Путешествие
Линкменис / Лингмян
В конце XIX века в Линкменисе жили 297 евреев (35,1 % всего населения).
Первое местечко в Литве, куда приехали два врага – родина дедов Эфраима Зуроффа. Дед Зуроффа утонул в озере Жездрас. Эфраим до сих пор боится воды. В Линкменисе до войны жили двадцать три еврейских семьи.
Рядом с озером Жездрас – деревня Пажездрис. От Линкмениса, а стало быть, и от еврейских домов, до этой деревни полтора километра. В деревне Пажездрис родился Адомас Лунюс, командовавший партизанами, которые убивали евреев.
Что здесь произошло в 1941 году? Свидетельства сохранились в делах, хранящихся в Литовском особом архиве.
Свидетель Билейшис, житель Линкмениса, рассказывает:
В начале войны Германии против СССР в местечке Линкменис и его окрестностях действовал так называемый “партизанский отряд”, командиром которого был сидящий сейчас напротив меня Лунюс Адомас, членом этого “партизанского” отряда был и я. Как командир отряда Лунюс был вооружен пистолетом.
Точно не припомню, но приблизительно в конце июля 1941 года Лунюс Адомас собрал в помещении, где раньше было пожарное депо, а в то время – штаб, всех членов отряда. На этом собрании было человек примерно тридцать-сорок. В том числе и я. Тогда Лунюс Адомас, обращаясь к нам, “партизанам”, “повстанцам”, сообщил, что необходимо согнать все еврейские семьи в помещение школы в деревне Дваришкяй. В тот раз Адомас Лунюс всех повстанцев разделил на группы по четыре-пять человек. Лунюс дал каждой группе задание – какую конкретно еврейскую семью она должна забрать и доставить в помещение деревенской школы в Дваришкяй. Помню, что я с двумя незнакомыми “партизанами” получил задание доставить на место сбора одну еврейскую семью, фамилию не помню. Выполняя это задание, я пошел в дом той семьи, в семье было три или четыре человека, сейчас в этом доме живет Шеренас Юргис.
Когда я вместе с другими пришел уводить еврейскую семью, мы им предложили идти вместе с нами к деревенской школе в Дваришкяй. Мы привели еврейскую семью к школе, где нас встретил Адомас Лунюс, который мне и другим “партизанам”, “повстанцам” предложил доставить евреев на поляну, которая была за деревней Дваришкяй, неподалеку от озера Усяй. Как он сказал, мы там найдем место сбора. Когда мы привели евреев на поляну рядом с озером, там уже были евреи, которых конвоировали другие “партизаны”. Помню, что евреи сидели на земле одной кучей, а “партизаны” стояли рядом и их сторожили. Приведенных нами троих евреев мы посадили туда, где уже сидели другие евреи.
Всего на этой поляне было собрано около пятидесяти советских граждан еврейской национальности, может, больше, а может, и меньше. Когда всех евреев собрали на поляне у озера, пришел Адомас Лунюс, который осмотрел место сбора и дал команду всем евреям лечь на землю лицом вниз, что они и сделали.
Потом Лунюс сказал: будем расстреливать евреев, и “партизаны” должны будут начать стрелять по его сигналу, то есть когда он выстрелит из пистолета.
Лежавшие на земле евреи, услышав, что их расстреляют, начали кричать и плакать. Стоя рядом с местом расстрела, я хорошо видел, что Адомас Лунюс выстрелил из пистолета, но куда он стрелял, вверх или в лежащих евреев, я не видел.
После его выстрела, это было примерно в 11–12 часов дня, все “партизаны” (повстанцы), у которых было оружие, начали расстреливать лежащих на земле евреев. Расстрел советских граждан еврейской национальности продолжался примерно 15 минут. После расстрела евреев Адомас Лунюс обратился к повстанцам, у которых не было оружия, и сказал, что желающие могут идти домой, что я и сделал.
Несколько дней спустя из квартир расстрелянных евреев в синагоге в Линкменисе были собраны еврейские вещи, а потом некоторые вещи получили “партизаны”, среди них и я получил два полотенца, скатерть и еще что-то, но что – не помню.
Говорит Адомас Лунюс:
Я не вполне согласен с некоторыми показаниями свидетеля. […] Повстанцы просили у меня разрешения расстреливать евреев, раздев догола, забирать у них часы, кольца и другие ценности, однако я запретил это делать и дал команду расстреливать евреев в одежде. […] Показаний свидетеля о том, что после моей команды “Огонь” он сбежал с места расстрела, я не подтверждаю. Случаев бегства повстанцев с места расстрела вообще не было.
Свидетель Владас Клюкас, живший рядом с местом расстрела:
Я увидел из своего окна, как члены отряда повстанцев гонят евреев на поляну у озера Усяй. Мне стало интересно, что повстанцы сделают с евреями. Я пошел в свой сад и, прячась за деревьями, вошел в сарай, который находился во дворе у Миколаса Пиланиса. Войдя в сарай, я залез, как по лестнице, по приколоченным к стене доскам и стал смотреть через дыру размером 30 см в стене сарая, через которую хорошо было видно поле рядом с деревней Дваришкяй. Со своего наблюдательного поста я видел советских граждан еврейской национальности, которые сидели на земле. […] Кто-то из евреев стал просить повстанцев позволить им перед смертью помолиться. Как евреи молились – сидя или лежа, – за давностью событий не помню.
Когда расстрел закончился, я вышел из сарая и решил пойти посмотреть своего коня, который пасся на расстоянии примерно 300–400 метров от места расстрела. Когда я шел посмотреть коня и прошел примерно 20–25 метров, кто-то из повстанцев подозвал меня к месту расстрела, и когда я подошел, Адомас Лунюс показал мне лопату и велел копать яму. Нас было несколько человек, и мы выкопали четыре или пять ям.
Свидетель Алекна, 7 января 1960 года в кабинете 157 спецотдела КГБ. Очная ставка происходит при электрическом освещении, на литовском языке, через переводчика Тарашкявичюса. В протоколе записано:
Летом 1941 года, в начале войны Германии против СССР, я шел через местечко Линкменис, где встретил Лунюса – он сейчас сидит напротив меня, – который предложил мне вступить в отряд повстанцев под его командованием, еще он сказал, что, если я вступлю в отряд, меня не мобилизуют в немецкую армию и не угонят в Германию. Узнав об этом, я дал Лунюсу согласие вступить в отряд повстанцев. Таким образом, я в отряде командира Лунюса пробыл две недели.
Помню, что два раза по приказу Лунюса я сторожил в Линкмянской синагоге вещи евреев, собранные у расстрелянных евреев, которые жили в Линкменисе. Помню, что Лунюс мне сказал: иди постереги еврейские вещи, потому что их могут растащить. В комнате в штабе отряда стояли винтовки, я пошел и взял себе винтовку и пошел сторожить, в той комнате, где были винтовки, находился и Лунюс, у которого и были ключи от синагоги.
Приблизительно через четыре-пять дней Лунюс сказал мне, чтобы я следил за другими повстанцами, которые стояли на посту у синагоги, как он сказал – чтобы они, будучи на посту, через окна не вытаскивали вещи, что я и сделал.
Через несколько дней кто-то из повстанцев сказал мне, что в какой-нибудь день я должен пойти в синагогу, и там я получу часть еврейских вещей, которые комиссия под руководством Лунюса будет раздавать повстанцам. В тот день я пришел к дверям синагоги, и кто-то из повстанцев дал мне кальсоны, простой воротник и еще какие-то мелкие вещи. Получив эти вещи, я ушел.
Отряд повстанцев под командованием Адомаса Лунюса убил семьдесят человек. В том числе – девять детей. Приказ убивать Лунюс получил в каком-нибудь штабе, скорее всего, от нацистов. Своих соседей расстреливали не все повстанцы из отряда, а только те, кто раньше служил в армии независимой Литвы – по одному в каждой группе повстанцев. Только у них были винтовки. Так сказано в протоколах допросов.
Когда Лунюс руководил убийствами, ему было 26 лет. У него были жена и двое детей, которые жили там же, в деревне Пажездрис. Про его семью в деле записано все – и про отца, и про детей, и про других родственников. Старшая сестра Лунюса в то время, когда брата арестовали, жила в Австралии. Ее фамилия – Ванагене. Мне даже не по себе стало, когда я это прочла. Может ли быть, что Она Ванагене, сестра убийцы, – жена кого-то из моих родственников? Я никогда этого не узнаю, но иногда думаю о том, как все мы связаны…
В 1950 году Адомас Лунюс был в первый раз арестован и приговорен к пяти годам лишения свободы по статье 117 Уголовного кодекса. Тогда КГБ было неизвестно, что он убивал людей. Вернувшись из заключения, Адомас Лунюс создал новую семью на новом месте. Во второй раз он был арестован 25 декабря 1959 года. В Рождество.
Личные вещи арестованного Адомаса Лунюса, сданные на тюремный склад:
Кожаный ремень – один
Шерстяной пиджак – один
105 рублей 05 копеек
(Подпись кладовщика)
Ведь везде у арестованных прежде всего отнимают то, что можно использовать, чтобы повеситься.
В следственном изоляторе заключенный Адомас Лунюс жаловался на боли в плече, и 23 мая 1960 года тюремный хирург д-р Овсеюс начал лечение. Сделав рентгеновский снимок области плеча, доктор нашел у Лунюса неподвижность плечевого сустава.
Предписанное пациенту лечение:
1. Прогревание (парафин, “Соллюкс”)
2. ЛФК и массаж.
Помогло ли лечение – неизвестно. Несколько месяцев спустя, в сентябре 1960 года, смертный приговор Лунюсу был приведен в исполнение. Его дочке было тогда пять лет.
июль 2015 года
Семьдесят четыре года спустя после гибели евреев из Линкмениса мы с Эфраимом Зуроффом стоим на лужке, где в июле 1941 года евреев по приказу Адомаса Лунюса сначала посадили на землю, потом уложили лицом вниз. Наверное, он все же разрешил им помолиться. И не раздел догола, расстрелял одетыми. Поступил гуманно. Лес вокруг красен от малины – в этом году ее особенно много. Может, и тогда, в июле 1941-го, так было? Путешествуя по Литве, мы увидим огромные ягодники на всех местах массовых убийств. Зурофф никогда в жизни не видел лесной малины. И вот как увидел. А мне, когда я смотрела на ягоды малины, вспомнилось давно читанное стихотворение Марины Цветаевой:
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Эфраим Зурофф стоит рядом с памятником и читает кадиш – поминальную молитву. Молится, а потом поет. Не знаю, как мне себя вести, и потому стою поодаль и жду, пока он закончит. И тут слышу странный звук. Очень странный. Охотник за нацистами плачет.
