11

Иногда за мытьем грязной посуды я забавлялся, высчитывая, какой высоты стопку тарелок я вымыл с тех пор, как начал работать на нашего патрона дона Хайме. Стопка из двадцати обычных для «Панчо Вилья» тарелок составляла около фута. Чашку с блюдцем или два стакана я решил считать за одну тарелку, ведь в стопку их никак не уложишь. Ну, или как-то так…

Высота маяка в Масатлане составляла пятьсот пятнадцать футов, то есть он был всего на сорок футов ниже памятника Вашингтону. Я прекрасно помню тот день, когда закончил мыть первую стопку тарелок высотой с маяк. Я загодя сказал Маргрете, что скоро достигну своей цели и что это произойдет, вероятно, либо вечером в четверг, либо утром в пятницу.

Это случилось вечером в четверг. Я выскочил из подсобки, встал в дверях из кухни в обеденный зал, поймал взгляд Маргреты и вскинул над головой руки, сцепленные в боксерском приветствии.

Маргрета бросила принимать заказ у какой-то семьи и зааплодировала. Потом она объяснила посетителям, что произошло, а через несколько минут появилась на пороге подсобки и передала мне банкноту в десять песо – подарок от главы семейства. Я попросил поблагодарить его от моего имени и сказать, что только что заложил фундамент нового «маяка», который посвящаю ему и его семье.

В свою очередь сеньора Валера отправила мужа, дона Хайме, выяснить, почему Маргрета отлынивает от работы и устраивает дурацкие представления… Дон Хайме захотел узнать, сколько я получил на чай, – и подарил мне еще столько же.

У сеньоры не было причин жаловаться – Маргрета была не только лучшей официанткой, но и единственной, говорившей на нескольких языках. В тот день, когда мы начали работать на сеньора и сеньору Валера, в кафе пригласили маляра, поручив ему написать броское объявление: «Англиски говорит тут», после чего Маргрета стала не только обслуживать англоговорящих гостей, но и составляла меню на этом языке (цены в котором были на сорок процентов выше, чем в меню на испанском).

Дон Хайме оказался неплохим хозяином. Он славился добрым нравом и в целом справедливо относился к слугам. После того как мы проработали около месяца, он объяснил мне, что не выкупил бы меня, если бы не судья, который выставил нас с Маргретой на торги с условием совместного выкупа, поскольку мы супружеская пара. (Иначе я оказался бы батраком на плантациях и виделся бы с женой чрезвычайно редко – да, дон Амброзио был прав, назвав дона Клементе добрым судьей.)

Я ответил, что сознаю свое счастье, однако, решив нанять Маргрету, дон Хайме просто продемонстрировал свою дальновидность.

Дон Хайме признал правоту моего замечания. Оказывается, вот уже несколько недель он по средам посещал торги в поисках женщины или девушки, говорящей на двух языках и умеющей обслуживать посетителей, и меня выкупил только ради Маргреты, однако теперь нисколько не жалел об этом, поскольку подсобные помещения, тарелки и столовое серебро блистали невиданной прежде чистотой.

Я заверил его, что считаю большой честью внести свою скромную лепту в поддержание престижа и доброго имени ресторана «Панчо Вилья» и его многоуважаемого патрона дона Хайме.

По правде говоря, я просто не мог удержаться, чтобы не отдраить подсобку. Сначала я думал, что пол в ней земляной – на нем было впору выращивать картошку, – однако под полудюймовым слоем грязи оказался весьма приличный цементный. Я его отскоблил, а затем тщательно поддерживал чистоту – мои ноги все еще были босы. А еще я потребовал порошок против тараканов.

Каждое утро я истреблял тараканов и дочиста мыл пол. Каждый вечер после работы я посыпал все вокруг отравой. По-моему, полностью избавиться от тараканов невозможно, но их можно оттеснить, заключить с ними своего рода перемирие, но оставаться в постоянной боевой готовности.

Что же до качества мытья посуды, то иначе и быть не могло. Моя мать страдала грязебоязнью в острой форме, и я, выросший в большой семье, с семи до тринадцати лет мыл и вытирал посуду под зорким материнским присмотром (затем я стал разносчиком газет, что уже не оставляло времени для мытья тарелок).

