германского духа и обитал там в течение столетий. В нем прячется стремление к господству, необузданности и дикости, которое пять раз прорывалось на поверхность в течение последних двух столетий – в виде «Бури и натиска» XVIII века, движения романтиков, движения младогерманцев, молодежном движении и в крайнем своем выражении – в виде национал-социализма. Рёпке сказал немцам: «Не думайте, что достаточно назвать национал-социалистов преступниками, с которыми вы не имеете ничего общего! Нет никакого сомнения, что национал-социализм стал результатом условий, характерных только для Германии… Для того чтобы прорасти, семена гитлеризма должны были упасть в подготовленную почву. Мы должны с особой силой подчеркнуть тот факт, что Третий рейх имеет глубокие корни в немецкой истории и является катастрофическим результатом развития, начавшегося брутальным объединением Германии Бисмарком». Профессор Рёпке говорит о коллективной вине, свободной от которой может чувствовать себя лишь очень небольшая часть населения, о вине в самых отвратительных и зверских жестокостях, какие только мог придумать и совершить человек, о вине в мученической смерти миллионов людей. Сравнивая немцев с британцами, профессор Рёпке говорит: «Немецкая склонность жалеть себя сочетается с их большой ранимостью как индивидов и членов нации. Немцы в очень малой степени одарены способностью к самоиронии и самокритике и, следовательно, лишены способности смеяться над собой. Потешное изложение истории, какое очень любят англичане, пока немыслимо в Германии». В Великобритании лидер лейбористов Эрл Этли гордился тем, что Библия является программой его партии. В Великобритании не возникла «христианская» партия, ибо не имеет смысла там, где все христиане, называть отдельную партию христианской. В Великобритании почти нет коммунистов, так же как там нет и радикализма. Консервативным партиям не надо бояться, что социализм опрокинет нацию влево, а левым партиям не приходится бояться, что консерваторы опрокинут ее вправо.
Теперь давайте послушаем австрийцев. Профессор Алоис Мелихар, которого из-за его антинацистских взглядов уволили с должности дирижера Берлинского филармонического оркестра, говорит о «хорошо всем известной привычке немцев некритично принимать любую идеологию – от Фридриха II до Адольфа I». Профессор Стефан Бласковиц говорит, что вина Германии заключается в постоянном подавлении революций. Реформация Лютера была подавлена социальной революцией. Немецкие князья использовали революционный порыв в своих корыстных интересах, и очень скоро заработала сильная рука Пруссии. Прусский выборщик стал вскоре прусским королем, изгнал римского императора, представителя объединенной Европы, и сам стал императором. Идея универсальной христианской империи была заменена националистическим государством, венцом которого и стал национал-социализм. Появление Гитлера на политической арене не было результатом ни поражения в Первой мировой войне, ни Версальского договора. Оно было результатом длительного развития: Пруссия во главе других княжеств, Пруссия во главе Европы, Пруссия во главе всего мира. Гитлер, одержимый идеей великой империи, стал телесным воплощением этих безумных идей, вообразил себя избранной свыше объединяющей весь мир силой; он считал себя воплощением Германии, Европы и мира – он решил заменить собой Бога. Высокомерие Германии политически было направлено против Европы, идеологически против западной идеологии, иудаизма и христианства, а в национальном отношении – против других наций и рас. Все это закончилось крахом и падением Германии.
Лорд Герберт Сэмюел, обвинивший Германию в развязывании двух мировых войн, говорит о немцах, что они последовали не за гуманизмом Гете, а за варварской философией Гегеля, Фихте, Трейчке, Шпенглера и их преемников. Историк Гоох сказал в 1945 году, что главный парадокс немецкой истории состоит в многовековом сосуществовании рабски покорного установленной власти общества и богатой, критической и творческой культурной жизни. Сравнивая Великобританию с Германией, он сказал, что «современная Германия мыслила прежде всего понятиями мощи и величия государства, а современная Англия – понятиями прав и свобод граждан».