Здесь же, совсем рядом с местом расстрела и памятником, – усадьба. Мужчина трактором убирает сено, женщина пропалывает грядки в огороде. Подхожу, спрашиваю про убийства, которые совершались прямо у них под окнами – под окнами у их родителей или дедушек и бабушек, потому что эти двое слишком молоды, сами они ничего видеть не могли. Здесь жили их родители. Женщина показывает нам старый сарай. В тот день, когда отряд Лунюса расстреливал евреев, белоповязочники на полдня закрыли всех детей из деревни Дваришкяй в этом сарае и стерегли их, чтобы не вылезли оттуда и не увидели. Хлев Миколаса Пиланиса на холме уже развалился, а сарай этот еще стоит. А кто, спрашиваю, расстреливал. Литовцы, все они были литовцы, из Линкмениса, отвечает женщина. Так отец говорил. И родители моего мужа, и они были в этом сарае, когда расстреливали евреев. Они знали и тех евреев, и тех литовцев.
Соседняя изба. Здесь живет одинокая девяностолетняя старушка Янина. Она все помнит. Так сказала соседка. Но она не расскажет. Муж Янины был партизаном. Долго сидим в доме у старушки. Не хочу, не скажу, говорит она. Кто расстреливал? Немцы, отвечает, только немцы. Потом все-таки рассказывает:
Молодая была. Когда евреев вели расстреливать, я была у соседских дочек по ту сторону дороги. Вели прямо мимо нас. Мы думали, что их увели из домов, говорили, на собрание. Мы решили, что, пока их не будет, в их домах сделают обыск, а потом их приведут обратно. Пока сидели, слышали выстрелы. Когда выстрелы стихли, я вернулась домой, и только потом от мамы узнала, что всех евреев расстреляли.
Мужа Янины, когда вернулись русские, застрелили люди из истребительного батальона. Ее саму сослали в Сибирь – видно, из-за мужа. Был ли будущий муж Янины, партизан, на поляне в то время, когда расстреливали евреев? Не знаю. Хочу спросить фамилию старушки, но зачем? Чтобы и ее поискать в архивах среди перечисленных убийц? Но ведь эта одинокая старушка, живущая в убогом домишке, здесь ни при чем. Прощаемся. Вижу на стене фотографию в рамке – красивый молодой мужчина. Это он, ваш муж? Нет. Это сын, говорит она. Единственный. Умер уже.
Идем к машине, собираемся ехать дальше. Нас догоняет женщина, которая познакомила с Яниной, хочет дать только что выкопанной картошки, лука. Она не хотела ни идти с нами к Янине, ни разговаривать. Узнала меня, видела по телевизору. Отдавая картошку, сказала, почему не хотела ни говорить, ни участвовать в этом: “Ай, еще напишете или по телевизору расскажете… Не хочу”.
Швянчёнис / Свенцян
В конце XIX века в Швянчёнисе жили 3172 еврея
(52,6 % населения местечка).
1941 год
Еврейский Новый год – 7–8 октября. Из Вильнюса прибыл Особый отряд. Тридцать мужчин.
Как записано в протоколах допросов членов Особого отряда, 7 октября 1941 года на грузовике из Вильнюса расстреливать евреев из Швянчёниса и окрестных населенных пунктов прибыли эти сыны Швянчёнского края: Губертас Денинис, Стасис Чепонис, Дионизас Голцас, Владас Клюкас, Владас Буткунас.
Свидетельствует Юозас Буткявичюс, кормивший расстрельщиков:
В то время когда расстреливали людей я работал заведующим складом в Швянчёнельском литкоопсоюзе, выдавал продукты столовым и ресторанам города Швянчёнеляй. В день расстрела руководитель кооператива Дуденас сказал мне, что несколько дней надо будет кормить какой-то откуда-то прибывший отряд военных. Что это был за отряд и откуда прибыл – мне не объяснил, сказал только, что надо будет накормить их обедом в зале вокзального буфета в Швянчёнеляе, и велел мне дополнительно выдать продовольствие со склада кооператива на тридцать человек.
Я захотел посмотреть, что за люди были эти убийцы, и около 13 часов пошел на вокзал, где в зале буфета был приготовлен для них обед. Убийцы прибыли в двух открытых грузовиках. Все были в военной форме, однако какой армии – теперь не припомню. Убийц было, наверное, человек тридцать. Пообедав в буфете, они сели в грузовики и поехали в сторону полигона, где до вечера снова слышались выстрелы. […]
Сейчас не помню, в какой из дней расстрела смертников руководитель кооператива Дуденас в разговоре со мной сказал, что есть приказ (чей – не упомянул) организовать ужин для убийц.
Узнав от Дуденаса, что ужин будет устроен в ресторане, расположенном на улице Калтанену, я посоветовал ему отпустить официанток, сказав, что пьяные убийцы могут приставать к молодым девушкам. Насколько я помню, Дуденас так и сделал, направив для обслуживания убийц пожилых женщин из числа работниц ресторанной кухни.
Теперь вспоминаю, что приказ организовать ужин для убийц Дуденасу мог дать городской бургомистр Циценас.
Свидетельствует Юодис-Черняускас:
Осенью 1941 года, это могло быть в конце сентября или начале октября, точно не помню, я увидел идущий по улице Адутишкё отряд пьяных мужчин. Они шли не в строю. Их было примерно двадцать-тридцать человек, одетых в военную форму бывшей армии буржуазной Литвы, одни были вооружены армейскими винтовками, другие автоматами. По тротуару шел мужчина, одетый в немецкую офицерскую форму. Некоторые из них были сильно пьяны и кричали. Один из них орал, что он Степка Мелагянскас или Степка Мелагенский, теперь точно не помню. Он орал: мне этот город знаком. Он и другие кричали на литовском языке.
Когда они появились, местные стали говорить, что из Швянчёнеляя прибыли отдохнуть “žydšaudžiai”, которые расстреливали граждан еврейской национальности.
8 и 9 октября 1941 года на Швянчёнельском полигоне были расстреляны 3476 человек. Арифметика проста: каждому из тридцати членов Особого отряда досталось убить по 115 человек.
2015 год
Мы в центре Швянчёниса, у самого гетто. В местном краеведческом музее нас встречает одна из его начальниц.
Спрашиваем о Холокосте. Сотрудница музея: “Почему все время поднимается этот вопрос, есть же другие вопросы. Мы должны разбираться не только с еврейскими, но и со своими обидами. Для местных жителей этот вопрос не очень актуален. Мы и так много сделали, ни один район Литвы столько не сделал”.
(Позже, ближе к осени, мне довелось слышать речь этой музейной начальницы, в которой она поминала жертв убийств в Швянчёнисе. Начальница вдохновенно говорила, что в 1941 году для еврейского гетто была выбрана самая красивая, центральная площадь города, и оттуда евреям открыли целых двое ворот в вечность…)
Сотрудница музея дала нам бесплатное пособие для учащихся, и еще я купила брошюру “Евреи Швянчёнского края”. Осмотрели мы и стенд, посвященный Холокосту: там размещены очки, кошелек и еще несколько предметов – все, что осталось от 3476 убитых на Швянчёнельском полигоне. Во всех изданиях одни и те же фразы – неопределенно-личная форма глагола: “7–8 октября 1941 года в лесу вблизи Швянчёнеляя была уничтожена еврейская община Швянчёнского края”… “были согнаны”… или – “палачи равнодушно убивали детей”… Кто гнал? Кто убивал? Кто эти палачи?
Неопределенно-личная форма исчезает, когда начинается разговор о спасителях. Уже не пишется: “были спасены”. Пишется куда конкретнее: жительница города Швянчёнис Елена Сакалаускене спасла, и т. д. (“Евреи Швянчёнского края”. Тетрадь для практических работ).
Останавливаемся у магазина, за которым должен быть поворот к полигону. Эфраим видит во дворе старушку, она еле ходит, но лицо ясное и умное. Осторожно спрашиваю, где здесь полигон и помнит ли она, как все произошло.
Швянчёнельская старушка:
Видела, как гнали… Ой, как жалко, что евреечек не спасли. Мы с мамой жили в деревне Падумбле. С евреями хорошо уживались, они нам муку давали в долг. У Бентскиса две девчушки были, примерно лет пятнадцати и семи. Когда их мимо вели, все с оружием, мы с мамой плакали, что не можем маленьких девочек спасти. Как отнять – все с оружием. А если бы раньше забрали, спрятали бы в подвале. Много кто взял бы еврейских детишек, но боялись. Не немцев боялись, своих. Свои не скажут, так немцы и не узнают… Страшные дела были. Озверели люди. Потом, когда расстреляли всех там у озера Шалнайтис, говорят, на полигоне два дня кровь из земли сочилась. Кто все это видел, уже перемерли, а другие, кто помоложе, только выпить хотят. И не кумекают ничего, и знать не хотят.
Кто стрелял, спрашиваю у старушки.
Стреляли все, кто хотел, – отвечает она. – Никто не мог остановить. Как ты взбесившихся остановишь. Они разве что ксендза боялись.
Спрашиваю, как ее зовут. Старушка называет свое имя, но просит, чтобы мы никому не называли. Мне жить надо, а я одна живу, говорит она. Разумеется, не скажем. Прощаемся. Оставляем ее плакать по ту сторону забора, у порога домишки. Оплакивать девчушек Бентскиса, которых они с мамой 75 лет назад так и не спасли.
Памятник жертвам на полигоне у Швянчёнеляя установлен в советское время (1961 год).
В 2001 году мемориал обновлен на средства английского посольства, написано в музейном буклете. Молодцы англичане…
Разговор с врагом Швянчёнеляй – Вильнюс
Эфраим: Меня шокировало то, как близко к месту массовых убийств живут люди в Линкменисе. Поселились в таких местах, где под землей лежат убитые, и живут себе как ни в чем не бывало. Как будто эти убийства – вполне рядовое событие.