Однако не думайте, что мытье посуды – мое любимое занятие. Я терпеть не мог этого в детстве – не могу терпеть и теперь.

Тогда почему я делал это? Почему не сбежал?

Разве трудно понять? Мытье тарелок позволяло мне быть рядом с Маргретой. Бегство, может быть, и заманчиво для некоторых должников – вряд ли здесь рьяно преследовали тех, кто бежал под покровом ночи. Однако для супругов, один из которых яркая блондинка (да еще в стране, где блондинки особенно привлекают внимание), а другой ни слова не говорит по-испански, бегство вряд ли возможно.

Мы оба работали как про`клятые – с одиннадцати до одиннадцати, за исключением вторника, с номинальными перерывами на сиесту (два часа) и на ланч и обед (по полчаса), зато оставшиеся в сутках двенадцать часов безраздельно принадлежали нам. Да еще целые сутки по вторникам!

Такого чудесного медового месяца мы не провели бы даже на Ниагарском водопаде! У нас была крошечная комнатка на чердаке в задней части здания, которое занимал ресторан. Там было жарко, но мы редко появлялись дома днем, а к одиннадцати вечера там уже становилось вполне терпимо, независимо от того, насколько жарким выдался день. В Масатлане жители того общественного слоя, к которому мы теперь принадлежали (то есть самого низшего), по большей части обходятся без канализации. Но мы жили в здании ресторана, где был сливной туалет с проточной водой; днем мы пользовались им вместе с прочими работниками, а остальные двенадцать часов в сутки он был в нашем полном распоряжении. (Во дворе был дощатый сортир, к услугам которого я иногда прибегал в рабочие часы, но Маргрета им никогда не пользовалась.)

Душ находился на первом этаже, рядом с туалетом для служащих, а поскольку горячей воды в подсобке требовалось много, в доме стояла большая газовая колонка. Сеньора Валера регулярно отчитывала нас за перерасход горячей воды («Газ тоже стоит денег!»). Мы молча выслушивали ее и продолжали брать столько кипятка, сколько нам было нужно.

По закону патрон был обязан обеспечивать нас кровом и едой (еще и одеждой, но об этом я узнал много позже), поэтому мы ели в ресторане – разумеется, не фирменные блюда, но вполне приличную еду – и комнату нам отвели там же.

«Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть!» Мы были вместе, и этого нам хватало.

Маргрета иногда получала на чай, особенно от гринго, и мало-помалу копила наличные. Мы старались тратить как можно меньше денег – Маргрета купила только обувь себе и мне. Она откладывала деньги, думая о том дне, когда мы перестанем быть рабами и сможем уехать на север. Я не питал иллюзий насчет того, что страна к северу от нас – та самая, где я родился… но все же это был ее аналог. Там говорили по-английски, а ее уклад и культура наверняка были сходны с образом жизни, привычным нам обоим.

В первую же неделю из-за чаевых Маргреты у нас возникли трения с сеньорой Валера. По закону нашим патроном был дон Хайме, но ресторан принадлежал ей, – во всяком случае, так нам объяснила повариха Аманда. Когда-то Хайме служил в этом ресторане старшим официантом, а потом женился на дочке хозяина, что позволило ему занять пост метрдотеля. Когда тесть умер, Хайме, как считали окружающие, стал владельцем ресторана, но его супруга крепко держала в руках кошелек и занимала почетное место кассирши.

(Может быть, следует добавить, что доном Хайме был только для нас, ибо являлся нашим патроном, а в сущности таковым не был. Почтительное обращение «дон» невозможно перевести на английский. То, что человек владеет рестораном, еще не делает его доном, тогда как, например, судья, несомненно, дон.)

В первый же раз, заметив, что Маргрете дали чаевые, сеньора велела сдать деньги в кассу, – мол, в конце каждой недели Маргрета будет получать определенный процент.

Маргрета прямиком отправилась в подсобку.

– Алек, что делать? Чаевые были моим главным доходом на «Конунге Кнуте», и никто никогда не требовал, чтобы я ими делилась. Имеет ли она на это право?

