«Прощай, Ротшильд!»

…21 мая 1981 года, в день моего рождения, Франсуа Миттеран стал хозяином Елисейского дворца.

Во время предвыборной кампании я старался не думать о национализации банков. Да, эта мера фигурировала в общей программе 1978 года, но разрыв альянса социалистов и коммунистов, как и его сокрушительное поражение на выборах, казалось, должно было повлечь за собой и крушение всех мер марксистского толка, содержавшихся в этой программе. И действительно, президентская кампания Миттерана 1981 года проходила под знаком умеренности, которую хорошо иллюстрировал слоган «Спокойная сила». И признаюсь, для меня было сюрпризом услышать, как в теледебатах с Жискар д’Эстеном Миттеран заявил, что он рассчитывает национализировать все банки. Мне казалось совершенно очевидным, что даже в экономике, близкой к социалистической, никто не стал бы пытаться вывести банковскую индустрию из сферы конкуренции, никто бы не взял на себя риск уподобить ее администрации А. или же администрации Б. Теперь я понял, что заблуждался. Известно, что, уж если тебя выбрали, ты сдержишь обещание, данное публично перед телекамерой.

Непосвященный читатель, возможно, удивится, когда узнает, что во Франции государственный банковский сектор (включающий три национализированных банка: Креди агриколь, Банк де Франс, Кэсс де депо; Казначейство, банки взаимопомощи) собирал уже 86,5 % вкладов и распределял более 80 % кредитов!

Частный сектор, существование и выживание которого было невыносимо Франсуа Миттерану, имел лишь 13,5 % вкладов и 20 % кредитов. На самом деле – много меньше, если вспомнить о банках, контролируемых иностранцами, которые социалисты, к счастью, не посмели тронуть, и которые представляют приблизительно четверть этих процентов и имеют второстепенное значение. Но это еще не все: Министерство финансов и «Банк де Франс» ввели целый ряд мер, например, установление верхнего предела разрешенных кредитов или стимулов, позволяющих предоставлять привилегии избранным секторам экономики, – в результате вся французская банковская политика оказалась зажатой в узкие рамки и направлялась правительством. Во Франции не существовало другой сферы деятельности, которая бы контролировалась государством так жестко, как банковское дело. Зачем же было проводить национализацию, столь же показную, сколь бесполезную и дорогостоящую, учитывая, кстати, что с подобными мерами уже давно расстались социалистические партии других индустриально развитых стран?

В действительности сомнений быть не может: банки, в представлении социалистов, – это храм денег, ненавистный символ капитализма. Присвоить себе банки – это не требует объяснений, это акт веры. Он позволяет ломать форму экономического и социального общества, основанного на уважении собственности и свободы предпринимательства.

В декабре 1977 года господин Миттеран и его друзья, тогда находившиеся в меньшинстве, уже внесли в парламент законопроект, изложение необходимости которого начинали словами: «Чтобы сломить господство крупного капитала… надо осуществить переход к коллективному управлению… финансовыми инструментами, в настоящее время находящимися в руках капиталистических кругов, осуществляющих господство».

Та ничтожно малая доля, какую составляли французские частные банки во всем механизме финансовой жизни нашей страны, опровергала такие слоганы как «крупный капитал» или «капиталистическое господство»; при этом даже не было необходимости ссылаться на хорошо известное качество управления банковскими учреждениями, которые оказались под ударом.

Чтобы оправдать свою политику, руководители режима много раз прибегают к формулам, подчас просто ошеломляющим; отрывки из них я привожу ниже.

«Придушенные финансовыми магнатами, они [предприятия] окостеневают по их, этих магнатов, воле. Мы собираемся их освободить».

«Положить конец “бюрократизации” и “огосударствлению” предприятий…»

«Позволить малым и средним предприятиям развиваться, а, следовательно, перестать служить мясом пирога крупного капитала». (С трудом верится, что это высказывание Франсуа Миттерана, который, впрочем, мало интересуется индустрией, потому что банки – это то, что индустрии необходимо.) «Блюм оказался погребенным под денежным валом, я отомщу за него», – часто говорил Миттеран.