Рута: Может, вы думаете, что они взяли и придумали переселиться сюда после убийств? Да ведь здесь жили их прадеды и их родители. Здесь всегда были их дома, их земля… Эту землю, придя сюда, осквернили другие, оросили ее кровью невинных людей. Куда деваться тем, кто здесь родился и столько лет прожил?
Эфраим: Эти люди не хотят рассказывать о том, что здесь случилось. Может, они как-то связаны с теми страшными событиями, или, может, боятся, что, заговорив, скажут что-нибудь такое, чего не хотелось бы, или вспомнят что-нибудь, чего не хотят вспоминать? Их соседи, ни в чем не повинные люди, были стерты с лица земли, словно их никогда здесь и не было. Их вещи были разворованы, даже скатерти… Повторяю еврейскую скорбную молитву – кадиш, снова кадиш, и снова кадиш, я молюсь в Пабраде, в Линкменисе, на полигоне в Швянчёнеляе… На такой маленькой территории так много мест массовых убийств. Хочется ревмя реветь, чтобы услышали все: как это могло случиться?
Рута: А вас не удивляет, что старые люди так боятся говорить? Я удивляюсь…
Эфраим: И да, и нет. Кажется, когда прошло столько лет, люди могли бы осмелиться заговорить. У меня ощущение, что люди будто бы что-то скрывают. Они отказываются говорить или из страха, или из солидарности с другими, с соседями. Они больше боятся вас, а не меня, иностранца. Ведь вас они видели на телеэкране. Они боятся, что литовское телевидение покажет или скажет: вот этот человек рассказал про массовые убийства, совершавшиеся в вашей стране.
Рута: Это старые люди. Они одиноки. И они боятся. Если такие страшные вещи некогда происходили, они могут повторяться. Один очень старый человек, живущий в Швянчёнском районе, когда-то рассказывал мне про убийства. Потом я приехала с диктофоном, и он отказался говорить. Убьют, сказал. Кто убьет, спросила я. Улыбнулся невесело и говорит: кто-кто… литовцы. Люди боятся, и я прекрасно их понимаю. Их деды, их родители и они сами пережили столько исторических потрясений и опасностей, что им куда безопаснее молчать. За молчание не наказывают. Есть русское выражение: “тише воды, ниже травы”. Вся жизнь этих людей – сплошной литовский, русский и немецкий урок: молчи и выживешь. Еще одно: если вы видели преступление и дали показания, преступника осудят, но когда его выпустят из тюрьмы, он или его сообщники придут и отомстят вам.
Эфраим: Простите, но это совсем уже глупый аргумент, потому что почти все расстрельщики евреев давно умерли. А если и не умерли, сколько из этих девяностолетних стариков могут прийти и отомстить вам? И еще одно. Вы говорите, что эти люди видели убийства. Однако для убийств выбирали уединенные места, чтобы не было никаких свидетелей, за исключением тех, кто расстреливал и закапывал трупы. Они видели только как людей ведут, но не как расстреливают.
Рута: Они слышали выстрелы. Слышали рассказы. Ведь в каждой деревне люди говорили о том, что произошло, как земля была пропитана кровью, как она еще несколько дней шевелилась, потому что и живых людей закапывали… Поэту, чье свидетельство помещено в начале этой книги, было пять лет, когда он увидел приползшего ночью, окровавленного, выбравшегося из-под груды трупов еврея. Это ужасное впечатление, такое остается на всю жизнь.
Эфраим: Может быть, это и повлияло на некоторых людей…
Рута: Те, кто в детстве видели убийства евреев, никогда этого не забывают. Но если никто никогда публично об этом не говорил и не говорит, тема остается запретной. Если полиция не расследует преступление, не станешь ведь сам его расследовать. Если никто не говорит про массовые убийства евреев, не протиснешься на телевидение поговорить. Кто ты такая, одинокая старушка, живущая на опушке леса? Почему ты должна говорить? Почему теперь? Ведь погибших не воскресишь…
Эфраим: Должно было произойти совершенно противоположное. Если полиция не берется расследовать преступление, а ты – его свидетель, иди в полицию и рассказывай. Старушке девяносто лет? Хорошо, но почему она не стала рассказывать раньше? Понимаю, почему она молчала в советское время, но ведь Литва уже двадцать пять лет независимое государство. Кроме того, Центр Симона Визенталя объявил инициативу “Операция «Последний шанс»”, мы выделили деньги, чтобы платить за информацию о Холокосте. Все литовские газеты печатали наши объявления. Почему вы все время говорите про страх? Ведь вы живете в демократическом государстве, вы – часть Европейского Союза…
Рута: Но убийцы были их соседями. Дети этих соседей по-прежнему живут рядом. А если не рядом, то живут где-то в Литве. Если начнешь об этом рассказывать, называть имена людей, тебя остановит твоя семья. Вся деревня, вся родня будет считать тебя доносчиком. Когда я сказала своим родственникам, что намерена писать книгу о Холокосте, упоминая и нашу родню, они очень рассердились. Ты что, Павлик Морозов? А может, на евреев работаешь за тухлые евро? Наверное, меня осудят, заклеймят, я стану паршивой овцой в своей семье. А мне это надо?
Эфраим: Но у каждого преступления есть своя цена, и кому-то придется ее заплатить.
Рута: Почему мне? Если мое правительство, суд, полиция ничего не делают? Если мне девяносто лет, и я живу в избушке у леса, как Янина из Линкмениса? Да, я, Рута Ванагайте, лично я приготовилась стать паршивой овцой, поскольку верю, что обязана сделать то, чего не сделали другие люди. Если не я, то кто? Если не теперь, то когда? Почти все свидетели повымирали. Но знаете, я скажу вам одну вещь. Если бы мой дед лично расстреливал евреев, я бы, наверное, промолчала. Мне было бы слишком больно, слишком стыдно. Я уверена, что никто из моей родни никогда не целился из ружья в другого человека и не нажимал на спусковой крючок.
Эфраим: Почему вы в этом так уверены? Может, вы просто этого не знаете. Однако давайте вернемся к разговору о страхе. Вы пытаетесь сказать, что люди жили в советское время, жили, охваченные страхом, и до сих пор продолжают бояться. Я хочу спросить: когда придет время, и вы перестанете прикрываться советским прошлым? Даже если у кого-то детство было очень тяжелое, все равно наступает время, когда этот человек должен взять на себя ответственность за свою жизнь и перестать обвинять во всем отца или мать.
Рута: Мы говорим не о чьем-то детстве. Мы говорим обо всей жизни человека. О жизни нескольких поколений. О жизни в страхе. Здесь большая разница.
Эфраим: Хорошо. Другими словами, через двадцать пять лет люди начнут говорить?
Рута: Те, кто знает, уже давно к тому времени умрут. Сейчас они уже очень старые, а старость – не та пора, когда хочется стать героем.
Эфраим: Значит, единственный способ нам достичь своей цели – обратиться к молодому поколению Литвы, к тем, кто не застал советского времени. Однако это означает, что вы освобождаете от какой бы то ни было ответственности старшее поколение, а также власти Литвы.
Рута: Власть не хочет слышать правды потому, что этого не хотят ее избиратели. Власть хочет остаться у власти. Это ее единственная цель. Если бы кто-то и взялся расследовать, свидетельствовать, никто бы на это особенно внимания не обратил. Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы составил список 2055 лиц, возможно, причастных к Холокосту, и отправил его правительству Литвы. Вы думаете, что-нибудь произошло? Ничего не произошло. Так что было бы, если бы бабушка из Линкмениса заговорила с телеэкрана о том, что отец ее соседа расстреливал евреев? Ну, расстреливал, и что, как сказал один литовский историк, которого я уже цитировала.
Эфраим: Но тогда наконец выяснилась бы правда.
Рута: И что с того? Какая от этого польза?
Эфраим: Огромная польза для Литвы, для вашего общества.
Рута: А что оно такое, это литовское общество? Я говорю с позиции той старушки.
Эфраим: Общество, в котором она живет, чье будущее ее заботит.
Рута: Но…
Эфраим: Я знаю, что вы мне сейчас скажете. Что та старушка живет в своем маленьком мирке, в маленькой убогой деревенской избушке без туалета и водопровода. Ее не заботит никакое общество. Общества для нее не существует. Все это очень печально.
Каварскас / Коварск
В конце XIX века в Каварскасе жили 979 евреев (63,3 % всего населения местечка).
Каварскас – это дом моего деда, родной край моего отца. Дом на главной улице Укмергес все еще стоит. Во дворе должен быть колодец. Старый Ванагас, как мы и сейчас его называем в семье, черпал воду и упустил из рук ворот. Рядом с колодцем сидел его десятилетний сын Витукас, единственный брат моего отца. Вращаясь, ручка ворота ударила мальчика по голове. Витукас умер десять дней спустя, и все эти десять дней кричал от боли. Сестра отца Эмилия умерла, едва родившись. Перед самым началом войны умерла от чахотки и сестра Валерия, ей был двадцать один год. Всех остальных членов семьи Советы сослали в Сибирь. Сослали из-за моего деда.
На кладбище в Каварскасе похоронена вся моя родня. Кладбище ухоженное, на всех могилах посажены цветы, трава выполота. Я немного постояла у могил родни, хотя у меня на этот раз даже свечек для них нет. “Я впервые в жизни оказался на католическом кладбище”, – говорит Зурофф. Но наше путешествие – по другим могилам. По тем, которые ничем не отмечены, за которыми никто не присматривает. По безымянным.
На этом кладбище стоит и памятник моему деду Йонасу Ванагасу, хотя он умер где-то в Карлаге, лагере в Казахстане. Его дело в Литовском особом архиве невелико – один том в 96 страниц на двоих: дело моего деда и его соседа Балиса Шимке, арестованного Советами в тот же день, 20 января 1945 года. Оба они проходили по одному делу, и судили их вместе, и сидели они потом вместе. Вернувшись из лагеря, Шимке рассказал, что старый Ванагас в лагере прожил всего полгода, 16 февраля 1946 года он умер, замерз на лагерных нарах.
Свидетели по делу рассказывают, что Йонас Ванагас был богат – 50 гектаров земли, 6–8 коней, 14 коров, 16–18 овец, большой дом. Он был зол – советская власть отняла у него 20 гектаров земли и поделила между безземельными жителями Каварскаса. Он был довольно стар в начале войны – шестьдесят лет, так что вроде бы и не должен был вместе с молодыми повстанцами вооруженным шататься по Каварскасу.