Я велел ей не отдавать чаевые сеньоре, а сказать, что мы обсудим с ней все в конце дня.

В положении пеона было одно преимущество: нас нельзя было уволить из-за разногласий с хозяином. Конечно, нас могли выгнать… но тогда Валера потеряла бы уплаченные за нас десять тысяч песо.

К концу дня я точно знал, что и как сказать, вернее, как это должна говорить Маргрета, потому что вести самый примитивный разговор на испанском я обучился только через месяц.

– Сэр и мадам, мы не понимаем вашего распоряжения насчет моих чаевых. Нам хотелось бы поговорить с судьей и узнать у него, требует ли этого наш контракт.

Как я и подозревал, им вовсе не хотелось разговаривать с судьей на эту тему. По закону им принадлежал труд Маргреты, но они не имели никакого права на деньги, данные ей третьими лицами.

На этом, однако, дело не кончилось. Сеньора Валера, разозлившись, что ей перечит простая официантка, вывесила объявление: «NO PROPINAS – ЧАЕВЫХ НЕ БЕРЕМ». Такое же уведомление появилось и в меню.

Пеоны не бастуют. Но в ресторане работали еще пять официанток, две из них – дочки Аманды. В день, когда сеньора Валера запретила брать чаевые, она обнаружила, что в ресторане осталась одна-единственная официантка (Маргрета), а кухня вообще пуста. Так что хозяйке пришлось капитулировать. И она нам этого не простила.

Дон Хайме обращался с нами как с наемными работниками, его жена – как с невольниками. Разница между этими понятиями огромна, несмотря на затасканное клише «подневольный труженик». Поскольку мы готовы были трудиться на совесть, пока не выплатим весь свой долг, но совершенно не желали признавать себя рабами, то волей-неволей вступили в конфликт с сеньорой.

Вскоре после разногласий по поводу чаевых Маргрета заподозрила, что сеньора Валера время от времени обыскивает нашу каморку. Впрочем, предотвратить это мы не могли, так как дверь не запиралась, и, пока мы оба работали, хозяйка могла беспрепятственно, когда вздумается, входить в нашу комнату.

Я предложил соорудить какую-нибудь ловушку, но Маргрета с этой идеей не согласилась и стала носить деньги с собой. Можете себе представить, какого мнения мы были о нашей патронессе, коль скоро Маргрете приходилось остерегаться вороватой хозяйки.

Мы не позволили придиркам сеньоры Валера разрушить наше счастье. И даже сомнительный статус «супругов» не омрачил наш весьма необычный медовый месяц. Разумеется, я мог омрачить его и сам, ибо меня вечно подмывало анализировать вопросы, в которых я ничего не понимал и даже не знал, как следует приступить к их анализу. Но Маргрета была куда практичнее меня и не поощряла подобных умствований. Я, например, пытался хоть как-то обосновать наши отношения, сообщив, что полигамия вовсе не запрещается Священным Писанием и ее отвергают лишь современные законы и обычаи, но Маргрета резко оборвала меня, заметив, что ее совершенно не интересует, сколько жен и наложниц было у царя Соломона, и что ни он, ни кто другой из ветхозаветных персонажей не станет для нее примером для подражания. Если я не хочу жить с ней, то так и должен сказать! Ну же!

Я заткнулся. Некоторых проблем лучше вообще не касаться, а тем более не обсуждать. Новейшая тенденция по всякому поводу выяснять отношения приводит к новым недоразумениям ничуть не реже, чем помогает решить саму проблему.

Однако Маргрета столь резко отрицала авторитет Библии в части права мужчины на двоеженство, что спустя некоторое время я снова спросил ее об этом (разумеется, не упоминая о полигамии – этого щекотливого вопроса я больше не затрагивал). Я осведомился, в какой степени она признает авторитет Священного Писания вообще. Объяснил, что Церковь, в лоне которой я воспитан, исповедует буквальное толкование Библии: «Библия чиста, но не подчищена», то есть Священное Писание есть истинное Слово Божие, хотя есть и другие Церкви, считающие, что дух важнее буквы, причем некоторые столь либеральны, что вообще отказываются руководствоваться Библией. И тем не менее называют себя христианскими.