Энциклопедических масштабов невежество левых в области экономики, их капитуляция перед устаревшей идеологией – это постоянная составляющая политической жизни Франции. Бесспорно, общество нуждается в благородных идеях и возвышенных призывах. Однако, к несчастью, нельзя пробудить к жизни социальную справедливость и прогресс, ни живя по морали почитаемой за библию литературы XIX века, ни – еще меньше – открывая дверь проникновению коммунистической идеологии на всех уровнях общественной и экономической жизни. Среди левых немало достойных людей, и удивительно, что они не пытаются вырваться из порочного круга, который в конечном счете делает их тормозом экономического прогресса и роста уровня жизни, делает их противниками системы управления, которая, несмотря на все свои недостатки, производит неплохое впечатление на фоне правящих режимов других стран, сопоставимых с нашей. У левых вместо идей – идеология, правые более прагматичны, по крайней мере, они иногда оказывают стране какие-то услуги. А если говорить об откровенных реакционерах, то они уже давно не играют существенной роли в политической жизни.

Что же касается национализации предприятий промышленного сектора экономики, то ничто не подтверждает ее действенности. Успех национализации заводов «Рено» следует внимательно проанализировать, чтобы увидеть ее пределы и последствия; «Рено» не может служить аргументом в пользу подчинения тяжелой индустрии политическому руководству страны. Власти всегда будут стараться использовать национализированные предприятия для решения собственных задач в ущерб интересам самих этих предприятий. Нет никаких оснований считать, что у министров и чиновников более правильный взгляд на вещи, или они обладают более высокой квалификацией, чем руководители предприятий, которых они поувольняли.

Вернемся к банкам. Государство использует свою монополию, чтобы на неопределенный срок навязать населению услуги, требующие больших расходов, стараясь установить равновесие сил в обществе. Хорошо еще, если оно с помощью демагогической политики не обяжет банки делать дорогие займы и производить безвозмездные выплаты, создавая таким образом дефицит за счет налогоплательщика. Во всяком случае, придется идти на все более тесную дружбу с властями, если имеешь дело со строптивым и несговорчивым банкиром.

Французские социалисты хотят прибрать всю власть к рукам; они ревниво относятся даже к тем ничтожным крохам, которые удалось сохранить руководителям больших частных предприятий. Они терпят лишь малые или средние объединения, тем самым оставляя себе возможность говорить о «частичных мерах». Быть может, такая тенденция распространится на Востоке, но и это еще отнюдь не факт. Марксизм с каждым днем все более ясно показывает, к каким экономическим и моральным потрясениям он приводит народы, и явно возникнет необходимость выбирать между социализмом без диктатуры и либеральным строем или еще чем-то, что еще придется изобрести. Выбор не сделан, но история слишком явственно доказала, что часто человечество идет в направлении, противоположном тому, которое для него избрано свыше.

Первое время мне трудно было справиться с удивлением, чтобы потом все осмыслить и должным образом реагировать на то разорение, которое принесла моей семье национализация. Я не поддался депрессии, я предпочел гнев – как реакцию более позитивную. Мне казалось немыслимым, чтобы эта гигантская экспроприация ряда крупных банков, порой анонимных, привела одновременно к исчезновению банка Ротшильдов, само понятие которого стало одновременно историческим и мифическим, и чтобы никто этого не заметил.

Мобилизовав все свои способности, я написал статью, озаглавленную «Прощай, Ротшильд», она была опубликована на первой странице «Монд», и реакция на нее превзошла все мои ожидания. Я получил сотни доказательств симпатии и сочувствия, большинство обратившихся ко мне хотели меня ободрить и заканчивали свои письма словами: «Не прощай, но до свидания, Ротшильд». Многие говорили: «До скорого свидания, Ротшильд» или еще «Спасибо, Ротшильд». Все хотели, чтобы в этой ситуации я действовал «мужественно и с достоинством».

Итак, вот моя статья:

Семья, само имя которой ассоциируется с банковскими учреждениями, строго капиталистического характера, могла лишь наблюдать за тем, как постепенно ограничивается сфера ее деятельности на всех этапах социализации, с которой столкнулось французское общество в нашем двадцатом веке. Ротшильдов не обошли ни на одном из этих этапов: в 1936 году Народный фронт отнял у них управление Северной железной дорогой, которое они осуществляли с 1857 года; тот же Народный фронт сместил моего отца с поста управляющего “Банк де Франс”, который он занимал в течение двадцати лет.