Что в действительности сделал мой дед? Три свидетеля рассказывают одно и то же – он был человеком, которого немцы уважали, у него был браунинг, он был членом нацистской судебной комиссии. Эта комиссия в самом начале войны составила список десяти активистов, и активистов тогда же, в самом начале войны, расстреляли. Кто был в этом списке? Одни только евреи? В деле упоминается фамилия только одного из убитых – Яков Овчинников, секретарь комсомольской организации апилинки.
На суде мой дед себя виновным не признал. Опираясь на показания трех свидетелей, его приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. Дедушка, как там было на самом деле? Лгали те свидетели или нет? Мстили за что-то?
август 2015 года
Мы уже в Каварскасе. Где места убийств – мы не знаем, они просто не отмечены. На центральной улице Каварскаса видим пожилого мужчину. Этот человек по имени Ромас работает завхозом в сенюнии (старостве) и знает все. Время у Ромаса есть, и он соглашается все показать. Спрашиваем, где была синагога, в которую по указанию начальника местной полиции Мажейки в августе 1941 года согнали всех евреев из окрестностей Каварскаса, пятьсот человек.
Синагога по-прежнему стоит в самом центре Каварскаса. Она приватизирована. В советское время здесь был магазин хозтоваров, теперь – склад и гаражи одного предприимчивого жителя Каварскаса. Никакого знака, указывающего на то, что здесь было до войны или во время войны, разумеется, нет. Мама предприимчивого жителя Каварскаса открывает для нас бывшую синагогу. Ходим среди какой-то рухляди и автомобильных деталей, поднимаемся на второй этаж синагоги. Как здесь уместились пятьсот человек, чем они дышали эти два дня, до того как их погнали в Укмерге на смерть? Молились ли они, верили ли – измученные жаждой, изголодавшиеся, запертые в смрадном помещении?
Спрашиваем Ромаса о месте гибели вблизи Каварскаса тех десяти еврейских активистов. Один вариант – рядом с тем местом, где хоронили неверующих, другой – в деревне Пумпучяй у реки Швянтойи. Скорее всего – там. Ромас едет с нами в деревню Пумпучяй, она совсем близко от Каварскаса, среди полей. Никакого знака, указания на место убийства нет. Дорожка заканчивается, дальше около километра вниз идем пешком. Тропинка едва различима, трава высокая, у реки – сплошной кустарник, даже и реки не видно. “Надо будет как-нибудь выкосить”, – говорит Ромас. Среди кустов – небольшой памятник. Кто-нибудь когда-нибудь приходит сюда? Вряд ли. В прошлом году была пара из Израиля, Ромас их и привел. Зурофф стоит молча. Вижу, как он смотрит на улитку, ползущую по памятнику. Убираю ее. Пока он читает кадиш, мы с Ромасом ждем поодаль. Молчим.
Потом мы все втроем поднимаемся в гору, обходим соседей, живущих в какой-нибудь сотне-другой метров отсюда. Одна изба, вторая – никто не знает, не помнит. Вот были бы живы Вебры, они бы точно знали… Да, их фамилия как свидетелей упоминается в делах об убийствах в Каварскасе. Но Вебров уже нет, нет и убийц. Только заросли, кустарник, наглухо загораживающий реку Швянтойи.
1941 год
свидетельство церковного звонаря
Протокол допроса осужденного в 1952 году Антанаса Гуденаса, свидетеля по делу. Гуденас упомянут в деле моего деда среди белоповязочников. За пребывание в отряде и инкриминируемые ему преступления Гуденас был осужден на 25 лет и увезен в лагерь в Мордовии. В 1963 году его под конвоем доставили из Мордовии в Вильнюс, чтобы он выступил свидетелем по уголовному делу командира отряда белоповязочников Каварскаса Каролиса Чюкшиса.
Антанас Гуденас, звонарь костела в Каварскасе, в отряд белоповязочников вступил на четвертый или пятый день войны и пробыл в нем до октября 1941 года, когда отряд распался. Все евреи Каварскаса к тому времени уже лежали в земле.
В июле 1941 года, числа не помню, примерно в 20 часов, я по какому-то делу, сейчас не помню, шел из своего дома в город. Как только вышел со двора, так встретил троих белоповязочников из города Каварскаса, из которых я сейчас помню только Мисюнаса Йонаса и Бригацкаса Йонаса, а третий белоповязочник был незнакомый. Все они тогда были одеты в гражданскую одежду, а в руках держали по лопате. Кроме того, у одного из них, у которого – не помню, было две лопаты.
Как только я их встретил, так Мисюнас Йонас и Бригацкас Йонас сказали мне, что мне дано указание идти вместе с ними на берег реки Швянтойи и помочь им выкопать яму. Кто именно дал им такое указание и с какой целью надо было выкопать яму – они мне не сказали, и я их об этом не спрашивал. Сначала я хотел отказаться копать яму, но когда Мисюнас Йонас и Бригацкас Йонас сказали, что я непременно должен идти, потому что больше людей нет, я взял у одного белоповязочника, у которого было две лопаты, лопату, и пошел следом, куда повели, прямо через поля на берег реки Швянтойи. Когда мы отошли от Каварскаса примерно на километр и были на территории деревни Пумпучяй, Мисюнас Йонас и Бригацкас Йонас остановились на берегу реки Швянтойи у растущих там кустов и сказали, что на этом месте мы должны выкопать яму.
Когда Мисюнас Йонас и Бригацкас Йонас показали место, где копать яму, мы все четверо на этом месте начали копать яму. Больше никаких лиц на том месте в то время не было. Когда мы начали копать яму, солнце уже зашло и в поле стемнело.
Пока копали яму, мы увидели, что в нашу сторону от дороги Каварскас – Укмерге по дорожке через поля едет открытый грузовик, который остановился, не доехав до нас примерно пятидесяти метров. Когда грузовик остановился, мы увидели сидящих в кузове людей. Вокруг них стояли вооруженные винтовками и автоматами мужчины, и я понял, что это привезли на расстрел заключенных под стражу советских граждан.
Из грузовика вылез незнакомый мне мужчина, который прямо от грузовика подошел к нам. Дойдя до нас, он сначала осмотрел яму, которую мы копали, а потом велел нам из ямы вылезти и отойти в сторону. Сказав это, он снова вернулся к грузовику. Этот мужчина тогда был одет в гражданскую одежду, а было ли у него какое-нибудь оружие, теперь не помню.
Когда этот мужчина ушел, мы тут же вылезли из ямы и отошли от нее примерно на двадцать метров. Таким образом, мы тогда рядом с кустами на берегу реки Швянтойи выкопали одну яму длиной 2,5 метра, шириной 2 метра и примерно 160–170 сантиметров глубиной.
Вышеупомянутый мужчина вернулся к грузовику, и сначала из грузовика вылезли примерно восемь или десять вооруженных винтовками и автоматами мужчин, а после этого из грузовика высадили примерно десять или двенадцать арестованных, но сколько их точно было, сейчас не помню.
Когда задержанные вылезли из грузовика, их окружили вышеупомянутые вооруженные личности, которые и пригнали их к выкопанной нами яме. Все эти вооруженные личности были одеты в гражданскую одежду и были среднего возраста. Среди них моих знакомых не было. И среди задержанных я тогда тоже никого не узнал. Один из задержанных был с бородой.
Их пригнали к яме, и им было дано указание раздеться до нижнего белья, а одежду свалить в одну кучу. Потом, когда задержанные разулись и, раздевшись до нижнего белья, сложили все в одну кучу, кто-то из вооруженных лиц велел им идти к выкопанной яме и встать в один ряд лицом к яме. Таким образом задержанные встали, в нижнем белье и босые, на расстоянии примерно одного или полутора метров от края ямы, лицом к яме и спиной в сторону реки Швянтойи. Когда задержанные встали, за ними, на расстоянии примерно четырех метров, встали в один ряд и все вооруженные лица, которые между собой говорили по-литовски. Каких-либо лиц, одетых в военную одежду, среди них не было, а также не было никого и из белоповязочников города Каварскаса.
Когда вооруженные лица встали с направленными на смертников винтовками и автоматами, послышалась команда: “Стреляй!”, но который из них дал эту команду, я не заметил. После того как раздалась команда “Стреляй!”, стоявшие в один ряд палачи начали расстреливать из винтовок и автоматов стоящих напротив них приговоренных к смерти советских граждан, и те падали на землю. Во время расстрела никаких криков среди приговоренных к смерти лиц не было. Этот расстрел продолжался всего несколько минут.
Когда стрельба стихла, палачи подошли к лежащим на краю ямы трупам, но поскольку одно или два из приговоренных к смерти лиц были только тяжело ранены, их прикончили единичными выстрелами из винтовок. Убедившись таким образом, что все задержанные застрелены, палачи сбросили последние трупы в выкопанную яму, а после этого, взяв с собой одежду и обувь всех расстрелянных лиц, пошли к грузовику. Там они все вещи погрузили в кузов, а потом сами туда уселись и поехали тем же самым путем через поле по направлению к дороге Каварскас – Укмерге. […]
Когда палачи, сев в грузовик, уехали, мы вчетвером закопали трупы расстрелянных. Закопав трупы, мы взяли с собой лопаты и пошли в город Каварскас, а оттуда, никуда не заходя, разошлись каждый к себе домой.
Продолжаю читать дела. Кажется, Гуденас все же был не только свидетелем, не только могильщиком. Звонарь делал намного больше. Так утверждают другие участники убийств и свидетели. Неудивительно – и церковный звонарь хочет жить. По словам всех свидетелей, активистов в тот день расстреляли вовсе не прибывшие откуда-то незнакомцы. Расстреляли свои, из Каварскаса. Соседи.
Разговор с врагом
Каварскас – Вильнюс
Эфраим: Едем из Каварскаса. Место убийства советских активистов не обозначено. В семистах метрах от дороги, через поля к яме у реки – мы никогда бы не нашли его без помощи местного жителя. Можно прекрасно понять, почему их убили здесь. Никто не видит, никто не знает. Кто-то приезжал сюда из Израиля год назад, какая-то пара года два назад, но, кажется, никто из живущих в Литве людей не приезжает сюда даже в день памяти жертв Холокоста, 23 сентября. Этот дальний уголок среди прибрежных кустов – одно из самых шокирующих мест гибели евреев, какие я видел. Нет никакого знака, сообщающего, кто погиб, сколько их погибло, когда они погибли и кто убийцы. В советских протоколах допросов и показаниях свидетелей говорится о десяти-двенадцати убитых, опубликованные в Израиле источники говорят о том, что здесь были убиты тридцать-сорок человек.