– Маргрета, любовь моя, как заместитель директора Церковного альянса за пристойность, я ежедневно общался с членами всех протестантских сект и поддерживал связи с римско-католическими священниками по вопросам, в которых мы могли бы выступать единым фронтом. Благодаря этому я узнал, что наша Церковь отнюдь не обладает монополией на истину. Человек может путаться в основах веры и одновременно быть прекрасным гражданином и истинным христианином. – Я усмехнулся, припомнив кое-что, и продолжал: – А с другой стороны, один из моих друзей-католиков отец Махаффи как-то сказал мне, что, пожалуй, даже я смогу пролезть в рай, ибо Господь в своей бесконечной милости сделал определенную скидку невежественным протестантам, упорствующим в своих заблуждениях.

Наш разговор с Маргретой происходил во вторник, то есть в наш выходной день, в единственный день недели, когда ресторан был закрыт, а посему мы сидели сейчас на вершине el Cerro de la Neveria – Ледникового холма, что по-испански звучит куда красивее, – и приканчивали принесенный с собой завтрак. Холм находился в центре города, почти рядом с «Панчо Вилья», но представлял собой своеобразный буколический оазис: горожане следовали прекрасному мексиканскому обычаю превращать холмы в парки, а не застраивать их домами. Чудесное местечко…

– Родная, я никогда не стал бы уговаривать тебя принять взгляды моей Церкви. Но мне хочется знать о тебе как можно больше. Я обнаружил, например, что мне очень мало известно о религии в Дании. По-моему, датчане в основном придерживаются лютеранского вероучения, но не знаю, есть ли у вас государственная Церковь, как в других европейских странах. Иначе говоря, какова твоя Церковь, сурова она или либеральна, но какова бы она ни была – как ты к ней относишься? И помни, что сказал отец Махаффи, – я с ним полностью согласен. Я не верю, что только Церковь владеет дверью, ведущей в рай.

Я распростерся на траве. Маргрета сидела, обняв колени, и смотрела на запад, в океан. Ее лица я не видел. Она не ответила на мой вопрос.

– Дорогая, ты слушаешь? – негромко окликнул я.

– Да, слушаю.

Я снова подождал, а потом добавил:

– Если я сую нос не в свое дело, то прошу прощения и беру свой вопрос обратно.

– Нет. Я знала, что когда-нибудь мне придется дать на него ответ. Алек, я не христианка. – Она разжала руки, обернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза. – Ты можешь развестись со мной так же просто, как и женился. Только скажи, и все. Я не стану противиться. Уйду, не споря, и делу конец. Но, Алек, когда ты говорил, что любишь меня, и потом, когда сказал, что мы муж и жена перед Богом, ты не спрашивал меня о моей вере.

– Маргрета…

– Да, Алек.

– Прежде всего пополощи рот. А потом попроси у меня прощения.

– В бутылке еще, должно быть, осталось вино, чтобы прополоскать рот. Однако я не могу просить прощения за то, что не сказала тебе об этом раньше. Я ответила бы правдиво в любое время, но ты меня не спрашивал.

– Так, быстро полощи рот и впредь не смей упоминать о разводе. А еще проси прощения за то, что подумала, будто я могу тебя бросить. Если будешь и дальше озорничать, я могу тебя отшлепать, для вразумления, но никогда не прогоню. В богатстве и в бедности, в болезни и во здравии, ныне и присно… Женщина, я люблю тебя. Затверди это накрепко.

Внезапно она оказалась в моих объятиях, плача во второй раз за время нашей совместной жизни. А я делал единственно возможное в такой ситуации – утешал ее поцелуями.

Услышав за спиной одобрительные возгласы, я обернулся. До этого на вершине холма не было никого, кроме нас, поскольку вторник был рабочим днем. Оказалось, что на нас глазеют два уличных сорванца, такие юные, что не разобрать, мальчишки это или девчонки. Поймав мой взгляд, один из них радостно заулюлюкал и громко изобразил звук поцелуя.