После освобождения Франции от немцев де Голль национализировал все доли Ротшильдов в производстве и распределении электроэнергии и в сфере страхования. Наконец, в 1981 году коалиция социалистов и коммунистов издала декрет о национализации банков, разом изгнав наш банк из дома на улице Лаффит, где он находился на протяжении ста шестидесяти лет, на улице Лаффит, название которой стало синонимом самих Ротшильдов. По той же причине Ротшильды потеряли контроль над другими предприятиями, традиционно находившимися в их управлении, такими как группа горнодобывающих предприятий “Пенаррой”, “Никель” и общества, унаследовавшие частные владения от старых железнодорожных компаний.

Время сеет жертвы на своем пути, об этом можно сожалеть, но этому нельзя так уж удивляться. Если бы речь шла только об этом, нам бы оставалось только залечивать раны в кругу семьи и безропотно переживать наши горести и печали. Я говорю о всех тех, кто вместе с автором этих строк участвовал в воскрешении учреждения, с 1914 года влачившего жалкое существование, и в превращении его в банк и в деловую группу, достойную современной французской экономики; мы создали таким образом тысячу двести рабочих мест, и все, кто их занимал, сейчас мучительно следят за тем, как уничтожается плод их упорной работы на протяжении сорока лет. Но речь идет не только об этом, речь также идет об отношениях Ротшильдов с экономическими властями, для которых они по меньшей мере неудобные персоны, если не воплощение самой сущности зла.

Ротшильды имеют образ очень своеобразный и одновременно очень типичный. Они стали общеизвестным, почти пословичным символом богатства. Богатства, которое без ложного стыда проявляется в их стиле жизни. Кроме того, череда поколений, стоящая за всеми их делами, сообщает им особый смысл преемственности, династийности, едва не фантасмагоричной. За ними признают некоторую компетентность в делах, добросовестность, но отождествляют эти качества с гипертрофией капиталистического индивидуализма и считают это непреложным фактом. Ротшильдов считают единственными капиталистами во Франции. В других обществах взгляд на вещи совершенно иной: в Америке к тем, кому на протяжении длительного времени сопутствует успех, относятся с уважением; в Англии их профессиональная квалификация, их популярность получают признание и поддержку как элемент финансового благополучия страны.

Большинство французов смотрит на нас с симпатией, бесспорно чувствуя несправедливость того давления и тех отречений, которые навязали Ротшильдам не “для того, чтобы воздать им по заслугам”, а для того, чтобы не унизить идею, что тем самым они выполняют свой моральный долг и несут ответственность перед гражданами Франции. Некоторые помнят и ценят многочисленные больницы, школы, дома ребенка, санатории для выздоравливающих и для пенсионеров, диспансеры и другие самые разные социальные учреждения, которые наша семья построила, снабдила оборудованием и поддерживала материально; множество произведений искусства, подаренных музеям; множество художников, артистов, ученых, врачей, писателей, которым мы смогли помочь в трудные моменты их жизни.

Но как бы там ни было, политические круги, побуждаемые завистью к деньгам, завистью, столь характерной для нашей страны, относятся к Ротшильдам как к париям. Многие политики стараются избегать встреч с ними, придумывая себе различные алиби. “Ротшильд, вы понимаете, это не пройдет незамеченным!” Даже если их и считают милыми людьми, их обходят стороной как зачумленных.

Я сослужу себе дурную службу, если назову здесь имена тех министров, которые принимали меня, как управляющего банка, не оглядываясь на остальных, и рассматривали мои проблемы исходя исключительно из их сути. Если бы они знали, как я им за это благодарен! И с каким волнением я прочитал исполненные благородства заявления, сделанные несколько дней назад в парламенте двумя депутатами.

А вот несколько весьма поучительных примеров иного толка.

В Лондоне в 1944 году, когда я, будучи членом “Свободной Франции”, заканчивал обучение офицеров связи, мне предложили заняться делом, которое меня очень заинтересовало. Но назначение так и не состоялось, а через несколько недель я узнал, что мое слишком заметное имя отклонили.

Десять лет спустя я пришел в кабинет одного министра-социалиста, известного члена нынешнего правительства, чтобы согласовать небольшую проблему, касающуюся проекта Миферма. Прежде чем начать разговор, мне пришлось выслушать вступительное слово, из которого следовало, что как представитель крупного капитала я не был бы принят в министерстве, если бы не мои военные награды, которые очистили меня от первородного изъяна. Мне не хватило присутствия духа, чтобы повернуться и уйти.