Рута: Израильские источники в два-три раза увеличивают как число жертв, так и масштабы жестокости.
Эфраим: Здесь мы не договоримся. Мы посетили синагогу, то есть то, что осталось от синагоги, теперь превратившейся в склад частного лица. Это не вина Литвы – советская власть уже много лет назад превратила синагогу в магазин хозтоваров. Мы поднимались на второй этаж синагоги, где когда-то молились женщины. Там евреев держали до тех пор, пока не увели под конвоем в тюрьму в Укмерге, а вскоре после этого они были убиты в лесу Пивония. Я могу только представить себе эту исполненную страшной тревоги молитву, которую произносили евреи, моля Бога, чтобы спас их. Они, скорее всего, не знали, что их ждет, однако чувствовали, что их всех постигнет страшная участь.
Теперь это только маленькая точечка среди множества других точек – мест массовых убийств евреев в Литве. Один польский историк еврейского происхождения, Ян Гросс, написал книгу “Соседи” – про убийства в польском местечке Едвабне. Там местных евреев расстреляли сами поляки. Когда вышла эта книга, вся Польша была потрясена. Так и должно было произойти. Я говорю себе: здесь же, через границу, есть страна, полная таких мест, одно сплошное Едвабне, и эту страну до сих пор не потрясло то, что тогда происходило. Вот о чем мы должны говорить. Не важно, что мы находимся по разные стороны баррикад, что стоим на разных позициях, – наши чувства в определенном смысле схожи, равно как и наша цель: распространить правду, добиться, чтобы люди услышали ее и осознали.
Рута: Я думаю про своего деда, который точно ненавидел советскую власть и, если он был в комиссии, которая составляла списки евреев-коммунистов, он не знал, с какой целью составлялись эти списки… Думаю о тех десяти-двенадцати или – по вашему мнению – тридцати-сорока мужчинах, которых вели через поля, через кусты к зарослям у Швянтойи. Семьсот метров дороги вниз, к смерти. Они знали, куда их ведут, потому что их вели пять вооруженных мужчин. Ненавижу такие места. Никогда не пошла бы гулять здесь, не стала бы пробираться к реке через высокую траву, в которой полно клещей. Это самые безобразные клочки литовской природы. Когда вижу такие непроходимые места, заросшие кустарником, думаю: если бы меня задавили и бросили в такие кусты, никто бы не нашел, пока не начала бы смердеть… Это ужасный, страшный последний путь человека. Ужасное место, чтобы лежать после смерти. Перед тем как читать кадиш, вы показали мне улитку, которая ползла по памятнику вашим. Вы ничего не сказали, но я поняла, что вы хотите, чтобы я убрала эту улитку. Я так и сделала. Убрала улитку с памятника вашим.
Эфраим: Да. Спасибо вам за это. Теперь мы едем через местечко Каварскас по центральной улице Укмергес. Эту улицу, по словам свидетелей, вскоре после прихода нацистской армии подожгли. Ее подожгли местные, потому что на ней жили евреи. Странно, дед и отец Руты жили как раз на этой улице – мы только что видели их дом.
Рута: Я в это не верю, мой отец рассказал бы про пожар. Отец родился в 1921 году, так что в начале войны ему было двадцать. Он учился в Каунасе, но лето проводил здесь, в Каварскасе, помогал родителям по хозяйству. Он рассказывал мне о том, как жил здесь до войны, рядом с евреями, и говорил, что антисемитизма почти не было. Вы постоянно, непрерывно повторяете, что литовцы еще до прихода нацистов только и жаждали расправиться с евреями. Возможно, был такой единичный случай, но я не могу поверить, что это было повсеместным явлением. Никогда об этом не слышала от своих бабушек и дедушек или от родителей. Я знаю, что происходило в Литве после прихода нацистов, но очень прошу не заставлять меня поверить, что зверства повсеместно начались еще до того, как они пришли.
Эфраим: Хорошо. Прочитаю вам отрывок из книги “Евреи Литвы” – “Yahadut Lita”, изданной в Израиле. Том четвертый. Глава про Укмерге. “В Укмерге было много литовцев, которые, как только началась война, стали грабить еврейские дома, мучить и убивать евреев. Женщины, которые работали в еврейских домах, приводили вооруженных мужчин и показывали, где спрятаны ценности, которые были у евреев”.
Рута: Когда вы говорите “много”, у меня сердце останавливается. Что значит “много”? То, что вы говорите, словно превращает всю мою страну в одно огромное чудовище. Все два миллиона литовцев из года в год ждали случая убить своих соседей-евреев, шестьсот лет живших рядом? И наконец дождались?
Эфраим: Я не говорил “все литовцы”. Я сказал “много литовцев”. Их действительно было много. Укмерге был большим городом. Там жили восемь тысяч евреев.
Рута: Сколько это – “много”?
Эфраим: Много – это сто, пятьдесят, восемьдесят, двести. Что с вами происходит? Вы слишком болезненно реагируете.
Рута: Да, я болезненно реагирую, когда на мой народ клевещут. Это нормально. Когда вы говорите “много литовцев”, меня просто тошнить начинает.
Эфраим: У меня есть предложение. Вы можете спеть гимн Литвы, если вам от этого легче. Как это делали ваши соотечественники после резни в гараже “Летукиса” в Каунасе.
Укмерге / Вилкомир
В конце XIX века в Укмерге жили 7287 евреев (53,8 % всего населения местечка).
Едем по дороге, по которой осенью 1941 года вели из синагоги евреев. Мой дед Йонас их не сопровождал. К счастью, деду в то время было уже шестьдесят лет, и никакой начальник полиции ни во что его впутать не мог. А вел ли их Балис Шимке, которого арестовали и посадили в тюрьму вместе с Йонасом? В протоколах следствия записано, что да. Что за конвоирование и охрану Шимке получил вознаграждение – еврейский дом и 4,5 гектара земли. В другом месте написано, что Шимке был командиром белоповязочников, еще в одном – что в свидетельствах об убийствах в Укмерге рядом с фамилией Чюкшиса упоминается Б. Шимкус. Не тот ли это самый Балис Шимке, с которым мой дед проходил по одному делу?
Пятьсот евреев, жителей Каварскаса, из синагоги пригнали в тюрьму в Укмерге. В тюрьме было 37 камер. За июль 1941 года число заключенных выросло с 45 до 789. В тюремных книгах зафиксировано количество получавших питание узников:
1 августа – 667 взрослых, 8 детей
5 августа – 1409 взрослых, 24 ребенка
6 августа – 11 взрослых, 0 детей.
Мы останавливаемся у развалин имения Вайткушкиса. Сюда согнали тысячи евреев. Группами вели по дорожке вниз. Группами расстреливали. Это частное владение. Обнесенное оградой. Никакого знака, конечно, нет. Имение, видно, ждет поддержки Евросоюза и будет отреставрировано. Тогда здесь будет знак – логотип Евросоюза. Смерть логотипа не имеет, потому его здесь и нет.
1941 год
Свидетель Адомас Данюнас, 24 года, работал в больнице Каварскаса дезинфектором, вступил в отряд белоповязочников, потому что начальник полиции Каварскаса ему пригрозил: если не вступит, его пошлют в Саксонию.
В октябре или сентябре 1941 года, точно не помню, мне вместе с другими членами отряда националистов Каварскаса один раз пришлось участвовать в массовом расстреле лиц еврейской национальности в лесу Пивония.
В тот день около десяти часов утра ко мне домой пришел Чюкшис Каролис и велел вместе с ним ехать в Укмерге. Он сказал мне, что по приказу начальника полиции я должен отправиться в Укмерге, чтобы охранять. Однако кого или что охранять, он мне не сказал.
Одевшись, я вместе с Чюкшисом Каролисом вышел из своей квартиры, которая в то время была в помещении школы. На дороге у школы я увидел подводы, на которых сидели члены отряда националистов Каварскаса. Сколько всего была подвод, сейчас не помню, а также не помню, кому они принадлежали и кто были возчики. Из Каварскаса нас ехало примерно 12 мужчин. Все были вооружены армейскими винтовками. Мне ружье тогда дал Чюкшис, который был старшим в группе. Я получил русский карабин. Карабин лежал в повозке, в которую меня посадили. Патроны были в обойме, т. е. карабин был заряжен боевыми патронами.
Выехав из Каварскаса примерно в 10.30, мы поехали прямо в поместье Вайткушкиса. Поместье было приблизительно в четырех или пяти километрах от Укмерге. Развалины дома и теперь стоят невдалеке от дороги, ведущей из Укмерге в Вильнюс. Приехав в поместье, мы остановились во дворе, и все вылезли из повозок. Было примерно час или два дня. В поместье мы застали около сотни вооруженных мужчин. Кроме нас, в гражданской одежде было больше половины всех вооруженных мужчин, которые находились в поместье Вайткушкиса. Немцы были одеты в зеленоватую форму. Полицейские были одеты в прежнюю форму полиции буржуазной Литвы.
Примерно час спустя после того, как мы приехали в поместье, неизвестные мне лица, вооруженные винтовками, пригнали из риги группу граждан еврейской национальности, среди которых были дети, женщины, мужчины и старики. Всего в группе могло быть около пятидесяти человек. Чюкшис велел нам всем, приехавшим из Каварскаса членам отряда националистов, забрать эту группу еврейской национальности во дворе поместья у тех, кто привел ее из помещения, и гнать по дорожке в сторону леса. Поначалу мы не сообразили, для чего мы должны гнать их в лес. Нам сказали, что их посылают куда-то на работу.
По ведущей через поле в сторону леса тропинке мы пригнали их на поляну, которая была приблизительно в сорока-пятидесяти метрах от опушки леса. Какого размера была поляна, теперь не помню. На поляне было несколько больших ям. Ямы были примерно одинаковые. Они могли быть около двадцати метров длиной, приблизительно два с половиной метра шириной и метра два глубиной. Края ям были пологими. Рядом с ямами мы нашли группу людей. Среди них было примерно двадцать немцев и полицейских в форме. Они со всех сторон окружили лесную поляну. Там было также примерно десять или пятнадцать вооруженных мужчин в гражданской одежде.