– Валите отсюда! – закричал я. – Прочь! Vaya con Dios! Я правильно говорю, Марга?

Она что-то им сказала; они убежали, звонко хихикая. Я обрадовался этой передышке. Я сказал Маргрете все, что надо было сказать, чтобы уверить ее в том, что я по достоинству оценил ее отчаянное, хотя и весьма нелепое заявление. Однако же, признаюсь, я был потрясен до глубины души.

Я хотел что-то сказать, но решил, что для одного дня наговорил вполне достаточно. Маргрета тоже молчала. Тишина стала невыносимой. Я чувствовал, что нельзя оставлять затронутый вопрос в этаком подвешенном состоянии.

– Так во что же ты веришь, дорогая? Помнится, в Дании живут и евреи. Вряд ли все датчане исповедуют лютеранскую веру.

– Есть и евреи, но не много, примерно один на тысячу. Нет, Алек… Существуют и более древние боги.

– Древнее Иеговы? Быть того не может!

Маргрета ничего не ответила, что было для нее характерно. Если она с чем-либо не соглашалась, то обычно молчала. Похоже, решающие аргументы ее совершенно не интересовали, в отличие от девяноста девяти процентов представителей человеческой расы, согласных вытерпеть любые муки, лишь бы одержать верх в споре.

Итак, мне пришлось выступать за обе стороны, чтобы наши прения не истощились.

– Беру свои слова обратно. Мне не следовало говорить: «Быть того не может». Я ведь исходил из общепринятой хронологии епископа Ашера. Согласно его датировке, в октябре этого года будет ровно пять тысяч девятьсот девяносто восемь лет с Сотворения мира. Разумеется, в Священном Писании этого не говорится; к примеру, Хейлс пришел к другим результатам… Гм… семь тысяч четыреста пять лет, если не ошибаюсь – надо будет потом написать эти цифры, тогда я вспомню точнее. Другие ученые предлагают свои даты, рассчитанные с большей или меньшей степенью точности. Однако все приходят к выводу, что за четыре или пять тысяч лет до Рождества Христова имело место уникальное событие – Сотворение мира, когда Иегова создал мир, а вместе с миром – и время. Время само по себе существовать не может. Следовательно, ничто, и никто, и никакой бог не может быть древнее Иеговы, поскольку Иегова сотворил время. Понимаешь?

– Лучше бы я промолчала!

– Моя дорогая, я же всего-навсего веду интеллектуальную беседу и вовсе не хотел – никогда не собирался и не буду – тебя обижать. Я просто упомянул о результатах традиционных методов исчисления. А ты, очевидно, пользуешься какой-то иной системой. Может быть, объяснишь? И не надо пинать бедного Алекса всякий раз, как он раскрывает рот. Меня наставляли на путь служения Господу в церкви, которая очень ценит искусство проповеди. В дискуссиях я как рыба в воде. Ну а теперь твоя очередь проповедовать, а я буду слушать. Расскажи мне о своих древних богах.

– Тебе они известны. Самого великого из них мы будем чествовать завтра. Средний день недели принадлежит ему.

– Сегодня вторник, завтра среда. Вотан?! Твой бог – Вотан?!

– Один. Вотан – германское искажение древненорвежского имени. Отец Один и два его брата сотворили мир. В начале была пустота, ничто – все остальное очень сходно с Книгой Бытия, даже включая Адама и Еву, только у нас их зовут Аск и Эмбла.

– Но может быть, это и в самом деле Книга Бытия?

– Что ты имеешь в виду, Алек?

– Библия – Слово Божие, особенно ее английский перевод, известный как «версия короля Иакова», ибо каждое слово этого перевода отбиралось с молитвой, благочестивыми усилиями самых блестящих ученых. Каждое расхождение во мнениях в молитвах передавалось самому Господу. Так что «Библия короля Иакова» – воистину Слово Божие. Однако нигде не сказано, что Слово должно быть одно. Священные Писания других народов, сделанные в другое время и на других языках, могут точно так же отражать историю… если они не противоречат Библии. А ведь, судя по твоему рассказу, именно так и обстоит дело.