Позднее этот же политик упрекал Жоржа Помпиду в том, что тот сотрудничал с семьей, которая сделала состояние на несчастьях Франции. Никто не знал, что он такой бонапартист.

Одним из достижений в своей карьере, которым можно гордиться, я считаю создание горнодобывающего и металлургического объединения, имеющего широкие международные связи; было образовано общество ИМЕТАЛ, отмеченное именем Ротшильда; оно успешно работало в самых разных обстоятельствах и приносило прибыль. Подобная ситуация никогда не была по вкусу официальному руководству промышленностью страны; некоторые лица из этих структур доходили до того, что специально создавали трудности для отдельных секторов объединения, чтобы вывести из строя и захватить все предприятие.

Недавно в дискуссии о национализации банков один министр заявил, что Ротшильды – это особый случай, что они – символ.

В обычное время скрытые и замаскированные, эти враждебность к Ротшильдам и страх вырывались на поверхность и становились откровенными в период кризисов. Особенно проявилось такое отношение к Ротшильдам с 1936 года, в период деятельности Народного фронта.

В 1940 году, через три недели после объявления перемирия, правительство Виши издало декрет, согласно которому мой отец и мои дяди Робер и Анри лишались французского гражданства, у них отнимали орден Почетного легиона, их состояния конфисковывали. Их преступление состояло в том, что они бежали в Америку перед вторжением немцев, вместо того, чтобы добровольно отправиться в печи крематориев. Прежде чем присоединиться к “Свободной Франции”, я пережил секвестр банка, захват и рассеяние активов моей семьи. Ответственный за эти действия министр Алибер, говоря о постановлении, на основании которого это делалось, и его выполнении, заявил: “Мне было особенно приятно поприжать Ротшильдов”.

Понятно, что национализация банков не была направлена специально против Ротшильдов. В нас не целились, но в нас попали, как если бы это был несчастный случай на охоте, произошедший по вине людей, которым французы так легкомысленно на время доверили ружья.

Тем, кто думает: “Но вам досталось по справедливости”, я вправе ответить так: “Деньги – это еще не все. Мы никогда не продавались”.

Французские Ротшильды ошибочно считали, что они могут меняться и развиваться в своей стране вместе со своим временем – зло оказалось сильнее их.

Прокуроры-социалисты исключили их из экономической жизни страны. От Дома Ротшильда остались одни лишь жалкие крохи, а возможно, и вообще ничего.

При Петэне я был евреем, при Миттеране – парией; с меня достаточно. Дважды за одну жизнь все возрождать из руин – это уже слишком.

Вынужденно отстраненный от дел, я считаю себя забастовщиком.

Ги де Ротшильд».

Эта статья была перепечатана и широко комментировалась международной прессой, меня осаждали просьбами об интервью по телевидению и радио, в газетах и периодических изданиях Европы и Америки. Совершенно очевидно, что моя статья появилась в нужный момент, и реакция на нее явно превосходила интерес, который могла бы вызвать не только моя собственная персона, но и вся моя семья. Впрочем, такая реакция показала, что наше имя по-прежнему известно, и что эта известность основана не только на историческом прошлом моей семьи, которое лишь усиливает значимость ее деятельности в наши дни. В своих публичных выступлениях я был, как говорится, «раскован», выполнял свой долг, как я его понимал, и чувствовал благожелательную теплоту и стихийную поддержку. Однако предстояло жить, как того требовал ход событий. Все, что я построил за всю свою жизнь сам или в сотрудничестве с кем-то, – обновленный и расширивший свою деятельность банк, французская межгосударственная корпорация ИМЕТАЛ… – все было конфисковано, все созданное мной уничтожено, тридцать пять лет я работал впустую. К концу 1980 года моя семья контролировала группу предприятий, банковские структуры которой, включая филиалы, располагали активами в тринадцать миллиардов франков, имели две тысячи служащих и семьдесят тысяч клиентов.

Промышленный и коммерческий сектор вместе с его филиалами и более мелкими подразделениями давал по всему миру более тридцати тысяч рабочих мест, имел 1,4 миллиарда собственного капитала и вел счета на сумму двадцать шесть миллиардов. Все это солидное здание было экспроприировано, и в качестве возмещения предлагалась сумма, составляющая 80 %… стоимости одного дома на улице Лаффит!