Когда мы пригнали их на поляну, Чюкшис Каролис велел всем гражданам еврейской национальности раздеться до нижнего белья. Когда они разделись, Чюкшис велел им сойти в яму. Одни сошли, а другие идти не хотели. Тогда Чюкшис и незнакомые мне вооруженные мужчины в гражданской одежде стали бить их деревянными палками и гнать в яму. Палки они выломали из растущих в лесу кустов.
Мы все стояли на краю ямы. На противоположном краю ямы стояли пять или шесть немцев с автоматами. Когда всех граждан еврейской национальности согнали в яму, им велели лечь один рядом с другим. Они легли как попало. Когда всех граждан еврейской национальности уложили в яму, нам всем велели выстроиться у края ямы в один ряд. Мы, все без исключения члены отряда националистов, приехавшие из Каварскаса, выстроились у края ямы. Выстроились на расстоянии примерно одного метра от края ямы. Когда мы выстроились, кто-то приказал нам зарядить ружья, что мы и сделали. Потом кто-то скомандовал по-литовски: “В яму – огонь!”
После команды “огонь” мы все выстрелили в яму. Я выстрелил только один раз, но куда попал, не видел. После этого выстрела у меня задрожали руки, и, увидев это, стоявший по другую сторону ямы немец прогнал меня от ямы. Один из них, говоривший по-литовски, велел мне отложить ружье в сторону и взять лопату. Лопаты были неподалеку от ямы. Наша группа расстреляла только самую первую группу граждан еврейской национальности. Расстреляв ее, мы заровняли яму лопатами и, забрав с собой оружие, вернулись в поместье и больше в тот день не стреляли.
Вопрос: Почему вы во время прошлого допроса не рассказали о массовых расстрелах советских граждан в лесу Пивония?
Раньше я не хотел признаваться, что участвовал в массовом расстреле советских граждан в лесу Пивония, потому что мне было стыдно.
Каролис Чюкшис так и не был осужден советской госбезопасностью. Ему было чем откупиться?
В рапорте К. Ягера приведена статистика убийств в Укмерге:
5 сентября 1941 г.
4709 человек. Из них мужчин 1123, женщин 1849, детей 1737.
“Прошу, учитывая мою недостаточную образованность, назначить мне более мягкое наказание”.
Апелляция начальника тюрьмы в Укмерге Кузмицкаса. Кузмицкас по списку принимал евреев в тюрьму и по спискам выдавал их на расстрел. Он также участвовал в повешении 117 евреев в сарае рядом с поместьем и расстреле людей в лесу Пивония.
2015 год
Эфраим: Лес Пивония… Здесь убиты 10 239 человек. Это сведения, которыми я располагаю. Всех их пригнали из Укмерге, Каварскаса и всех окрестных деревень и местечек. Самое страшное то, что это место невозможно найти. Мы стоим рядом с четырнадцатью огромными засыпанными могилами, там, где были четырнадцать ям. Боже, мы стоим на одной из могил, стоим на останках тысяч людей!
Рута: Уму непостижимо, что под нами – груды как попало сваленных тел, костей, черепов… Горы их, один слой на другом, метр за метром… Знаете, есть такой знаменитый польский психиатр Антон Кемпинский, прошедший через концентрационный лагерь Миранда-де-Эбро. Он писал, что выжившие в лагерях позже, вернувшись в нормальный мир, не могли присутствовать ни на каких похоронах. Их смех разбирал: столько суеты из-за одного умершего… Страшно сказать, но иногда я думаю о том, как после этого путешествия буду навещать могилы близких. Каждая могила – красивая, ухоженная, с памятником и именем… Буду пропалывать цветники, мыть памятники, зажигать свечки – все как обычно, но буду думать о других могилах, о десятках тысяч не своих близких, о сваленных под землей безымянных людях – с пробитыми черепами, с развороченными челюстями, с выдранными зубами… Обнимающих своих детей, которых заживо засыпали землей… И таких мест в Литве – двести двадцать семь… Как может быть, что земля Литвы больше не поднимается?
Эфраим: Все в Литве должны бы думать так, как теперь думаете вы…
Рута: Так и будет когда-нибудь, уже есть положительные сдвиги. Вот в лесу Пивония даже металлические столбы вокруг памятника, даже металлические цепи не украдены, как в Каварскасе.
Перед тем как мы садимся в машину, нахожу записи из Особого архива, открываю один протокол эксгумации, о котором постоянно думаю с самого начала этого путешествия и который знаю почти наизусть. Перечитываю его, но Эфраиму не перевожу. Зачем?
Останки в могилах погребены в два-три, местами в четыре слоя. В одной могиле трупы найдены скорчившимися, их конечности подтянуты к животу или к груди, а верхние конечности у большей части над лицом, над глазами или обхватывают детские трупы.
Едем по направлению к центру Укмерге. Думаю про убитых в лесу Пивония детях или подростках. Вспоминаю стихотворение Юстинаса Марцинкявичюса, которое декламировала в школе, – одно из моих любимых: “О, сколько эйнштейнов и галилеев шестнадцатилетними спят в земле!” Поэт писал о лесных братьях, не об убитых евреях. Возможно, это всего лишь совпадение – то, что он упомянул Эйнштейна, еврея. Всего лишь совпадение – то, что шестнадцатилетних евреев, будущих эйнштейнов, в 1941 году убивали литовцы, которые и сами были нисколько не старше. Не галилеи.
Останавливаемся в центре Укмерге. Заходим в городской музей. Спрашиваем про Холокост. Про лес Пивония. Вот, показывают нам, посвященный Холокосту стенд. Установленный на средства Международного альянса в память о Холокосте (по-английски – International Holocaust Remembrance Alliance, IHRA). Несколько фотографий и традиционный, обязательный текст, такой же, как и в музее в Швянчёнисе или в буклетах: евреи были схвачены, были увезены, были убиты. Кто их хватал? Кто убил? Какая разница? Ведь это было давно. И, в конце концов, разве это – история Укмерге?
Пытаемся найти площадь, которую город Укмерге недавно назвал именем партизана Юозаса Крикштапониса. Никто из местных не знает ни площади, ни памятника, ни Крикштапониса. Знают только то, что есть памятник, к которому каждый год приезжал Альфонсас Сваринскас. И правда, рядом с центральной улицей Витаутаса, по соседству с публичной библиотекой – громадный памятник с выбитым на нем барельефом, изображением героя. Крикштапонис знаменит тем, что был сыном сестры Антанаса Сметоны, и мало кому известно, что до того, как стать партизаном, он честно служил нацистам в батальоне Антанаса Импулявичюса. Участвовал во всех расправах, большей частью – в Белоруссии, был одним из руководителей совершавшихся там казней. По сведениям историков Литвы, батальон Импулявичюса убил там около пятнадцати тысяч евреев. Центр исследований геноцида и сопротивления жителей Литвы в 2014 году признал Юозаса Крикштапониса военным преступником. Памятник по-прежнему стоит. Только Сваринскас больше не приезжает, приезжают другие литовские патриоты.
Интересно, самоуправления Литвы, перед тем как принять решение, кому где ставить памятники и вешать мемориальные доски, чьими именами называть улицы, хотя бы спрашивают у историков, кем был каждый из тех героев до того, как начал свою героическую антисоветскую деятельность? Сколько людей убил?
Стоим рядом с громадным памятником палачу, и мне стыдно смотреть Зуроффу в глаза. Он тоже не смотрит мне в глаза, смотрит прямо на барельеф и твердит: “Дерьмо, дерьмо, дерьмо”. Лучше бы мы не нашли этот памятник, думаю я.
Разговор с врагом
Укмерге – Вильнюс
Эфраим: В краеведческом музее Укмерге, на третьем этаже, есть стенд, посвященный Холокосту. Этот стенд сооружен с помощью Международного альянса в память о Холокосте. Вот что там написано о Холокосте: “18–19 августа и 5 сентября 1941 года в лесу Пивония поблизости от Укмерге были убиты более 6354 человек”. Однако там не написано, кто их убил. Особенно меня разозлила такая подробность: установку этого отдельного стенда финансировал Альянс в память о Холокосте – то есть эта организация платит деньги за то, чтобы преступления в Литве были скрыты! Это происходит в городе, где жило больше восьми тысяч евреев…
Рута: Лучшим способом рассказать о Холокосте был бы не музейный стенд с несколькими абстрактными фразами, а знаки на всех местах, связанных с убийствами. На частном гараже или складе в Каварскасе, бывшей синагоге, куда согнали евреев Каварскаса. Рядом с поместьем Вайткушкиса, которое также приватизировано. Через десять лет никто не будет знать, что там произошло. Никто, к сожалению, и сейчас не знает…
По пути в Вильнюс мы посетили еще два позорных места. Скорее всего, здесь, у дороги на Желву, в Антакальнисе II, начальник тюрьмы Кузмицкас, который на суде жаловался на недостаток образования, вместе со своими соратниками повесил больше ста евреев. И почему они так себя утруждали и вешали, ведь обычно евреев расстреливали, как расстреляли и те десять тысяч человек в лесу Пивония. Место убийства не отмечено. Указателей нет. Там, где повесили этих евреев из Укмерге, был построен мясокомбинат. Теперь этот комбинат изготавливает что-то другое.
Едем дальше. Рядом с деревней Шешуоляй мы должны были найти еще одно не удостоенное памятника место убийства. Неизвестно, кто и когда там погиб, сколько их было. Заметив столбик с указателем, с трудом взбираемся на холм, продираясь через заросли, и вскоре нашим глазам открывается большая яма, заваленная ветками, хворостом и пнями. Видимо, здесь и лежат целыми семьями расстрелянные евреи из Шешуоляя.
Разговор с врагом
Шешуоляй – Вильнюс
Рута: Если никто не заботится о местах гибели евреев, о массовых захоронениях, значит, обществу адресуют очень простое сообщение: то, что здесь случилось, неважно. Гибель этих людей не имеет значения… Не имеет значения память о них, неважно, что они жили, и неважно, что мы их утратили. Привели евреев и повесили или расстреляли – ну и что? Была война. Кроме того, это давние времена, и это не наши люди. Не наши люди погибли, не наши люди убили. Разве нет других проблем, как сказала директриса музея в Швянчёнисе.