– Да, но это касается только Сотворения мира и Адама с Евой, Алек. Хронология совершенно не совпадает. По-твоему, мир сотворен около шести тысяч лет назад?

– Около того. У Хейлса чуть побольше. Библия не содержит дат: даты – новейшее изобретение.

– Даже срок, приведенный этим… как его… – Хейлсом? – слишком мал. Куда вероятнее, что мир был сотворен сто тысяч лет тому назад.

Я было запротестовал – в конце концов, есть же вещи, которые невозможно слушать без возражений, – но вовремя вспомнил, что мои возражения заставят Маргрету умолкнуть.

– Продолжай, родная. А рассказывают ли твои религиозные писания, что случилось в эти тысячелетия?

– По большей части все происходило в те времена, когда еще не изобрели письменность. Кое-что сохранилось в эпических сказаниях скальдов, но даже это началось позднее, когда люди объединились в племена и Один научил их петь. Очень долго мир был под властью йотунов, «инеистых великанов», а люди мало чем отличались от диких зверей. Но главное различие в хронологии таково, Алек: Библия охватывает период от Сотворения мира до Судного дня, затем следует Тысячелетнее Царство Божие на Земле, потом Война на Небе и конец света. После этого – Град Небесный и Вечность – время остановится. Верно?

– Ну да. Профессиональный знаток эсхатологии сказал бы, что ты слишком упрощаешь, но основные события названы верно. Подробности приведены в Откровениях, точнее – в Откровении святого Иоанна Богослова. Многим пророкам были ниспосланы видения о конце света, но только святой Иоанн изложил эту историю связно, так как Откровение было дано ему самим Христом, дабы спасти избранных от обмана лжепророков. Сотворение мира, грехопадение, долгие столетия борьбы и испытаний, затем Последняя битва, за которой последует Судный день и Царство Божие. Твоя вера о том же, любимая?

– Последнюю битву мы зовем Рагнарёк, а не Армагеддон.

– Ну, терминология не имеет значения.

– Прошу тебя, не перебивай, милый. Названия ничего не значат, а вот что произойдет – важно. В твой Судный день козлища будут отделены от агнцев. Спасенные вкусят вечное блаженство; прóклятые нечестивцы обречены на вечные муки. Так?

– Верно. Но для научной точности следует заметить, что некоторые богословы считают, будто, поскольку блаженство вечно, Бог так любит мир, что в конечном счете спасутся даже нечестивцы: нет душ, которым будет отказано в спасении. Другие же называют такой взгляд ересью. Но мне он по душе. Мне никогда не нравилась идея вечного проклятия. Я, вообще-то, романтик, любимая.

– Знаю. За это я тебя и люблю. Поэтому тебе может понравиться моя древняя религия… В ней отсутствует вечное проклятие.

– Правда?

– Чистая правда. При Рагнарёке известный нам мир будет уничтожен, но это не конец. Спустя долгое время, время оздоровления, будет создана новая вселенная, лучше, чище и свободней от зла, чем этот мир. Она просуществует бесчисленные тысячелетия, пока опять силы зла и холода не поднимутся против сил добра и света. И опять наступит время покоя, за которыми последует новое сотворение, и появится новый шанс для человечества. Ничто не кончается. Ничто не может быть совершенным. Род человеческий раз за разом получает шанс стать лучше, чем был в прошлом… И снова, и снова, и так без конца.

– И ты в это веришь, Маргрета?

– Я нахожу, что в это поверить легче, чем в христианство с его самодовольным благодушием праведников и неизбывными страданиями грешников. А если Иегова всемогущ, то про`клятые души нечестивцев в аду существуют лишь потому, что Бог запланировал все это до мельчайших деталей. Разве не так?

Я помолчал. Логически объяснить единство всемогущества, всеведения и всеблагости – самая заковыристая задача теологии, которая даже иезуитам не по зубам.

– Маргрета, подыскать объяснение некоторым таинствам Всевышнего очень и очень трудно. Мы, смертные, должны принимать на веру благие намерения нашего Отца по отношению к нам, независимо от того, понимаем мы их или нет.