Проходили недели. Нам – французской ветви семьи Ротшильдов – надо было обдумать, как мы будем жить дальше и что будем делать. Может быть, нужно просто делать только самое необходимое для физического выживания после случившегося крушения всего нашего благосостояния? Ни Мари-Элен, ни я не имели ни малейшего желания жить где-либо в другой стране, кроме Франции, но разве я смогу забыть, что дважды в моей жизни Франция обращалась с Ротшильдами так, словно они были воплощением чего-то, что нужно ослабить или уничтожить? Я долго думал, и наша ситуация стала все яснее вырисовываться в исторической перспективе. Репутация и престиж Ротшильдов, основанные на заслуженном доверии к нашим банкам, на их надежности, по-прежнему остаются несравненным козырем, но насколько же бессильным оказался этот козырь… Если банки понесут ущерб или вообще перестанут существовать, мы превращаемся в ничто. Так уж повелось во Франции – каковы бы ни были причины, мы в настоящий момент здесь побежденные. С тех пор как наше имя стало синонимом крушения, оно вызывает скорее чувство неловкости, нежели ностальгические воспоминания.

Итак, следовало преодолеть растерянность и уныние и найти пусть вынужденное, но приемлемое решение. И такое решение было найдено – мы принимаем вызов судьбы и активно участвуем в развитии банка Ротшильдов в Нью-Йорке, для того, чтобы это учреждение морально и материально поддержало французскую ветвь семьи и нашего компаньона – английских Ротшильдов. Если представится возможность, конечно, было бы желательно основать во Франции маленький банк Ротшильдов. Давид предполагает стать его директором. Я горячо желаю ему успеха и желаю, чтобы ему всегда улыбалась фортуна.

Но только в Соединенных Штатах мы сможем вновь обрести необходимое признание во всем мире. Мой инстинкт борца победил все колебания, и я решил один ехать в Нью-Йорк и работать там, если это понадобится, долгие годы.

Недавно один представитель «нового режима», человек умеренных взглядов и дружелюбный, выступил с критикой моей эмиграции. Я как будто внезапно перенесся на сорок лет назад, в эпоху пустых дискуссий об этичности отъездов из страны. Однако сейчас нет войны, и патриотизм больше не рассматривается так узко; граждане Франции, живущие за рубежом, не считаются ни бесполезным балластом, ни плохими французами. Понятно, что среди левых, возможно, и есть люди, которые сожалеют о некоторых последствиях содеянного с моей семьей. Но они не возместят нам ущерба, тем самым способствуя тому, чтобы мы стали всего лишь жалкими провинциалами в Париже, обреченными занимать положение гораздо более низкое, чем наши коллеги из других стран. Скорее к области сентиментального я могу отнести то обстоятельство, что более всего я переживал потерю улицы Лаффит и всего, что значил для меня Дом. Целью правительства, конечно же, не было лишить нас нашей недвижимости, нашего здания – банк составлял с этим зданием единое целое, мы потеряли и то, и другое одновременно. Это здание мы строили и украшали с энтузиазмом, оно олицетворяло для нас продолжение прошлого; оно не упраздняло прошлое, оно принимало у него эстафету. Оно было его перевоплощением, а не заменой.

И снова старая улица Лаффит встает перед моими глазами: консьерж в доме 19, который весь год ходил в смешной помятой шапчонке, а зимой надевал широкий плащ; дверь под козырьком, которую нужно было открывать за кольцо, потому что ручка поворачивалась вхолостую, чтобы ввести в заблуждение воров (как изобретательно!); узкая лестница, что вела в «большое бюро» и находилась рядом со старым лифтом, который, сколько я себя помню, никогда не работал, его назначение всегда оставалось для меня загадкой. И еще мне приходят на память эти обычаи былых времен: корреспонденция могла быть вскрыта только нашим компаньоном, ее приносили моему отцу на улицу Сан-Флорантен, перед тем как вернуть, чтобы отправить упакованную в красный кожаный мешочек. У Ротшильдов было принято, чтобы каждый документ, независимо от его характера и назначения, подписывался одним из них даже во время отпусков.

Мы сохранили от прошлого гораздо больше, чем это на первый взгляд может показаться. Спокойная атмосфера, услужливые и любезные швейцары во фраках. Нет какого-то особого церемониала, но нет и той небрежности и неорганизованности, какая часто царит в общественных учреждениях. Улица Лаффит всегда содержалась в чистоте и порядке, никаких бумажек, цветы и зеленые растения повсюду – все свидетельствовало о том, что здесь заботятся о красоте и эстетике.