Эфраим: Это ужасное сообщение. Те люди не были для вас людьми. Их могилы для вас никакие не могилы.
Рута: Мы не настолько богатая страна, чтобы ставить памятники и указатели и ухаживать за 227 местами убийств евреев в Литве.
Эфраим: Об этом надо было думать, перед тем как начать расстреливать евреев.
Рута: Те, кто расстреливал, были не очень грамотными. Вот и не рассчитали… Если уж мы такие страшные вещи говорим, скажу еще кое-что. Вы заметили вдоль дороги предупреждающие знаки? “Опасность свиной чумы”. Если наших свиней поразила чума, так, может, и евреи умерли от чего-то подобного. Разве есть какая-нибудь разница?
Эфраим: Наверное, нет.
Рута: Нет, разница есть. Свиней больше. Не слишком ли черен этот юмор? Холокост был еврейской чумой. Если хотите, теперь свободно можете мне врезать.
Эфраим: Нет. Это путешествие без насилия. Мы договорились.
Шедува / Шадеве
В конце XIX века в Шедуве жили 2513 евреев (56,2 % всего населения местечка).
Эфраим: Едем в Шедуву. Это город, в котором родилась моя бабушка с маминой стороны – Берта (Батья) Зар. Я позвонил маме в Иерусалим и обрадовал ее, сказав, что навещу родину ее мамы. Семья Зар была довольно обеспеченная. Откуда я это знаю? В Шедуве действовало отделение Тельшяйской иешивы. Учившиеся там мальчики жили в общежитии, в котором не было столовой. Их распределили по еврейским семьям, по домам, где они каждый день ели. Одной из таких семей, принявших за свой стол несколько студентов иешивы, была семья моей бабушки. За обеденным столом бабушка встретилась с моим дедушкой, тогдашним студентом иешивы. Они полюбили друг друга и поженились. Позже оба уехали в Америку. Таким образом они выжили, не погибли во время Холокоста, как брат моего деда Эфраим. Тогда, до войны, больше половины населения Шедувы составляли евреи. Теперь здесь нет ни одного еврея. Даже и говорить об этом не надо, это очевидно. Вот идет пожилой человек. Может быть, он покажет нам, где находится еврейское кладбище Шедувы, там похоронены мои предки. Давайте остановимся и спросим у него.
Так мы знакомимся с Ромасом. Ромас, тридцать лет проработавший мелиоратором, прекрасно знает все окрестности Шедувы. Едем на еврейское кладбище, оттуда – на аэродром, где в ангарах держали евреев до того, как вести на расстрел. В центре города, на месте синагоги – несколько временных рыночных павильонов. “В советское время синагога стояла, – рассказывает Ромас, – и здесь проходили животноводческие выставки. Потом ее разрушили”.
Ромас – первый встретившийся нам в этом путешествии человек, который назвал свое имя и фамилию. Он рассказывает:
У моего отца хозяйство было, быков выращивал. Так большей частью евреи у него покупали. Платили золотыми деньгами. С еврейскими детьми мы вместе учились, вместе играли, и всем места под солнцем хватало. Когда пришли немцы, наши подумали, что они здесь останутся навсегда, и стали к ним пристраиваться, прилаживаться. Кто-то убивал из-за богатства. В первую очередь искали тех, у кого много имущества было. Всякое здесь бывало, люди рассказывают, что и верхом на евреях ездили, и пальцы резали – так кольца стаскивали. Были и такие, которые предлагали спрятать какого-нибудь еврея. Тот привозил сколько-то имущества, а потом его и выдавали. У отцова брата так осталось много стульев из еврейских домов. Многие белоповязочники были из деревни Вайдатоняй, сыновья землевладельцев. Помню, как ксендз во время проповеди говорил матерям этих молодых парней: как вы позволяете своим сыновьям убивать. Ведь все у вас есть, всего хватает…
Эфраим: Я хочу кое о чем спросить вас обоих. Слово žydšaudys – расстрельщик евреев – это так просто слово или у него есть отрицательный оттенок?
Ромас: О, это плохое слово…
Рута: Žydšaudys – это человек, который расстреливал евреев. Я думаю, в литовском языке должны бы появиться и другие похожие слова, характеризующие людей, примкнувших к Холокосту, например, žydgaudys – как существует слово šungaudys – собаколов. Еще могло бы быть слово žydvedys – тот, кто конвоировал к месту убийства, или žydvagis – тот, кто грабил еврейские дома или выдирал зубы…
Эфраим: А как бы вы назвали людей, которые стояли за всем этим процессом – Литовский фронт активистов или Временное правительство Литвы?
Рута: Эти люди, возможно, и невольно, изменили слова гимна Литвы. Вместо “Vardan tos Lietuvos vienybė težydi” – “В честь судьбы той Литвы единение наше!” – они своими действиями словно бы утверждают: “Vienybė be žydų” – “Единство без евреев”…
Эфраим: Это грустная шутка. Но так и есть. Они к этому и стремились в своем государстве – чтобы Литва осталась без евреев. И им это удалось.
Рута: Нет, им не все удалось. Единства мы так и не достигли.
Эфраим: Им удалось избавиться от евреев, но не удалось добиться единства людей Литвы…
Рута: Вот Шедува… Разве не прекрасно – город без евреев. Только посмотрите, сколько, когда ваших больше не осталось, появилось пустых домов, в которых мы можем поселиться.
Эфраим: Я привык к такому черному юмору. И в музее Яд Вашем, и в Центре Симона Визенталя иногда тоже так развлекаются. Так что ваши идиотские шутки меня не шокируют. Хочу спросить Ромаса, нашего гида: сколько людей сейчас живет в Шедуве? Всего триста? Так вы убили вдвое больше евреев, чем теперь здесь есть жителей? Вы убили целых восемьсот!
Ромас предлагает поехать в Радвилишкис, где живет его старшая сестра Юра. Она прекрасно помнит те события. Мы едем.
Юра, сестра Ромаса – пенсионерка, бывшая учительница литовского языка. Когда началась война, ей было двенадцать лет. Мы слушаем ее рассказ:
Было очень страшно. Мы знали этих людей. Одна еврейская девушка, лет, наверное, восемнадцати, мне очень нравилась, она в магазине работала, дочка хозяина, и теперь там магазин есть, “Aibė”. В школе не было никакой враждебности, классы были рядом. Когда начались убийства, парни с белыми повязками на рукавах выгоняли евреев из дома, не разрешали им ходить по тротуарам, я видела, как гнали по улице. Были и дети. Куда гнали – не знаю. Говорят, сначала согнали в синагогу, где теперь рынок. Гнали без перерыва, начали в июле и гнали много дней. Немцев в то время в городе не было ни одного. Люди про те убийства говорили по-разному – было очень много сочувствующих, тех, которые хорошо были знакомы с евреями. Наши родители, приехав из деревни, всегда ведь ставили телеги во дворе у евреев. И когда бывала еврейская Пасха, они давали родителям мацу.
Проповедь ксендза я тоже слышала, ту, где он обращался к матерям убийц. Кричал: “Как вы разрешаете своим детям убивать? Кровь потребует крови!” Они возвращались с окровавленной одеждой, матери эту одежду стирали в ручье. Мы убийств не видели, только разговоры слышали. В городе ведь никто не убивал. Кто жил около леса, видели, как везут, слышали, как стреляют, и рассказывали другим. Когда уже расстреливали, там, несомненно, были и немцы. Знали все, что Сенулис многих убил… Гринюс тоже… Он был учителем математики. Потом вернулись русские и увезли его в Сибирь. Остался сын, внуки есть. Есть и другие, кто убивал, их увезли, а потом они вернулись из Сибири обратно.
Люди говорили про расстрельщиков евреев. В Шедуве все они после войны вымерли. Чаще всего – пили не просыхая. Им мерещились эти убийства, так приходилось пить. Может, все-таки совесть была. И пить было с чего. Они не работали нигде, вообще. Спились все. Люди говорили – у них внутри горело. Были такие люди – на самом деле плохие. Очень плохие. Не знаю, расстреливали эти сыновья землевладельцев или нет, может, только гнали евреев. Были такие безработные, пьяницы, они хотели награбить себе. Люди их не уважали, называли žydšaudžiais, расстрельщиками евреев. Žydšaudys – это уж последний человек. Сказать что-нибудь против люди боялись. Очень боялись. Война ведь. Страшное время было. Не помню, пытался ли кто-нибудь спасать или прятать евреев, потому что знали: спасать станешь – сам погибнешь.
Акт специальной комиссии от 10 сентября 1944 года
В лесу Ляудишкяй были осмотрены 20 трупов, из них 8 детских трупов (6–8 лет), у всех на черепе найдены дефекты. На головах трупов найдены повреждения, расколы костей детских черепов свидетельствуют о том, что эти повреждения были сделаны еще при их жизни твердым тупым предметом или от удара головы о твердую поверхность.
Председатель комиссии Сиромолотный
Разговор с врагом
Швянчёнеляй – Вильнюс
Рута: И Ромас, и сестра Ромаса говорили о важных вещах, о которых я никогда не задумывалась. Когда в 1941 году пришли немцы, большинство литовцев думало, что они пришли надолго. И потому, наверное, многие молодые люди в Литве решили: если они станут сотрудничать с немцами, не только останутся в живых, но будут жить хорошо и в достатке. Это один из факторов, объясняющих, почему они пытались угодить нацистам.
Эфраим: Я нисколько не сомневаюсь, что те литовцы, которые были готовы убивать, хотели угодить нацистам. Это один из аспектов мотивации убийц. Я бы взглянул на это и с другой точки зрения: одним из главных мотивов было желание, чтобы Литва снова стала независимым государством. С одной стороны, литовцы хотели вернуть себе независимость, с другой стороны, они знали, что немцы ненавидят евреев. Значит, они были уверены, что немцам понравится, если литовцы сами, своими руками, уничтожат евреев Литвы.
Это страшное путешествие – от одного места массового захоронения до другого. А когда преодолеешь этот ужас, тебя охватывает другое чувство – гнев. Гнев оттого, что это случилось, что ничего нельзя поделать, чтобы вернуть жизнь этим людям. Это цена, которую евреи заплатили за все ваши “мотивации” и “причины”. Вы, литовцы, ищете оправданий, чтобы облегчить бремя своей вины. Некоторые из вас все равно чувствуют вину, стыд, отвращение, хотя их родственники, может быть, и не нажимали на спусковой крючок. Все ваши люди имели те или иные мотивы.