– А поймет ли благие намерения Господа ребенок, которому разбивают голову о камни? И отправится ли он в ад, вознося благодарение Богу за его бесконечную мудрость и доброту?

– Маргрета, ради всего святого, ты о чем?!

– Я говорю о тех местах Ветхого Завета, где Иегова отдает прямые приказы убивать детей, иногда указывая, что им следует разбить головы о камни. Прочти-ка псалом, который начинается словами: «При реках Вавилона…» – или слова Господа Бога, обращенные к Осии: «…Младенцы их будут разбиты, и беременные их будут рассечены». А еще там есть история о пророке Елисее и медведицах. Алек, веришь ли ты сердцем своим, что твой Бог велел медведицам разорвать маленьких детей только за то, что они насмехались над плешивой головой старика? – Она умолкла.

И я молчал. Наконец Маргрета сказала:

– Значит, рассказ о медведицах и сорока двух ребятишках – истинное Слово Господне?

– Разумеется, это Слово Господне. Но я не стану притворяться, что понимаю его полностью. Маргрета, если тебе нужны подробные объяснения всего, что сделал Господь, молись о том, чтобы он просветил тебя. А меня шпынять не надо.

– А я тебя и не шпыняю, Алек. Извини.

– Можешь не извиняться. Насчет медведиц я никогда не понимал, но я не позволю сомнению поколебать свою веру. Может, это своего рода притча, иносказание. Но послушай, дорогая, ведь, по-моему, у Отца Одина тоже довольно кровавая история?

– Не тот масштаб. Иегова разрушает города, уничтожает в них всех мужчин, женщин и детей, вплоть до грудных младенцев. Один же убивает только в сражениях и только тех, кто, так сказать, равны ему мощью и силой. Однако главная разница состоит в том, что Один отнюдь не всемогущ и не претендует на всеведение.

(Надо же, теологическая система, которая успешно избавляется от сложнейшей проблемы… Но как называть его Богом, если он не всемогущ?)

– Алек, моя единственная любовь, – продолжала Маргрета, – я не собираюсь нападать на твою веру. Мне она не нравится, я никогда ее не приму и надеюсь, что разговор, подобный сегодняшнему, больше не повторится. Но ты спросил меня напрямик, принимаю ли я авторитет Священного Писания, под которым ты понимаешь Библию. Я должна ответить тебе так же прямо: нет, не принимаю. Для меня Иегова, или Яхве Ветхого Завета, – садист и кровожадный злодей, склонный к геноциду. Не могу понять, как его совместить с кротким Христом Нового Завета, пусть даже в таинстве Троицы. Не понимаю.

Я хотел ответить, но она поспешно добавила:

– Милый, прежде чем мы оставим эту тему, хочу спросить у тебя кое-что, над чем я с некоторых пор раздумываю. Дает ли твоя религия объяснение тому, что загадочным образом происходит с нами – один раз со мной, дважды с тобой? К чему все эти меняющиеся миры?

(Я и сам без конца об этом думал!)

– Нет. Должен признаться, нет. Жаль, что со мной нет Библии, я бы поискал объяснение в ней. Покамест я лишь неустанно перебираю в памяти, все, что мне известно, и не нахожу ничего, что помогло бы подготовиться к подобным событиям. – Я вздохнул. – Очень неприятное ощущение. Но… – я улыбнулся, – промысел Господень свел нас с тобой. И нет для меня чужой земли, если там есть Маргрета.

– Милый Алек! Я спрашиваю потому, что моя древняя религия такое объяснение предлагает.

– Что?!

– Но в нем радости мало. В начале нынешнего цикла Локи был повержен. Знаешь, кто такой Локи?

– Немного. Проказник.

– Проказник – это очень мягко сказано. Он вершит зло. Многие тысячи лет он находился в плену, прикованный к огромной скале. Алек, конец каждого цикла в истории человечества начинается одинаково: Локи удается освободиться – и наступает хаос. – Она посмотрела на меня с глубокой печалью. – Увы… я верю, что Локи уже вырвался на свободу. Об этом свидетельствуют знамения. Теперь может произойти все что угодно. Мы вошли в «сумерки богов». Приближается Рагнарёк. Грядет конец света.