К этому нужно добавить, что многочисленный аппарат служащих делал легкой и приятной жизнь столь привилегированных персон, какими мы были. Опытные секретари занимались организацией жизни, соответствующие компетентные службы позволяли нам сразу получать советы по вопросам финансовым и юридическим, а также по вопросам налогообложения. Банк был нашим нотариусом, нашим адвокатом, нашим советником, нашим поверенным и нашим секретарем. Многие из наших клиентов пользовались теми же услугами, что и мы сами; они выражали нам свою преданность.

Каждое предприятие, большое оно или малое, высвобождается от независимой личности тех, кто вдохнул в него жизнь. Оно само становится живым организмом, с жизнью, такому организму свойственной: оно процветает, огорчается, переживает трудности, растет, попадает в опасность. Этот организм требует больших забот, и его успехи служат наградой работающим на него и руководящим этой работой. В обмен на жертвы он дарит чувство защищенности; преданность его целям прогоняет тревогу и оберегает от скуки. Этот организм готовит «любовный напиток», который проникает в кровь, привораживает, связывает, и когда нужно этот организм покинуть, отравленный, не зная еще о тех муках освобождения от «яда», которые предстоит терпеть, оказывается один, никому не нужный, ни на что не пригодный, ничем не занятый…

В двух шагах от нашего банка на улице Виктуар находится большая синагога, случайно ли это? Сколько раз в детстве и позднее мы приходили на улицу Лаффит за нашими отцами и вместе с ними отправлялись в синагогу; прошли годы, и к нам присоединились наши сыновья. Сколько учреждений обращались на улицу Лаффит за помощью несчастным и преследуемым евреям!

Сколько социальных и культурных организаций было создано после того, как решение об их создании принималось на улице Лаффит! Здесь же они совершенствовались, изменялись, поддерживались, развивались, управлялись, финансировались в результате бесед в темных коридорах или тихих кабинетах старого особняка или нового «здания» – постоянного места на протяжении ста семидесяти лет, важной части жизни французских евреев. В своем завещании мой дедушка Альфонс де Ротшильд объявлял детям свою последнюю волю: «…Я настоятельно прошу всех моих детей и других членов семьи продолжать, насколько это возможно, в дни больших религиозных праздников собираться всем вместе в залах нашего особняка на улице Лаффит, 19, освященных для этого благого дела очагом моих родителей, собираться, чтобы всем вместе отметить праздник и в общности чувств сохранить единство семьи. Это единство во все времена было нашей силой и нашим величием…».

После того как в 1968 году изменились направленность и масштабы деятельности банка, стало невозможно поддерживать традицию вручения персоналу «новогодних конвертов» самими компаньонами во время торжественной церемонии. Эту церемонию заменил большой коктейль, устраиваемый более чем на тысячу персон. Последний такой коктейль Ротшильды устраивали в 1981 году, за несколько недель до вступления в силу закона о национализации. Как и каждый год, я на нем присутствовал, но на этот раз мое сердце сжималось, когда я прощался со всеми этими мужчинами и женщинами, занимающими у нас разные должности; одних я едва знал, с другими был хорошо знаком – но со всеми меня связывали глубокие чувства. Это было братство людей, слившихся с моей семьей воедино, участвовавших с ней в одном общем деле под одним именем, живших с ней одними заботами, решавших одну общую с ней задачу. Мы все хотели продолжать жить вместе; наше вынужденное расставание причиняло нам глубокие страдания.

Я пожимал сотни рук людей, едва сдерживавших слезы; для них, как, впрочем, и для меня, это был конец света. И в этом моем страдании, в этой боли я почувствовал, насколько я привязан к этим людям; мы все составляли единое целое, и в этом была наша сила и наша гордость. Я покидал зал по привычке с поднятой головой, но с тяжелым сердцем.

Никто из нас не думал о собственном горе. Мой кузен Ален умер через несколько месяцев. Слишком тяжелым для него оказался тот год: и разрыв с нашим прошлым, и заботы руководителя еврейской общины.

Навсегда покинуть улицу Лаффит – для Ротшильдов это было насилие, что-то совершенно немыслимое и чуждое; разрывалась пуповина, связывавшая их с родной плацентой…