Рута: Поскольку они были людьми.
Эфраим: Да, понимаю. Знаете, что особенного будет в этой книге? Вы пишете о людях словно бы на уровне глаз, словно бы глядя в глаза этим людям. Смотрите на те события не как историк, а глазами обыкновенного человека. Вы хотите, чтобы читатель мог отождествить себя с людьми, в ней описанными.
Рута: Если я хочу, чтобы литовские читатели внимательнее посмотрели на тех своих соотечественников, которые убивали, я должна и сама взглянуть на них как на людей. Не как на отбросы общества, которые мы могли бы с легкостью списать. Так что теперь мы подходим к одной важной теме…
Эфраим: И это…
Рута: И это дневник убийцы. Сны бойца Особого отряда, которые он записывал в Лукишкской тюрьме в ожидании расстрела. Я перевела и послала вам эти сны, а вы ответили в письме, что не можете их читать, потому что вам просто плохо становится. Тошно вам делается. Я подумала: как может быть, чтобы человек, который тридцать лет расследует преступления Холокоста, был не в состоянии читать сны убийцы – ему плохо делается? Почему? И нашла ответ. Все, что вы слышали или читали за эти тридцать лет, было свидетельствами своих, то есть родственников жертв или самих выживших. Страшные, потрясающие свидетельства, но это были свидетельства хороших людей. Вы никогда не думали, что плохие, то есть убийцы, тоже были людьми. Что они жили, мечтали, видели кошмарные сны, любили своих детей и боялись смерти. От этого нового ракурса вам и тошно.
Эфраим: Неправда. Я всегда знал, что убийцы тоже были людьми. Моя проблема в другом. Когда я начинаю думать о них как о людях и пытаюсь их понять, это неизбежно уменьшает мою решимость привлечь их к ответственности за совершенные преступления. На пути, ведущем к возмездию, на пути к правосудию так много препятствий, что я не могу позволить себе роскоши еще и думать о том, что чувствовали преступники. Этим мы и различаемся.
Рута: Если я более внимательно всматриваюсь в этих людей, чудовищ или не чудовищ, разве это означает, что я пытаюсь их оправдать? Ведь если читаешь сны человека, его стихи, его показания на допросе, этот человек в твоих глазах неизбежно становится человеком…
Эфраим: Вот в этом и есть вся суть. Величайший ужас Холокоста в том, что преступления совершали нормальные люди. До Холокоста они были нормальными, после Холокоста они были нормальными, но на время Холокоста они сделались самыми ужасающими преступниками. Это можно сказать почти про всех нацистских преступников.
Рута: Что вы имеете в виду, называя их “нормальными”?
Эфраим: Мы говорим о людях, которые придерживаются законов и принятых в обществе норм.
Рута: Знаете что? Эти люди всю свою жизнь были нормальными – до Холокоста, во время него и после него. Просто законы изменились. Новый закон “Долой евреев” не был записан в своде законов или в Конституции. Он просто был. И они повиновались этому закону, повиновались власти, потребовавшей участвовать в применении этого закона на практике. Так что период Холокоста не был “вырезан” из их жизни нормальных людей. Они были нормальными – всегда, всю жизнь были нормальными. Это страшно, но это правда.
Эфраим: Наверное, это правда. Вы сделали очень интересное замечание, печальное, но сильное. Это очень важно, вы очень проницательны. Вы меня убедили. К сожалению.
Рута: Обычные, всегда считающиеся с законами или нормами общества граждане Германии или, в данном случае, Литвы, делали то, что им велено было делать их властями. Они стерегли евреев. Конвоировали. Расстреливали. Некоторые – с удовольствием. Некоторые, возможно, без. Стараясь не думать, а позже – не вспоминать о том, что делали. И я, как и вы, раньше об этом не подумала. Я много о чем не думала… Знаете, в чем ценность этих наших разговоров в машине? Вы, профессионально занимаясь Холокостом, углубляетесь в эту тему треть столетия, тридцать пять лет. Для меня это новая тема, год назад я почти ничего об этом не знала. Я задаю наивные вопросы. Однако иногда эти наивные вопросы или замечания позволяют вам по-другому взглянуть на знакомые вещи.
Эфраим: Да, они раскрывают нечто такое, чего я еще до конца не обдумал. Третий рейх создал действительность, в которой вести себя нравственно могли лишь немногие, только самые сильные. Большинство людей плыло по течению. По течению в Аушвиц – убивать… По течению – к массовым убийствам в лесах Литвы.
Рута: А теперь давайте помолчим и послушаем музыку. Я помню, что вас не было здесь в апреле, на церемонии Йом ха-Шоа – памяти о Холокосте – в конце проекта “Быть евреем”. Послушайте псалмы, которые школьники пели на Ратушной площади, перед тем как ехать в Панеряй, чтобы почтить память погибших там евреев. Двести детей на ступенях Ратуши, пятьсот держащихся за руки на площади, выстроившихся в звезду Давида. Они пели на иврите, может быть, вы сможете мне перевести? Я до сих пор так и не знаю, о чем говорится в этом псалме. Только знаю, что Бог на иврите – Хашем.
Мы слушаем. Долгая пауза. Эфраим не переводит слова псалма. Он отвернулся к окну. Рыдает.
Эфраим: Меня просто прорвало, не мог удержаться от слез. Просто прорвало. И совершенно ясно почему. То, что я видел в Литве, потрясло меня в сто раз сильнее, чем посещение Аушвица. Наверное, потому, что это личное. Я всегда думал, что единственный способ выдержать и делать то, что я делаю, то есть охотиться за нацистами, – сохранять холодную голову, добиваться, чтобы Холокост не становился моей личной трагедией. Если нацистов не судят, я не должен сломаться. Если им удается спрятаться, я должен искать дальше. Много лет я с этим справлялся. Однако теперь я чувствую, что моя защитная стена начинает крошиться, что все это путешествие становится очень личным. Почему мои усилия в Литве не дали тех результатов, на которые я надеялся? Я был практически один. Был иностранцем. И появился в Литве слишком рано. Я приехал сюда в 1991-м, вы тогда едва вновь обрели независимость, и, как вы сказали, я приехал испортить свадебный пир. Я в то время просто не понимал, что я его порчу.
Рута: Естественно. Это была не ваша свадьба.
Эфраим: Да. Это была не моя свадьба.
Рута: И мы вас на нее не приглашали.
Эфраим: Вы правы. Меня никто не приглашал. И потому мои усилия не дали надлежащего результата. Теперь, наверное, у меня есть последний шанс чего-то добиться. Я здесь с другим человеком, с партнером из Литвы. С человеком, которому литовцы доверяют. По крайней мере, доверяли до сих пор, до тех пор, пока Рута не взялась писать о Холокосте. Если это доверие существует, может быть, некоторые люди, читавшие более ранние книги Руты, откроют и эту, остановятся и задумаются. Может быть, и другие люди присоединятся к Руте и начнут говорить. Это самое лучшее, на что можно надеяться. История Холокоста в Литве настолько драматичная и потрясающая, что люди, прочитавшие книгу, будут взволнованы и, скорее всего, станут смотреть на историю своей страны другими глазами.
Рута: Мне в голову пришла мысль. Можете ее раскритиковать, но я вам ее выскажу. Если бы те дети, которые пели, выучили пять-шесть еврейских псалмов, я бы арендовала для них несколько автобусов, и мы бы вместе поехали по самым заброшенным местам массовых убийств. Остановились бы у кустов в Каварскасе, у мясокомбината в Антакальнисе II, у заваленной хворостом ямы в Шешуоляе. И почтили бы память погибших своеобразным детским реквиемом евреям. Мы бы пробрались через кусты и заросли, встали бы и запели, потому что никто ни разу за семьдесят пять лет этого не сделал. Не спел для этих убитых, засыпанных известью, зарытых и забытых. Неважно, десять их в яме или тысяча. Меня сильнее всего приводит в ярость не то, что евреи были убиты. Это я знала и на свой лад примирилась с этим фактом. Однако я не знала, что стерта память о них. Их закопали и оставили под кустами, как какую-нибудь издохшую крысу. Тропинки заросли, памятники были поставлены в советское время или на деньги родственников жертв. Или на средства посольства Англии… Или памятников нет вообще, если не считать мясокомбинат памятником бойням. Простите за такую ужасную мысль.
Эфраим: Ничего, я уже успел привыкнуть к вашим циничным замечаниям.
Рута: Что с нами, литовцами, случилось? Мы же так почитаем умерших. Вы видели кладбище в Каварскасе, где похоронены мои родственники? Это почти ботанический сад. Мы с родными ссоримся, когда могила не так и не теми растениями засажена, не такой памятник стоит… В день поминовения усопших сотни километров проезжаем, чтобы зажечь свечку на могиле каждого родича, и даже на той могиле, на которой никто другой не зажигает… Почему мы не почитаем общих могил, могил погибших, то есть убитых евреев? Почему мы хотим их забыть? Потому что евреи – не свои? Или потому что свои вас убивали, и чем более непролазные кусты прикроют этот позор, тем легче будет нам?
Во время этого путешествия я открыла для себя две вещи, обе неожиданные. Одна – семьдесят пять лет спустя после трагедии люди все еще боятся говорить. Боятся очень старые люди, боятся, что их самих убьют, хотя они и так уже на пороге смерти… Другая – полное равнодушие к погибшим. К тем, кого убили мы, литовцы. Женщина, с которой мы разговаривали в Каварскасе, живет в нескольких сотнях метров от места убийства. Почему она не пойдет туда, не посадит цветы, почему не попросит мужа, чтобы иногда выкосил тропинку? По всей Литве еврейские могилы приводят в порядок ученики, потому что их туда приводит какой-нибудь учитель. Так пусть и на этот раз не какой-то национальный хор, а сто обычных учеников поедут в Каварскас, где под кустами уже семьдесят пять лет лежат забытые всеми десять или двенадцать евреев. И пусть они этим десяти лежащим под землей споют мощный реквием, и пусть это услышит весь Каварскас. А может, и вся Литва, если реквием будет транслировать литовское телевидение. И пусть Литва подумает: видишь, как…
